Страница:
Песня словно на крыльях несла вперёд всю тысячу всадников, кони бежали резвее, ветер сильнее свистал в ушах… И только когда проехали час-полтора, когда устали от крика груди, когда разноголосый и нестройный гвалт утихомирился, тогда из выкриков и из накипевшей и вырвавшейся наконец горячей беседы всадников друг с другом можно стало различать слова:
Живи, башкирский народ,
Как зверь на воле живёт,
Как птица в небе поёт,
Как рыба в море плывёт…
Царь Пётра волю даёт!..
Царь Пётра к бою зовёт!..
— А что, коли царица победит, а не царь?
— Что же, казнили нас прежде, отцы терпели…
— На то и идём, чтоб царь победил!
— А примет ли царь на службу?
— Царь всех принимает!
— Нам бы сейчас на крепость…
— Эй, Салават, веди нас на крепость!
— А где пушки? Вот погоди — царь нам пушки даст!
— И пороху даст?
— А я думал, как встретимся с казаками — и убегу к казакам.
— И я!
— И я тоже!
— У казаков пушки есть. Вчера стерлитамакские говорили, что казаки много крепостей взяли!
— Под Уфой стоит царское войско…
— Оренбурх едва держится!
— В Белебее чуваши убили попа…
— Приказчиков жгут…
Оказалось, что все знают что-то о восстании, что все собирали слухи и складывали в самые глубокие тайники, а теперь переполнились тайники, и кипели новости, кипела беседа, не беседа — галдёж, гомон, гам, тысячеголосая боевая радость.
Салават выехал вперёд.
— Стой! — крикнул он, — Слушайте! — И всё стихло, — Царицыны солдаты ходях стройно, нападают дружно, а мы забыли порядок. Становись по десяткам! Сотники, вперёд!
Когда войско выстроилось в порядке, снова все тронулись вперёд, и теперь уже в голове Салавата роились не мечты только. «Теперь мы пойдём на Оренбурх мимо генерала Кара. Быть бою! — думал он и старался представить себе, каков будет этот бой. — Только бы не предал Давлетев, не изменили мещеряки, — думал он. — Как быть?» И он решил приставить к Давлетеву верных людей, чтобы следили. Он поманил к себе юношу тептяря. «Держись поблизости от своего старшины», — шепнул ему.
Салават ехал с этими мыслями лёгкой рысью, иногда прислушивался к цокоту копыт за своей спиной и радостно ощущал, что он начальник целой тысячи всадников, что сотни бывалых в боях бородатых воинов судьба отдала ему в подчинение.
Сколько времени прошло, Салават не знал. Справа мелькнули воды какой-то речки. Салават припустил коня к переправе, но взглянул вперёд и тут же сдержал поводья. Послушные его движению, как словам, сотни всадников взмахнули нагайками и также сдержали коней.
Навстречу им показался отряд всадников в высоких бараньих шапках.
— Свои! — шепнул Салавату Семка.
— Стой, сто-ой! — скомандовал Салават.
— Сто-ой! — повторили сотники, и вся тысяча всадников остановилась.
Салават обернулся к отряду.
— Это казаки. Это войска царя Петра Пугача! — сказал он, и в голосе его дрожала тревога. Он и рад был тому, что всё решалось само, что не надо было рисковать головой, что не надо было бежать от генерала Кара и трепетать перед изменой Давлетева.
— Поезжай к ним вперёд, Салават, говори за нас! — крикнул Кинзя.
— Поезжай, говори! — подхватили башкиры.
— И Давлетев пусть едет со мной! — ответил Салават.
— Не надо Давлетева! Говори за всех! — шумно возразили из толпы.
— Пусть едет Давлетев вместе со мной! — упорно повторил Салават.
— Пусть, пусть едет! — поддержали друзья Давлетева из толпы тептярей.
Старшина Давлетев, покручивая ус, выехал вперёд.
— Я привык говорить с начальством, со мной не бойся.
Салават засмеялся:
— Ладно, с тобой я как в крепости!
Казаки тоже остановились. Навстречу Салавату выехали двое всадников. Салават наклонился с седла, поднял полу чекменя, вынул кинжал, обрезав белую подкладку, вздел её на пику — в знак мира. Давлетев важно ехал рядом с Салаватом, а по другую сторону — довольный, сияющий Семка.
— Что за люди? Куда идёте? — спросили, подъехав, казаки.
— Башкиры и тептяри разных дорог, разных юртов, едем к царю Петру, — ответил Салават. — Вот бакет от русского командира в Биккулову к генералу Кару — его царю даём.
— А какие у вас помыслы, кто вас знает! — недоверчиво сказал казак, беря пакет.
— На службу пойдём ведь! — не поняв как следует, но догадавшись о смысле его замечания, ответил Салават. — Все хочем служить государскую службу, окроме того старшины, — указал на Давлетева.
Давлетев покраснел.
— Джадид! Собака! — крикнул он, Но казак поднёс ему кулак под нос, и тот замолчал.
— Сзади нас пойдёте к государю, — указал старший из казаков. — Я его полковник и выслан на встречу всех верных покорных войск. А старшину мы с собой возьмём. Да ближе к нам не могите подъехать, как едете, не то из пушки пальну.
— Сзади так сзади, — согласился Салават.
— А ты что за птица? — строго спросил казак Семку.
— Я птица бугай, ты меня не пугай, — огрызнулся Семка. — Тебя государь послал с пушками, а я поумней тебя, так меня с одной головой. Я народ веду подобру, а ты обижать, пушкой стращашь его, дура!
— Слышь, помолчи! — приказал казак. — Я полковник, а ты вошь барская.
— Врёшь, то барин моя вошь. Я его крови не сасывал, а он из меня ведро выпил.
— Заткни глотку! Что ты за человек — пойдёшь с нами! — скомандовал казачий полковник.
— Я сам по себе! — огрызнулся Семка. — Хочу — иду, а хочу — при дороге сяду, да тут и останусь!..
Полковник взмахнул плетью…
Но Салават крепко схватил его за руку.
— Нельзя, казак! Семка человек ладный! Царское письмо носил башкирцам… Царский служак! Такого человека нельзя обижать.
Почуяв крепкую хватку батыра и его горячность, казак, что-то ворча, опустил плеть.
— Я башкирцев к царю сговорил, — сказал Семка. — Я с ними до самого государя дойду. Ты думаешь, казаки народ, а мы не народ! — попрекнул он полковника.
— Ты холоп — не народ! — возразил казак. — Ты и барину своему холоп, и царю холоп, а казак и царю своей волей служит. Ступай со своими башкирцами!
Семка кивнул Салавату.
— Айда, кунак, едем.
И вместе они отъехали от казаков.
Салават возвратился к отряду с Семкой.
Казачий отряд повернул к Оренбургу, и позади казаков жерлами направленные на башкир оказались казацкие пушки. Салават понял казачью хитрость, усмехнулся и тронул коня.
Башкиры тоже поняли.
— Гяур — всегда гяур! — ворчали они. — Нашему брату нет веры. Гяур хоть отцом будь, и то за спиной топор.
— Нешто казак гяур? — возразил Салават. — Как они нам поверят?.. Погодите, укажет царь, тогда будут верить!
Но, говоря так, Салават сам чувствовал неприязнь к казакам. Их полковник показался ему похожим на заводского приказчика. Да и самоё положение башкир было Салавату обидно: их вели, словно пленников, под жерлами пушек. Разве так думал он привести к царю свой отряд?!
Или прав Бухаир, и для башкир должно быть одно — что царь, что царица, или не прав Салават и русский всегда враг башкирам?! «А Хлопуша? А Семка?» — остановил себя Салават.
— Салават продался русским! — послышалось восклицание сзади.
— Где сотник Давлетев! Ты продал его?!
— Не пойдём под пушками! Назад, по домам!
— Бей казаков! — раздались выкрики, и Салават, научившийся теперь различать своих воинов по голосам, узнал, не оглядываясь, всех крикунов.
Последний возглас принадлежал Мухамедзяну. Горячий юноша, вооружённый отличным луком, прекрасный стрелок, он выхватил из колчана стрелу.
«Если он пустит стрелу в казаков — всё пропало!» — мелькнуло в уме Салавата.
Он нагнулся и ткнул рукоятью нагайки коня под живот. Жеребец скакнул, словно барс, и вмиг Салават схватил стрелка за руку.
— Мальчишка! — громко в упор сказал он. — Тебя нужно было оставить дома. Кто не умеет подчиняться начальнику, тот не дорос до войны. Поедешь домой, к отцу…
Мухамедзян опустил голову. Отроческий румянец покрыл его щеки. На чёрных глазах показались слёзы.
— Прости его, Салават-ага, — заступился Кинзя. — Готовность к битве — хорошее свойство воина. Сегодня он сделал глупость, а завтра, быть может, покажет другим пример.
— Прости его, Салават-ага! — подхватили Салах и Сафар. — Он молодой, прости…
Салават поглядел на них и усмехнулся. Он знал, что они первые из башкир подхватили крик тептярей.
— Прощаю для вас двоих, — сказал Салават, обращаясь к ним. — Научите его, как надо вести себя в войске.
Салават осмотрел свой отряд. Все сбились в нестройную массу, стоял галдёж; крики людей мешались с блеянием овец и барашков, с ржанием и фырканием коней, сотни все перепутались, шли какие-то споры, и кое-где готова была завязаться драка.
Салават взглянул на казачий отряд. Отойдя немного, отряд остановился, дожидаясь башкир. Салават заметил, что несколько человек совещаются с полковником. Он привстал в стременах.
— Опять вы как бабы! — выкрикнул Салават всей грудью. Резко прозвучав, его голос покрыл все остальные. — Все по местам! Сотники, вперёд! — скомандовал он.
И, снова построившись, отряд двинулся за Салаватом.
Но, наведя порядок, сам Салават нисколько не стал спокойнее. Обида на казаков, сомнения в своей правоте, неприязнь к полковнику, а через него — и к самому царю тревожили его, и тёмным смятением было полно его сердце. Он хотел отогнать песней тревогу, но песня не приходила.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В Бердской крепости не хватало места для всех стекающихся сюда отрядов. Вокруг её стен кишел народ. Приходящие с разных сторон крепостные крестьяне, заводские крепостные рабочие, тептяри и мещеряки, чуваши, татары, башкиры стояли лагерем возле её стен.
Каждый устраивался на биваке на свой лад: одни рыли себе землянки, те сколачивали дощатые навесы, эти устраивались в возах, прикрытых наподобие цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры.
Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами.
Предложив башкирам и тептярям самим выбрать место для бивака, казачий полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата.
Салават оставил Кинзю вместо себя начальствовать над всеми. Он оглянулся, отыскивая глазами Семку, но тот вдруг исчез, затерявшись в многотысячной массе повстанцев.
Царский полковник Овчинников привёл Салавата в избу, где был на постое сам.
— Отдохни покуда с дороги, а там ужо к вечеру я тебя к самому государю сведу, — пообещал он и ушёл из избы, предоставив Салавату устраиваться.
Но Салават не был расположен к отдыху. Девятнадцатилетний юноша, внезапно ставший начальником тысячи воинов, зачинщик восстания, он не чувствовал никакой усталости. Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро.
В замешательстве он присел на лавку, встал, нескладно потоптался из угла в угол…
Молодая хозяйка-казачка поставила перед ним миску блинов. Салават поклонился.
— Рахмат. Спасибо…
— Чай, думаешь, со свининой? — спросила она, усмехнувшись.
— Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт…
— Ну, ляг, полежи с дороги.
— Лежать нельзя… Сердце горячий — на войну гулять надо ведь! — точно объяснил он ей своё состояние.
Женщина понимающе улыбнулась.
— Поспеешь навоеваться! Иди, коли так, погуляй по крепости, на базар, что ли, — ласково предложила она.
И Салават вдруг обрадовался, кивнул:
— Пойду погуляю.
За окном на улице в этот миг послышался шум. Салават выскользнул из избы.
По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал, что внезапным картечным выстрелом из Оренбурга убит и поранен почти весь разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам.
В тот век, век долгих, упорных осад, у всех народов, во всех, без изъятия, войнах вёлся обычай, описанный в тысячах повестей, — обычай словесных турниров и полушутливых перекличек между осаждающими и осаждёнными. Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов из лагеря Пугачёва, вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осаждённого города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей.
Их подпускали близко без выстрела. Один из казаков, что покрепче глоткой, кричал с седла:
— Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю — айда проводим!
— Антихрист твой государь! — отвечали со стен.
— Ныне государь милостив — только полковников вешает, а ниже чинами добром примает! — обещали казаки.
— Иди к нам, у нас милости больше — всех вас повесим да ещё языки приколем!
— Сказывают, у вас собачина в радость, — завтра вам пса привезу в поклон. Ладный был пёс, да с жиру издох! — издевались казаки, и весь разъезд покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом.
Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду.
Иногда бывало, что в расщеплённой вешке казаки оставляли перед стеной бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах.
Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат не было злобы на пугачевцев, да, кроме того, их удерживали и яицкие казаки «старшинской стороны», оставшиеся верными Екатерине Второй и сидевшие в оренбургской осаде. Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им не придётся сдать пугачевцам город. А если так, то лучше не злить и попусту не раздражать мятежников, рассуждали они.
В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло.
Только что после большого сражения была разбиты войска генерала Кара, назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев. Сам генерал Кар, осознав бесплодность своих стараний победить Пугачёва силами инвалидов-солдат, казаков, искавших лишь случая, чтобы бежать к бунтовщикам, и «инородческих» ополчений, бросив своё бесполезное войско, помчался в Москву, чтобы требовать сильного подкрепления, как в настоящей войне.
Вслед за бегством разбитого Кара и захватом части его людей и оружия Пугачёв одержал победу над отрядом полковника Чернышёва, шедшего на подкрепление Оренбургу. Три тысячи пленных солдат, казаков и ополченцев, двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера — вот что ознаменовало эту победу.
Пугачевцы праздновали её пьяно и бурно.
Салават прибыл в Берду как раз на следующее утро, когда весёлый, хмельной казачий разъезд повёз к оренбуржцам победную реляцию и предложение о сдаче.
Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу. Подъезжая под крепостные стены, казаки уже заранее предвкушали шумную, озорную перебранку. Морозное утро бодрило коней и всадников и освежало хмельные головы казаков.
Узнав, с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище.
И вот, когда подъезжали они под самые стены, вдруг, против обычая, грянул, как гром из ясного неба, пушечный выстрел и огненный сноп картечи хлестнул по коням и всадникам.
Веселье сменилось ужасом. Казаки повернули своих лошадей и помчались к Берде. Но шестеро из десяти остались лежать под стенами, и в том числе тяжеловесный весёлый выдумщик Аржаницын…
В смятении прискакали казаки в Берду.
Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В предательском пушечном выстреле видели всё словно нарушение неписаного договора, и все в один голос ругали оренбургского губернатора, которого считали виновником этого нарушения.
— Погоди, дай взять крепость — первая петля ему! — кричали в негодовании из толпы, обступившей рассказчиков.
Тут же на улице молодому казаку, несмотря на утренний холод, сняв рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок.
Самый вид раненого казака, со страшной руганью сучившего кулаки на Оренбург, и кровь, окрасившая его рубаху, сильно взволновали Салавата. Сердце его застучало громче.
«Вот и война!» — подумал он, и все героические мечты, с детства тревожившие его мысль, вдруг собрались воедино, как бы принесённые каким-то чудным ветром из глубины прошедших годов, и ураганом понеслись в голове. Страсть охотника и бойца закипела в нём той же сладкой истомой, как при наезде на толпу мастеровых, так же, как и в детстве, когда выезжал на охоту за орлами, как при набегах с Хлопушею на дворян.
Целый день бродил Салават, как чужой, по улицам слободы; он не знал, чувствовать ли себя пленником или добровольным гостем.
Видя множество людей с оружием, подъезжавших со всех сторон к Берде, он не понимал, почему царь не велит им тотчас же взять Оренбург и позволяет им праздно сидеть в кабаках слободы, пьяными шататься по улицам да играть в орлянку.
«Был бы я здесь главным командиром, — думал юноша, — я бы показал генералам… Я бы не стал дожидаться царицы, пока на помощь Оренбурху придут ещё солдаты, а тотчас бы взял город».
К вечеру он стал с возмущением думать о том, почему его не зовут к царю. «Разве не нужна ему помощь?» — удивлялся Салават.
Нетерпение мучило его.
Он почти не прикоснулся к еде и только, слыша изредка одиночные выстрелы, которыми казачьи разъезды обменивались с осаждённым гарнизоном, каждый раз хватался за пистолет, заткнутый за пояс.
Целый вечер он ожидал, что придёт Овчинников, но того так и не было.
Салавата мучила тоска. Со злостью слышал он пьяные песни, доносившиеся откуда-то из кабака или с богатого казацкого двора, где казаки сошлись отпраздновать победу.
Салават видел днём эти тридцать четыре трупа повешенных офицеров. Он ненавидел офицерскую форму с того часа, когда офицер приказал бить Юлая плетьми по спине. Вид офицерских трупов порадовал его в первый миг, но когда он всмотрелся ближе в лица казнённых, казнь вызвала в нём отвращение.
«Я бы лучше башки им посек или стрелами пострелял…» — подумалось Салавату.
В избе мерно капала в лохань вода из треснутого рукомойника. За окном шумел дождь. Салават думал о своих товарищах, оставшихся под стенами Берды.
В томлении от безделья он лёг на скамью и заснул рано вечером. Его разбудили крики, топот копыт и бегущих людей и отдалённый гул пушек… Салават мигом выскочил из избы. Смятение и тревога царили на улице. Оказалось, что казаки до того бурно праздновали накануне победу, что даже и те, кто выслан был на дороги, чтобы держать осаду со стороны Яика и Самары, перепились допьяна. Один из лучших полковников государя, Иван Зарубин, по прозвищу Чика, высланный со сторожевым полком, ночью проспал, и в осаждённый город во тьме и во мгле непогоды прошло подкрепление под командою генерала Корфа, да ещё провезло с собою богатый обоз провианта.
И вот, обрадованный своей удачей, беспокойный Корф, едва дождавшись в стенах Оренбурга рассвета, вывел на вылазку гарнизон и, решительно двигаясь к Берде, разбил и обратил в бегство передовые заслоны пугачевцев.
Едва успел Салават услышать об этом, как со стороны Оренбурга снова послышалась пушечная пальба и по улице проскакал из крепости большой конный отряд.
— Государь, государь, сам государь! — раздались голоса кругом, но Салават не успел рассмотреть государя в лицо и заметил только малиновый верх заломленной набекрень шапки.
В волнении бросился Салават за его отрядом. Он считал, что на войне во время сражений все разом во что бы ни стало должны ринуться в бой, и опасался, что пропустит битву. Каждый удар пушки волновал его больше и больше и вселял в его сердце былую отвагу… Каково же было его удивление, когда за воротами Берды он увидел тот же стан, дымящиеся костры с котелками над ними и кучки людей, с пригорка следивших за ходом битвы у Оренбурга. Иные из них дожёвывали краюшки хлеба, иные — чистили воблу, другие, полностью отдавая внимание бою, громко бранились, выражая тем самым уверенность в скорой победе своих. Овчинников удержал Салавата.
Заняв позицию на пригорке, за лагерем, Салават вместе с Овчинниковым увидели вдалеке при свете утра белые дымки пушек и бегущих от Оренбурга солдат, показавшихся издали крошечными людишками… Впереди пехоты из Оренбурга скакал конный отряд, преследующий бегущих казаков. И вдруг всё изменилось: два конных отряда, вынырнув неожиданно из тумана, справа и слева ударили на оренбургскую кавалерию. Казачьи пушки грянули с двух сторон картечью по оренбургской пехоте… И те, кто бежал вперёд, вдруг повернули обратно к городу, а отступавшие до того казаки, оправившись, бросились их преследовать. Издалека всё это было похоже на ребячью забаву, если бы не сознание, что падающие фигурки людей не просто споткнулись, а ранены или убиты.
— Видал царя? — спросил Салавата какой-то татарин.
— А ты?
— Видал. Ух, смелый батыр!.. Как поскакал впереди всех!..
Приветственный клич, раздавшийся вокруг, прервал их разговор.
Царь с казаками ехал обратно в Берду, забив неприятеля назад в ворота Оренбурга… Казаки везли пленных.
Толпа безоружных повстанцев кинулась на поле битвы подбирать брошенные оренбуржцами ружья и сабли.
— Не подходите близко к стенам — картечью огреют! — предупреждали их.
Салават не успел подъехать, чтобы вблизи увидеть царя: толпа любопытных теснилась вокруг дороги, и он не мог протолкаться через толпу. Овчинникова он тоже потерял из виду.
Он возвратился в крепость в хвосте казачьих отрядов. Мимо него протащили несколько пленных.
После вылазки оренбуржцев Берда вдруг изменилась, приутихла. Смолкли песни по кабакам, замолчали неугомонные балалайки, больше не слышно было ни выкриков пляски, ни громкого хмельного смеха.
Казаки затаились, засели по домам, и самый вид домов казался в сгущавшихся сумерках тревожным и угрюмым.
Кучки бородачей сходились у ворот и крылец, с оглядкой о чём-то вполголоса совещались…
По перекрёсткам явились усиленные караулы.
Общая тревога передалась и Салавату.
Говорили, что в Берде и возле Берды стоит восемь тысяч войска, из них Салават привёл целую тысячу. Кого же, как не его, было встречать с почётом! Он ждал почёта и считал, что его заслужил. И вот царь не звал его, не хотел его видеть, с ним говорить…
Побродив одиноко по улицам крепости, Салават забился в избу, где его оставил Овчинников, ожидая, что вот он придёт наконец и позовёт к царю.
На улице поднялся сильный ветер, начался дождь.
Широко распахнув дверь, в избу ввалился мужик с топором в руках, в рыжем нагольном тулупе, в лаптях и без шапки.
— Где Овчинников? — громко и требовательно спросил он.
— Ушёл, — односложно сказал Салават.
Мужик подошёл к нему и дыхнул в лицо водочным перегаром. Салават с отвращением отшатнулся. Мужик не заметил этого.
— Слышь, киргизец, ты не казак. Скажи русскому человеку — какую измену казаки затеяли? — тихо спросил он.
— Измену? Не знаю измены… Пьяный ты… — презрительно сказал Салават. — Иди спать.
— И ты заодно с казаками! — воскликнул мужик. — Мы спать, а вы убегёте, и нас в полон заберут!
— Ей-богу, не знаю, — отозвался Салават.
— Врёшь! Знаешь!.. Бежать собрались от народа? Боярам нас выдать?! Думаешь, не знаю, что пушки к увозу готовят да лошадей овсом кормят!.. Мы все одно не пустим. С кольями встанем!..
Лапотник погрозил топором Салавату и вышел, захлопнув дверь.
По его уходе тотчас вошла хозяйка-казачка. Торопливо стала собирать по избе вещи, совать в высокий, обитый железом сундук.
— Куда собираешь? — спросил Салават, поняв, что лапотник в чём-то был прав и в крепости творится неладное.
— На кудыкину гору! — отозвалась казачка и вдруг, смутясь, пояснила: — Мать захворала. К матери еду… Сам знаешь — родная мать-то одна…
По её смущённому и торопливому бормотанию он понял, что женщина говорит неправду.
Салават вышел из дому. Ещё утром, томясь бездельем, он осмотрел снаружи «дворец», в котором жил царь, и даже одним глазком заглянул в окно. Он увидал золочёные стены горницы, развешанное по стене оружие, человека, который, низко склонясь к столу, что-то писал и поминутно чистил о длинные волосы кончин гусиного пера.
Караульный казак сурово окликнул любопытного зеваку, и Салават отошёл, благоговейно косясь на «дворец».
Заражённый общей тревогой, он теперь вдруг обиделся на караульного казака, отогнавшего его от царского дома: значит, царь то же, что и царица!.. К нему не придёшь, не скажешь… Значит, прав Бухаир, что русский всегда враг!.. Салават подумал — пойти к своему отряду, но что скажет он им?! Что его не пускают к царю? Что он не видал царя?
Ему было стыдно прийти так. «Зачем ты нас вёл сюда? — спросят его тептяри и башкиры. — Поверил бумаге? Тебя обманули, а ты обманул нас…»
Бросить все и уйти домой. Пусть дерутся себе царь и царица… Мулла тоже дерётся со старшей женой. Какое до этого дело соседям!
Салават остановил себя. Уйти просто, но уйти, не испытав, чего хочет царь, что он обещает башкирам, — это было бы непростительно… Салават знал, что отец писал о своих спорах с заводчиками царице. Он не получал ответа. «Далёк Питербурх, — говорил старшина. — Если бы сам поехал туда — добился бы, увидал царицу и все порешил!..» Но Юлай не решался ехать в такую даль… «А что же, — спросит он Салавата, — ты был рядом с царём, видел дворец и не добился?.. Когда ещё будет такой случай, что царь приедет из Питербурха сюда!..»
Каждый устраивался на биваке на свой лад: одни рыли себе землянки, те сколачивали дощатые навесы, эти устраивались в возах, прикрытых наподобие цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры.
Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами.
Предложив башкирам и тептярям самим выбрать место для бивака, казачий полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата.
Салават оставил Кинзю вместо себя начальствовать над всеми. Он оглянулся, отыскивая глазами Семку, но тот вдруг исчез, затерявшись в многотысячной массе повстанцев.
Царский полковник Овчинников привёл Салавата в избу, где был на постое сам.
— Отдохни покуда с дороги, а там ужо к вечеру я тебя к самому государю сведу, — пообещал он и ушёл из избы, предоставив Салавату устраиваться.
Но Салават не был расположен к отдыху. Девятнадцатилетний юноша, внезапно ставший начальником тысячи воинов, зачинщик восстания, он не чувствовал никакой усталости. Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро.
В замешательстве он присел на лавку, встал, нескладно потоптался из угла в угол…
Молодая хозяйка-казачка поставила перед ним миску блинов. Салават поклонился.
— Рахмат. Спасибо…
— Чай, думаешь, со свининой? — спросила она, усмехнувшись.
— Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт…
— Ну, ляг, полежи с дороги.
— Лежать нельзя… Сердце горячий — на войну гулять надо ведь! — точно объяснил он ей своё состояние.
Женщина понимающе улыбнулась.
— Поспеешь навоеваться! Иди, коли так, погуляй по крепости, на базар, что ли, — ласково предложила она.
И Салават вдруг обрадовался, кивнул:
— Пойду погуляю.
За окном на улице в этот миг послышался шум. Салават выскользнул из избы.
По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал, что внезапным картечным выстрелом из Оренбурга убит и поранен почти весь разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам.
В тот век, век долгих, упорных осад, у всех народов, во всех, без изъятия, войнах вёлся обычай, описанный в тысячах повестей, — обычай словесных турниров и полушутливых перекличек между осаждающими и осаждёнными. Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов из лагеря Пугачёва, вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осаждённого города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей.
Их подпускали близко без выстрела. Один из казаков, что покрепче глоткой, кричал с седла:
— Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю — айда проводим!
— Антихрист твой государь! — отвечали со стен.
— Ныне государь милостив — только полковников вешает, а ниже чинами добром примает! — обещали казаки.
— Иди к нам, у нас милости больше — всех вас повесим да ещё языки приколем!
— Сказывают, у вас собачина в радость, — завтра вам пса привезу в поклон. Ладный был пёс, да с жиру издох! — издевались казаки, и весь разъезд покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом.
Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду.
Иногда бывало, что в расщеплённой вешке казаки оставляли перед стеной бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах.
Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат не было злобы на пугачевцев, да, кроме того, их удерживали и яицкие казаки «старшинской стороны», оставшиеся верными Екатерине Второй и сидевшие в оренбургской осаде. Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им не придётся сдать пугачевцам город. А если так, то лучше не злить и попусту не раздражать мятежников, рассуждали они.
В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло.
Только что после большого сражения была разбиты войска генерала Кара, назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев. Сам генерал Кар, осознав бесплодность своих стараний победить Пугачёва силами инвалидов-солдат, казаков, искавших лишь случая, чтобы бежать к бунтовщикам, и «инородческих» ополчений, бросив своё бесполезное войско, помчался в Москву, чтобы требовать сильного подкрепления, как в настоящей войне.
Вслед за бегством разбитого Кара и захватом части его людей и оружия Пугачёв одержал победу над отрядом полковника Чернышёва, шедшего на подкрепление Оренбургу. Три тысячи пленных солдат, казаков и ополченцев, двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера — вот что ознаменовало эту победу.
Пугачевцы праздновали её пьяно и бурно.
Салават прибыл в Берду как раз на следующее утро, когда весёлый, хмельной казачий разъезд повёз к оренбуржцам победную реляцию и предложение о сдаче.
Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу. Подъезжая под крепостные стены, казаки уже заранее предвкушали шумную, озорную перебранку. Морозное утро бодрило коней и всадников и освежало хмельные головы казаков.
Узнав, с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище.
И вот, когда подъезжали они под самые стены, вдруг, против обычая, грянул, как гром из ясного неба, пушечный выстрел и огненный сноп картечи хлестнул по коням и всадникам.
Веселье сменилось ужасом. Казаки повернули своих лошадей и помчались к Берде. Но шестеро из десяти остались лежать под стенами, и в том числе тяжеловесный весёлый выдумщик Аржаницын…
В смятении прискакали казаки в Берду.
Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В предательском пушечном выстреле видели всё словно нарушение неписаного договора, и все в один голос ругали оренбургского губернатора, которого считали виновником этого нарушения.
— Погоди, дай взять крепость — первая петля ему! — кричали в негодовании из толпы, обступившей рассказчиков.
Тут же на улице молодому казаку, несмотря на утренний холод, сняв рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок.
Самый вид раненого казака, со страшной руганью сучившего кулаки на Оренбург, и кровь, окрасившая его рубаху, сильно взволновали Салавата. Сердце его застучало громче.
«Вот и война!» — подумал он, и все героические мечты, с детства тревожившие его мысль, вдруг собрались воедино, как бы принесённые каким-то чудным ветром из глубины прошедших годов, и ураганом понеслись в голове. Страсть охотника и бойца закипела в нём той же сладкой истомой, как при наезде на толпу мастеровых, так же, как и в детстве, когда выезжал на охоту за орлами, как при набегах с Хлопушею на дворян.
Целый день бродил Салават, как чужой, по улицам слободы; он не знал, чувствовать ли себя пленником или добровольным гостем.
Видя множество людей с оружием, подъезжавших со всех сторон к Берде, он не понимал, почему царь не велит им тотчас же взять Оренбург и позволяет им праздно сидеть в кабаках слободы, пьяными шататься по улицам да играть в орлянку.
«Был бы я здесь главным командиром, — думал юноша, — я бы показал генералам… Я бы не стал дожидаться царицы, пока на помощь Оренбурху придут ещё солдаты, а тотчас бы взял город».
К вечеру он стал с возмущением думать о том, почему его не зовут к царю. «Разве не нужна ему помощь?» — удивлялся Салават.
Нетерпение мучило его.
Он почти не прикоснулся к еде и только, слыша изредка одиночные выстрелы, которыми казачьи разъезды обменивались с осаждённым гарнизоном, каждый раз хватался за пистолет, заткнутый за пояс.
Целый вечер он ожидал, что придёт Овчинников, но того так и не было.
Салавата мучила тоска. Со злостью слышал он пьяные песни, доносившиеся откуда-то из кабака или с богатого казацкого двора, где казаки сошлись отпраздновать победу.
Салават видел днём эти тридцать четыре трупа повешенных офицеров. Он ненавидел офицерскую форму с того часа, когда офицер приказал бить Юлая плетьми по спине. Вид офицерских трупов порадовал его в первый миг, но когда он всмотрелся ближе в лица казнённых, казнь вызвала в нём отвращение.
«Я бы лучше башки им посек или стрелами пострелял…» — подумалось Салавату.
В избе мерно капала в лохань вода из треснутого рукомойника. За окном шумел дождь. Салават думал о своих товарищах, оставшихся под стенами Берды.
В томлении от безделья он лёг на скамью и заснул рано вечером. Его разбудили крики, топот копыт и бегущих людей и отдалённый гул пушек… Салават мигом выскочил из избы. Смятение и тревога царили на улице. Оказалось, что казаки до того бурно праздновали накануне победу, что даже и те, кто выслан был на дороги, чтобы держать осаду со стороны Яика и Самары, перепились допьяна. Один из лучших полковников государя, Иван Зарубин, по прозвищу Чика, высланный со сторожевым полком, ночью проспал, и в осаждённый город во тьме и во мгле непогоды прошло подкрепление под командою генерала Корфа, да ещё провезло с собою богатый обоз провианта.
И вот, обрадованный своей удачей, беспокойный Корф, едва дождавшись в стенах Оренбурга рассвета, вывел на вылазку гарнизон и, решительно двигаясь к Берде, разбил и обратил в бегство передовые заслоны пугачевцев.
Едва успел Салават услышать об этом, как со стороны Оренбурга снова послышалась пушечная пальба и по улице проскакал из крепости большой конный отряд.
— Государь, государь, сам государь! — раздались голоса кругом, но Салават не успел рассмотреть государя в лицо и заметил только малиновый верх заломленной набекрень шапки.
В волнении бросился Салават за его отрядом. Он считал, что на войне во время сражений все разом во что бы ни стало должны ринуться в бой, и опасался, что пропустит битву. Каждый удар пушки волновал его больше и больше и вселял в его сердце былую отвагу… Каково же было его удивление, когда за воротами Берды он увидел тот же стан, дымящиеся костры с котелками над ними и кучки людей, с пригорка следивших за ходом битвы у Оренбурга. Иные из них дожёвывали краюшки хлеба, иные — чистили воблу, другие, полностью отдавая внимание бою, громко бранились, выражая тем самым уверенность в скорой победе своих. Овчинников удержал Салавата.
Заняв позицию на пригорке, за лагерем, Салават вместе с Овчинниковым увидели вдалеке при свете утра белые дымки пушек и бегущих от Оренбурга солдат, показавшихся издали крошечными людишками… Впереди пехоты из Оренбурга скакал конный отряд, преследующий бегущих казаков. И вдруг всё изменилось: два конных отряда, вынырнув неожиданно из тумана, справа и слева ударили на оренбургскую кавалерию. Казачьи пушки грянули с двух сторон картечью по оренбургской пехоте… И те, кто бежал вперёд, вдруг повернули обратно к городу, а отступавшие до того казаки, оправившись, бросились их преследовать. Издалека всё это было похоже на ребячью забаву, если бы не сознание, что падающие фигурки людей не просто споткнулись, а ранены или убиты.
— Видал царя? — спросил Салавата какой-то татарин.
— А ты?
— Видал. Ух, смелый батыр!.. Как поскакал впереди всех!..
Приветственный клич, раздавшийся вокруг, прервал их разговор.
Царь с казаками ехал обратно в Берду, забив неприятеля назад в ворота Оренбурга… Казаки везли пленных.
Толпа безоружных повстанцев кинулась на поле битвы подбирать брошенные оренбуржцами ружья и сабли.
— Не подходите близко к стенам — картечью огреют! — предупреждали их.
Салават не успел подъехать, чтобы вблизи увидеть царя: толпа любопытных теснилась вокруг дороги, и он не мог протолкаться через толпу. Овчинникова он тоже потерял из виду.
Он возвратился в крепость в хвосте казачьих отрядов. Мимо него протащили несколько пленных.
После вылазки оренбуржцев Берда вдруг изменилась, приутихла. Смолкли песни по кабакам, замолчали неугомонные балалайки, больше не слышно было ни выкриков пляски, ни громкого хмельного смеха.
Казаки затаились, засели по домам, и самый вид домов казался в сгущавшихся сумерках тревожным и угрюмым.
Кучки бородачей сходились у ворот и крылец, с оглядкой о чём-то вполголоса совещались…
По перекрёсткам явились усиленные караулы.
Общая тревога передалась и Салавату.
Говорили, что в Берде и возле Берды стоит восемь тысяч войска, из них Салават привёл целую тысячу. Кого же, как не его, было встречать с почётом! Он ждал почёта и считал, что его заслужил. И вот царь не звал его, не хотел его видеть, с ним говорить…
Побродив одиноко по улицам крепости, Салават забился в избу, где его оставил Овчинников, ожидая, что вот он придёт наконец и позовёт к царю.
На улице поднялся сильный ветер, начался дождь.
Широко распахнув дверь, в избу ввалился мужик с топором в руках, в рыжем нагольном тулупе, в лаптях и без шапки.
— Где Овчинников? — громко и требовательно спросил он.
— Ушёл, — односложно сказал Салават.
Мужик подошёл к нему и дыхнул в лицо водочным перегаром. Салават с отвращением отшатнулся. Мужик не заметил этого.
— Слышь, киргизец, ты не казак. Скажи русскому человеку — какую измену казаки затеяли? — тихо спросил он.
— Измену? Не знаю измены… Пьяный ты… — презрительно сказал Салават. — Иди спать.
— И ты заодно с казаками! — воскликнул мужик. — Мы спать, а вы убегёте, и нас в полон заберут!
— Ей-богу, не знаю, — отозвался Салават.
— Врёшь! Знаешь!.. Бежать собрались от народа? Боярам нас выдать?! Думаешь, не знаю, что пушки к увозу готовят да лошадей овсом кормят!.. Мы все одно не пустим. С кольями встанем!..
Лапотник погрозил топором Салавату и вышел, захлопнув дверь.
По его уходе тотчас вошла хозяйка-казачка. Торопливо стала собирать по избе вещи, совать в высокий, обитый железом сундук.
— Куда собираешь? — спросил Салават, поняв, что лапотник в чём-то был прав и в крепости творится неладное.
— На кудыкину гору! — отозвалась казачка и вдруг, смутясь, пояснила: — Мать захворала. К матери еду… Сам знаешь — родная мать-то одна…
По её смущённому и торопливому бормотанию он понял, что женщина говорит неправду.
Салават вышел из дому. Ещё утром, томясь бездельем, он осмотрел снаружи «дворец», в котором жил царь, и даже одним глазком заглянул в окно. Он увидал золочёные стены горницы, развешанное по стене оружие, человека, который, низко склонясь к столу, что-то писал и поминутно чистил о длинные волосы кончин гусиного пера.
Караульный казак сурово окликнул любопытного зеваку, и Салават отошёл, благоговейно косясь на «дворец».
Заражённый общей тревогой, он теперь вдруг обиделся на караульного казака, отогнавшего его от царского дома: значит, царь то же, что и царица!.. К нему не придёшь, не скажешь… Значит, прав Бухаир, что русский всегда враг!.. Салават подумал — пойти к своему отряду, но что скажет он им?! Что его не пускают к царю? Что он не видал царя?
Ему было стыдно прийти так. «Зачем ты нас вёл сюда? — спросят его тептяри и башкиры. — Поверил бумаге? Тебя обманули, а ты обманул нас…»
Бросить все и уйти домой. Пусть дерутся себе царь и царица… Мулла тоже дерётся со старшей женой. Какое до этого дело соседям!
Салават остановил себя. Уйти просто, но уйти, не испытав, чего хочет царь, что он обещает башкирам, — это было бы непростительно… Салават знал, что отец писал о своих спорах с заводчиками царице. Он не получал ответа. «Далёк Питербурх, — говорил старшина. — Если бы сам поехал туда — добился бы, увидал царицу и все порешил!..» Но Юлай не решался ехать в такую даль… «А что же, — спросит он Салавата, — ты был рядом с царём, видел дворец и не добился?.. Когда ещё будет такой случай, что царь приедет из Питербурха сюда!..»