Александрова Марина. Варяг

   Притворно повздыхав, Ирина собралась уж удалиться, как вдруг в дверь вошла давешняя молодица-служанка.
   – Ну, что, бабушка? – обратилась она к старухе.
   Та тяжело вздохнула и ответила:
   – Да все также, дитятко. Думаю, что не оклемается наша Лаура.
   – Бабушка, ты бы шла отдохнула, а я тут, с госпожой побуду, – предложила молодица.
   – Твоя правда. Что-то притомилась я, – призналась старуха. – Не те уж годы мои, и сил прежних нет. Но смотри, коль что случится, зови меня, не медли!
   Ирина смекнула, что женщины в родстве, а значит, избавляться придется не только от старухи, но и от этой молодухи. Ох, худо! Ключница-то темная, немощная, а эта вон какая справная. Такую только силой одолеть можно. Однако над тем, как это сделать, стоило еще подумать. Поэтому Ирина пока что просто вышла из комнаты, коротко кивнув служанкам и всеми силами пытаясь придать своему лицу хотя бы видимость глубокой скорби.
   – Что ей здесь нужно? – раздумчиво пробормотала Преслава, когда дверь за Ириной закрылась.
   – А кто это? – спросила Нюта.
   – Это, внученька, матушка нашего господина. За все время ни разу не показывалась, а теперь на тебе – приехала. И вот, что странно, женушка хозяйская тоже здесь! Налетело воронье на беду. Уж не сговорились ли они о чем?
   – Бабушка, да о чем же они сговориться могли? – удивилась Нюта.
   – Да кто ж их знает. Только не верю я в то, что они так вдруг полюбили нашу бедняжку Лауру. Что-то здесь неладно. Может, прознали про то, что Лаура не жилица и приехали добро ее меж собою делить, пока хозяина нет! Только я молчать не буду, я господину все как есть доложу, до капельки!
   Ирина тем временем отыскала Мстиславу.
   – Вот что, доченька, – зашептала она. – Фряженка-то долго не протянет. Уж и обмерла она. Делать что-то надо!
   – За лекарем, что ль? – тупо спросила Мстислава, которая совсем потерялась.
   – Да за каким лекарем! Так нужно поладить, чтоб Эрик, вернувшись, ничего не распознал! Да сиди уж, я сама все сделаю.
   Ирина позвала своих дюжих молодцев, взошла в большую палату, села там на высокий стулец с резной спинкой и велела одной из служанок звать к ней ключницу и сродственницу ее.
   Вскоре обе женщины вошли. Преслава, успевшая ненадолго прикорнуть, протирала слипающиеся от усталости глаза. На лице Нюты была написана тревога за покинутую в одиночестве больную хозяйку.
   Ирина приняла суровый и властный вид и выпрямилась.
   – Хочу я спросить вас, – начала она грозно, обращаясь к Преславе и Нюте, – отчего такая странность приключилась?
   Преслава и Нюта недоуменно переглянулись, а Ирина тем временем продолжала:
   – Ведь здорова и крепка была ваша хозяйка! Ни скорбела она, ни болела, а тут вдруг в одночасье слегла, да так, что только один Господь Бог наш вездесущий знает, поправится она или нет.
   – Я и сама в удивлении немалом, – ответила Преслава, все еще не понимая, к чему клонит Ирина.
   – А я вот, кажется, начинаю догадываться о том, что же случилось в этом доме, – и не дав Преславе рта открыть, Ирина грозно изрекла. – Ведь не нравилась вам Лаура! Все то время, пока служили вы ей, через силу покорялись! Считали ее недостойной быть вашей госпожой. Ведь она такая ж, как и вы, рабыня бывшая, а так высоко взлетела!
   Преслава с Нютой от таких речей онемели в удивлении. Но только Преслава хотела сказать слово, Ирина снова ее опередила.
   – Вот и задумали зло великое! Дождались отъезда хозяина вашего Эрика в дальний поход, а сами госпожу извести решили! Так, что ли? Говорите!
   Тут Преслава уж не выдержала.
   – Это что ж ты такое говоришь, госпожа? Как могла подумать ты только, что мы могли супротив Лауры недоброе замыслить? Да мне она как дочь родная, а Нюта ее не как госпожу, как сестру свою родную любит!
   – Болтай, болтай, старуха! Ишь, одной ногой в могиле стоишь, а правды молвить не можешь! Я человек здесь почитай, что чужой, но даже мне в глаза бросилось, что показная вся эта ваша любовь. А потому, покуда хозяин ваш, Эрик, из похода дальнего не вернется, посидите-ка вы в чулане, под надежным замком, чтоб не дай Бог еще какой беды не натворили!
   Преслава ажно задохнулась от возмущения.
   – Вот то-то и оно, что чужая ты здесь, госпожа. До сего времени не видели мы тебя, не знали. Да и знать не хотели – только странно нам было, что господин наш мать свою так подолгу не видит! Только теперь вижу: больно грозна ты к невинным, оттого и не нужна даже собственному сыну. А про то, что под замок нас посадить велела, когда Лаура дух испустить готова, я хозяину нашему расскажу. Расскажу, как оставила ты ее без нашей помощи и опеки из-за своего только глупого домысла. Посмотрим тогда, что он скажет, как мать родную простит ли?
   Ирина от такой наглости даже побледнела.
   – Да как ты смеешь, мерзавка, так с госпожою разговаривать?
   Да я тебя... – и задохнулась от злости.
   – Эк, раздулась! Ты, конечно, сейчас любой суд над нами свершить в силах. Да только помни, что хозяин приедет и с тебя спросит. Он-то нас знает за верных слуг, не страхом, а совестью ему служили!
   Как не зла была Ирина, а все ж поняла, что права проклятая ключница. Ну, да делать теперь нечего. Поэтому далее продолжать разговор она не стала, а повелела своим молодцам запереть Преславу и Нюту в чулане.
   После этого она отрядила одну из служанок присматривать за Лаурой, наказав не оставлять ее одну ни на мгновение, а остальную челядь, большей частью пришедшую на служение к Лауре из близлежащей деревни, распустила по домам.
   Теперь оставалось ждать, чем дело кончится. Дом, казалось, застыл в ожидании беды, Мстислава затворилась в светлице, ссылалась на нездоровье, а на деле – мучилась совестью. Ирине же досталась еще одна обуза – внук. Позабыла она о нем, когда распускала по домам челядь. И в голову не пришло, что у сиделки да стряпухи и без него забот хватает.
   Пришлось пестовать самой. Но то ли Ирина подзабыла, как управляться с младенцами, то ли боялся Владимир незнакомого человека – ревел и хныкал все время, пока не спал. Пытался рассказать он слезами, что не хватает ему нежных рук, ласкового света глаз, родного запаха и воркующих слов – всего того, что было для него матерью. Но никто не понимал его, и мать не появлялась, и не было знакомых лиц. Только чужая, неласковая женщина кормила его, укладывала спать, без рвения пыталась заменить ему все, что он успел полюбить в своей коротенькой жизни. Но Владимир не хотел этой замены и плакал горько, горько...
   К ночи Лауре стало совсем плохо. Девка, ходившая за ней, выбежала из опочивальни, как угорелая, и завопила на весь дом, что хозяйка умирает.
   Ирина тут же подоспела. Лаура металась по широкому ложу, бормоча бессвязные слова. Руки ее бродили по собольему одеялу, словно собирали с него незримые крошки. Ирина знала уже этот верный признак приближающейся кончины и, как обессиленная, опустилась на край ложа – ждать.
   Внезапно Лаура перестала метаться. Руки ее успокоились и легли вдоль исхудавшего тела. Ирина чуть не вскрикнула, когда Лаура вдруг открыла глаза и посмотрела в лицо свекрови незамутненным ясным взором. Видимо, разум вернулся к Лауре – в зеленых глазах метнулся страх, а губы зашевелились в безмолвном крике.
   – Что, милая? Плохо тебе? – не дав волю злой радости, спросила Ирина. – Пить хочешь?
   Лаура качнула головой и устремила взгляд на дверь, из-за которой доносился неумолчный рев малыша Владимира. Глаза ее наполнились слезами, но попросить Ирину, чтобы принесли к ней дитятю, Лаура уже не могла. Силы ее убывали. Только взглядом она могла выразить свою страстную мольбу, и такова была сила этой предсмертной мольбы, что проняла она даже Ирину. Она выскочила за дверь и через мгновенье вернулась с ребенком на руках.
   Лаура подалась к сыну всем слабеющим телом, ей даже удалось поднять руку и дотронуться до головки малыша. Однако тут же рука упала, и Лаура задышала глубоко и тяжко. Ирина поднесла малыша поближе к матери, и та запечатлела на лбу сына последний поцелуй.
   Ребенок узнал мать и мигом перестал плакать, заулыбался, залопотал что-то на своем птичьем языке, протягивая к ложу ручонки.
   Некоторое время Лаура еще любовалась сыном, как бы молча прощаясь с ним. Но вскоре глаза ее затуманились, тело изогнуло судорогой. Ирина поспешила унести ребенка, а когда вернулась, Лаура уже лежала тихая и бездыханная.
   Смерть стерла с чела Лауры следы страдания. Лежала фряженка спокойной и красивой, словно обычный сон смежил ей веки. Только дыхание не волновало грудь, да последнее тепло уж начало покидать безжизненное тело.
   Ирина вышла из опочивальни и, созвав своих молодцев, повелела готовить домовину. Затем отрядила двух из них, одного послав в Киев за священником, а второму велела также собираться в путь.
   Выглянув из окна, обомлела – вся теремная челядь стояла под окнами, неотвязно глядя вверх. Вот холопы проклятые! Сторожей, видать, выставили!
   Посреди суматохи подошла Мстислава, решившаяся наконец покинуть свое сомнительное убежище.
   – Что за переполох? – спросила она. Ее тревожил топот и приглушенные голоса на подворье, но мысль о том, что вся эта суматоха может быть связана с кончиной Лауры, даже не пришла ей в голову.
   – Чужеземка померла, – коротко ответила Ирина. – А с ней и сынок ее преставился, – вдруг добавила она и покосилась по сторонам.
   – Как померла? – воскликнула Мстислава, задрожав всем телом.
   – Только что. Падучая у нее была. И внук мой Владимир заболел, от матери заразившись, и умер в одночасье.
   Мстислава открыла было рот... да так и осталась стоять под грозным взглядом свекрови. Та, досадуя на невестину недогадливость, подцепила ее под руку и завела в укромный уголок.
   – Закрой рот. Не ровен час, муха залетит. Ты что, не помнишь нашего уговора на случай, коль помрет Лаура?
   – Так я ж не думала, что она взаправду умереть может, – запинаясь и глотая слезы, прорыдала Мстислава. – Думала я, что поправится она и все уладится.
   – Эко ты какая боязливая, доченька. Ожидала ты, али нет, да только Лаурка померла и теперь о себе думать надо. Ей-то уж не помочь!
   – Что делать надо? – утерев глаза, спросила Мстислава, но голос ее звучал настолько неуверенно, что Ирину даже злость взяла на излишне чувствительную невестку. Виду она, однако, не показала.
   – Тебе, милая, делать ничего не придется. Я все сама улажу. Ради тебя, моя любезная, и ради моего будущего внука, пойду я на великий обман. Как мы с тобой давеча говорили, отошлю Владимира в свою дальнюю деревню, а Эрику скажу, что умер его ребенок, заразившись от матери. Твое же дело все мои слова подтверждать, чтобы у мужа твоего и тени подозрения не возникло. И не смей более слез лить – не по делу они. Подумаешь, важность, фряжская рабыня померла! Не велика потеря!
   Мстислава согласно кивала головой, лишь раз подняв на Ирину глаза, когда упомянула она имя Эрика. Потом, сославшись на усталость и нездоровье, укрылась вновь в спаленке, лишь бы не видеть скорбных приготовлений, идущих в доме. Однако от мыслей своих тяжких Мстислава бежать не могла, а потому мучилась, беспрестанно возвращаясь памятью ко всему, что случилось с того времени, как приехала она в этот красивый дом, обставленный чужеземными вещами.
   Пред ее мысленным взором представала чужеземка-фряженка, бывшая к ней столь ласковой. Кажется, вот только сейчас сидела она в светлой горнице с книгой на коленях, а перед ней ползал веселый Владимир, все агукал...
   Что ждет теперь ее, Мстиславу, и ее дитя? Припомнила она и старую поговорку о том, что на чужом счастье своего не построишь, и оттого еще тяжелее стало на душе. Впору хоть в омут головой, да жаль нерожденного ребеночка. Оставалось Мстиславе только в ужасе и тоске ожидать, чем все дело кончится, и молить о пощаде незнакомого сурового Бога, веровать в которого повелел всем дядя, а также отец ее ребенка, князь Владимир.
   Вечером того же дня на резвом коне повез холоп Ирины малое дитя Лауры в дальнюю деревню. Как ни ожесточено было сердце Ирины против фряженки, внука она все ж по-своему жалела. Даже поцеловала его на прощание и перекрестила. Слуге в руки даден был кошель с деньгами, чтобы воспитывался мальчонка у добрых людей не в нищете, а в достатке.
   Поднимая клубы пыли, помчался конь по дороге, увозя спящего крепким сном ребенка прочь от родимого дома, где столь краткий срок довелось ему прожить при ласковой матери. Долго смотрела им вслед суровая Ирина и тихонько, украдкой, словно скрывая печаль от самой себя, смахивала невесть откуда взявшиеся слезы.
   А Эрик тем временем был в пути. Казалось бы, только и радоваться ему, предвкушая близкую радостную встречу с любимою своею Лаурой и крошкой сыном. Но какая-то странная тревога обуревала воеводу, не выпускала из холодных, цепких объятий. Нечто подобное случилось с ним только однажды, когда ехал он с Лаурой из Константинополя.
   С каждым днем тревога становилась все сильнее и ощутимее. А когда до дому оставалась три дня пути, случилось Эрику испытать великий ужас. Ехали они по пыльной дороге в разгар самый жаркого дня. Эрик во главе дружины погонял коня и оторвался от воев на дальнее расстояние. И вдруг увидел в знойном мареве – впереди на дороге стоит Лаура в том самом зеленом платье, на которое отрез еще в Константинополе был куплен. На малое время подумалось Эрику, что, ежели, не утерпев, отправилась Лаура ему навстречу? Хоть и знал он, что быть того не может – не удержался, окликнул любимую. А она отвернулась и пошла медленно по дороге, не оставляя в пыли следов.
   Вслед за этим яркая, огненная вспышка взорвала голову изнутри, и почувствовал Эрик, что скользит он, падает с коня. В тот самый миг, когда коснулся он земли, ощутил страшную боль в руке и, поднеся ее к глазам, увидел, что из-под перстня, заветного отцовского кольца, резвой струйкой бежит черная кровь, а сам камень изнутри горит невзаправдашним, адским огнем.
   Нашли его наехавшие сзади вои. Когда ж пришел воевода в себя, объяснили все тем, что солнце в тот день припекало уж больно сильно, вот и ударило славного война в буйну голову.
   Сделали привал, отпоили Эрика какими-то целебными травами. И чувствовал он себя уж хорошо, да только не мог выбросить из головы случившееся. Не верил, что все ему привиделось. Долго осматривал Эрик перстень, но так и не нашел ничего подозрительного и следов крови на руке не было никаких, даже малой царапины не углядел.

ГЛАВА 31

   В тот жаркий полуденный час, под добела раскаленным небом опускали домовину с легким телом Лауры в неглубокую могилу. Нараспев читал молитвы привезенный из Киева священник. Притворно причитала над гробом Ирина, старясь всем своим видом показать, сколь велико ее горе, как глубоко переживает она безвременную кончину фряженки.
   Мстислава тоже вылезла из своего тихого угла и стояла над разверстою могилою ни жива ни мертва. Казалось бедной, что накажет ее суровый дядюшкин Бог и за неправду, и за грешные, непристойные дела. Что вскоре и она вот также, со сложенными на груди руками будет лежать в тесной домовине, не видя уже ни ласкового солнца, ни голубого неба над головой. И оттого хотелось Мстиславе плакать, да не просто плакать, а выть по-звериному. Обращала она свой взор в заоблачные дали, где по новой вере жил теперешний Бог, и молила о пощаде, о прощении для себя и своего ребенка. Была б ее воля, пала сейчас на колени и причитала в голос, только бы не наказывал ее Бог за зло, причиненное по недомыслию, да из простого бабьего желания быть желанною, любимой и счастливой.
   Священник закончил отпевание. Домовину опустили в могилу и, засыпав землей, положили поверху гладкий памятный камень. Много позже местный каменотес высечет на нем слова. Иноземный лекарь попросит его об этом, и слова эти долго будут бередить сердца прохожих: «Упокой, Господи, душу фряжской девицы Лауры, коея, мало жив, оставила после себя токмо свет и доброту».
   После похорон засобирались Ирина и Мстислава в дорогу. Но непогода задержала их отъезд. Как назло три дня подряд бушевала такая гроза, какой не видели в этих местах уже много лет. Мстислава, забившаяся по своему обыкновению в спаленку, могла думать лишь о том, что это Бог негодует на них. А молнии свергали беспрестанно, и гром грохотал так, что, казалось, небо обрушивается на землю. Ветер ударял в стены дома, будто желая добраться до его обитателей, выл в трубах, жутко, протяжно.
   Мстислава лежала на постели, укрывшись с головой, и оттого не видела молний, однако при каждом ударе грома она вжималась всем своим отяжелевшим телом в перину и думала, что это последний удар, что сейчас она погибнет от грозной небесной кары. В вое ветра слышались ей то стоны умирающей женщины, то плач младенца. Такого страху натерпелась Мстислава за эти дни, что, подойдя к зеркалу, увидела в своих черных, как вороново крыло, волосах белые пряди.
   Через три дня гроза прошла, умчалась куда-то вдаль. Небо стало голубым, чистым, словно и не бушевала природа, не гнул, не ломал деревьев ветер, не раскалывали небо молнии, не грохотал гром. С удивительной быстротой высушило солнце землю, стерев с лица земли последние следы бушевавшей грозы.
   В тот же день, не успели Ирина и Мстислава закончить прерванные сборы, приехал Эрик.
   Путь Эрика в Киев лежал как раз по его землям. Оттого и решил он прежде всего заехать домой, повидать Лауру и сына. Влетел в терем как на крыльях, кинулся наверх, в светелку, где обычно игралась с сыном Лаура и, не застав там никого, немало удивился. Пошел по терему, разыскивая любимую, да только теперь заметил, как непривычно тихо в доме.
   Дурное предчувствие воскресло в сердце. Эрик оглянулся – позвать кого-нибудь и увидел вдруг мать. Не ожидал ее увидеть, аж отшатнулся, словно нечисть какая навстречу вышла. Ирина тоже опешила от неожиданности и отступила, прикрыв рот рукой. Позади нее Эрик к величайшему своему удивлению заметил Мстиславу, которая остановилась и смотрела на мужа огромными от страха глазами.
   – Что вы тут делаете? – пересохшими от волнения губами вымолвил Эрик.
   Ирина, хоть и стара была, но духом покрепче многих молодых. Она первая пришла в себя и заговорила с сыном ласковым, печальным голосом.
   – Беда случилась, сынок. Большая беда. Мужайся, сын, ведь все мы в руках Божьих!
   Эрик молчал, только желваки заходили на скулах.
   Ирина выждала немного и продолжила:
   – Пока не было тебя, заболела Лаура.
   – Чем? – не выдержал Эрик. – Да где она, где?
   – Падучая лихоманка на нее напала и в три дня свела в могилу... Уж и схоронили мы ее.
   Эрик покачнулся, ноги его подкосились. Казалось, что он сейчас рухнет на пол, но, оперевшись о стену, Эрик устоял, только побледнел страшно.
   – Что ж это? Как? – только и смог выговорить он.
   – Недолго она, голубка, страдала. Прости, что не дождались тебя. Но сам видишь: погоды жаркие стоят. Все чин чином сделали, священника призвали из Киева. И Владимир, сын твой... с ней в одной могилке.
   Эрик, казалось, не расслышал последнего предложения, сказанного матерью. Он смотрел на Ирину и жену невидящими глазами и губы его шевелились, силясь выговорить что-то.
   – Сын, с сыном-то что? – наконец удалось ему немного совладать с собой.
   – От матери заразу подхватил, – ответила Ирина, утирая слезы.
   Эрик более не сказал ничего. Он опустился на стоящую возле стены лавку и уронил голову на грудь. Мать попыталась успокоить его, что-то еще сказать, но Эрик замахал рукой, отгоняя ее, как навязчивую муху.
   Весь мир, казалось, обрушился. Смерть Лауры перечеркнула прежнюю, пусть непростую, но все же счастливую жизнь, и теперь впереди маячила перед Эриком лишь пустота, наполненная невыносимой тоской.
   Перед глазами его стояла Лаура, такая, какой была она при жизни. Вся их недолгая совместная жизнь проходила перед мысленным взором Эрика: вот Лаура, совсем еще незнакомая, стоит по щиколотку в волнах, с брызгами накатывающих на берег. Это Константинополь, здесь привела их друг к другу судьба. Вот любимая в Киеве – зябнет холодными зимними вечерами и жалуется на то, что в этой стране никогда не бывает тепло. И Лаура последних дней – счастливая, поздоровевшая, светящаяся изнутри спокойствием и непрестанной радостью... Воспоминания одолевали, и не было никакой возможности приглушить эту рвущую мозг боль.
   – Хозяин, а где жена моя? Где бабка, Дар? Слуги куда все подевались? – вдруг раздался голос.
   Эрик оглянулся. Возле двери стоял Плишка с удивленным и в тоже время испуганным лицом. Увидев, в какой скорби пребывает господин, Плишка испугался еще больше.
   – Что с тобой, хозяин? – кинулся Плишка к Эрику. – Что здесь приключилось?
   – Лаура умерла, – еле ворочая языком, произнес Эрик и сам ужаснулся тому, как звучат эти слова. – И Владимир... – и, закрыв лицо руками, зарыдал страшно, в голос, без слез.
   Плишка остолбенел. Неладное почуялось ему сразу, как только въехал во двор. Пусто вокруг, тихо как-то... Да только куда ж подевалось его, Плишкино семейство? Хоть и скончалась хозяйка, упокой Господь ее безгрешную душу, Преслава должна была быть в тереме неотвязно, до распоряжения хозяина. Снедаемый беспокойством, насилу дождался Плишка, когда господин одолеет первый приступ горя. А дождавшись, пал на колени умолял его призвать того, кто распоряжался здесь все время.
   Эрик, согласно кивнув, призвал к себе мать.
   – Сынок, когда мы приехали в твой дом, то не знали, что случилось с Лаурой. Она слегла в один день, и первый припадок прилучился с ней за трапезой. Мы, грешные, помыслили, что лихие люди решили извести ее. А кто кушанья готовил, кто на стол подавал? Преслава эта, да сродственница ее. Потому повелела я держать их до разбора дела в чулане, под охраной. Сейчас-то уж поняла я – падучая у Лауры была, не травили ее. Прости, коль не угодила чем, как лучше хотела...
   И Ирина снова заплакала, причитая так горестно, что Эрик ни на минуточку не засомневался в ее словах. Он приметил горе матери и теперь раскаивался в недобрых чувствах к ней – родной все ж человек, понимает, как тяжко ему сейчас!
   Плишка, узнав, где пребывает его ненаглядная Нюта, тут же бросился ее вызволять, а Эрик так и остался сидеть на скамье, на которую присела и мать.
   – Что же делать мне теперь, мама? Как жить дальше? – вопросил Эрик.
   – Люди рождаются и умирают, на то воля Божия, а жизнь продолжается, – ответила Ирина.
   – Вся жизнь моя была в Лауре и сыне, а теперь нет у меня никого, – горько ответил Эрик.
   – У тебя еще ребеночек вскорости народится, вот в него-то жить и будешь. Да еще жена молодая у тебя.
   Эрик только покачал головой. Не время было теперь открывать горькую правду о своем мнимом отцовстве. И без того много горя вокруг, так зачем бередить рану. Только теперь Эрик подумал внезапно, что они с Мстиславой – два сапога пара. Оба не посмели воспротивиться князю, трепетали его гнева, и от трусости своей получили, что заслужили.
   Ирина решила до поры до времени не настаивать на примирении сына с Мстиславою, решив, что со временем Эрик успокоится и сам вернется к тем единственным родным людям, которые у него остались.
   – Так сходи в храм, – вдруг сказала Ирина. – Бог наш велик и милостив, дарует он тебе успокоение.
   – Этот Бог отнял у меня сразу двух любимых людей, – простонал Эрик.
   – Значит, за грехи ты свои был наказан, сынок, – ответила Ирина. – Сходи, помолись, может, и сотворит Господь чудо, пошлет тебе милости.
   – Милости? – вскричал Эрик. – Да не нужна мне его милость! Он не спас Лауру, а зачем мне жизнь без нее, рай без нее? Ничего мне не нужно, ни Бога, ни святости его!
   У малой церковки остановил Эрик хрипящего, загнанного коня. Настежь открыты были врата, и никого не было в храме Христовом в сей поздний час – не опасались священники татьбы, знали простодушие русичей и их усердие к новой вере.
   Эрик пал на колени пред образом Богородицы. Строго смотрели с иконы черные, глубокие глаза, скорбно сжаты губы. Что было делать? Плакать – слез нет, молиться – не хватало сил. Так и стоял, коленопреклоненно, возложив обе руки на крыж меча. Вспоминал Лауру – лицо ее, улыбку, нежные, теплые руки. Не слышал за стенами церкви конского топота. То верный Плишка бросился вслед за хозяином, опасаясь, как бы он с горя не учинил над собой чего. Но увидел хозяйского коня у врат и успокоился. Отошел в сторону, присел на мягкую траву. Пусть господин получит успокоение из рук Христа.
   Но не приходил покой в израненную душу воеводы. Ведомый горем, стал он обходить храм и понял вдруг, как огнем озарило: здесь венчал их князь с Мстиславой, с подстилкой своей, холодной, глупой, жестокосердной. И она – она жива и жив княжеский отпрыск во чреве ее, а Лаура, самая красивая, самая родная, в сырой земле, в могиле, и покоится на груди ее младенец Владимир...
   Невиданная ярость ослепила очи, заложила уши. Не помня себя, выхватил воевода меч. Сверкнула холодная сталь, и сразу стало легче, словно обрубило ее сверкание боль, оставив только веселый, пьянящий гнев и жажду разрушения.
   Вихрем свистело закаленное лезвие, обагренное в боях кровью врагов. Под взмахами его разлетались надвое образа византийского строгого письма, сплющивались драгоценные оклады. В запале Эрик налетел плечом на бронзовый крест, водруженный у правого придела и, поднапрягшись, повалил его.