Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   Только три раза глянула на меня. Но как!
   На гандбольных площадках зооветеринарного института (зовета) старшие пацаны играли в футбол.
   Центровские пацаны потешались на зоветовцами. Приезжие студенты, все как один, казачата, сбившись в кучу, представляли для нас неведомый, непонятный мир сообщества, жизнь которого протекала исключительно по законам бесконтрольных инстинктов.
   Неизвестно с каких пор, рассердившись, русские обзывали казахов калбитами. Не всегда, но за калбита можно было схлопотать. Имелось для нас, казачат, и более доходчивое завершенной обобщенностью, понятие. Зверек. Если калбита можно было, хоть и с трудом, но проглотить, то "зверек" всегда ставил любого из нас на место.
   Казалось, словцо это, брошенное вскользь, с оттяжкой, выворачивало исконную, природную нашу изнанку, первородную суть. После того как тебя притормозили "зверьком", можно никуда не спешить, не рыпаться.
   Это был финиш, после которого, хочешь, не хочешь, руки сами собой опускались.
   Мне казалось, что зоветовские студенты не способны проникнуться значением и смыслом слова "зверек". А то с чего бы они ни при каких обстоятельствах никогда не изменяли своей природной непосредственности.
   Самый приметный из зоветовцев Коля, маленький и черный, как антрацит, казачонок. Спереди на красной майке у Коли выведено черными буквами АЗВИ, на спине – цифра "5". Наши пацаны называли его
   "АЗВИ – пятый номер".
   Со скамейки дворовые ребята кричали:
   – Коннобалетная школа – вперед! Бей!
   Сарым Салыков чуть не заработал от "АЗВИ-пятого номера". Сарым крикнул Коле: "Чомбе, давай!". Хуже Чомбе могли быть только Мобуту с
   Касавубу. Зоветовец обиделся, подбежал к скамейке и взял Сарыма за грудки.
   Сарым мгновенно сбледнул с лица.
   – Это не я.
   Сарым шкодный. Сам чернее ночи, а туда же. Пацан свойский, но изо рта у него тянуло жутчайшим смрадом. Тухлоротости Салыкова пацаны наши боялись и не приближались к нему ближе, чем на метр.
   Коля нюхнул выдох Сарыма, но устоял. Взбрыкнув на месте, он отпустил Салыкова, побежал на площадку и заиграл живее прежнего.
   "АЗВИ-пятый номер" неутомим и вездесущ. Он толкался и бил наших по ногам так, будто имел специальное задание сделать из соперника инвалида. В свою очередь, получив мяч, специально искал по полю глазами Колю Шеф. Коля налетал на Шефа с прямой ногой. Брат встречал
   "АЗВИ-пятого номера" едва заметным, коротким выпадом плеча. Коля отлетал на несколько метров и, потирая ушибленный зад, соскакивал на ноги и с горящими глазами мчался вдогонку за Шефом.
   Кулдан не интересовался дочкой, но Роза говорила: "Отец, какой бы он ни был, все равно отец. Видели бы вы моего отчима…". Отчим, по ее словам, тип несносный. Придирается, лезет с замечаниями, мать унижает. Басмач еще тот.
   Алма-Ата Розе понравилась. Понравилась так, что она взяла у себя в институте академический и устроилась в Облстатуправление. Немного погодя сняла комнату и съехала от нас.
   Тамара Семеновна назвала меня в числе вступавших 22 апреля пионеров и меня. Радоваться особо нечему. Наша группа завершала классный список.
   Почему Тамара Семеновна придерживала меня до последнего дня?
   Учился я без троек и хотя бы поэтому заслуживал быть принятым в пионеры еще на 23 февраля. 2-85 повязали галстук еще на 7-е ноября.
   С ней все ясно – другого девчонка из цековского дома не заслуживала.
   Однако Тамаре Семеновне ничего не помешало принять в пионеры Кенжика в день Советской Армии. Чем он лучше меня?
   Я был уязвлен. Сам себе противен и папу жалко. Он полгода ждал, когда же увидит меня в пионерском галстуке.
   Он лежал на кровати в детской и читал газету. Я кисло сообщил:
   – Пап, на день рождения Ленина меня принимают в пионеры.
   Отец приподнялся с кровати.
   – Уй, как хорошо! Поздравляю, балам. -И снова улегся.
   "Аван ду сэй, аван да чучу".
   Ситка Чарли ходил взад-вперед по коридору и напевал: "Гава чу нэй".
   Папа повернулся на пружинной кровати и протянул: "Да-а…
   Невероятно…Событие величайшее…".
   Ситка навострил уши.
   – Папа, вы о чем?
   – О Гагарине.
   – Папа, вы как маленький. – Ситка учил отца уму-разуму, стараясь не обидеть. – Верите коммунистической пропаганде?!
   Папа однако обиделся.
   – Что ты, балам? – Отец встал с кровати, бросил газету на пол и ушел в спальню.
   В отсутствие папы я часами просиживал за его столом. Две тумбы, запираемые на ключ; верхний ящик он оставлял открытым. На письменном столе обычный порядок. Слева толковые словари Даля и Ушакова, стопка чистой бумаги, справа – казахско-русский словарь, по центру стола, с краю – письменный прибор, стальной календарь- перевертыш, деревянная карандашница.
   Чиркая бумагу за письменным столом, однажды я начал писать стихи.
   Всего написал три стихотворения. Одно было про Гагарина.
   У нас сегодня радостная весть,
   В космосе сегодня что-то есть,
   Сегодня в космос Гагарин взлетел,
   В космосе у него много полезных и добрых дел.
   Радирует: пролетаю над Америкой,
   Подо мною мелькают материки.
   И вот наконец посадка,
   До чего же Вселенная сладка.
   Показал родителям. Что тут началось! Мама с радости хватила кулаком по столу, папа позвонил редактору детского журнала. Редактор подыграл как надо. Не видя в глаза стихи, пообещал: будем печатать.
   Я мало что соображал, но чувствовал: в стихах что-то не совсем то. От показа произведения в школе предостерегли братья. Нет, они не смеялись над стихами. Наоборот, похвалили. Меня насторожили интонации.
   Первым рецензию выдал Доктор.
   – Стихи трубовые…
   – Шеф оценил более определеннее.
   – Что мне понравилось в стихах? – Шеф смотрел на меня с любопытством. – Поэт ты смелый – три раза подряд слово "космос" поставил.
   – А сколько надо?
   – Для начала три раза достаточно. – Погладил меня по голове.- И с ударением в материках тебе вообще равных нет.
   Вроде хвалят. Радоваться надо. Да, но опять же тон.
   Я много чего боялся. Боялся как бы в животе не завелись аскариды.
   Боялся, что глубокой ночью американцы нанесут по нам ракетный удар.
   Еще я боялся за братьев.
   Доктор, Шеф и Джон шатались по ночам. Родители давно спали, а я с открытыми глазами лежал в темноте на диване и ждал возвращения братьев. Когда спал в детской, то знал, что Шеф в дверь звонить не будет, а прямо с лестницы постучит мне через стену.
   Старался возвращаться тихо и Джон. С шумом и грохотом приходил домой Доктор. Сонная матушка выходила в ночной сорочке из спальни.
   Морщась, выпаливала: "Тарслатпа!".
   Я вышел во двор. Возле арки прогуливалась Людка Марчук.
   – Привет! Ты где это загорел?
   – На Аэропортовском озере.
   Людка рыжая и живая девчонка. Училась она в восьмом классе и ходила с Тараканом, соседом по подъезду.
   Таракан похож на Омара Шарифа. Только в сравнении с Тараканом
   Омар Шариф покрестьянистее будет. Роднила обоих и многозначительность.
   Таракан знал, что хорош собой и если, кого не мог срезать по-честному, то непременно отмечал: "В твои годы я девочек…". Что было, то было. Девочки любили Таракана.
   Прежде Людка Марчук не замечала меня. И сейчас, когда она ни с того ни сего заговорила со мной, я вдруг почувствовал, что это неспроста. Я покрылся мурашиками. Марчук старше меня на несколько лет и это прекрасно.
   Какая она добрая и хорошая.
   Люда радовалась быстрому приходу жарких дней. О чем-то спросила и вдруг предложила: "Давай через неделю поедем с тобой на
   Аэропортовские озера. Согласен?".
   Она еще сомневается.
   Через неделю с утра я стоял под ее окнами.
   – Люда! – позвал я.
   – А, это ты…- Марчук появилась в окне. – Как дела?
   – Люда, я за тобой.
   – За мной? – Марчук наморщила лоб.
   – Забыла? В прошлый четверг договорились поехать на
   Аэропортовское озеро.
   – На Аэропортовское озеро? – Люда до пояса высунулась из окна.
   Что с ней? – Ой…!Забыла… Извини…- Она задумалась. – Та-ак…
   Сегодня ведь тоже четверг?
   – Ну и что, что четверг?
   – Как ну и что? Разве ты не знаешь? После обеда горячую воду будут давать.
   – Люда… Можно и в Аэропортовском озере искупаться. Возьмем мыло с мочалкой… Вода там чистая и теплая.- я не отступал.
   – Не сердись. Давай в другой раз. Хорошо?
   – Ладно.
   Хорошо то хорошо, но если бы Люда знала, как я ждал четверга.
   Таракан кличкой обязан другу Галимжану Каймолдину. Галимжан звал его так за то, что когда дружок напускал на себя загадочность, то усики шевелились у него точь в точь как у насекомого.
   Самого Галимжана красавцем назвать трудно, но успех у девушек тоже имел. С набриолиненным коком, с начищенными до зеркального блеска туфлями выходил он из подъезда и горделиво посматривал по сторонам, словно говоря: ну и кто мне скажет, что я хуже Таракана?
   Лоб у Галимжана обрывался чересчур круто, глаза посажены глубоко, нос напоминал плохо прилепленный обрубок. Другой их с Тараканом общий друг Руслан поименовал Галимжана "Тупорылым".
   Дружил я с младшим братом Галимжана – Пельменем. Звали Пельменя
   Берик. Добродушный и покладистый. Покладистым мальчиком был и его друг Давид Болтянский. Всем был бы угоден Давид, если бы упорно не скрывал, что он стопроцентный еврей.
   Старшие пацаны мучали его: "Признавайся, ты ведь еврей". Давид отказывался от еврейства и стоял на том, что он якобы чистый молдаванин. В доказательство ссылался на то, что приехали они из
   Кишинева. А там, мол, почти все такие, как он.
   Однажды Давид заигрался с карбидом. Полыхнуло, раздался звук, который привлек соседку со второго этажа. Соседка высунулась из окна и осыпала бранью Давида. Мальчик огрызнулся. Белесая тетка с горестной укоризной покачала головой:
   – Эх, еврей, еврей, еврей…
   Давид враз уменьшился в росте, втянул в себя голову. Я стоял рядом и все слышал. Ехидство накатило на меня и я спросил: "Что она сказала?".
   Давид покрылся багрянцем и силился изобразить улыбку. Оглядываясь по сторонам, он выдавил из себя:
   – Не знаю… Говорит: еврей, еврей…
   Посиделки в нашем дворе проходили под патронажем соседки с первого этажа Аси Сергеевны. Она и еще несколько старушек приглядывали за внуками, болтали и интересовались новостями.
   Ася Сергеевна останавливала меня.
   – Как там американцы? Успокоились?
   – Не думают успокаиваться. – с задором отвечал я. – Продолжаются происки в Конго… Ну и общая международная обстановка не внушает оптимизма. Вы слышали, из Генуи в открытое море вышел флагман
   Седьмого Средиземноморского флота крейсер "Литл рок"?
   Ася Сергеевна напряглась.
   – Ах ты, боже мой! Не слышала. И что же будет?
   Я напустил на себя важность.
   – Со дня на день ожидаются важные известия.
   – Какие еще известия?
   – Все договоренности, достигнутые Хрущевым и Кеннеди на переговорах в Вене, уже не имеют силы.
   Ася Сергеевна более всего на свете боялась за внука Сережу и активно переживала за мир на планете.
   – И что?
   – Да ничего. Холодная война на исходе…
   – Слава богу.
   Ася Сергеевна рано возрадовалась.
   – Мир стоит перед началом Третьей мировой войны.
   – Господи! Не пугай! – Ася Сергеевна схватилась за сердце. – Ты правду говоришь?
   – Если не верите, могу привести факты последних дней.
   – Ой, не надо факты! – соседка тяжело вздохнула. – И так страшно.
   Дома на кухне я рассказывал Ситке.
   – Сегодня во дворе я снова нагнетал международную напряженность.
   Ситка Чарили расхохотался.
   – И как?
   – Бабульки прибалдели. Ася Сергеевна спрашивает у кого ключи от бомбоубежища.
   Ситка вновь засмеялся, но тотчас же посерьезнел.
   – Смотри, не увлекайся. Одно дело, когда болтаю я, другое – когда ты. Нам с тобой ничего не будет. А на отца могут заявить. Понял?
   Понять то я понял. Но Ася Сергеевна не станет закладывать нашего отца. Она не такая.
   Душно. Невыносим свет лампы в летнюю ночь. Я не мог заснуть и читал "Робинзона Крузо". Братья не торопились укладываться.
   Запыленная лампочка в детской горела тусклым светом. От тусклого света я не находил себе места. Все тот же свет тому ли причиной, но и от комнатных стен исходило глухое беспокойство.
   Тянул с правого бока живот. На второй вечер с той же стороны и по центру живота пробежала и исчезла тупая боль. Тяжесть в низу то нарастала, то отступала.
   Я похолодел от догадки.
   "Аскариды!".
   Приехала скорая. Врач щупал живот, а я представлял, как аскариды сверлят стенки живота, расползаются внутри меня во все стороны.
   Скорей, скорей!
   Врач сказал: "Похоже на аппендицит".
   Я привстал с кровати.
   – Не аскариды?
   – Аскариды? – Доктор оглянулся на папу. Отец молчал. – А-а…Не бойся. Проверим.
   Привезли меня в хирургию. Меня надо бы срочно прооперировать и узнать про аскариды. Но врачи не торопились. "Подождем до утра" – сказал дежурный ординатор.
   Я возлагал большие надежды на аппендицит. При операции врачи обязательно наткнутся на аскариды и вытащат их всех до одного.
   Утром я позабыл про живот и аскариды. В хирургии мне нравилось.
   Здесь не скучно. В палате со мной лежал пацан после аппендицита. Он рассказывал, что операция ерундовая. Не больно.
   Два других соседа взрослые дядечки. Старик-казах – десять дней назад ему отрезали ногу – все больше молчал, – и говорливый дядька лет сорока после операции на желудке. Говорливый – сам врач и просвещал палату по медицине.
   Я напрягся. Сосед говорил про сумасшедших.
   – Они буянят до тех пор, пока не почувствуют, что кто-то сильнее их. Узреют силу – сразу как миленькие приходят в себя… Буйные излечиваются. Ненадолго, но излечиваются. А вот тихие…Тихие, нет… Они неизлечимы.
   Пришла тетя Рая Какимжанова. Принесла черешню, клубнику. Ближе к обеду пришла и мама.
   Вечером в столовой показывали кино "Неотправленное письмо".
   Больные заранее заняли места и ждали. . Ко мне обернулся светлый казах лет тридцати и спросил: "Сегодня к тебе приходила полная женщина… Это твоя мать?".
   – Да.
   – А почему она в газовом платье?
   Медсестры, с которыми днем перешучивался этот светлый, с насмешливым интересом смотрели на меня. Им то, что надо?
   – Что такое газовое платье?
   – Капроновое. – ответил светлый.
   Я не понимал, что дурного в газовом платье, но чувствовал, знал, что этого гада хорошо бы где-нибудь подкараулить.
   …Татьяна Самойлова в "Неотправленном письме" с геологами в сибирской тайге искала алмазы. Поначалу все шло хорошо, алмазы нашли, пора собираться домой. Пожар в тайге… Трудно было поверить, что из-за пожара Самойлова вновь потеряет любимого. На этот раз
   Василия Ливанова.
   В "Советском экране я прочитал, что во всем виновата война и будто бы из-за войны Самойлова потеряла Баталова в фильме "Летят журавли". Неправда. При чем здесь война? И в "Неотправленном письме" пожар в тайге тоже ни причем.
   Аппендицит не подтвердился, аскариды тоже не обнаружились и меня перевели в детское отделение. Пошла жизнь по распорядку. Туда нельзя, сюда не ходи. Играть на воздухе можно только в беседке.
   Медсестры нас не стеснялись Что мы могли понимать? В отделении был малыш полутора или двух лет. Пухленький, симпотный мальчик
   Алдан. Алдана хотелось прижать к себе, обнюхать, потискать.
   Малыш возился в беседке с машинкой. Медсестра сказал: "Вчера приходил твой кабан-отец". Алдан улыбнулся и радостно засопел. Отца его я не видел. Глядя на Алдана, я не мог представить, каких размеров достигает кабан. При мне пришли к нему его взрослые сестры.
   Веселые девушки. В ушах у них болтались кольца-сережки. Они щекотали братишку. Алдан топал ножками и улыбался.
   Другая, не та, которая болтала про отца Алдана, медсестра приглядывала за нами в беседке с незапахнутым халатом. Нечаянно я увидел ее исподнее. С самого низа светлые трусы медсестры были то ли вымазаны грязью, то ли она забывала следить за собой.
   Пришел Доктор. Не один, с девушкой. Чувиха красивая, но сильно накрашенная. Девушка погладила меня по голове: "Какой ты маленький".
   Доктор напропалую лепил фонари.
   – Маленький? Но зато какой! Это здесь он тихоня. Знаешь, что дома вытворяет? Стихи пишет… Стихи – труба делу! Скоро его будут печатать в журнале "Пионер".
   Врет и не зажмуривается. Во-первых, не в "Пионере", а в
   "Балдыргане". А во-вторых, главный редактор "Балдыргана" успел позабыть о своем обещании напечатать меня.
   Вечером зашла попрощаться со мной мама. Завтра с Ситкой Чарли они уезжали в Ленинград. Папа выхлопотал место в институте Бехтерева.
   Папа, мама, все мы надеялись, что в Ленинграде Ситка наконец покончит со Сталинградом.
   "Бургомистр Западного Берлина Вилли Брандт лицемерно обвинил власти Германской Демократической республики в нарушении Потсдамских соглашений и положений дополнительного протокола по статусу
   Берлина… Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, преисполненный реваншисткого ража, подстрекает заокеанских покровителей принять меры в ответ на сооружение разделительной стены в Берлине…".
   Это уже кое-что, но еще ничего не значит. Читаем дальше.
   "ТАСС. 11 августа. Главнокомандующий войсками стран-участниц
   Варшавского договора Маршал Советского Союза А.А.Гречко на заседании
   Объединенного штаба объявил о приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…".
   Началось! Наконец-то! С газетой в руке я вылетел во двор. Команда
   Аси Сергеевны на месте.
   – Ура! Ура!
   Скамейка пришла в движение.
   – Что случилось?
   – Война! – Выпалил я из гаубицы.
   Ася Сергеевна взвизгнула.
   – Ты что несешь?! – Соседка не на шутку разозлилась. – Сейчас же замолчи! Болтун!
   Я тоже разозлился. Темнота, а туда же.
   С торжествующей злобой я поднес к глазам Аси Сергеевны третью полосу "Известий": "Читайте!"
   – Так…Маршал Гречко… Ну и что?
   – Читайте дальше.
   – "О приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…". Что здесь такого? Ничего не пойму…
   Я объяснил.
   – Надо уметь читать не только между строк. Когда вы последний раз слышали о приведении наших войск в повышенную боевую готовность?
   Ася Сергеевна вконец отупела и заполошенно смотрела то на меня, то на газету, сведенными к переносице, глазами.
   – И что теперь?
   – Что теперь? – Я подбоченился. – Если о приведении войск в повышенную боевую готовность объявили только позавчера, то на самом деле наши войска уже месяца три как находятся на рубежах развертывания. Понятно?
   – Что ты говоришь? – Ася Сергеевна побледнела. – И правда…с войны о таком не объявляли. Она растерянно переглядывалась с соседками. Бабушки замороченно притихли.
   Я их успокоил, как мог.
   – Не надо бояться американцев. Они не успеют нам ответить.
   Варшавский договор – это мелочь. Наши ракеты за пять минут от
   Америки не оставят и мокрого места. А если они случайно успеют запустить в нас свои ракеты, то наши антиракеты зачем?
   Дело сделано и я побежал к Пельменю. Он вернулся из овощного магазина и показывал Галимжану арбуз. Арбуз большой. Берькин брат щелкал его пальцем, сдавливал руками.
   "У онанистов на ладонях волоса растут!"
   Я едва не выдал себя. С Галимжаном со смехом здоровались Таракан и Людка Марчук. Таракан гоготал, показывая ладони: "Вот они, волосики. Пробиваются". Людка то, что смеется? Что она про онанистов может понимать?
   Я стоял поодаль и слушал.
   Дома не догадывались, чем я занимаюсь перед сном. Если бы Шеф подловил, то он бы поговорил, предостерег. С недавних пор он взялся за меня и опекал плотно. Все из-за Джона. Шеф уже не мог с ним сладить и прозевал момент, когда Джон стал курить план. Родители узнали про анашу и делали одну за одной ошибки. Матушка по телефону грозила тюрьмой джоновским кентам, самого же Джона запугивала психушкой: "Коймаса, домдорга салам". Домдорг похож на Военторг, куда мама заглядывала по дороге на Зеленый базар. Так мама переиначила дурдом.
   Папа психовал и жаловался: "В этом доме мне не дают работать".
   Бесполезно. Джон по уши втянулся и днями пропадал с анашокурами на зовете.
   Кличку Шеф брату дал я. В свою очередь Шеф называл меня
   Подшефным. Я побаивался брата и одноврменно хорошо ощущал выгоды положения брата Шефа. Во дворе и школе мне многое спускалось только потому, что я брат Шефа.
   Он только и делал, что проверял домашние задания и запрещал уходить со двора. Джон протестовал против жесткой опеки и говорил, что запреты плохо кончатся для меня.
   Шеф одергивал его "не лезь не в свое дело!" и посмеивался над сентиментальностью Джона. Однажды он спросил: "Почему ты такой?".
   Джон понял, о чем спрашивает Шеф, но переспросил:
   – Какой?
   – Ну такой. – Шеф не мог объяснить.
   Джон улыбнулся глазами. Улыбнулся грустно, виновато.
   – Наивняк?
   Шеф не согласился.
   – Наивняк? – ухмыльнулся Шеф. – Нет, дорогой…Ты обыкновенный тупак.
   Джон рассмелся до слез: "Это точно".
   Шеф сказанул так для балды. Он хорошо понимал младшего брата и знал, что тоньше Джона пацана на свете нет. А что до сентиментальности… Бывает. Надо знать и Шефа. Он кривился, когда кто-нибудь при нем размазывал сопли по стеклу.
   "Шильда белым бела…".
   Что такое шильда я тогда не знал, как не знаю до сих пор. "Шильда белым бела" – слова из песни, где поется о том, что "осень немым вопросом в синих глазах замрет". Джон напевал больше почему-то про эту самую шильду, опуская все остальные слова из песни.
   Джон мечтал стать писателем. Мечтал ли стать пишущим человеком
   Шеф, я не знаю, Скорее всего, мечтал. Какая еще может родиться мечта в семье, где отец из нужды и привычки поступался своими заветными желаниями и переводил чужие тексты? Может папе и вовсе не дано было сочинять собственные вещи и не было у него никакого желания писать собственные вещи? Дано или не дано знать, не могу, а вот желание стать автором собственных текстов наверняка имелось. Хотя бы еще и потому, что в семье был человек, который неустанно подогревал его амбиции. Таким человеком была мама.
   Шеф любил литературу разную. Говорил в те годы со мной о книгах простоватых авторов. Таких, как например, Аркадий Гайдар.
   – Что он пишет? "Гей, гей, – не робей!". Смешно не "гей, гей", а то, что от Гайдара невозможно оторваться.
   Больше всего смешил его дядя-шпион из "Судьбы барабанщика".
   Шеф по-медвежьи поднимал ногу – как это проделывал в одноименном фильме Хохряков – и гудел:
   – Прыжки и гримасы жизни!
   "Прыжки и гримасы жизни". Шкоднее фразы не придумаешь.
   Меня больше интересовала не сама литература, а разговоры вокруг нее. Читать то я читал. Но выборочно и немного. Толстых книг прочел штук шесть-семь. Те, что были потоньше, читал охотнее.
   Серьезную литературу мне заменило кино.
   О том, что делается с Ситкой в институте Бехтерева из Ленинграда писала двоюродная сестра Катя, дочь старшего брата мамы. Училась она в политехническом на радиотехническом факультете. Мама посылала ей деньги на передачи для Ситки и таким образом Катя своими глазами видела, как продвигается лечение.
   Отец Кати Кабылда не похож ни на маму, ни на дядю Борю с тетей
   Шарбану. Хороший, добрый человек. Работяга. Выпивал. Детей у него семеро, всех надо кормить, одевать, обувать. И дядя Кабылда, как мог, выкручивался. Время шло, дети вставали на ноги. Вот и Катя заканчивала учебу на радиоинженера.
   Что за человек Катя? Тогда она мне казалась сердечной и умной девушкой. Вообще же законы родства, по которым двоюродные братья и сестры должны, будто бы стоять друг за друга горой, скрадывают многое, в том числе и подлинные чувства, которые испытывал, например, мой двоюродный брат Коля (сын дяди Бори) ко мне и наоборот. Так же, наверное, обстояло и в случае с Катей, которая в те дни писала из Ленинграда:
   "Жезде, вчера я разговаривала с лечащим врачом Улана. Он отмечает положительные симптомы. Еще врач сказал, что лечение процесс длительный. Надо запастись терпением.
   Вы просили узнать домашние адреса профессора Авербаха и лечащего врача. Адреса мне не дали. Думаю, лучше будет, если вы отправите посылку прямо на адрес института. В этом случае не следует забывать про завотделением и медсестер. Яблоки алма-атинские в Ленинграде любят.
   Погода в Ленинграде меняется двадцать раз за день. Море. Для нас это непривычно.
   Всем привет. Катя".
   С месяц как начался учебный год, а жара не спадала.
   За последней партой в среднем ряду сидела Вера Иванова. Училась она еще хуже той, что та девчонка из третьего ряда, что глазела на меня с первого класса. Медлительная Вера путалась с ответами на простейшие вопросы, чуть что – плакала, ну а мы, пацаны с дружной беспощадностью смеялись над ней. Ходила Вера, как гусыня, заваливаясь с одного бока на другой. Чулки на ней висели гармошкой, за грязные тетради ежедневно ее поругивала Тамара Семеновна.
   Вдобавок ко всему Вера непрерывно шмыгала носом.
   Жара не уходила. Мало кто заметил, что еще с первого сентября
   Вера ходила в платке. Концы темного платка стянуты в узел на шее, что вместе с коричневым форменным платьем делало Веру Иванову похожей на бабку. Почему она ходила в платке, никто не спрашивал.
   Кому какое дело? Может боялась простудиться даже в жару. За платок
   Тамара Семеновна ничего не говорила и мы привыкли к тому, что замарашка никогда не снимает его.
   Была перемена.
   Я искал в портфеле чистую тетрадь под гербарий. Чистой тетради в портфеле не было. Надо у кого-нибудь попросить. У кого бы лучше всего взять тетрадь? Злорадствующий смех за спиной отвлек меня.