Страница:
Не укрылись думы жениха от Мстиславы. Не умом, но безошибочным женским чутьем понимала она, что не загорелось сердце нареченного любовью, холоден остался он к ее нежной красоте. Но надеялась, что переменится он со временем, полюбит ее не преходящей страстью, но спокойной, супружеской любовью, каковой и пристойно любить урожденную княжну. Хоть и от наложницы, а все высоких кровей! Обидно было, но только чуточку – самой-то Мстиславе Эрик сразу приглянулся, да и понятно – мало в ее жизни было тепла и ласки, и вот теперь так хотелось ей урвать хоть немножечко! А какая за то будет плата – неважно.
Более же привязанности будущего мужа Мстиславе хотелось власти. Будучи племянницей великого князя Владимира, она беспримерно этим гордилась и в глубине души считала, что также достойна того, чтобы властвовать. Все ж таки не кто-нибудь – правнучка княгини Ольги, чьим делам суждено было обрести славу великую и пережить саму княгиню на долгие годы! Ну а ей, Мстиславе, такой славы не надобно – быть бы хозяйкой в своем тереме.
Но это все впереди, пока же готовилось приданое, шилось подвенечное платье, достойное самой княгини. Мстислава встречалась с будущим супругом по нескольку раз на неделю. Встречаясь, большей частью молчали. Когда Эрик говорил что-то, отвечала Мстислава шепотком, потупив очи. Смущалась, робела, но встречи были коротки. Оно и понятно – не по своей охоте шел на них воевода. Мстиславе порой бывало жаль своего нареченного – не понимает, какое ему счастье привалило! Но не роптала, думала – очухается, еще благодарить будет за такую милость, ножки целовать. Покамест и потерпеть можно – кротостью да смирением прельстить. Потом, когда женой станет, время придет власть показать. По-христиански ведь как считается? Коль обвенчались, значит, навеки, ни прогнать жену, ни отказаться от нее не имеет права супруг.
Тем временем Лауре пришло время разрешиться от бремени. Эрика на тот час не случилось дома – ушел в княжеский терем, скучать со своей невестой. Лаура шла в трапезную, когда резкая боль заставила ее охнуть и присесть. Но боль не ослабевала и с громким, полузвериным криком, Лаура сползла на пол. На крик сбежались слуги, пришла бабка Преслава. Под руки отвели Лауру в натопленную баню – рожать.
Тут-то подтвердились опасения старой ключницы-лекарки! Давненько уже, поглядывая на Лауру, думала она: не разродится молодица! Сама тонкая, как тростиночка, а в чреве крупное дитя носит. Учинила как-то Лауре тайный осмотр и не успокоилась после этого. Но все ж на что-то надеялась, до поры до времени никого своими страхами не пугала. И не таких пигалиц видела, а рожали они как миленькие!
Эрик со двора услышал крики и замер, поняв, что произошло. Так и стоял столбом некоторое время, вглядываясь в непроглядную ноябрьскую тьму, промерз до костей и наконец решился войти в терем. Но и там слышны ему были душераздирающие вопли. Сунулся было в баню, оттуда ключница:
– Уйди, хозяин, не мешайся! Ты здесь без надобности!
Пришлось уйти в опочивальню. Зарылся головой в перины, чтоб не слышать криков и незаметно для себя заснул – так истерзана была душа. Проснулся на зорьке, подскочил – первый луч пробивается сквозь ставни. В тереме тишина. Припомнил все, вскочил и кинулся к дверям. На пороге столкнулся с бабкой Преславой. Лицо старухи все измятое, морщинистые губы дрожали.
– Что? – спросил Эрик – только на это голоса и хватило.
Старуха вскинула на Эрика усталые глаза.
– Худо, хозяин. Никак не разродится, силушки у нее не хватает.
– Что же делать? – задал Эрик вопрос, на который не было ответа.
– Лекаря ищи. Я что, я бабка темная. Ежели лекарь умелый попадется, авось вместе справимся. Не ребенка, так хоть бабенку убережем... А я, что могла, сделала.
Последних слов Эрик уже не слышал – крикнул седлать коня и во весь опор помчался к князю. У него помнил Эрик вывезенного с Востока старого араба, что служил у самого князя и почитался у него за кудесника.
Князь еще почивал. Эрик немного подождал, но, понимая, что ожидание смерти подобно решился на неслыханную наглость: попросил одного из дружинников, дежурившего у входа в княжьи палаты, разбудить великого князя, сказав, что у него к нему неотложное, великой важности дело. Даже после этого страж не сразу решился на столь опасный поступок, но взглянул в отчаянные глаза воеводы и пошел будить князя. Владимир принял воеводу, против опасений, приветливо.
– Что стряслось, воевода? Не спится тебе, или беда какая?
– За помощью я к тебе, княже! Прости за неурочный час – беда у меня.
– Говори толком, что нужно?
– Лаура опростаться не может, лекарь нужен! – на одном дыхании выпалил Эрик и замер в ожидании ответа.
– Это девка твоя? – заинтересованно приоткрыл заплывшие со сна глаза Владимир. – Не говорил ты мне о том, что она непраздна.
– Не думал я, великий князь, что у тебя к этому интерес быть может, – удивился Эрик.
– Интерес не интерес, а князь киевский все знать должен. Ладно, сейчас прикажу позвать Саддама.
Владимир хлопнул в ладоши, и в палату тут же вбежал стоявший на дверях страж. Вид у него был весьма испуганный. Видимо, боялся он, что покарает его великий князь за нагло прерванный сладкий утренний сон.
– Приведи сюда Саддама-лекаря, – не глядя на стража, бросил Владимир.
Страж удалился. Не было его довольно долго, наконец за дверью послышались мягкие шаги и в палату вошел старец в шелковом халате, в туфлях с чудными загнутыми носами. На голове у него красовалась чалма, украшенная немалым яхонтом.
Старик склонился перед Владимиром в глубоком поклоне, сложив при этом руки ладонь к ладони.
– Долгих лет тебе, великий князь, – сказал он. Выговор у старика был странный, все звуки были какими-то гортанными и мягкими, но говорил он чисто, слова не коверкал.
– И тебе долгих лет, Саддам, – ответил Владимир.
– Князь изволил заболеть? – снова подал голос старик.
– Нет, я здоров. Но видишь этого человека? – Владимир кивнул в сторону Эрика. – Его женщина не может освободиться от бремени. Ты должен ей помочь.
– Воля князя для меня закон, – ответил старик. – Мне лишь нужно собрать кое-что из моих снадобий и инструментов.
Старик говорил так медленно и равнодушно, что Эрик начал злиться.
– Нужно поспешить. Когда я уходил из дома, а прошло уже немало времени, Лауре было очень плохо.
– Мои сборы не займут много времени, – все также спокойно ответил старик-лекарь.
– Ты верхом? – Спросил вдруг Владимир.
– Да.
– Возьмешь мои сани. Саддама, конечно, можно посадить на коня, но, думаю, это будет не очень удобно.
– Спасибо, князь, – ответил Эрик, действительно испытывая к Владимиру искреннюю благодарность.
Старик юркнул в дверь, и до слуха Эрика снова донеслось быстрое шарканье, издаваемое туфлями с загнутыми носами.
Дожидаться лекаря, и вправду, пришлось недолго. Вскоре он вернулся, волоча за собой огромную суму из тонко выделанной кожи. Нес он ее осторожно, и Эрик понял, отчего князь счел неудобным посадить лекаря на коня – суму он нес с великим тщанием.
Возок уже ждал перед воротами. Эрик помог лекарю устроиться, и через малое время они уже летели по улицам Киева. В этот ранний час прохожих было немного, и возница гнал вовсю, предупрежденный о срочности дела.
Эриком владели мрачные предчувствия. Как назло, погода была нехороша: серые тучи затянули небо и только что взошедшее солнце не могло пробиться сквозь них. Лаура такую погоду не любила больше всего. Дитя солнца, она словно заболевала, когда светило скрывалось надолго. Лаура вообще любила все живое, вольное. Не рвала никогда цветов, плакала при виде плененных животных.
Однажды Эрик купил Лауре на рынке клетку с поющим щеглом. Вопреки его ожиданиям, Лаура не обрадовалась подарку, наоборот, чуть не расплакалась. Зато когда Эрик предложил ей выпустить птицу на волю, радости девушки не было предела. Эрик долго раздумывал над такой странностью избранницы и порешил, что увидела она в пойманной птичке саму себя.
Не выпало Лауре быть свободной. Вечно чья-то собственность, вещь, она и не знала, что такое воля, и не знала бы, что с ней делать, получи ее. Но душа-то ее была свободна, и знала: неправильно это, когда один человек владеет другим, распоряжается и жизнью и смертью его...
Когда Эрик и лекарь добрались до терема, там по-прежнему стояла гробовая тишина. Эрик волоком потащил Саддама к бане и нос к носу столкнулся с Преславой. Лицо ее было заплакано, и у Эрика упало сердце.
– Что? – кинулся он к старухе.
– Плохо, – ответила бабка и, утерев глаза кончиком плата, тяжело вздохнула. – Кончается она, и ребенок, не знаю, жив или нет. Велик он для нее, пичужки. Она ж как тростинка тонкая, куда ей твоих детей рожать.
– Я лекаря привез, – сказал Эрик, чувствуя какую-то необъяснимую вину за то, что его дети такие крупные.
Тут только бабка разглядела в полумраке коридора чудного старика в странной, нерусской одежде.
– Энтот, что ли? – удивилась она. – Откуда такое чудо?
– Не фыркай, бабка, – подтолкнул Преславу Эрик. – Это лекарь самого князя Владимира.
– Ой, – испугалась старуха. – А чтой-то он чудной такой. Неужто князь себе лучше найти не мог?
– Он и есть лекарь самый наилучший, просто приехал он в Киев из дальней страны.
– Там что ж, все так ходют? – еще больше изумилась старуха.
– Да, у нас все так ходят, – вдруг раздался гортанный голос. – Но я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать странности моего одеяния, а для того, чтобы помочь больной. Где она?
Эрик молча распахнул дверь и опрометью кинулся наверх. Только там остановился, прислушиваясь. Преслава сей же час о чем-то заспорила с Саддамом, потом умолкла, и слышен был только сварливый голос княжеского лекаря. Затем послышался топот ног, голоса. Из всего услышанного Эрик понял, что лекарь приказывает перенести Лауру в опочивальню, ругает слуг и его самого варварами и палачами. Эрик ушел от греха подальше в верхнюю горницу, присел там на лавку, потом вновь заслышал возню – Лауру перенесли в опочивальню, и кинулся к туда.
Эрик оттеснил Преславу в угол, прежде чем она смогла проскользнуть в комнату.
– Что это вы удумали? – мрачно спросил он.
– Лекаря своего спрашивай, я лишь делаю, что он говорит, – ответила строптивая бабка.
– И что же он говорит?
– Не велел тебе сказывать. И в комнату тебя пущать не велел, – словно угадав помысел господина, выпалила старуха.
– Что значит, не велел? – вознегодовал Эрик. – Я здесь хозяин!
– Он сказал, что если ты войдешь, то он делать ничего не станет и Лаурка твоя ихнему Аллаху душу отдаст, – таинственно изрекла старуха.
– Она хоть жива? – с дрожью в голосе спросил Эрик.
– Покуда да, но еле-еле, – простонала бабка. – Бусурманин энтот сказал, что спасет ее, родимую. А что он там задумал, тебе знать не надобно. Ступай, хозяин, хлебни меда похмельней, да сосни где-нибудь. Вона на тебе лица нет, а я уж пойду, пособлю лекарю.
И, ловко вывернувшись, Преслава скользнула за дверь.
Эрик вновь остался один на один со своими нелегкими думами. Из-за двери до него доносились звуки, и они не нравились ему: приглушенные, тревожные голоса, звон посуды, треск рвущейся материи и шум льющейся воды. И вдруг все это перекрыл леденящий душу крик, и трудно было поверить, что маленькая, тихая Лаура может так кричать.
Эрик рванулся к двери, но она не открывалась: видимо, ее подперли чем-то с другой стороны. А крик все не смолкал. Он не становился тише, он резал Эрику сердце на тонкие кровавые ленты. Эрик вновь и вновь пытался пробиться в комнату, но на совесть была сработана дубовая дверь!
Крик оборвался так же внезапно, как и начался. Какое-то время в опочивальне царила мертвая тишина, и Эрик совсем уж было решил, что все кончено, но вдруг послышался тонкий, похожий на мяуканье полузадушенного котенка, писк.
Постепенно писк становился все громче, и вот уже явно слышно, что это плачет ребенок, причем не просто плачет, а орет что есть силы, во всю глотку, во всю свою невеликую мочь.
Эрик задохнулся от счастья, растаяла перед глазами багровая дымка, и новоявленный отец с новыми силами бросился на дверь, но вдруг ослаб и сел прямо на пол, смеясь и плача, утирая горячий пот.
Так его и застал Саддам, много позже вышедший из опочивальни. Удивился, даже испугался поначалу, завидев господина в таком неподобающем виде, но потом склонился к нему, улыбаясь одними глазами.
– Такие волнения вредны, – промолвил он. – Вот и дверь хорошую испортили.
Эрик посмотрел сначала на лекаря, потом на дверь. Она действительно пострадала – ее испещряли глубокие вмятины, кое-где дерево расщепилось, торчало занозами.
– Выражаю свою радость по поводу того, что у достойного воина родился сын, – как ни в чем не бывало продолжал старик.
– Сын? У меня? – почему-то очень удивился Эрик.
– Да уж точно не у меня, – саркастически заметил лекарь.
– А Лаура? – еле слышно спросил Эрик и почувствовал, как перехватило дыхание от одной только мысли о том, какой может быть ответ.
– Она очень слаба. Но опасность миновала, и смерть не угрожает прекрасной госпоже, – ответил старик и отвел глаза.
– Что-то не так? – уловив его замешательство, спросил Эрик.
– Я должен что-то сказать доблестному витязю, но он не должен огорчаться моими речами. Я, ничтожный, сделал все, что было в моих силах, но...
– Не тяни, лекарь, говори, в чем дело?
– Прекрасная госпожа не сможет больше понести дитя, – ответил старик и на всякий случай отступил на шаг назад.
Эрик, приготовившийся услышать новость гораздо хуже, чуть не расплакался от облегчения. Жаль, слов нет, но у него уже есть сын, а главное – Лаура жива и останется с ним!
– Спасибо тебе, лекарь. Скажи, сколько должен я заплатить за твои услуги?
– Мои услуги оплачивает князь, – коротко ответил старик.
– Можно мне повидать Лауру?
– Сейчас она спит, я дал ей лекарство. Она не должна подниматься с ложа, покуда я не разрешу ей это. Пусть никто не причиняет ей огорчения. Позволено ли мне будет навещать прекрасную госпожу, дабы следить за ее здоровьем?
Эрик ничего не ответил, лишь кивнул головой в знак согласия – все мысли его уже были рядом с Лаурой.
Она казалась совсем маленькой на широком ложе. Она спала, и длинные тени от ее густых ресниц ложились на заострившиеся скулы. А рядом посапывал виновник всего произошедшего – прекрасное, крепкое и здоровое дитя, которому суждено вырасти в славного воина.
Бабка Преслава не спускала с Эрика глаз, и он стеснялся ее сочувственного взгляда, поэтому неловко поцеловал Лауру в холодную, словно мраморную щеку, прикоснулся губами к пушистому темени младенца и вышел из опочивальни, задев головой за притолоку.
Теперь, когда все осталось позади, он понял, как же он голоден и как устал. Колеблясь между желанием поесть и поспать, двинулся все ж в трапезную, где на столе не убран был вчерашний ужин. Там, зябко съежившись, сидела Хельга.
– Что ты, сестра, сумерничаешь? Прикажи разжечь очаг и принести света, – устало сказал Эрик.
Хельга привычно встала, чтобы исполнить приказание, но остановилась как вкопанная.
– Брат... Скажи мне хотя бы, жива ли Лаура?
Эрик усмехнулся. Бедная Хельга! Она так и сидела здесь в полном неведении. Негоже девке знать о таких вещах, а в строгости взращенная Хельга вообще должна была делать вид, будто не видит ничего и не слышит.
– Жива, жива, – усмехнулся Эрик.
И, подсев к столу, отломил ногу у жареного гуся, начал угрызать.
– А... дитя? – робко спросила сестра.
Эрик уже не мог сдержать радостного смеха.
– С племянником тебя, сестрица! – ответил он, наливая себе вина. Богатырским глотком осушил кубок и вздрогнул от топота. Это Хельга, по своему обыкновению, скакала по горнице в дикой пляске.
– Здоровая девка, а все скачешь, не хуже козла Прона, – посетовал Эрик. – Рановато тебе замуж – напугаешь супруга, сбежит от тебя в леса Муромские!
ГЛАВА 23
ГЛАВА 24
Более же привязанности будущего мужа Мстиславе хотелось власти. Будучи племянницей великого князя Владимира, она беспримерно этим гордилась и в глубине души считала, что также достойна того, чтобы властвовать. Все ж таки не кто-нибудь – правнучка княгини Ольги, чьим делам суждено было обрести славу великую и пережить саму княгиню на долгие годы! Ну а ей, Мстиславе, такой славы не надобно – быть бы хозяйкой в своем тереме.
Но это все впереди, пока же готовилось приданое, шилось подвенечное платье, достойное самой княгини. Мстислава встречалась с будущим супругом по нескольку раз на неделю. Встречаясь, большей частью молчали. Когда Эрик говорил что-то, отвечала Мстислава шепотком, потупив очи. Смущалась, робела, но встречи были коротки. Оно и понятно – не по своей охоте шел на них воевода. Мстиславе порой бывало жаль своего нареченного – не понимает, какое ему счастье привалило! Но не роптала, думала – очухается, еще благодарить будет за такую милость, ножки целовать. Покамест и потерпеть можно – кротостью да смирением прельстить. Потом, когда женой станет, время придет власть показать. По-христиански ведь как считается? Коль обвенчались, значит, навеки, ни прогнать жену, ни отказаться от нее не имеет права супруг.
Тем временем Лауре пришло время разрешиться от бремени. Эрика на тот час не случилось дома – ушел в княжеский терем, скучать со своей невестой. Лаура шла в трапезную, когда резкая боль заставила ее охнуть и присесть. Но боль не ослабевала и с громким, полузвериным криком, Лаура сползла на пол. На крик сбежались слуги, пришла бабка Преслава. Под руки отвели Лауру в натопленную баню – рожать.
Тут-то подтвердились опасения старой ключницы-лекарки! Давненько уже, поглядывая на Лауру, думала она: не разродится молодица! Сама тонкая, как тростиночка, а в чреве крупное дитя носит. Учинила как-то Лауре тайный осмотр и не успокоилась после этого. Но все ж на что-то надеялась, до поры до времени никого своими страхами не пугала. И не таких пигалиц видела, а рожали они как миленькие!
Эрик со двора услышал крики и замер, поняв, что произошло. Так и стоял столбом некоторое время, вглядываясь в непроглядную ноябрьскую тьму, промерз до костей и наконец решился войти в терем. Но и там слышны ему были душераздирающие вопли. Сунулся было в баню, оттуда ключница:
– Уйди, хозяин, не мешайся! Ты здесь без надобности!
Пришлось уйти в опочивальню. Зарылся головой в перины, чтоб не слышать криков и незаметно для себя заснул – так истерзана была душа. Проснулся на зорьке, подскочил – первый луч пробивается сквозь ставни. В тереме тишина. Припомнил все, вскочил и кинулся к дверям. На пороге столкнулся с бабкой Преславой. Лицо старухи все измятое, морщинистые губы дрожали.
– Что? – спросил Эрик – только на это голоса и хватило.
Старуха вскинула на Эрика усталые глаза.
– Худо, хозяин. Никак не разродится, силушки у нее не хватает.
– Что же делать? – задал Эрик вопрос, на который не было ответа.
– Лекаря ищи. Я что, я бабка темная. Ежели лекарь умелый попадется, авось вместе справимся. Не ребенка, так хоть бабенку убережем... А я, что могла, сделала.
Последних слов Эрик уже не слышал – крикнул седлать коня и во весь опор помчался к князю. У него помнил Эрик вывезенного с Востока старого араба, что служил у самого князя и почитался у него за кудесника.
Князь еще почивал. Эрик немного подождал, но, понимая, что ожидание смерти подобно решился на неслыханную наглость: попросил одного из дружинников, дежурившего у входа в княжьи палаты, разбудить великого князя, сказав, что у него к нему неотложное, великой важности дело. Даже после этого страж не сразу решился на столь опасный поступок, но взглянул в отчаянные глаза воеводы и пошел будить князя. Владимир принял воеводу, против опасений, приветливо.
– Что стряслось, воевода? Не спится тебе, или беда какая?
– За помощью я к тебе, княже! Прости за неурочный час – беда у меня.
– Говори толком, что нужно?
– Лаура опростаться не может, лекарь нужен! – на одном дыхании выпалил Эрик и замер в ожидании ответа.
– Это девка твоя? – заинтересованно приоткрыл заплывшие со сна глаза Владимир. – Не говорил ты мне о том, что она непраздна.
– Не думал я, великий князь, что у тебя к этому интерес быть может, – удивился Эрик.
– Интерес не интерес, а князь киевский все знать должен. Ладно, сейчас прикажу позвать Саддама.
Владимир хлопнул в ладоши, и в палату тут же вбежал стоявший на дверях страж. Вид у него был весьма испуганный. Видимо, боялся он, что покарает его великий князь за нагло прерванный сладкий утренний сон.
– Приведи сюда Саддама-лекаря, – не глядя на стража, бросил Владимир.
Страж удалился. Не было его довольно долго, наконец за дверью послышались мягкие шаги и в палату вошел старец в шелковом халате, в туфлях с чудными загнутыми носами. На голове у него красовалась чалма, украшенная немалым яхонтом.
Старик склонился перед Владимиром в глубоком поклоне, сложив при этом руки ладонь к ладони.
– Долгих лет тебе, великий князь, – сказал он. Выговор у старика был странный, все звуки были какими-то гортанными и мягкими, но говорил он чисто, слова не коверкал.
– И тебе долгих лет, Саддам, – ответил Владимир.
– Князь изволил заболеть? – снова подал голос старик.
– Нет, я здоров. Но видишь этого человека? – Владимир кивнул в сторону Эрика. – Его женщина не может освободиться от бремени. Ты должен ей помочь.
– Воля князя для меня закон, – ответил старик. – Мне лишь нужно собрать кое-что из моих снадобий и инструментов.
Старик говорил так медленно и равнодушно, что Эрик начал злиться.
– Нужно поспешить. Когда я уходил из дома, а прошло уже немало времени, Лауре было очень плохо.
– Мои сборы не займут много времени, – все также спокойно ответил старик-лекарь.
– Ты верхом? – Спросил вдруг Владимир.
– Да.
– Возьмешь мои сани. Саддама, конечно, можно посадить на коня, но, думаю, это будет не очень удобно.
– Спасибо, князь, – ответил Эрик, действительно испытывая к Владимиру искреннюю благодарность.
Старик юркнул в дверь, и до слуха Эрика снова донеслось быстрое шарканье, издаваемое туфлями с загнутыми носами.
Дожидаться лекаря, и вправду, пришлось недолго. Вскоре он вернулся, волоча за собой огромную суму из тонко выделанной кожи. Нес он ее осторожно, и Эрик понял, отчего князь счел неудобным посадить лекаря на коня – суму он нес с великим тщанием.
Возок уже ждал перед воротами. Эрик помог лекарю устроиться, и через малое время они уже летели по улицам Киева. В этот ранний час прохожих было немного, и возница гнал вовсю, предупрежденный о срочности дела.
Эриком владели мрачные предчувствия. Как назло, погода была нехороша: серые тучи затянули небо и только что взошедшее солнце не могло пробиться сквозь них. Лаура такую погоду не любила больше всего. Дитя солнца, она словно заболевала, когда светило скрывалось надолго. Лаура вообще любила все живое, вольное. Не рвала никогда цветов, плакала при виде плененных животных.
Однажды Эрик купил Лауре на рынке клетку с поющим щеглом. Вопреки его ожиданиям, Лаура не обрадовалась подарку, наоборот, чуть не расплакалась. Зато когда Эрик предложил ей выпустить птицу на волю, радости девушки не было предела. Эрик долго раздумывал над такой странностью избранницы и порешил, что увидела она в пойманной птичке саму себя.
Не выпало Лауре быть свободной. Вечно чья-то собственность, вещь, она и не знала, что такое воля, и не знала бы, что с ней делать, получи ее. Но душа-то ее была свободна, и знала: неправильно это, когда один человек владеет другим, распоряжается и жизнью и смертью его...
Когда Эрик и лекарь добрались до терема, там по-прежнему стояла гробовая тишина. Эрик волоком потащил Саддама к бане и нос к носу столкнулся с Преславой. Лицо ее было заплакано, и у Эрика упало сердце.
– Что? – кинулся он к старухе.
– Плохо, – ответила бабка и, утерев глаза кончиком плата, тяжело вздохнула. – Кончается она, и ребенок, не знаю, жив или нет. Велик он для нее, пичужки. Она ж как тростинка тонкая, куда ей твоих детей рожать.
– Я лекаря привез, – сказал Эрик, чувствуя какую-то необъяснимую вину за то, что его дети такие крупные.
Тут только бабка разглядела в полумраке коридора чудного старика в странной, нерусской одежде.
– Энтот, что ли? – удивилась она. – Откуда такое чудо?
– Не фыркай, бабка, – подтолкнул Преславу Эрик. – Это лекарь самого князя Владимира.
– Ой, – испугалась старуха. – А чтой-то он чудной такой. Неужто князь себе лучше найти не мог?
– Он и есть лекарь самый наилучший, просто приехал он в Киев из дальней страны.
– Там что ж, все так ходют? – еще больше изумилась старуха.
– Да, у нас все так ходят, – вдруг раздался гортанный голос. – Но я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать странности моего одеяния, а для того, чтобы помочь больной. Где она?
Эрик молча распахнул дверь и опрометью кинулся наверх. Только там остановился, прислушиваясь. Преслава сей же час о чем-то заспорила с Саддамом, потом умолкла, и слышен был только сварливый голос княжеского лекаря. Затем послышался топот ног, голоса. Из всего услышанного Эрик понял, что лекарь приказывает перенести Лауру в опочивальню, ругает слуг и его самого варварами и палачами. Эрик ушел от греха подальше в верхнюю горницу, присел там на лавку, потом вновь заслышал возню – Лауру перенесли в опочивальню, и кинулся к туда.
Эрик оттеснил Преславу в угол, прежде чем она смогла проскользнуть в комнату.
– Что это вы удумали? – мрачно спросил он.
– Лекаря своего спрашивай, я лишь делаю, что он говорит, – ответила строптивая бабка.
– И что же он говорит?
– Не велел тебе сказывать. И в комнату тебя пущать не велел, – словно угадав помысел господина, выпалила старуха.
– Что значит, не велел? – вознегодовал Эрик. – Я здесь хозяин!
– Он сказал, что если ты войдешь, то он делать ничего не станет и Лаурка твоя ихнему Аллаху душу отдаст, – таинственно изрекла старуха.
– Она хоть жива? – с дрожью в голосе спросил Эрик.
– Покуда да, но еле-еле, – простонала бабка. – Бусурманин энтот сказал, что спасет ее, родимую. А что он там задумал, тебе знать не надобно. Ступай, хозяин, хлебни меда похмельней, да сосни где-нибудь. Вона на тебе лица нет, а я уж пойду, пособлю лекарю.
И, ловко вывернувшись, Преслава скользнула за дверь.
Эрик вновь остался один на один со своими нелегкими думами. Из-за двери до него доносились звуки, и они не нравились ему: приглушенные, тревожные голоса, звон посуды, треск рвущейся материи и шум льющейся воды. И вдруг все это перекрыл леденящий душу крик, и трудно было поверить, что маленькая, тихая Лаура может так кричать.
Эрик рванулся к двери, но она не открывалась: видимо, ее подперли чем-то с другой стороны. А крик все не смолкал. Он не становился тише, он резал Эрику сердце на тонкие кровавые ленты. Эрик вновь и вновь пытался пробиться в комнату, но на совесть была сработана дубовая дверь!
Крик оборвался так же внезапно, как и начался. Какое-то время в опочивальне царила мертвая тишина, и Эрик совсем уж было решил, что все кончено, но вдруг послышался тонкий, похожий на мяуканье полузадушенного котенка, писк.
Постепенно писк становился все громче, и вот уже явно слышно, что это плачет ребенок, причем не просто плачет, а орет что есть силы, во всю глотку, во всю свою невеликую мочь.
Эрик задохнулся от счастья, растаяла перед глазами багровая дымка, и новоявленный отец с новыми силами бросился на дверь, но вдруг ослаб и сел прямо на пол, смеясь и плача, утирая горячий пот.
Так его и застал Саддам, много позже вышедший из опочивальни. Удивился, даже испугался поначалу, завидев господина в таком неподобающем виде, но потом склонился к нему, улыбаясь одними глазами.
– Такие волнения вредны, – промолвил он. – Вот и дверь хорошую испортили.
Эрик посмотрел сначала на лекаря, потом на дверь. Она действительно пострадала – ее испещряли глубокие вмятины, кое-где дерево расщепилось, торчало занозами.
– Выражаю свою радость по поводу того, что у достойного воина родился сын, – как ни в чем не бывало продолжал старик.
– Сын? У меня? – почему-то очень удивился Эрик.
– Да уж точно не у меня, – саркастически заметил лекарь.
– А Лаура? – еле слышно спросил Эрик и почувствовал, как перехватило дыхание от одной только мысли о том, какой может быть ответ.
– Она очень слаба. Но опасность миновала, и смерть не угрожает прекрасной госпоже, – ответил старик и отвел глаза.
– Что-то не так? – уловив его замешательство, спросил Эрик.
– Я должен что-то сказать доблестному витязю, но он не должен огорчаться моими речами. Я, ничтожный, сделал все, что было в моих силах, но...
– Не тяни, лекарь, говори, в чем дело?
– Прекрасная госпожа не сможет больше понести дитя, – ответил старик и на всякий случай отступил на шаг назад.
Эрик, приготовившийся услышать новость гораздо хуже, чуть не расплакался от облегчения. Жаль, слов нет, но у него уже есть сын, а главное – Лаура жива и останется с ним!
– Спасибо тебе, лекарь. Скажи, сколько должен я заплатить за твои услуги?
– Мои услуги оплачивает князь, – коротко ответил старик.
– Можно мне повидать Лауру?
– Сейчас она спит, я дал ей лекарство. Она не должна подниматься с ложа, покуда я не разрешу ей это. Пусть никто не причиняет ей огорчения. Позволено ли мне будет навещать прекрасную госпожу, дабы следить за ее здоровьем?
Эрик ничего не ответил, лишь кивнул головой в знак согласия – все мысли его уже были рядом с Лаурой.
Она казалась совсем маленькой на широком ложе. Она спала, и длинные тени от ее густых ресниц ложились на заострившиеся скулы. А рядом посапывал виновник всего произошедшего – прекрасное, крепкое и здоровое дитя, которому суждено вырасти в славного воина.
Бабка Преслава не спускала с Эрика глаз, и он стеснялся ее сочувственного взгляда, поэтому неловко поцеловал Лауру в холодную, словно мраморную щеку, прикоснулся губами к пушистому темени младенца и вышел из опочивальни, задев головой за притолоку.
Теперь, когда все осталось позади, он понял, как же он голоден и как устал. Колеблясь между желанием поесть и поспать, двинулся все ж в трапезную, где на столе не убран был вчерашний ужин. Там, зябко съежившись, сидела Хельга.
– Что ты, сестра, сумерничаешь? Прикажи разжечь очаг и принести света, – устало сказал Эрик.
Хельга привычно встала, чтобы исполнить приказание, но остановилась как вкопанная.
– Брат... Скажи мне хотя бы, жива ли Лаура?
Эрик усмехнулся. Бедная Хельга! Она так и сидела здесь в полном неведении. Негоже девке знать о таких вещах, а в строгости взращенная Хельга вообще должна была делать вид, будто не видит ничего и не слышит.
– Жива, жива, – усмехнулся Эрик.
И, подсев к столу, отломил ногу у жареного гуся, начал угрызать.
– А... дитя? – робко спросила сестра.
Эрик уже не мог сдержать радостного смеха.
– С племянником тебя, сестрица! – ответил он, наливая себе вина. Богатырским глотком осушил кубок и вздрогнул от топота. Это Хельга, по своему обыкновению, скакала по горнице в дикой пляске.
– Здоровая девка, а все скачешь, не хуже козла Прона, – посетовал Эрик. – Рановато тебе замуж – напугаешь супруга, сбежит от тебя в леса Муромские!
ГЛАВА 23
Лаура оправлялась долго. Только через месяц она стала вставать, потихоньку ходить по терему, но еще была очень бледной и слабенькой. Зато дитя, словно забравшее из нее все здоровье, росло не по дням, а по часам. Эрик носил на руках обоих и был сам не свой от счастья. Даже предстоящая женитьба вылетела у него из головы, а ведь времени до нее оставалось всего ничего – Мстислава уехала повидаться с родными, а по возвращении ее должна быть сыграна свадьба.
Саддам не оставлял своим попечением Лауру. Он очень привязался к своей больной, заявляя, что она – живой образец его лекарского искусства. Но Эрик видел, как в глазах его при взгляде на Лауру светится неподдельная нежность. Связала ли их общая доля чужеземцев на Руси, или возымел пожилой и одинокий лекарь отцовские чувства к своей подопечной – не ясно. Но Эрик не ставил препонов их дружбе.
Саддам сказал, что Лауре полезен вольный воздух, и они стали выезжать. Эрик подарил Лауре в честь рождения сына новый кожаный возок, и часто киевляне видели его на улицах.
Странен, должно быть, казался им вид нездешней красоты женщины, которую сопровождал суровый княжеский воевода, и немало в эти дни поползло слухов по городу. Но Эрика не беспокоили пустые пересуды. Каждый день вывозил он Лауру, катал ее по заснеженным киевским улицам и с неожиданным для себя красноречием что-то рассказывал ей. Да что рассказывал, кабы умел – запел бы! Просто так, от счастья.
Киев в то время строился. Как же – столица, столица, принявшая новую веру и украшающая себя сообразно ей! На месте Перунова капища повелел князь строить церковь Святого Василия, чье имя в крещении принял Владимир.
Расчищалось место для постройки еще одной церкви. Не доверяя киевским зодчим новое для них дело, послал князь за мастерами в Константинополь – пусть греки построят храм Пресвятой Богородицы по строгим византийским канонам! На строительство и содержание будущего храма отдал Владимир десятую часть своих доходов, отчего и начали называть недостроенную еще церковь Десятинной. Порешил князь украсить этот дивный храм иконами и церковной утварью, что вывез он из Корсуня.
Лаура живо интересовалась всем, что происходило в городе. Ей нравилось оживление, царившее на местах строительства, так как оно напоминало ей суматоху Константинополя. Живо оглядывала она окрестности, а Эрик не сводил с нее глаз.
Материнство красило Лауру. Вроде бы только отпустила болезнь, а уже фигура женщины округлилась, смуглые щеки зажглись румянцем, по-новому заблестели глаза. А более всего красил ее проснувшийся интерес к жизни, словно очнулась она от глубокого, тягостного сна. Послужило ли этому чудесное спасение от смерти или знание, что скоро придется проститься с любимым и уехать в новый терем? Или материнство пробудило в ней живую, ищущую счастья душу? Неизвестно.
Не знал Эрик и того, как же все-таки помог лекарь Лауре. Кое-что понял, правда, углядел, как ни таилась любимая, тонкий багровый рубец поперек живота. Но старался не думать об этом – слишком страшно, а только нежнее ласкал свою жену-нежену, с великим любованием смотрел в ее очи. И вместе они радовались сыну, которого нарекли в честь великого князя Владимиром.
Тем временем приближалось Рождество. Мало кто знал, как встречать новый христианский праздник, а Эрику попросту было не до этого – Мстислава возвратилась в Киев-град. Возобновились их встречи в княжеском тереме, мучительные и тоскливые. Не раз примечал Эрик ее холодный взгляд из-под смиренно опущенных ресниц – не промолчали киевские зеваки, нашептали княжеской племяннице про новенький возок и томную красавицу в нем. Но Эрик гнал от себя эти мысли, весь досуг отдавал Лауре и... готовился к свадьбе.
Как ни старался остановить он ток времени, приспела пора Лауре отправляться в деревню, в новый терем. Эрик ждал горького прощания, слез и упреков, но ничем не попрекнула его любимая и не закручинилась против прежнего нимало. Одна Преслава знала, чего стоил Лауре веселый вид: накануне несколько часов кряду рыдала-убивалась она в жарко натопленной каморке ключницы, отвергая любое утешение.
Да и чем могла утешить ключница Преслава свою любимицу?
Забыв про неотложные дела, сидела рядом, заскорузлой от работы ладонью гладила по волосам и бормотала-напевала ласковые слова, от которых и сама-то давно отвыкла.
А на следующее утро целый обоз выехал из ворот терема Эрика и направился вперед, в снежную даль. Разряженная в соболя Лаура с дитятей на руках смотрела вперед себя сухими глазами. Как села в сани, так и не оглянулась ни разу, ни взгляда не подарила дому, где столько времени была госпожой.
Провожали ее с почетом. Все слуги высыпали на двор, и пришлось убедиться Лауре, что любят ее в доме гораздо крепче, чем думала она. Да и как ее было не любить? Смирна, тиха, ни словом, ни делом не обидела никого, напротив, не раз смиряла буйный нрав своего господина, рассердившегося на неловкого слугу. И не пожаловалась ни разу, хоть порой и было на что.
И Хельга, подруга золотая, кинулась на шею, стала обцеловывать, брызгая слезами. Ах, как не хотелось ей, чтобы уезжала эта странная, ласковая фряженка! Тяжко было и провожать маленького племянника, в котором Хельга уж души не чаяла. Заранее невзлюбила Хельга грядущую молодую хозяйку за эту боль разлуки.
Лаура ясно смотрела на провожающих, отдавала поклоны и поцелуи. Много жилищ сменила она, во многих домах побывала, но нигде ее так искренне не любили. Воистину, думала Лаура, уже сидя в санях, холод этой страны с лихвой искупается теплом человеческих сердец.
И вот позади Киев, а впереди лишь покрытые снегом поля и леса, да гоняющий поземку ветер, что морозит тело и леденит душу.
Лаура покрепче прижимает к себе крепко спящего Владимира, будто оберегая его. Не от холода – тепло укутан младенец – а от всего зла, которое только есть в мире.
Путь не близок, но и не бесконечен. И вот Лаура стоит уже на том самом месте, где когда-то, дрожа и робея, призналась любимому в своей тайне. Вот и терем, что он тогда ей обещал – высокий, крепкий, богато украшенный. Не поскупился господин для своей плененной птички, славную построил клетку – сам князь позавидует. Стоит терем на высоком пригорке, окружен березовой рощей, зимней, голой, а внизу курится дым очагов богатой, князем Владимиром подаренной деревни.
Здесь отныне будет жить Лаура. Здесь вырастит она сына, который, уж и сейчас видно, похож будет на отца статью, голосом и повадкой. Христианскому Богу молится Лаура, стоя у дверей высокого терема. Молится о том, чтобы не постигла ни ее, ни сына жестокая доля, чтобы не покинул ее навсегда возлюбленный господин, чтобы не остудила его сердца та, что через несколько дней займет ее место на широком ложе, где совсем недавно выстрадала Лаура сына.
Терем был приуготовлен к приезду хозяйки. Не на страх, а на совесть потрудились Плишка с Нютой и другие слуги да и бабка Преслава, не успев передохнуть с дороги, рьяно взялась за дело. Хотя на этот раз особенно стараться ей не пришлось – внутри дома и так все блестело.
Эрик, навестивший Лауру в новом ее жилище, обошел весь терем и остался доволен: уютно, чисто, просторно. Пройдя в опочивальню, остановился он пред широким ложем и призадумался. Кто знает, как часто придется ему проводить здесь ночи?
Но в этот раз остался Эрик с милой, и оба знали – это последняя ночь любви, что до свадьбы им отпущена. Будут и потом встречи, сладкие поцелуи да горячие ласки, но такими, как сейчас ни Эрик, ни Лаура уж не будут никогда.
Утром Эрик уехал, когда Лаура еще спала. Он не стал будить ее – только-только ведь глаза сомкнула! Поцеловал на прощанье и решительно пошел к дверям. Долгие проводы – лишние слезы. Так говаривал его отец, а он-то знал в жизни толк.
Саддам не оставлял своим попечением Лауру. Он очень привязался к своей больной, заявляя, что она – живой образец его лекарского искусства. Но Эрик видел, как в глазах его при взгляде на Лауру светится неподдельная нежность. Связала ли их общая доля чужеземцев на Руси, или возымел пожилой и одинокий лекарь отцовские чувства к своей подопечной – не ясно. Но Эрик не ставил препонов их дружбе.
Саддам сказал, что Лауре полезен вольный воздух, и они стали выезжать. Эрик подарил Лауре в честь рождения сына новый кожаный возок, и часто киевляне видели его на улицах.
Странен, должно быть, казался им вид нездешней красоты женщины, которую сопровождал суровый княжеский воевода, и немало в эти дни поползло слухов по городу. Но Эрика не беспокоили пустые пересуды. Каждый день вывозил он Лауру, катал ее по заснеженным киевским улицам и с неожиданным для себя красноречием что-то рассказывал ей. Да что рассказывал, кабы умел – запел бы! Просто так, от счастья.
Киев в то время строился. Как же – столица, столица, принявшая новую веру и украшающая себя сообразно ей! На месте Перунова капища повелел князь строить церковь Святого Василия, чье имя в крещении принял Владимир.
Расчищалось место для постройки еще одной церкви. Не доверяя киевским зодчим новое для них дело, послал князь за мастерами в Константинополь – пусть греки построят храм Пресвятой Богородицы по строгим византийским канонам! На строительство и содержание будущего храма отдал Владимир десятую часть своих доходов, отчего и начали называть недостроенную еще церковь Десятинной. Порешил князь украсить этот дивный храм иконами и церковной утварью, что вывез он из Корсуня.
Лаура живо интересовалась всем, что происходило в городе. Ей нравилось оживление, царившее на местах строительства, так как оно напоминало ей суматоху Константинополя. Живо оглядывала она окрестности, а Эрик не сводил с нее глаз.
Материнство красило Лауру. Вроде бы только отпустила болезнь, а уже фигура женщины округлилась, смуглые щеки зажглись румянцем, по-новому заблестели глаза. А более всего красил ее проснувшийся интерес к жизни, словно очнулась она от глубокого, тягостного сна. Послужило ли этому чудесное спасение от смерти или знание, что скоро придется проститься с любимым и уехать в новый терем? Или материнство пробудило в ней живую, ищущую счастья душу? Неизвестно.
Не знал Эрик и того, как же все-таки помог лекарь Лауре. Кое-что понял, правда, углядел, как ни таилась любимая, тонкий багровый рубец поперек живота. Но старался не думать об этом – слишком страшно, а только нежнее ласкал свою жену-нежену, с великим любованием смотрел в ее очи. И вместе они радовались сыну, которого нарекли в честь великого князя Владимиром.
Тем временем приближалось Рождество. Мало кто знал, как встречать новый христианский праздник, а Эрику попросту было не до этого – Мстислава возвратилась в Киев-град. Возобновились их встречи в княжеском тереме, мучительные и тоскливые. Не раз примечал Эрик ее холодный взгляд из-под смиренно опущенных ресниц – не промолчали киевские зеваки, нашептали княжеской племяннице про новенький возок и томную красавицу в нем. Но Эрик гнал от себя эти мысли, весь досуг отдавал Лауре и... готовился к свадьбе.
Как ни старался остановить он ток времени, приспела пора Лауре отправляться в деревню, в новый терем. Эрик ждал горького прощания, слез и упреков, но ничем не попрекнула его любимая и не закручинилась против прежнего нимало. Одна Преслава знала, чего стоил Лауре веселый вид: накануне несколько часов кряду рыдала-убивалась она в жарко натопленной каморке ключницы, отвергая любое утешение.
Да и чем могла утешить ключница Преслава свою любимицу?
Забыв про неотложные дела, сидела рядом, заскорузлой от работы ладонью гладила по волосам и бормотала-напевала ласковые слова, от которых и сама-то давно отвыкла.
А на следующее утро целый обоз выехал из ворот терема Эрика и направился вперед, в снежную даль. Разряженная в соболя Лаура с дитятей на руках смотрела вперед себя сухими глазами. Как села в сани, так и не оглянулась ни разу, ни взгляда не подарила дому, где столько времени была госпожой.
Провожали ее с почетом. Все слуги высыпали на двор, и пришлось убедиться Лауре, что любят ее в доме гораздо крепче, чем думала она. Да и как ее было не любить? Смирна, тиха, ни словом, ни делом не обидела никого, напротив, не раз смиряла буйный нрав своего господина, рассердившегося на неловкого слугу. И не пожаловалась ни разу, хоть порой и было на что.
И Хельга, подруга золотая, кинулась на шею, стала обцеловывать, брызгая слезами. Ах, как не хотелось ей, чтобы уезжала эта странная, ласковая фряженка! Тяжко было и провожать маленького племянника, в котором Хельга уж души не чаяла. Заранее невзлюбила Хельга грядущую молодую хозяйку за эту боль разлуки.
Лаура ясно смотрела на провожающих, отдавала поклоны и поцелуи. Много жилищ сменила она, во многих домах побывала, но нигде ее так искренне не любили. Воистину, думала Лаура, уже сидя в санях, холод этой страны с лихвой искупается теплом человеческих сердец.
И вот позади Киев, а впереди лишь покрытые снегом поля и леса, да гоняющий поземку ветер, что морозит тело и леденит душу.
Лаура покрепче прижимает к себе крепко спящего Владимира, будто оберегая его. Не от холода – тепло укутан младенец – а от всего зла, которое только есть в мире.
Путь не близок, но и не бесконечен. И вот Лаура стоит уже на том самом месте, где когда-то, дрожа и робея, призналась любимому в своей тайне. Вот и терем, что он тогда ей обещал – высокий, крепкий, богато украшенный. Не поскупился господин для своей плененной птички, славную построил клетку – сам князь позавидует. Стоит терем на высоком пригорке, окружен березовой рощей, зимней, голой, а внизу курится дым очагов богатой, князем Владимиром подаренной деревни.
Здесь отныне будет жить Лаура. Здесь вырастит она сына, который, уж и сейчас видно, похож будет на отца статью, голосом и повадкой. Христианскому Богу молится Лаура, стоя у дверей высокого терема. Молится о том, чтобы не постигла ни ее, ни сына жестокая доля, чтобы не покинул ее навсегда возлюбленный господин, чтобы не остудила его сердца та, что через несколько дней займет ее место на широком ложе, где совсем недавно выстрадала Лаура сына.
Терем был приуготовлен к приезду хозяйки. Не на страх, а на совесть потрудились Плишка с Нютой и другие слуги да и бабка Преслава, не успев передохнуть с дороги, рьяно взялась за дело. Хотя на этот раз особенно стараться ей не пришлось – внутри дома и так все блестело.
Эрик, навестивший Лауру в новом ее жилище, обошел весь терем и остался доволен: уютно, чисто, просторно. Пройдя в опочивальню, остановился он пред широким ложем и призадумался. Кто знает, как часто придется ему проводить здесь ночи?
Но в этот раз остался Эрик с милой, и оба знали – это последняя ночь любви, что до свадьбы им отпущена. Будут и потом встречи, сладкие поцелуи да горячие ласки, но такими, как сейчас ни Эрик, ни Лаура уж не будут никогда.
Утром Эрик уехал, когда Лаура еще спала. Он не стал будить ее – только-только ведь глаза сомкнула! Поцеловал на прощанье и решительно пошел к дверям. Долгие проводы – лишние слезы. Так говаривал его отец, а он-то знал в жизни толк.
ГЛАВА 24
В старой христианской церкви, еще при великой княжне Ольге выстроенной, было душно. Народа сюда набилась тьма – многим восхотелось посмотреть, как князь Владимир выдает свою племянницу за воеводу!
В полумраке мерцали свечи, истекая восковыми слезами, сладко благоухал ладан. Священник-грек громко читал молитву, но мало кто слушал непривычно звучащие слова чужого языка. Все смотрели на жениха с невестой, и странен был их вид – прекрасная девушка в цвете юности, бледная, как полотно, и суровый мужчина, без тени радостного волнения на лице.
Как идол, стоял Эрик, и чувства заснули в его груди. Как готовился он к этому дню, как приучался бороться с бурей отчаянья, тоски, горя – и вот теперь ничего не чует, кроме желания поскорее выйти на воздух из здешней сутолоки и духоты.
Многие взоры обращены были на князя. Вот у кого на лице светилась радость! Породнился он с воеводой, привязал его к себе кровными узами. И раньше-то не было преданней слуги, а теперь и вовсе прикрепится он к князю своему душой и телом.
И рада была мать Эрика. Так недавно приняла она крещение, а уж стала истовой христианкой. Теперь неподдельной радостью лучилось ее лицо. Сын венчается в церкви, по установленному обряду, да не с оборвашкой своей – с племянницей самого князя Владимира! Честь-то какая, Господи!
В полумраке мерцали свечи, истекая восковыми слезами, сладко благоухал ладан. Священник-грек громко читал молитву, но мало кто слушал непривычно звучащие слова чужого языка. Все смотрели на жениха с невестой, и странен был их вид – прекрасная девушка в цвете юности, бледная, как полотно, и суровый мужчина, без тени радостного волнения на лице.
Как идол, стоял Эрик, и чувства заснули в его груди. Как готовился он к этому дню, как приучался бороться с бурей отчаянья, тоски, горя – и вот теперь ничего не чует, кроме желания поскорее выйти на воздух из здешней сутолоки и духоты.
Многие взоры обращены были на князя. Вот у кого на лице светилась радость! Породнился он с воеводой, привязал его к себе кровными узами. И раньше-то не было преданней слуги, а теперь и вовсе прикрепится он к князю своему душой и телом.
И рада была мать Эрика. Так недавно приняла она крещение, а уж стала истовой христианкой. Теперь неподдельной радостью лучилось ее лицо. Сын венчается в церкви, по установленному обряду, да не с оборвашкой своей – с племянницей самого князя Владимира! Честь-то какая, Господи!