Страница:
Откуда-то из-за реки послышалось конское ржание. Жеребец ответил готовным и бодрым покриком. Ржание за рекой повторилось. Салават обрадовался: если близко лошади, значит, близко и люди.
Салават переехал речку и увидал табун. Невдалеке от табуна проезжал всадник. Салават окликнул его. Он оказался музыкантом, ехавшим на сабантуй к шайтан-кудейцам.
— Где мы сейчас? — спросил его мальчик. — Я заблудился.
— Здесь кончают кочевать кудеи и тамьяны. Там, — человек показал обратно за реку, — Кудейский юрт, а тут — Тамьянский. Тебе куда надо?
— Я сын старшины Юлая. Мне надо домой. — Он помолчал и с внезапной хвастливостью прибавил: — Я убил медведя.
Курайче взглянул на него недоверчиво.
— А где же шкура? — спросил он.
— Это мой первый медведь, я ещё не умею снимать шкуру, — признался Салават. — Тут близко. Ты мне поможешь?
Они вместе переехали речку.
— Вот так зверь! — восхищённо воскликнул курайче. — Не медведь, а медвежий батыр. Я ещё никогда не видал такого. Должно быть, батыр на батыра напал! — говорил курайче, помогая снимать шкуру. — Ну и зверь! Ты чудом остался жив. Сколько же лет тебе?
Салават повернулся к реке, окружённой горами, и крикнул во весь звонкий голос вопрос курайче:
— Сколько лет Салавату?
«Сколько лет Салавату?» — вопросом откликнулось эхо в прибрежных скалах, и тем же отзвуком прогремел отдалённый лес, и ещё откликнулось тем же вдали, в холмах.
— Батыр Салават!
Горное эхо прогрохотало отзвуком тех же слов.
— Четырнадцать лет Салавату, — сказал мальчик, и так же гулко откликнулось эхо…
По горной тропке скакал Салават со своим спутником, и с уст его сама сорвалась песня, полная гордости и молодого задора:
На пути их лежал железный завод с деревеньками рабочих. Курайче предложил объехать их стороной, но Салавату хотелось, чтобы все видели его добычу, и он пустился мимо завода, через деревню.
В русской деревне Салават нарочно сдержал своего жеребца и поехал тише. Народ останавливался, глядел на шкуру, люди дружелюбно кричали что-то вслед Салавату, окровавленная одежда которого говорила о том, что именно он победил зверя.
На окраине деревеньки, возле кузницы, Салават остановил жеребца. Из кузни слышалась песня.
— Ванька! — крикнул Салават.
Чёрный и прокопчённый, вышел мелкорослый кузнец с кувалдой в руке.
Ванька был единственным в округе кузнецом, который, несмотря на запретные указы, делал башкирам ножи, топоры и железные наконечники к стрелам. К нему заезжали башкиры под предлогом ковать лошадей, а уезжали с оружием. По закону за это он мог попасть под плеть и в тюрьму, но он был отчаянной головою и ничего не страшился. Говорили, что раз к нему пришли трое людей в кандалах, убежавшие с шахты, и он всем троим спилил цепи. Он ковал для башкир из заводского железа превеликой силы капканы на лисиц, на волков и медведей, и только то спасало его от тюрьмы, что за эти капканы брали с башкир приношения заводской управитель и двое приказчиков.
Медвежий нож был недавно подарен Салавату отцом. Салават вместе с Юлаем ездил за этим ножом в кузницу к Ваньке и теперь был доволен, что может отблагодарить кузнеца.
— Эй! Салаватка! Арума! — по-башкирски приветствовал кузнец, и белые зубы его весело засверкали.
— Недалеко от большого камня на речке, вон там за горой, остался медведь. Поезжай возьми, — сказал Салават.
— В капкан угодил зверюга? — радостно удивился кузнец.
— Нет, без капкана, — небрежно отозвался Салават, — знать, нож хороший! Рахмат! — добавил он и пустил коня.
В полдень подъехали они к кошу Юлая. Возле коша бродили чужие лошади. Мать Салавата в две молодые жены Юлая хлопотали у очага. В стороне толпились подростки и юноши. Повсюду по степи ехали ярко к празднично одетые всадники. С разных сторон от кочевок слышались звуки курая и кобыза.
«Значит, мулла снял запрет», — подумал Салават.
Чем ближе подъезжали они к кочевью Юлая, тем большая гордость охватывала Салавата.
Все, все увидят его победу — отец, братья, гости, приехавшие на праздник, писарь и сам Рысабай…
Пусть посмеётся теперь Сулейман, пусть Рысабай посмеет назвать его сопливым малайкой… А как станут завидовать взрослые парни!.. Самый лучший охотник Мухтар Лукман и тот позавидовать мог такому удару — в самое сердце зверя!..
Но, подъезжая к кошу отца, Салават оробел: а вдруг отец не простит обиды, не впустит в дом и прогонит его с кочёвки?..
— Я не пойду в кош. Вышли сюда отца, — попросил Салават спутника.
Курайче, войдя в кош, отдал салам и сказал:
— Юлай-ага, тебя спрашивает какой-то молодой батыр. Он убил в поединке ножом медведя, а тебе привёз шкуру на праздник…
Юлай вышел из коша и увидал Салавата. Он нахмурился. Но Салават не дал ему сказать слова.
— Атам, я привёз подарок тебе… — Он указал на шкуру. — Я виноват, атам… — глухо сказал Салават, опустив голову.
Юлай сурово глянул на сына.
— Надо бы тебя не пускать в дом отца, — ответил он, — да ладно уж… Праздник сегодня.
Юлай хотел уйти.
— Отец, возьми мой подарок, — повторил Салават, — это тебе.
— Неси в кош, — приказал Юлай и возвратился к гостям.
В душе он был рад. Он был горд сыном. Кто ещё в четырнадцать лет простым казачьим кинжалом убил медведя?! Юлай потому и поторопился уйти, чтобы Салават, увидав радость на его лице, не перестал думать о своей вчерашней провинности.
Салават был любимым из трёх сыновей от первой жены Юлая. Младший из трёх, в раннем детстве он был странным мальчишкой. Он мог часами сидеть, глядя на воробьёв и трясогузок, любуясь полётом ласточек или следя за течением речки. Он был нежен, как девочка.
— Жена, кого ты мне родила — мальчика или девчонку? — спрашивал Юлай.
Салават, бегая по степи, усеянной цветами, вечно что-то сам себе бормотал…
— Девчонка, право, девчонка! — ворчал Юлай, глядя на младшего сына. — Как я тебя посажу на коня?!
Но пришла пора, и отец посадил Салавата в седло. Он велел ему крепче держать повод, а сам понукнул коня. И вдруг трёхлетний наездник весь просиял.
— Н-но! — крикнул он со смешным молодечеством, подсмотренным им у лихих подростков, и изо всех силёнок хлестнул коня свободным концом повода.
Конь вздрогнул.
— Тр-р-р! — остановил его испуганный отец.
— Н-но-o! — звонче и веселее прежнего выкрикнул Салават и снова хлестнул коня.
Юлай протянул было руку, чтобы схватить коня под уздцы, но умное животное, казалось, поняло и своего юного всадника, и тревогу его отца: словно играя с ребёнком, конь пробежал лёгкой рысцой с десяток шагов.
Юлай снял с седла разгорячившегося малыша, внёс в кош и подал жене.
— Мальчишка! — сказал он. — Нет, не девчонка — мальчишка.
По мере того как сын рос и мужал, всё больше привязывался к нему старшина и прощал ему многое из того, чего не простил бы старшим сыновьям.
Своенравие и горячность мальчика, мечтательная влюблённость в природу, умение слагать песни — все в нём подкупало отца. Даже когда Салават схватил Сулеймана за горло — и тогда Юлай был на его стороне, но он не ждал, что мальчишка бросится на него самого. Этого он не мог простить своему любимцу.
Салават отпустил жеребца и, взвалив на спину тяжёлую шкуру, вошёл в кош.
— Салам-алейкум! — сказал он.
Он скинул на землю шкуру и развернул. При этом она заняла почти половину коша. С гордостью Салават посмотрел на братьев — Ракая и Сулеймана — и на своих двоюродных братьев, вчера смеявшихся вместе со всеми.
— Где взял? — забыв о вчерашней ссоре, спросил Сулейман, поражённый добычей брата.
— Это я ободрал барана, — насмешливо ответил ему Салават. — В лесу их много пасётся.
Гости засмеялись.
— Ну, жягет, расскажи, — сказал незнакомый старик.
Салавату и самому не терпелось, он десять раз рассказал бы о своей победе, но Юлай возразил:
— Не пристало почтенных гостей тревожить мальчишеской болтовнёй! Салават ещё молод, чтобы разговаривать со старшими. Ему только четырнадцать лет. Пусть он идёт на женскую половину.
Салават залился румянцем унижения и молча, покорно вышел. Ни горячий жирный бишбармак, ни шурпа, ни чекчак, ни мёд, ни кумыс не прельщали его. Обида заставила его отвернуться даже от самой смачной еды.
Мать Салавата рассказывала женщинам о его ночной победе и, дав ему переодеться, то и дело подходила и спрашивала, очень ли больно ему. Она чувствовала обиду сына и жалела его.
В степи у арбы, стоявшей без дела с закинутыми оглоблями, собралась молодёжь.
Тут были братья Салавата, двоюродные братья его и толпа подростков, приехавших в гости.
Салават затаился один невдалеке от собравшейся молодёжи. Он видел отца, сидевшего на задке высокой арбы, и даже слышал его слова. Отец рассказывал о чудесном дедовском луке, хранившемся у него в сундуке. Отец рассказывал о нём так много раз, что Салават, как и братья его, уже знал весь рассказ наизусть, но всё-таки жадно слушал, как и другие, столпившиеся вокруг старшины, юноши.
— В Самарканде, у хана Аксак-Темира, был одноглазый лучник, монгол. Из рогов дикого буйвола он делал самые тугие и верные луки. Когда умер хан, лучник зачах от тоски без дела и понял, что сам он тоже скоро умрёт. Последний свой лук он подарил самому сильному из батыров хана Темира. Этот батыр был отец наших отцов Ш'гали-Ш'кман. Его стрелы люди всегда узнавали по птичьему свисту.
Когда Ш'гали-Ш'кман собрался умирать, он отдал свой лук старшему из своих сыновей. Это был Кильмяк-батыр. И сказал Ш'гали-Ш'кман: «Кто сможет, как я, владеть моим луком, тот приведёт башкирский народ к славе». — Юлай не добавил к рассказу, что в последний раз знаменитый лук был натянут Кара-Сакалом.
Юлай достал с пояса ключ и подал Ракаю, чтобы он принёс со дна сундука заветный прадедовский лук.
Когда Ракай принёс его, все тесно столпились вокруг, все по очереди старались, пыхтели над ним, но тетива только тоненько тенькала и срывалась из-под пальцев.
С завистью глядел Салават на забаву подростков. Он не смел подойти.
Поговорив о том, что прежние батыры были сильнее, Юлай сам понёс лук назад в кош, Салават отвернулся и сделал вид, что ему все равно.
Молодёжь направилась к месту, где должны были начаться скачки. Чтобы никто не видел зависти в его глазах, Салават перевёл взгляд на небо. Почти над самой его головой кружился орёл. Глаза Салавата вспыхнули охотничьим огнём. Он вскочил и в несколько прыжков догнал Юлая.
— Атай, карагуш! — крикнул он, почти вырвал из рук Юлая лук и наложил стрелу. От напряжения он почувствовал боль в левой лопатке, разодранной медведем, разозлился и побледнел.
Все замерли на поляне у коша Юлая.
Орёл, как бы дразня охотника, на мгновение застыл в воздухе, распластав крылья, и в тот же миг тетива непокорного дедовского лука тенькнула, оперённая стрела с резким свистом взвилась в небо и насмерть сразила птицу.
— На! — крикнул стрелок, подавая отцу лук. — На! Я — малайка!
И Салават бросился прочь. Не слыша криков похвал и удивления, он скрылся в кустарнике возле реки.
Он забрался в ивовую чащу и не вылез даже для того, чтобы взглянуть на скачки, борьбу и бег. Спина от сильного напряжения разболелась.
Когда кончился день и у кошей в степи горели костры, от которых слышались пение и музыка, Салават вылез из своего убежища и в сумерках сел у реки с новым, только что вырезанным из камыша кураем. Отдавшись нежным звукам курая, Салават не слышал, как за его спиной появился отец. Юлай стоял недвижно, боясь спугнуть песню. Наконец он присел рядом с сыном.
Заметив отца, Салават прекратил игру.
— Играй, играй — поощрил старшина.
Салават поднёс было курай снова к губам, но взглянул на отца и опустил.
— Ну, играй, играй, — настойчиво повторил отец.
— Не пристало почтенного старшину беспокоить мальчишеской пискотнёй на дудке! — с насмешливой почтительностью, дерзко сказал Салават.
Но Юлай не обиделся.
— Ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! — серьёзно сказал он.
Удовлетворённый недоговорённым признанием отца, которое для него прозвучало как просьба об извинении, Салават приложил курай в уголок рта, и тихий, задумчивый звук опять полился из сухой камышинки. Юлай молча слушал, дружески сидя плечо к плечу с сыном.
— У кого присмотрел невесту? — душевно спросил он, пользуясь паузой, когда Салават, окончив один мотив, ещё не успел перейти к другому.
— У Рысабая, — буркнул Салават, охваченный снова смущением.
— Сестру Бухаирки? Сказать ведь, неплохо надумал: пора уже нам с Рысабаем мириться. Сватами станем — и лиха меж нами не будет, — ответил Юлай, но вдруг спохватился: — Постой, Салават, ведь её за Юнуса отдать хотели. Сказали, Юнус уже калым притащил!
— У ханов и то отбивают невест, — запальчиво возразил Салават. — Сам говоришь, что твой сын натянул богатырский лук!
— Так-то так, да тут уж не мир ведь придёт, а вражда… Уж лучше я сам попытаю дело уладить: пошлём сватов, а Юнусу скажу, что калым с лихвою заплатим… Добром-то лучше ведь, значит!
Салават промолчал и снова взялся за курай.
Получив разрешение отца на женитьбу, Салават был захвачен этой новой заботой. Прежде всего рассказал об этом своим друзьям — Кинзе и Хамиту.
Услышав от Салавата, что старшина ему разрешил жениться, друзья смотрели на него с ещё большим почтением.
Кинзя, почасту бывавший вместе с отцом в гостях у Рысабая, уже целый год в смущении посматривал на озорную, живую сестрёнку писаря. Амина ему нравилась, и толстяк часто думал о том, что пройдёт год-другой — и мулла разрешит ему взять её в жёны. Сватовство к Амине Юнуса было внезапно для Кинзи.
Сорокалетний богатый Юнус, владелец больших табунов и многих тысяч овец, женатый на двух жёнах, отец десятка детей, старшие из которых были сами женаты, Юнус не мог представляться Кинзе соперником: толстый, пузатый, с красной складчатой шеей, с висячими реденькими усами и ярким румянцем на лоснящихся щеках, всегда довольный собою, хвастливый Юнус не упускал никогда случая посмеяться над прожорливостью и преждевременной полнотою Кинзи. Злые шутки его возбуждали весёлый смех окружающих, а Кинзя ненавидел его, пыхтел и краснел, но не смел огрызаться на взрослого злого насмешника. Зная, что каждый раз в доме у Рысабая он встретит Юнуса, Кинзя отказался бы от поездок с отцом к Рысабаю, но мысль о том, что там он увидит смешливую черноглазку, младшую дочь старика Рысабая, снова влекла Кинзю в гости к отцу юртового писаря. Сватовство Юнуса было для толстяка такою обидой, словно он уже просватал Амину за себя, а Юнус её отнял… Потому, когда он услышал от Салавата, что тот решил перебить у Юнуса невесту, он так был увлечён этим планом мести, что позабыл о своей влюблённости и о своих мечтах о женитьбе на дочери Рысабая.
Дня через три Кинзя прискакал к Салавату, едва верхушки окрестных гор озолотились утренним блеском зари. Он рассказал, что мулла, по просьбе старшины, говорил с Рысабаем, но тот ответил, что никогда не обидит верного друга Юнуса, не предпочтёт его никакому малайке; он сказал, что если бы даже и сам старшина Юлай хотел взять его дочь не для сына, а для себя, и тогда бы он не нарушил слово, которое дал Юнусу.
— Всё равно я её увезу увозом! — упрямо сказал Салават.
— Мы поможем тебе, — обещали с жаром друзья.
Сестра Хамита была подружкой спорной невесты, и Хамит через сестру каждый день узнавал, как идут на кочёвке у Рысабая приготовления к свадьбе.
Салават, Кинзя и Хамит — все трое вдруг увлеклись охотой. Они пропадали с кочёвки на целые дни — от зари до зари, хотя неизменно возвращались с пустыми руками, словно какая-то редкая неудача преследовала их в лесах и в степях.
Заметив мрачность и озабоченность сына, Юлай успокоил его:
— Не беда! Что нам за родня Рысабай! Возьмём для тебя не хуже другую жену! — утешал он сына.
Салават свирепо взглянул на отца и, не ответив ни слова, выбежал вон из коша…
Рысабай приказал своим пастухам отобрать самых лучших барашков для бишбармака. В день свадьбы с утра зарезали трёх молодых жеребят; хозяйки готовили душистый пенный кумыс, настоянный на горьких вишнёвых косточках, купцы привезли дорогой белой муки. Женщины хлопотливо тёрли сухой курут для приправы к жирной шурпе, варили медовые сладости.
Молодёжь готовилась к скачкам, к борьбе, музыканты также готовились к спору за первенство, словно не просто в тот день была назначена свадьба, а наступал второй сабантуй.
Старшина Юлай не был обойдён приглашением Рысабая. Он не засылал к Рысабаю настоящих сватов, ему никто ни в чём не отказывал, не было никакой обиды меж ними, и старшина, как всегда, когда ему случалось бывать в доме Рысабая, был сдержанно весел, приветлив, учтив с хозяином и его гостями. Юлай заметил, что Салавата с друзьями нет среди веселящейся молодёжи, но, пожалуй, никто другой, кроме него, не обратил на это внимания.
День проходил весёлый, знойный и шумный. Под кровом войлочных кошей и у костров меж кустами в разных местах слышались звуки курая и кобыза, то тут, то там заводились пляски. Вот завязалась борьба в кружке молодёжи, и зрители, бились за победителя об заклад. Вот пятеро молодцев, споривших о быстроте своих лошадей, схватились враз за уздечки, а вот уж они и в сёдлах, готовые к скачке, и только что боровшиеся жягеты, забытые зрителями, сами бегут, чтобы глядеть на новое зрелище…
Среди знойного дня налетели вдруг с ветром тёмные тучи, закружились сорванные о деревьев листья, хлынул дождь, все попрятались в коши, и тут-то как раз подоспело вовремя угощение. Из прокопчённых котлов, висевших над многочисленными огнями, от топившихся очагов повалил ароматный пар, и начался свадебный пир… Потом сытые и полупьяные гости, неподвижно сидя с отяжелевшими животами, слушали музыкантов и певцов, перебрасывались дерзкими, весёлыми шутками, поддразнивали друг друга, и никто не обижался, потому что так уж заведено на праздничных пирах, что колючее, острое слово не принимается за обиду в застольной беседе.
После дождя зелень дышала свежестью.
И вот настало время забавы для женщин. Важный разодетый жених встал от еды, поклонился хозяину и сказал, что солнце уже село, пора ему ехать домой. Он потребовал выдать ему невесту.
— Ты калым заплатил без обиды — невеста твоя, — ответил ему, по обычаю, Рысабай. — Иди и возьми.
Юнус направился к женскому кошу.
— Нету, нету невесты! Не знаем, куда убежала! — заявили женщины, весёлой толпой обступив жениха.
— Она у вас как коза быстроногая — ускочила куда-то!
— Не видали ли, сестрицы, куда она убежала, негодница?! — так же весело спрашивал их жених.
— Не видели, дядюшка. Мы тут работали, бишбармак варили, кобыл доили, овец стригли, шерсть пряли, а она, бездельница, убежала куда-то!
— Да на что тебе такую бездельницу?! Из неё все равно доброй жены не будет! — бранили невесту свахи.
— А я её плёточкой выучу! — отсмеивался жених. — Ну, сказывайте, сестрицы, куда её спрятали?
— Выкуп! Выкуп плати! — по обычаю, кричала женщины.
— Я калым весь сполна привёз. Какой ещё выкуп! — для виду торговался жених.
— Подарка давай нам, подарки! — шумели женщины.
— А ну, кунаки, давайте им выкуп. Нечего делать! — сдался жених.
И двое товарищей жениха стали раздавать подружкам и мамкам невесты подарки — платки, колечки, серёжки, бусы…
Старшая жена Рысабая молча взяла жениха за плечо и показала ему в сторону леса.
— Вон там поищи, — сказала она, довольная вязаной шалью, полученной от жениха.
Жених, как велел обычай, направился к лесу в сопровождении шумной весёлой толпы женщин, которые шутливо поддразнивали и подзадоривали его.
— Ну и охотник, споткнулся! — кричали ему. — На куст наткнулся!
— Глаз сучком выколол!
— Куда же тебе, кривому, жениться?!
— Подружки, сестрицы, да он слепой, ничего не видит — на пень наскочил!.. Эй, ноги сломаешь!
— Не найдёшь, не найдёшь! Куда тебе за молоденькой козочкой гнаться — поезжай-ка домой к старухе!..
Они закидали его в насмешку еловыми и сосновыми шишками, подняв визг и хохот в тёмном ночном лесу.
— Должно, Юнус-бай, ты выкупа мало давал. Прибавь им подарков, — сказал один из его кунаков, которые сзади вели двух богато засёдланных лошадей — для жениха и для невесты.
— Он от жадности лопнет, а не прибавит!
— Лучше голову сломит, а не прибавит! — поддразнивали женщины.
Жених уже устал спотыкаться в тёмном и влажной лесу. Отяжелевший от угощения, он хотел поскорее закончить обряд поисков.
— Прибавьте им, кунаки, — сказал он, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом.
Товарищи жениха из кожаных мешочков раздавали женщинам и девушкам припасённые для этого деньги.
— Мало! Жадный! — кричали женщины.
— Все раздайте им сразу! — велел жених. — Теперь говорите, сороки: куда запрятали девку? — потребовал он.
— Мимо! Мимо прошёл! Кривой! Слепой! Не увидел, не заметил! — закричали женщины.
Юнус вспомнил, что он обошёл стороной колючие заросли боярышника, — значит, подружки и мамки для потехи спрятали невесту в колючках! Эх, злые насмешницы, будут ещё забавляться, когда он исколется весь, издерётся в этих кустах…
Он решительно повернул к кустарнику, поросшему по краю оврага, злясь на женщин, которые не посчитались с его полнотою и возрастом. Но он молодился и не хотел показать досады.
В лесу потемнело. Кусты и стволы деревьев сливались в сплошную стену, сплетаясь с ночною тьмой.
— Подружки, он весь обдерётся! Пожалей себя, Юнус-бай, заплати ещё выкуп, мы тебе сами её приведём! — кричали женщины. — Ой, сестрицы, пропал Юнус-бай!
— Ага! Вот она! — торжествующе крикнул Юнус, заметив белое пятно во мраке между кустарников.
Он ринулся на него, не жалея своей одежды, рук и лица, но «невеста» испуганно метнулась в кусты, забилась и закричала, как показалось ему, ужасающе диким голосом.
Жених отшатнулся, поняв, что схватил привязанную в боярышнике козу…
Непритворный хохот молоденьких женщин огласил весь окрестный лес. Юнус, уже не скрывая злости, бранился с женщинами. Свахи постарше, принимавшие участие в забавном обряде, спохватились, что зашли далеко в своих шутках. Они уже сами решили помочь незадачливому охотнику и привести его «дичь» к нему в руки, но вдруг оказалось, что сами они не могут найти Амины. Невеста пропала.
Первые догадавшиеся об этом подружки невесты, пользуясь темнотою ночи, ускользнули в кусты и поспешили поодиночке добраться к кочевкам, другие аукались по лесу. Третьи ещё оставались возле гневного жениха и хотя продолжали поддерживать шутливую перебранку, но уже шептались между собою, что неспроста оказалась в кустах привязанная коза. Кто-то болтнул, что колдун превратил невесту в козу, и вдруг всем сделалось жутковато, и, когда оставленная в лесном одиночестве коза снова жалобно закричала, женщины с воплями страха толпою бросились из лесу к человеческому жилью…
Потом они оба смеялись.
Чтобы позабавить. Амину, Салават представлял перед нею в лицах все то, чего оба они не слышали и не видали, но что неминуемо должно было произойти после того, как Салават из-под носа жениха выкрал её, оставив в лесу привязанную козу.
— Ты рада, что не осталась там? — в тысячный раз допрашивал её Салават, глядя на маленькую жену как на чудо, упавшее с неба.
И в тысячный раз Амина повторяла ему, что рада.
В коше, куда привёз её Салават, она нашла женское платье. Возле коша паслось с десяток овец, бродила кобыла — всё было как нужно. Маленький очажок перед кошем курился дымком: Амина и Салават натаскали в него сухих сучьев. Салават застрелил какую-то синеперую птицу. Амина пекла лепёшки.
Кругом нигде не было ни единой живой души. С горы, на которой стоял их кош, были видны леса, и вершины гор, и леса без конца и края, и змеистая речка, но не было видно ни табунов, ни кошей.
Почти каждый день к ним наезжали в гости Хамит или Кинзя. Хамит бывал неизменно весел и без умолку трещал обо всех новостях, представляя то Рысабая, то его стартую жену, то рассказывал о том, как Юнус со злости послал уже сватов на кочёвки соседнего аула и там получил отказ, потому что невесту успели просватать кому-то.
Салават переехал речку и увидал табун. Невдалеке от табуна проезжал всадник. Салават окликнул его. Он оказался музыкантом, ехавшим на сабантуй к шайтан-кудейцам.
— Где мы сейчас? — спросил его мальчик. — Я заблудился.
— Здесь кончают кочевать кудеи и тамьяны. Там, — человек показал обратно за реку, — Кудейский юрт, а тут — Тамьянский. Тебе куда надо?
— Я сын старшины Юлая. Мне надо домой. — Он помолчал и с внезапной хвастливостью прибавил: — Я убил медведя.
Курайче взглянул на него недоверчиво.
— А где же шкура? — спросил он.
— Это мой первый медведь, я ещё не умею снимать шкуру, — признался Салават. — Тут близко. Ты мне поможешь?
Они вместе переехали речку.
— Вот так зверь! — восхищённо воскликнул курайче. — Не медведь, а медвежий батыр. Я ещё никогда не видал такого. Должно быть, батыр на батыра напал! — говорил курайче, помогая снимать шкуру. — Ну и зверь! Ты чудом остался жив. Сколько же лет тебе?
Салават повернулся к реке, окружённой горами, и крикнул во весь звонкий голос вопрос курайче:
— Сколько лет Салавату?
«Сколько лет Салавату?» — вопросом откликнулось эхо в прибрежных скалах, и тем же отзвуком прогремел отдалённый лес, и ещё откликнулось тем же вдали, в холмах.
— Батыр Салават!
Горное эхо прогрохотало отзвуком тех же слов.
— Четырнадцать лет Салавату, — сказал мальчик, и так же гулко откликнулось эхо…
По горной тропке скакал Салават со своим спутником, и с уст его сама сорвалась песня, полная гордости и молодого задора:
Конь, чуя запах медведя, храпел и вздрагивал, мчась по горной тропе; Салавату его нелегко было сдерживать. Конь курайче тоже дрожал и прядал в сторону от конька Салавата. Всадники издали перекликались друг с другом.
С соболем шапка зелёного цвета —
Вот Салавата-батыра примета.
Спросите: «Скольких же лет Салават?»
Батыру пятнадцати лет ещё нету…
На пути их лежал железный завод с деревеньками рабочих. Курайче предложил объехать их стороной, но Салавату хотелось, чтобы все видели его добычу, и он пустился мимо завода, через деревню.
В русской деревне Салават нарочно сдержал своего жеребца и поехал тише. Народ останавливался, глядел на шкуру, люди дружелюбно кричали что-то вслед Салавату, окровавленная одежда которого говорила о том, что именно он победил зверя.
На окраине деревеньки, возле кузницы, Салават остановил жеребца. Из кузни слышалась песня.
— Ванька! — крикнул Салават.
Чёрный и прокопчённый, вышел мелкорослый кузнец с кувалдой в руке.
Ванька был единственным в округе кузнецом, который, несмотря на запретные указы, делал башкирам ножи, топоры и железные наконечники к стрелам. К нему заезжали башкиры под предлогом ковать лошадей, а уезжали с оружием. По закону за это он мог попасть под плеть и в тюрьму, но он был отчаянной головою и ничего не страшился. Говорили, что раз к нему пришли трое людей в кандалах, убежавшие с шахты, и он всем троим спилил цепи. Он ковал для башкир из заводского железа превеликой силы капканы на лисиц, на волков и медведей, и только то спасало его от тюрьмы, что за эти капканы брали с башкир приношения заводской управитель и двое приказчиков.
Медвежий нож был недавно подарен Салавату отцом. Салават вместе с Юлаем ездил за этим ножом в кузницу к Ваньке и теперь был доволен, что может отблагодарить кузнеца.
— Эй! Салаватка! Арума! — по-башкирски приветствовал кузнец, и белые зубы его весело засверкали.
— Недалеко от большого камня на речке, вон там за горой, остался медведь. Поезжай возьми, — сказал Салават.
— В капкан угодил зверюга? — радостно удивился кузнец.
— Нет, без капкана, — небрежно отозвался Салават, — знать, нож хороший! Рахмат! — добавил он и пустил коня.
В полдень подъехали они к кошу Юлая. Возле коша бродили чужие лошади. Мать Салавата в две молодые жены Юлая хлопотали у очага. В стороне толпились подростки и юноши. Повсюду по степи ехали ярко к празднично одетые всадники. С разных сторон от кочевок слышались звуки курая и кобыза.
«Значит, мулла снял запрет», — подумал Салават.
Чем ближе подъезжали они к кочевью Юлая, тем большая гордость охватывала Салавата.
Все, все увидят его победу — отец, братья, гости, приехавшие на праздник, писарь и сам Рысабай…
Пусть посмеётся теперь Сулейман, пусть Рысабай посмеет назвать его сопливым малайкой… А как станут завидовать взрослые парни!.. Самый лучший охотник Мухтар Лукман и тот позавидовать мог такому удару — в самое сердце зверя!..
Но, подъезжая к кошу отца, Салават оробел: а вдруг отец не простит обиды, не впустит в дом и прогонит его с кочёвки?..
— Я не пойду в кош. Вышли сюда отца, — попросил Салават спутника.
Курайче, войдя в кош, отдал салам и сказал:
— Юлай-ага, тебя спрашивает какой-то молодой батыр. Он убил в поединке ножом медведя, а тебе привёз шкуру на праздник…
Юлай вышел из коша и увидал Салавата. Он нахмурился. Но Салават не дал ему сказать слова.
— Атам, я привёз подарок тебе… — Он указал на шкуру. — Я виноват, атам… — глухо сказал Салават, опустив голову.
Юлай сурово глянул на сына.
— Надо бы тебя не пускать в дом отца, — ответил он, — да ладно уж… Праздник сегодня.
Юлай хотел уйти.
— Отец, возьми мой подарок, — повторил Салават, — это тебе.
— Неси в кош, — приказал Юлай и возвратился к гостям.
В душе он был рад. Он был горд сыном. Кто ещё в четырнадцать лет простым казачьим кинжалом убил медведя?! Юлай потому и поторопился уйти, чтобы Салават, увидав радость на его лице, не перестал думать о своей вчерашней провинности.
Салават был любимым из трёх сыновей от первой жены Юлая. Младший из трёх, в раннем детстве он был странным мальчишкой. Он мог часами сидеть, глядя на воробьёв и трясогузок, любуясь полётом ласточек или следя за течением речки. Он был нежен, как девочка.
— Жена, кого ты мне родила — мальчика или девчонку? — спрашивал Юлай.
Салават, бегая по степи, усеянной цветами, вечно что-то сам себе бормотал…
— Девчонка, право, девчонка! — ворчал Юлай, глядя на младшего сына. — Как я тебя посажу на коня?!
Но пришла пора, и отец посадил Салавата в седло. Он велел ему крепче держать повод, а сам понукнул коня. И вдруг трёхлетний наездник весь просиял.
— Н-но! — крикнул он со смешным молодечеством, подсмотренным им у лихих подростков, и изо всех силёнок хлестнул коня свободным концом повода.
Конь вздрогнул.
— Тр-р-р! — остановил его испуганный отец.
— Н-но-o! — звонче и веселее прежнего выкрикнул Салават и снова хлестнул коня.
Юлай протянул было руку, чтобы схватить коня под уздцы, но умное животное, казалось, поняло и своего юного всадника, и тревогу его отца: словно играя с ребёнком, конь пробежал лёгкой рысцой с десяток шагов.
Юлай снял с седла разгорячившегося малыша, внёс в кош и подал жене.
— Мальчишка! — сказал он. — Нет, не девчонка — мальчишка.
По мере того как сын рос и мужал, всё больше привязывался к нему старшина и прощал ему многое из того, чего не простил бы старшим сыновьям.
Своенравие и горячность мальчика, мечтательная влюблённость в природу, умение слагать песни — все в нём подкупало отца. Даже когда Салават схватил Сулеймана за горло — и тогда Юлай был на его стороне, но он не ждал, что мальчишка бросится на него самого. Этого он не мог простить своему любимцу.
Салават отпустил жеребца и, взвалив на спину тяжёлую шкуру, вошёл в кош.
— Салам-алейкум! — сказал он.
Он скинул на землю шкуру и развернул. При этом она заняла почти половину коша. С гордостью Салават посмотрел на братьев — Ракая и Сулеймана — и на своих двоюродных братьев, вчера смеявшихся вместе со всеми.
— Где взял? — забыв о вчерашней ссоре, спросил Сулейман, поражённый добычей брата.
— Это я ободрал барана, — насмешливо ответил ему Салават. — В лесу их много пасётся.
Гости засмеялись.
— Ну, жягет, расскажи, — сказал незнакомый старик.
Салавату и самому не терпелось, он десять раз рассказал бы о своей победе, но Юлай возразил:
— Не пристало почтенных гостей тревожить мальчишеской болтовнёй! Салават ещё молод, чтобы разговаривать со старшими. Ему только четырнадцать лет. Пусть он идёт на женскую половину.
Салават залился румянцем унижения и молча, покорно вышел. Ни горячий жирный бишбармак, ни шурпа, ни чекчак, ни мёд, ни кумыс не прельщали его. Обида заставила его отвернуться даже от самой смачной еды.
Мать Салавата рассказывала женщинам о его ночной победе и, дав ему переодеться, то и дело подходила и спрашивала, очень ли больно ему. Она чувствовала обиду сына и жалела его.
* * *
Солнце спускалось. Уже скоро должны были начаться скачки, и Ракай, и Сулейман, и даже младший двоюродный брат — Абдрахман — поедут, а Салават никуда не поедет и будет, как маленький, тут сидеть с бабами…В степи у арбы, стоявшей без дела с закинутыми оглоблями, собралась молодёжь.
Тут были братья Салавата, двоюродные братья его и толпа подростков, приехавших в гости.
Салават затаился один невдалеке от собравшейся молодёжи. Он видел отца, сидевшего на задке высокой арбы, и даже слышал его слова. Отец рассказывал о чудесном дедовском луке, хранившемся у него в сундуке. Отец рассказывал о нём так много раз, что Салават, как и братья его, уже знал весь рассказ наизусть, но всё-таки жадно слушал, как и другие, столпившиеся вокруг старшины, юноши.
— В Самарканде, у хана Аксак-Темира, был одноглазый лучник, монгол. Из рогов дикого буйвола он делал самые тугие и верные луки. Когда умер хан, лучник зачах от тоски без дела и понял, что сам он тоже скоро умрёт. Последний свой лук он подарил самому сильному из батыров хана Темира. Этот батыр был отец наших отцов Ш'гали-Ш'кман. Его стрелы люди всегда узнавали по птичьему свисту.
Когда Ш'гали-Ш'кман собрался умирать, он отдал свой лук старшему из своих сыновей. Это был Кильмяк-батыр. И сказал Ш'гали-Ш'кман: «Кто сможет, как я, владеть моим луком, тот приведёт башкирский народ к славе». — Юлай не добавил к рассказу, что в последний раз знаменитый лук был натянут Кара-Сакалом.
Юлай достал с пояса ключ и подал Ракаю, чтобы он принёс со дна сундука заветный прадедовский лук.
Когда Ракай принёс его, все тесно столпились вокруг, все по очереди старались, пыхтели над ним, но тетива только тоненько тенькала и срывалась из-под пальцев.
С завистью глядел Салават на забаву подростков. Он не смел подойти.
Поговорив о том, что прежние батыры были сильнее, Юлай сам понёс лук назад в кош, Салават отвернулся и сделал вид, что ему все равно.
Молодёжь направилась к месту, где должны были начаться скачки. Чтобы никто не видел зависти в его глазах, Салават перевёл взгляд на небо. Почти над самой его головой кружился орёл. Глаза Салавата вспыхнули охотничьим огнём. Он вскочил и в несколько прыжков догнал Юлая.
— Атай, карагуш! — крикнул он, почти вырвал из рук Юлая лук и наложил стрелу. От напряжения он почувствовал боль в левой лопатке, разодранной медведем, разозлился и побледнел.
Все замерли на поляне у коша Юлая.
Орёл, как бы дразня охотника, на мгновение застыл в воздухе, распластав крылья, и в тот же миг тетива непокорного дедовского лука тенькнула, оперённая стрела с резким свистом взвилась в небо и насмерть сразила птицу.
— На! — крикнул стрелок, подавая отцу лук. — На! Я — малайка!
И Салават бросился прочь. Не слыша криков похвал и удивления, он скрылся в кустарнике возле реки.
Он забрался в ивовую чащу и не вылез даже для того, чтобы взглянуть на скачки, борьбу и бег. Спина от сильного напряжения разболелась.
Когда кончился день и у кошей в степи горели костры, от которых слышались пение и музыка, Салават вылез из своего убежища и в сумерках сел у реки с новым, только что вырезанным из камыша кураем. Отдавшись нежным звукам курая, Салават не слышал, как за его спиной появился отец. Юлай стоял недвижно, боясь спугнуть песню. Наконец он присел рядом с сыном.
Заметив отца, Салават прекратил игру.
— Играй, играй — поощрил старшина.
Салават поднёс было курай снова к губам, но взглянул на отца и опустил.
— Ну, играй, играй, — настойчиво повторил отец.
— Не пристало почтенного старшину беспокоить мальчишеской пискотнёй на дудке! — с насмешливой почтительностью, дерзко сказал Салават.
Но Юлай не обиделся.
— Ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! — серьёзно сказал он.
Удовлетворённый недоговорённым признанием отца, которое для него прозвучало как просьба об извинении, Салават приложил курай в уголок рта, и тихий, задумчивый звук опять полился из сухой камышинки. Юлай молча слушал, дружески сидя плечо к плечу с сыном.
— У кого присмотрел невесту? — душевно спросил он, пользуясь паузой, когда Салават, окончив один мотив, ещё не успел перейти к другому.
— У Рысабая, — буркнул Салават, охваченный снова смущением.
— Сестру Бухаирки? Сказать ведь, неплохо надумал: пора уже нам с Рысабаем мириться. Сватами станем — и лиха меж нами не будет, — ответил Юлай, но вдруг спохватился: — Постой, Салават, ведь её за Юнуса отдать хотели. Сказали, Юнус уже калым притащил!
— У ханов и то отбивают невест, — запальчиво возразил Салават. — Сам говоришь, что твой сын натянул богатырский лук!
— Так-то так, да тут уж не мир ведь придёт, а вражда… Уж лучше я сам попытаю дело уладить: пошлём сватов, а Юнусу скажу, что калым с лихвою заплатим… Добром-то лучше ведь, значит!
Салават промолчал и снова взялся за курай.
Получив разрешение отца на женитьбу, Салават был захвачен этой новой заботой. Прежде всего рассказал об этом своим друзьям — Кинзе и Хамиту.
Услышав от Салавата, что старшина ему разрешил жениться, друзья смотрели на него с ещё большим почтением.
Кинзя, почасту бывавший вместе с отцом в гостях у Рысабая, уже целый год в смущении посматривал на озорную, живую сестрёнку писаря. Амина ему нравилась, и толстяк часто думал о том, что пройдёт год-другой — и мулла разрешит ему взять её в жёны. Сватовство к Амине Юнуса было внезапно для Кинзи.
Сорокалетний богатый Юнус, владелец больших табунов и многих тысяч овец, женатый на двух жёнах, отец десятка детей, старшие из которых были сами женаты, Юнус не мог представляться Кинзе соперником: толстый, пузатый, с красной складчатой шеей, с висячими реденькими усами и ярким румянцем на лоснящихся щеках, всегда довольный собою, хвастливый Юнус не упускал никогда случая посмеяться над прожорливостью и преждевременной полнотою Кинзи. Злые шутки его возбуждали весёлый смех окружающих, а Кинзя ненавидел его, пыхтел и краснел, но не смел огрызаться на взрослого злого насмешника. Зная, что каждый раз в доме у Рысабая он встретит Юнуса, Кинзя отказался бы от поездок с отцом к Рысабаю, но мысль о том, что там он увидит смешливую черноглазку, младшую дочь старика Рысабая, снова влекла Кинзю в гости к отцу юртового писаря. Сватовство Юнуса было для толстяка такою обидой, словно он уже просватал Амину за себя, а Юнус её отнял… Потому, когда он услышал от Салавата, что тот решил перебить у Юнуса невесту, он так был увлечён этим планом мести, что позабыл о своей влюблённости и о своих мечтах о женитьбе на дочери Рысабая.
Дня через три Кинзя прискакал к Салавату, едва верхушки окрестных гор озолотились утренним блеском зари. Он рассказал, что мулла, по просьбе старшины, говорил с Рысабаем, но тот ответил, что никогда не обидит верного друга Юнуса, не предпочтёт его никакому малайке; он сказал, что если бы даже и сам старшина Юлай хотел взять его дочь не для сына, а для себя, и тогда бы он не нарушил слово, которое дал Юнусу.
— Всё равно я её увезу увозом! — упрямо сказал Салават.
— Мы поможем тебе, — обещали с жаром друзья.
Сестра Хамита была подружкой спорной невесты, и Хамит через сестру каждый день узнавал, как идут на кочёвке у Рысабая приготовления к свадьбе.
Салават, Кинзя и Хамит — все трое вдруг увлеклись охотой. Они пропадали с кочёвки на целые дни — от зари до зари, хотя неизменно возвращались с пустыми руками, словно какая-то редкая неудача преследовала их в лесах и в степях.
Заметив мрачность и озабоченность сына, Юлай успокоил его:
— Не беда! Что нам за родня Рысабай! Возьмём для тебя не хуже другую жену! — утешал он сына.
Салават свирепо взглянул на отца и, не ответив ни слова, выбежал вон из коша…
* * *
Свадьба в таком богатом доме, как дом Рысабая, была весёлым событием для окрестных кочевий. Родственники, свойственники и кунаки съехались из соседних юртов. Важный и знатный жених со своей стороны тоже созвал иного гостей; в числе их были даже двое приезжих татар-купцов из самой Уфы, переводчик провинциальной канцелярии, гостивший в Кигинском юрте у Сеитбая, и даже один из заводских приказчиков купца Твердышова, владельца железных и медных заводов.Рысабай приказал своим пастухам отобрать самых лучших барашков для бишбармака. В день свадьбы с утра зарезали трёх молодых жеребят; хозяйки готовили душистый пенный кумыс, настоянный на горьких вишнёвых косточках, купцы привезли дорогой белой муки. Женщины хлопотливо тёрли сухой курут для приправы к жирной шурпе, варили медовые сладости.
Молодёжь готовилась к скачкам, к борьбе, музыканты также готовились к спору за первенство, словно не просто в тот день была назначена свадьба, а наступал второй сабантуй.
Старшина Юлай не был обойдён приглашением Рысабая. Он не засылал к Рысабаю настоящих сватов, ему никто ни в чём не отказывал, не было никакой обиды меж ними, и старшина, как всегда, когда ему случалось бывать в доме Рысабая, был сдержанно весел, приветлив, учтив с хозяином и его гостями. Юлай заметил, что Салавата с друзьями нет среди веселящейся молодёжи, но, пожалуй, никто другой, кроме него, не обратил на это внимания.
День проходил весёлый, знойный и шумный. Под кровом войлочных кошей и у костров меж кустами в разных местах слышались звуки курая и кобыза, то тут, то там заводились пляски. Вот завязалась борьба в кружке молодёжи, и зрители, бились за победителя об заклад. Вот пятеро молодцев, споривших о быстроте своих лошадей, схватились враз за уздечки, а вот уж они и в сёдлах, готовые к скачке, и только что боровшиеся жягеты, забытые зрителями, сами бегут, чтобы глядеть на новое зрелище…
Среди знойного дня налетели вдруг с ветром тёмные тучи, закружились сорванные о деревьев листья, хлынул дождь, все попрятались в коши, и тут-то как раз подоспело вовремя угощение. Из прокопчённых котлов, висевших над многочисленными огнями, от топившихся очагов повалил ароматный пар, и начался свадебный пир… Потом сытые и полупьяные гости, неподвижно сидя с отяжелевшими животами, слушали музыкантов и певцов, перебрасывались дерзкими, весёлыми шутками, поддразнивали друг друга, и никто не обижался, потому что так уж заведено на праздничных пирах, что колючее, острое слово не принимается за обиду в застольной беседе.
После дождя зелень дышала свежестью.
И вот настало время забавы для женщин. Важный разодетый жених встал от еды, поклонился хозяину и сказал, что солнце уже село, пора ему ехать домой. Он потребовал выдать ему невесту.
— Ты калым заплатил без обиды — невеста твоя, — ответил ему, по обычаю, Рысабай. — Иди и возьми.
Юнус направился к женскому кошу.
— Нету, нету невесты! Не знаем, куда убежала! — заявили женщины, весёлой толпой обступив жениха.
— Она у вас как коза быстроногая — ускочила куда-то!
— Не видали ли, сестрицы, куда она убежала, негодница?! — так же весело спрашивал их жених.
— Не видели, дядюшка. Мы тут работали, бишбармак варили, кобыл доили, овец стригли, шерсть пряли, а она, бездельница, убежала куда-то!
— Да на что тебе такую бездельницу?! Из неё все равно доброй жены не будет! — бранили невесту свахи.
— А я её плёточкой выучу! — отсмеивался жених. — Ну, сказывайте, сестрицы, куда её спрятали?
— Выкуп! Выкуп плати! — по обычаю, кричала женщины.
— Я калым весь сполна привёз. Какой ещё выкуп! — для виду торговался жених.
— Подарка давай нам, подарки! — шумели женщины.
— А ну, кунаки, давайте им выкуп. Нечего делать! — сдался жених.
И двое товарищей жениха стали раздавать подружкам и мамкам невесты подарки — платки, колечки, серёжки, бусы…
Старшая жена Рысабая молча взяла жениха за плечо и показала ему в сторону леса.
— Вон там поищи, — сказала она, довольная вязаной шалью, полученной от жениха.
Жених, как велел обычай, направился к лесу в сопровождении шумной весёлой толпы женщин, которые шутливо поддразнивали и подзадоривали его.
— Ну и охотник, споткнулся! — кричали ему. — На куст наткнулся!
— Глаз сучком выколол!
— Куда же тебе, кривому, жениться?!
— Подружки, сестрицы, да он слепой, ничего не видит — на пень наскочил!.. Эй, ноги сломаешь!
— Не найдёшь, не найдёшь! Куда тебе за молоденькой козочкой гнаться — поезжай-ка домой к старухе!..
Они закидали его в насмешку еловыми и сосновыми шишками, подняв визг и хохот в тёмном ночном лесу.
— Должно, Юнус-бай, ты выкупа мало давал. Прибавь им подарков, — сказал один из его кунаков, которые сзади вели двух богато засёдланных лошадей — для жениха и для невесты.
— Он от жадности лопнет, а не прибавит!
— Лучше голову сломит, а не прибавит! — поддразнивали женщины.
Жених уже устал спотыкаться в тёмном и влажной лесу. Отяжелевший от угощения, он хотел поскорее закончить обряд поисков.
— Прибавьте им, кунаки, — сказал он, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом.
Товарищи жениха из кожаных мешочков раздавали женщинам и девушкам припасённые для этого деньги.
— Мало! Жадный! — кричали женщины.
— Все раздайте им сразу! — велел жених. — Теперь говорите, сороки: куда запрятали девку? — потребовал он.
— Мимо! Мимо прошёл! Кривой! Слепой! Не увидел, не заметил! — закричали женщины.
Юнус вспомнил, что он обошёл стороной колючие заросли боярышника, — значит, подружки и мамки для потехи спрятали невесту в колючках! Эх, злые насмешницы, будут ещё забавляться, когда он исколется весь, издерётся в этих кустах…
Он решительно повернул к кустарнику, поросшему по краю оврага, злясь на женщин, которые не посчитались с его полнотою и возрастом. Но он молодился и не хотел показать досады.
В лесу потемнело. Кусты и стволы деревьев сливались в сплошную стену, сплетаясь с ночною тьмой.
— Подружки, он весь обдерётся! Пожалей себя, Юнус-бай, заплати ещё выкуп, мы тебе сами её приведём! — кричали женщины. — Ой, сестрицы, пропал Юнус-бай!
— Ага! Вот она! — торжествующе крикнул Юнус, заметив белое пятно во мраке между кустарников.
Он ринулся на него, не жалея своей одежды, рук и лица, но «невеста» испуганно метнулась в кусты, забилась и закричала, как показалось ему, ужасающе диким голосом.
Жених отшатнулся, поняв, что схватил привязанную в боярышнике козу…
Непритворный хохот молоденьких женщин огласил весь окрестный лес. Юнус, уже не скрывая злости, бранился с женщинами. Свахи постарше, принимавшие участие в забавном обряде, спохватились, что зашли далеко в своих шутках. Они уже сами решили помочь незадачливому охотнику и привести его «дичь» к нему в руки, но вдруг оказалось, что сами они не могут найти Амины. Невеста пропала.
Первые догадавшиеся об этом подружки невесты, пользуясь темнотою ночи, ускользнули в кусты и поспешили поодиночке добраться к кочевкам, другие аукались по лесу. Третьи ещё оставались возле гневного жениха и хотя продолжали поддерживать шутливую перебранку, но уже шептались между собою, что неспроста оказалась в кустах привязанная коза. Кто-то болтнул, что колдун превратил невесту в козу, и вдруг всем сделалось жутковато, и, когда оставленная в лесном одиночестве коза снова жалобно закричала, женщины с воплями страха толпою бросились из лесу к человеческому жилью…
* * *
Когда солнце озолотило вершины соседних гор, Салават разбудил свою похищенную у Юнуса-бая жену, Амина застыдилась и спрятала покрасневшее лицо у него на груди…Потом они оба смеялись.
Чтобы позабавить. Амину, Салават представлял перед нею в лицах все то, чего оба они не слышали и не видали, но что неминуемо должно было произойти после того, как Салават из-под носа жениха выкрал её, оставив в лесу привязанную козу.
— Ты рада, что не осталась там? — в тысячный раз допрашивал её Салават, глядя на маленькую жену как на чудо, упавшее с неба.
И в тысячный раз Амина повторяла ему, что рада.
В коше, куда привёз её Салават, она нашла женское платье. Возле коша паслось с десяток овец, бродила кобыла — всё было как нужно. Маленький очажок перед кошем курился дымком: Амина и Салават натаскали в него сухих сучьев. Салават застрелил какую-то синеперую птицу. Амина пекла лепёшки.
Кругом нигде не было ни единой живой души. С горы, на которой стоял их кош, были видны леса, и вершины гор, и леса без конца и края, и змеистая речка, но не было видно ни табунов, ни кошей.
Почти каждый день к ним наезжали в гости Хамит или Кинзя. Хамит бывал неизменно весел и без умолку трещал обо всех новостях, представляя то Рысабая, то его стартую жену, то рассказывал о том, как Юнус со злости послал уже сватов на кочёвки соседнего аула и там получил отказ, потому что невесту успели просватать кому-то.