Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   Александра Николаевна может и не знала, как вообще и откуда приходит мысль, но отвечала как есть, всерьез.
   "Между тем время проходит и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.
   На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить…".
   Александр Грин. "Бегущая по волнам". Роман.
   Наслышанные о моей трепотне, пришли две московские ровесницы из лагерного пресс-центра. Я что попало болтал, а они, не перебивая, слушали меня полтора часа и не торопились уходить.
   Душа требовала продолжения, но безжизненная плоть обмякшими в штиль парусами торопилась улечься в дрейф: "Кончай трепаться…".
   …Отряд дежурил по столовой и объедался персиками.
   Я помогал раздатчице на кухне. Раздатчицу звали Галя и была она из Краснодара. Прошло полчаса с начала дежурства, а мы с ней уже активно дурачились, болтали о разной чепухе.
   – Ты похожа на Твигги.- сказал я.
   – Опять что-то придумал? – рассмеялась Галя. Мы заливали воду в кастрюлю, руки наши касались и временами казалось, что не надо больше умничать, представляться, изображать из себя, потому что с
   Галей было и без того легко и хорошо.
   – Я серьезно. – Мы подняли кастрюлю на плиту. – Ты здорово похожа на Твигги.
   – Кто такая?
   – Девчонка из Англии. Наша с тобой ровесница… Сегодня ей подражает весь мир.
   – Подражает? Чему?
   – Не ей самой. – поправился я. – Ее фигуре. Она у нее изящная, тонкая.
   Галя вновь рассмеялась.
   – Я, по твоему, изящная?
   – Очень.
   – Не трепись.
   – Я говорю правду.
   Говорил я чистейшую правду. Твигги из Краснодара ходила в халате, под которым не было платья. Когда мы сидели друг против друга, я видел, что у нее под халатом.
   Я смотрел туда без вожделения, но с волнением.
   Галя поставила передо мной пластмассовую кружку с горячим какао.
   – Пей.
   – Не хочу.
   – По вечерам чем занимаешься?
   – Когда чем. В основном больше болтаюсь.
   – А я вечерами купаюсь на море.
   – Нам разрешают купаться только днем.
   – Да-а… В Алма-Ате у тебя есть девчонка?
   – Нет.
   – Правду говоришь?
   – Конечно.
   – Не верю.
   – Хочешь верь, хочешь не верь. Дело твое.
   – А-а… Если тебе вечерами тебе делать нечего, приходи. предложила Твигги из Краснодара. – Погуляем.
   – Приду.
   Вредный мальчишка этот Алты. Алты, Алтышка семилетний солист ансамбля из Туркмении. Он дразнился, я погнался за ним. Танцор привел двух москвичей. Илья Штейнберг побежал за Игорем и Борей.
   Байдалаков расправил плечи и, поправив очки, выписал тормоза москвичам;
   – Вы что тут рязанские штучки выкидываете! А?
   Столичные враз сникли.
   Надо понимать так, что рязанские штучки в глазах ленинградцев мера дремучести. Москвичи хоть и понтовитые ребята, но здесь они ничем не выделяются.
   На каких инструментах играли Боря и Игорь не помню. Да и не интересовался. Они во что-то дудели. Игорь поклонник Дина Рида, играет на гитаре и поет.
   Игорь, как и Боря, никогда не выходит из себя, как бы кто не пытался специально задеть, завести.
   Кончились сигареты и кому-то надо подняться на гору в магазин для вожатых. Игорь предложил:
   – Может ты сходишь?
   – Ты это что, Игорек? – Я поднялся с корточек. – Ты меня за сигаретами вздумал послать? Деловой что ли?
   – Нет. Не деловой. – Конаныхин не шелохнулся. – Мне сигареты в магазине не дадут. А вы азиаты выглядите старше нас. Тебе дадут.
   В их отряде из ребят запомнился еще Гарик. Но он хоть и умный, но совсем еще малек.
   Среди ленинградских девчонок заметно выделялась Таня Власенкова.
   Бессознательно я приглядывался к ней. Власенкова являла собой незнакомый мне тип европейской красоты. Высокая, с искрящимися зелеными глазами, с выгоревшими на Солнце русыми волосами, Таня была не Твигги. Она играла в симфоническом оркестре Ленинградского дома пионеров то ли на альте, то ли на скрипке. На репетициях, что происходили на наших глазах, Таня, самозабвенно водя смычком, уходила куда-то в дали далекие, остервенело подергивалась лицом и никого не видела вокруг себя.
   После репетиции худрук что-то выговаривал музыкантам. Власенкова молча стояла рядом с Конаныхиным и широко улыбалась.
   Днем играли в футбол с азербайджанцами. Если уж кто и выглядит взрослым, так это тринадцатилетний азербайджанец. С волосатыми, короткими, накачанными ногами азербайджанские отроки носились по полю половозрелыми вепрями.
   Один из них подсек меня. Судья дал штрафной. Азик с ходу толкнул меня в шею – я, не успев испугаться, автоматом ответил тем же. Иначе было нельзя – на нас смотрели пионеры с вожатыми. Азербайджанец тяжело дышал и сквозь зубы пригрозил: "Ну смотри…".
   Я ничего не сказал.
   Игра закончилась. Подошла Валя.
   – Пойдем к врачу. – сказала вожатая.
   – Зачем?
   – Меня беспокоит твой фурункул под ухом.
   – Валя, не надо. Пройдет.
   – Я сказала тебе, пошли.
   – Ладно.
   – Я принесла тебе Эразма Роттердамского. Слышал о таком?
   – Нет. – ответил я и спросил. – О чем будет разговор на сегодняшнем костре?
   – О человеческих отношениях.
   – Опять?
   – Да, опять. – Валя поправила, выбившиеся из под пилотки волосы. Когда-нибудь ты поймешь, что главнее всего на свете человеческие отношения. И больше ничего.
   Что такое человеческие отношения для Вали? В данном случае для меня это прямой намек на историю со склеенной пилоткой. Вожатая не может забыть – я чувствую это – пилотку Артура Дика. Она не может воссоединить меня, потому что пилотка ломала все, до тла разоблачала мою сущность. Валя сильно тонкая девушка и четко понимала, что зверьковость – это, мягко будет сказано, – камень за пазухой.
   Понимая, что зверьковость никогда не выжечь из меня и каленным железом, она не теряла наивной надежды, что к концу смены я и сам наконец догадаюсь, что подлинно сделал, когда тайком в мертвый час склеивал воедино злополучную пилотку Дика.
   На летней эстраде дружины "Стремительная" встреча с Дмитрием
   Кабалевским.
   – Вы спрашиваете, как я писал эту вещь? – Дмитрий Борисович поднялся из-за столика, обхватил подбородок. – В больших сомнениях я начинал работу над "Реквиемом". Дело в том, что автор стихов очень молод… Он даже младше моего сына…Войну Роберт Рождественский знать не мог…
   Кабалевский высокий и очень худой, на шее большое родимое пятно.
   По телевизору я не замечал у него пятна. Что-то общее есть у него с
   Андрюшей. Может, простота и открытость, с которой они разговаривали с нами? Может быть.
   Встреча закончилась и мы с Ильей Штейнбергом темной аллеей возвращались в корпус.
   Илья младше меня на год и учился в 56-й школе. Он, Витька
   Червенчук и две Ирины – Дарканбаева и Павлова – составляли со мной пятерку, представлявшую коренных алма-атинцев в "Орленке".
   Мы шли, болтали и не сразу обнаружили, как кто-то сзади обкидывал нас камушками. Мы обернулись.
   За нами шли два азербайджанца. Один из них тот, кто толкнул меня в шею и другой – такой же маленький, и такой же невероятно плотно сбитый.
   Они разбирались со мной за игру.
   Я завилял хвостом.
   – Нам, мусульманам надо жить дружно.
   Азик вплотную приблизился.
   – Месяц назад я покалечил девушку.
   – Покалечил? – спросил я и заметил. – Ты не мог поступить иначе.
   – Да… Такой я человек… Ха. – Мое замечание подействовало. Он приосанился. – Если бы ты был кристианином, я бы тебя давно убил. Но ты мусульманин и я прощаю тебя.
   Он еще и прощает.
   Илья ошарашенно смотрел вслед удалявшимся азикам:
   – Это не люди…
   Илья сделал вид, что не придал значения тому, как я сгнилил.
   Хотя что я мог сделать с этими вепрями?
   "Вертится быстрей Земля…". Быстрей? С чего вдруг? Как она может вертеться еще быстрей?
   Над стеклянным фрегатом корпуса дружины "Звездная" летела и уходила высоко в небо песня. Песня, которую распевала вся страна.
   Ленинградцы согласились сыграть с нами в интеллектуальный хоккей.
   Интеллектуальный хоккей – игра в вопросы и ответы, ничего в ней интеллектуального кроме заученного знания нет, но ленинградцы пошли мне навстречу.
   Команды расселись по стульям. Вот те на… Капитан у ленинградцев
   Таня Власенкова. Мы сидели на выдвинутых от остальных стульях друг против друга на верхней палубе звездного фрегата. По-моему,
   Власенкова хорошо сознавала надуманность состязания – паренек из
   Казахстана желает лишний раз блеснуть на публике эрудицией, ну и что тут такого? – я видел это по ее глазам. Однако при этом Таня ничуть не скрывала, что палубное ристалище для нее самой интересно и проявляла нетерпение.
   – Откуда берет свое название Северная Пальмира? – задал вопрос
   Гарик.
   Че-е-го? Что еще за Пальмира? Так мы не договаривались. Я мог бы их в два счета уделать, задай вопрос: "В каком ауле родился композитор Шамши Калдаяков?". Мог, но пожалел. Что прикажете мне с вами делать?
   – Счет 2:0. – объявил судья.
   Таня записала что-то в блокнот. На игре она в очках. Окуляры ей к лицу.
   Может задать ей вопрос про Грюнет Молвиг из норвежского фильма
   "Принцесса"? Не-ет… Таня музыкант и знает, как и что было на фестивале в Москве. Выход один – валить ленинградцев вопросами в духе Шамши Калдаякова.
   – Перечислите состав футбольной команды (я назвал то ли "Интер", то ли "Милан"). – сказал я и мне стало жалко капитана ленинградцев.
   – Джулиано, Бьянки…- Власенкова загибала пальцы и при этом с еле заметной насмешливостью смотрела мне в глаза.
   Так иногда бывает. Но только иногда. Потому, что тогда я думал, что про футбол лучше меня никто не знает.
   – Ответ принимается. – я прокашлялся.
   – …Подлинное имя Пеле.
   Таня оторвала ручку от блокнота.
   – Нассименто… Так кажется? – спросила она и призналась. -
   Дальше не помню.
   Вообще-то правильно. Для любой девчонки страны даже больше чем правильно. Но Таня знает составы итальянских клубов, а кому многое дано, с того и спрос…
   – Ответ неполный. – пробурчал я.
   Болельщики недовольно загудели. Таня улыбнулась и переглянулась со своими. Она не обижалась на въедливость.
   Судья ответ засчитал.
   Заготовленные вопросы улетучились из памяти, и я лихорадочно перебирал варианты. Ладно, пусть себе торжествуют. Я задал засевший во мне единственный вопрос.
   – Назовите актрису, завоевашую приз на последнем кинофестивале в
   Москве за лучшую женскую роль.
   Актрисой той была Грюнет Молвиг из фильма "Принцесса".
   Небрежно пущенная тихоходная торпеда оказалась единственным успешным мероприятием нашей команды.
   Таня засовещалась с Гариком и другими. Команда могла и не знать, но Таня, как оказалось, тоже не знала.
   Палуба "Звездного" осталась единственным местом, где мы разговаривали, на виду у всех, вдвоем.
   Этим же вечером на нашем этаже Игорь Конаныхин пел под гитару:
   Видишь, я стою босой
   Перед Вечностью,
   Ничего у нас не получится
   С человечностью…
   "Сердце врет…". С умилением юной царевны Таня подхватывала вместе со всеми
   Ах, гостиница, ты
   Гостиница,
   Сяду рядом я -
   Ты подвинешься…
   Если Валя Саленко аккуратно корректировала меня, то Зоя Долбня угорала от моих прибауток.
   Неважно смешно или не смешно выглядела на деле моя шутка, но Зоя смеялась больше всех.
   – Эх, как жаль, что скоро нам расставаться. – говорила Зоя.
   Зоя местная, с Кубани. Гордая, смелая, преданная и верная казачка.
   Светлана Владимировна перед прослушиванием "Лунной сонаты" попросила выступить старшего пионервожатого.
   Виктор Абрамович Малов задержался и, появившись, сразу взял быка за рога.
   – "Лунная соната" – творение одержимости. Сегодня вы прослушали
   Светлану Владимировну. Она говорила об одержимости в искусстве, о том как важно, не щадя себя, добиваться поставленной цели в искусстве. Да, только так надо шагать к заветной цели. Только тогда рождаются такие вещи как "Лунная соната" Бетховена, "Реквием"
   Кабалевского.
   Вам скоро делать выбор. Хочу напомнить об одном. О том, о чем сегодня говорила Светлана Владимировна. О том, что выбор должен быть достойным…
   Возьмите, к примеру, Евтушенко… С какого бы конца его не сокращать – его не убудет. Я желаю вам, чтобы ни у кого и никогда не возникло ни малейшего желания как-то сократить вас. А теперь слушайте музыку.
   – Виктор Абрамович умный…- сказал я Вале.
   – Он еврей…- объяснила вожатая.
   Валю послушать – все евреи умные. У нее в университете работает проректором сын секретаря ЦК ВКП(б) Жданова, бывший зять Сталина.
   Так он тоже еврей, говорит Валя Саленко.
   От Эразма Роттердамского, что дала мне почитать вожатая, можно умереть со скуки. Валя требует отчета о прочитанном. Приходится листать. Философ рассуждает о человеческой глупости и подводит читателя к мысли, что глупость – это благо. Что бы делали евреи и другие умарики, не будь глупцов? Хотя, если разбираться, то умные и глупые по истинному счету – дураки зеркальные. И ничего нового нет в утверждении о том, что на глупости покоится мир и единственно в ней залог прогресса.
   В "Орленке" ЧП. Утонул один из руководителей москвичей. Погибший неплохой пловец. Зашел после обеда на несколько метров от берега в воду и утонул. Очевидцы говорили, что парня сбила с ног и утащила в море набежавшая волна с песком и илом. Мы купались до обеда, погода за час с небольшим не сильно поменялась. Трудно понять, как пловец-разрядник не сумел справиться с рядовой волной.
   Парня искали спасатели с вожатыми. Взявшись за руки, они прошли цепью на сто метров от берега. Не нашли. Через два дня москвича выбросило волной у Джубги.
   Валя испереживалась за утопленника: "Такой молодой… И на тебе".
   До всего ей есть дело. Она продлила на две смены пребывание в
   "Орленке" двум девчонкам из сыктывкарского детдома. Помнит про все наши болячки.
   Что у вожатых должна быть личная жизнь – и козе понятно. Кто был у них на сердце Валя и Зоя с нами не делились. Ничего серьезного на наших глазах с ними не происходило. К примеру, Зоя дразнила вожатого
   Роллана, битковатого увальня. Но это ничего не значит. Роллан парень серьезный, держался стойко. Лишнего себе не позволял.
   Мы скоро разъедемся, будет новый заезд, и вожатым вновь придется запоминать имена, фамилии, привычки. Мы то их не забудем. За это можно спокойно поручиться. А они? Сколько нас таких у них? И кто мы для них?
   С Таней Власенковой сталкиваемся по несколько раз за день. Не здороваемся. Как будто и не было Джулиано с Бьянки. На игре с нами она просекла мое занудство. В этом все и дело.
   Власенкова одного года рождения с Байдалаковым, только с ноября месяца. "Живет, – говорил Игорь Конаныхин, – Таня рядом с Домом пионеров". Это мне ни о чем не говорит. В Ленинграде я не был.
   О девчонках великовозрастные пионеры сплетничали на туалетном балконе. Плотный, с залысинами, очкарик из Костромы на вопрос
   Байдалакова о землячке отвечал: "Да, Ленка у нас развитая… Задница и груди у Ленки такие, что пути-дороги у нее светлые…".
   Я помнил об обещании Гале прийти за ней вечером. Раза два опоздал
   – пришел после закрытия столовой и решил подождать до следующего дежурства отряда по столовой.
   Мой одногодок из Туркмении. Пожалуй, из всех, с кем довелось общаться в "Звездном", был мне ближе всех. Открытый, отважный пацан.
   Имя его вылетело из головы, но хорошо запомнил, как он рассказывал о любви к девчонке из Таджикистана.
   – Таджички красивые…- говорил туркмен.
   Ему виднее. Кому таджички, а кому и калмычки.
   Друг мой дружил с другим туркменом, фамилию которого я запомнил, потому что она была не туркменская. Деляковский, такая была фамилия у друга моего друга, и был это здоровый туркмен с европейским лицом.
   На него, как и на танцора из Костромы, засматривались все девчонки "Звездного".
   – Ты почему все время один? – попеременно пытали меня то Зоя, то
   Валя. – Так нельзя…
   Однажды Зоя сказала:
   – Ты мне только покажи, какая тебе девчонка нравится. Я приведу ее к тебе.
   – Зачем?
   – Как ты не поймешь, что ты приехал сюда не только и не столько затем, чтобы увидеть море.
   "Только не будет смены такой…".
   …Я вновь наведался на кухню и пожалел. Твигги из Краснодара обступили три мотыльных москвича. В их виду Галя казалась крошечной.
   Они ей что-то наперебой втискивали. Твигги смеялась. Да тут и без меня полный аншлаг.
   Все в "Орленке" влюблялись и были любимы. Я же бродил один и все мимо денег.
   Киношно-журнальная заумь осыпалась прошлогодней листвой. Я выболтался до донышка. Море, Солнце, мелкий песочек хороши, Но они хороши не сами по себе. К ним обязательно должно прилагаться нечто такое, после чего море вместе Солнцем и мелким песочком обращаются в декорации. Зоя права. Но чего нет, того нет. Что краснобайством реальность не подменишь – не трудно признаться. Труднее признаться в другом. В том, что за душой то у тебя и ничего и нет, кроме жалостливой пустоты.
   Искажаться надоело. Я проглядел свой шанс. Да был ли у меня вообще шанс? Упование на самотечность нечаянных радостей дорого обошлось. Твигги из Краснодара не дождалась от меня встречного движения и теперь смеялась с москвичами.
   8 сентября 1967 года. За нами из Алма-Аты приехала сопровождающая. Ей нужен помощник для закупа продуктов на дорогу.
   Выезжать в Туапсе надо на четыре часа раньше отхода московского поезда. Сопровождающая не уговаривала меня, она попала под мое настроение. Больше меня ничего не удерживало в "Орленке" я напросился к сопровождающей в помощники.
   Очнулся в автобусе, когда вспомнил, что не попрощался с Зоей. Она осталась в лагере со второй группой отъезжающих.
   Я сидел в автобусе с туркменами. "Сейчас я уеду из "Орленка", – разговаривал я сам с собой, – На кого мне обижаться, чтобы так уезжать?".
   У автобусов пели прощальную песню "Орленка" вожатые
   Милые орлята,
   Вспоминайте нас…
   Тоска, она хоть и приглушенная, но все равно тоска. "А ведь я больше сюда никогда не вернусь…". – поразился я собственной дурости. Что я наделал?
   На море мутной волной играла штормовая погода. Положив друг дружке руки на плечи, навзрыд плакали девчонки. "Все могло обернуться по другому…- пытаясь отгородиться от происходившего вокруг автобусов, я шел по второму кругу терзаний. – Могло ли?".
   Догадка о том, что я самый жалкий, самый несчастный человек на свете пронзила меня настолько глубоко, что даже если бы я и захотел заплакать, то не смог бы это сделать. Ни сил да и желания разрядиться на конденсатор не было тоже. Надо поскорее убираться отсюда. "Скорее… – упрашивал я про себя водителя заводить мотор -
   Я спешу все забыть".
   "Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов". В голову лезла разная дребедень. В чем я виноват? Туркмены громко разговаривали, спрашивали меня о чем-то, спорили между собой, вставали с мест, выходили из автобуса.
   Донесся нарастающий, с уркающими перебивами, рокот. С фырканием, изрыгаясь перегретыми выхлопами, со стоянки выруливал очередной автобус с отъезжающими на Туапсе. Минута-другая – поедем и мы. Что ж, поедем…Только поскорей. Опустив голову, я ждал… Как вдруг показалось…Да, мне показалось, что кто-то трогает мое за плечо. Не показалось. За плечо меня трогал Деляковский.
   – Тебя зовут…
   Я поднял голову. Посмотрев в окно, я одно-два мгновения не соображал. Почудилось, что автобус качнулся, дрогнул. С ног до головы меня окатило жаркой волной. Держись брат, крепче, ибо автобус продолжал стоять на месте, не качался и не дрожал. Заштормило меня самого. Нет и еще раз нет! Быть такого никогда и ни за что не может и в самом сладостном сне! Во мне забурлила, заклокотала и взорвалась, разлетевшись на миллиарды осколков, безумная чаша вулкана стадиона "Маракана".
   Я задыхался.
   Напротив, в метре от автобусного окна стояла Таня Власенкова.
   Сквозь шум прилетело ветром будничное:
   – Я пришла попрощаться…
   Я оглоушенно смотрел на Таню, и не понимал, о чем она говорит.
   Слова Тани Власенковой долетали туманными обрывками. Надо бы выйти из автобуса. Но я… растерялся, размяк и потек. Что было сил и воли, я попытался сдержаться, не выдать себя и раскрыв пошире глаза, попробовал сморгнуть.
   Не вышло.
   Таня все видела, и, наклонив голову в бок, смотрела на меня с прищуром, в глазах ее читалось удивление, смешанное с нарастающим беспокойством.
   Автобус медленно разворачивался. В переливавшихся фиолетовыми зайчиками, штормовых волнах пылало темным огнем прощальное Солнце
   "Орленка". Таня стояла в центре толпы провожающих. Вожатые с пионерами и пионерками махали вслед уходившему на Туапсе автобусу.
   Махнула ли рукой на прощание Таня? Этого я не помню.
   Автобус окончательно развернулся и неторопливо катил мимо корпусов "Звездного" и "Стремительного", а я раскрыв глаза во всю возможную ширь, говорил себе: "Успокойся… Все потом… Все хорошо…".
   На вокзале нас провожала Валя. Вагон тронулся, Валя медленно уплывала вместе с перроном от меня. Я высунулся в окно и крикнул:
   – Валя, это сделал не я.
   Вожатая кивнула.
   – А я знаю.
   Подошла Ира Павлова.
   – Знаешь, что просила передать тебе Зоя? – спросила Ира и сказала. – Ты, сказала Зоя, ничего ему не говори, а подойди и стукни по плечу и скажи: "Хороший ты парень, Бектас".

Глава 12

   По двору шел студент второго курса архитектурного факультета политеха Костя Дайнеко, брат девушки Омира.
   – Костя, ты что не здороваешься? – крикнул я.
   Дайнеко даже не обернулся.
   – Совсем оборзел пацан. – сокрушенно заметил Бика.
   Это точно. Мальчонки вырастают и начинают борзеть. Бика, Омир и я сидели в беседке цековского двора. Что наглеет Костя это нехорошо.
   Он хоть и старше, но прежде никогда не забывал поприветствовать. Да и вообще парень хоть и здоровый, но выросший в тепличных условиях.
   Такому спуск дашь, с остальных тогда какой спрос?
   Костя подошел к спуску в подъездную яму, а я как раз баловался с алюминиевыми пульками.
   – Сейчас поздоровкается. – сказал я и отпустил резинку, привязанную к указательному и среднему пальцам.
   Есть. Попал. Костя обернулся и что-то сказал.
   – Что он сказал?
   – Ты что глухой? – Бика усмехнулся. – Он сказал: "Гаденыш".
   – Стой! – я выскочил из беседки.
   – Стою. – Костя ждал меня.
   Бика и я подбежали к Дайнеко. Омир за нами.
   – Прошу вас. Не трогайте его…- Омир суетился между нами.
   Первым Дайнеко ударил я, за мной Бика. И понеслась. Костя спортсмен, но, как и я никудышний в драке, – ни разу ни в кого из нас не попал. Омир схватил за руку Бику: "Я прошу..". Левым диагональным крюком Бика вогнал Омира в распахнутый подъезд.
   В крови, в разорванной до пояса рубашке Костя Дайнеко пошел домой. Что ему стоило поздороваться? Так нет же, полез в бутылку и испортил себе настроение.
   Драки после уроков стали хорошим подспорьем в проведении активного досуга десятого "Е" класса.
   Женька Ткач прыгнул на Аймуканчика. За него впрягся Боря
   Степанов. В драке – двое на одного – Ткач навалял обоим. Возникла проблема справедливого наказания. Крохотный Аймуканчик для класса был Мамочкой из Республики ШКИД, трогать которого не моги. С Ткача имели еще и Сипр с Нохчей – Валеркой Местоевым. Их то и решено было придать с флангов на усиление сдвоенного центра Степанов – Аймуканчик.
   Ткач подошел к Бике.
   – Против четверых я драться не буду.
   Бика захихикал.
   – Куда ты денешься? – Похлопал Женьку по плечу и подмигнул – Зато они все четверо будут.
   – Бика, не надо… – Женька непонятно почему потерял веру в себя.
   – Я бы на твоем месте радовался. – Бика поигрывал плечами. – Тебе драться против четверых. – И снова хихикнул. – Я завидую тебе.
   Завидовать было нечему. Степанов, Сипр, Нохча и Аймуканчик товарнули Ткача по всей форме. Женька уползал от стервятников на карачках.
   …Андрей Георгиевич уже не классный руководитель. По-прежнему он ведет у нас математику, но ко мне Андрюша поостыл. К доске вызывать не вызывает, оценки ставит за просто так, но все равно уже не то.
   Классное руководство сдал он физику Василию Макаровичу, который и сместил меня из старост.
   Зимой из Москвы возвратились Сабдыкеевы. Дядю Борю назначили на ту же должность заместителя, теперь уже первого, управляющего Госбанка.
   Им дали четырехкомнатную квартиру в том же доме, где жил Алим
   Кукешев.
   До отъезда в Карсакпай Джон говорил:
   – В одном подъезде с Атлетико Байдильдао живет Таня Четвертак.
   Вот бы с ней приторчать.
   Телефон на что? С первого звонка Таня пришла на угол Абая и Мира.
   Джон был прав. Четвертак яркая девчонка. Но он то хотел сам с ней приторчать, а я что делал?
   С Таней мы прятались от морозов по подъездам и я ничего не делал.
   Горе, горе… "Сбывается проклятие старого Батуалы…". Тут еще пришел Коротя со свежим анекдотом, суть которого сводилась к бесповоротному признанию: "Я не е…рь, я – алкаш".
   Себя не понимать – пол-беды. Другим не давать покоя от непонимания совсем нехорошо. Это к тому, что параллельно Тане