Страница:
– Вот тебе! Вот тебе! – повторял он, захлебываясь словами, и ничего больше сказать не мог – только хрипел и рычал зверообразно. С правой рукой чудное что-то творилось, словно дьявол вселился в нее, словно забытый-запретный Чернобог сам размахивал ею.
– Господин мой!
Плишкин вопль словно ледяной водой окатил расходившегося Эрика.
– А... это ты... – пробормотал он, вкладывая меч в ножны. Глаза его не зрели разрушения – пред ними неотвязно стояла Лаура, какой видел ее в первый раз. Жалкая, избитая, молящая взглядом о жалости, о помощи... Не уберег, не смог. Лучше было б ей остаться в невольницах, в жарком Константинополе. Может, попала бы к доброму хозяину, была б жива и, быть может, счастлива.
Так и не очнувшись, вышел Эрик из оскверненного храма, пошатываясь, и побрел неведомо куда, в нежную прохладу августовской ночи. Шел долго, покуда не подогнулись колени, не пал в покрытую росой траву. И не встал. Не умер он, нет, хоть желал смерти себе всей душой. Заснул, истощенный страданием, словно в бездну провалился. Ничего не привиделось в ту страшную ночь воеводе – небо, полное звезд, убаюкало его, ледяная роса освежила разгоряченное чело.
Утром его, беспамятного, нашли княжеские гридни, уж посланные на поиски, и отвезли в терем.
Неделю пролежал Эрик в жесточайшей горячке. Лихоманка трепала его, выворачивала наизнанку, ломала кости, тянула жила. Но сдюжил крепкий воевода, не поддался смерти.
Очнулся поутру – в опочивальне тихо, светло. Пахнет заморским курением. На оконце, сладко воркуя, раздувая горло, топчется белый голубь. Эрик потянулся – истома-то какая! Теперь вставать, ежели князю служба не нужна, то ехать к Лауре, к сыну. Качаться с ними на качелях в огороде, трапезовать под открытым небом, на расстеленном персидском ковре.
И застонал воевода, замычал, схватившись за голову. Вспомнил все. Вспомнил, как вчера (так думалось ему), приехав, узнал – нет больше с ним голубушки Лауры, нет единственного сына. Гнал коня по темной дороге, нахлестывал, чуть шею себе не сломал. А дальше провал, пустота. Что ж, добрался, видать, до терема, пал на руки верным слугам. Только зачем это теперь, к чему, если мертва и жизнь его и любовь?
Снова стонал, катаясь по постели. За стеной послышались шаги, осторожно приблизились. Эрик, вынырнувший из бездны боли, поднял голову – незнакомы были шаги, и не один человек шел.
Дверь отворилась, и в опочивальню вошли два гридня князя Владимира —Пронь и Тур, оба служили под Эриковым началом.
– Здрав буди, воевода, – робко сказал Пронь.
Эрик с трудом поднялся. Тяжело горе давит на плече, да негоже воеводе его пред людьми показывать.
– Здравствуйте и вы, вои. С чем пожаловали?
– Вышел нам наказ от князя Владимира. Как принесли тебя с поля...
– Погодите-ка, – Эрик потер лоб. – С какого поля?
Тур выступил вперед.
– Не в обиду тебе будь сказано, воевода, болезнь твоя память поотшибала. Нашли тебя в рощице, не то спящего, не то беспамятного. Привезли в терем, князю дали знать. Повелел князь лучшего лекаря к тебе послать и рядом быть неотступно...
Оттолкнув дюжего гридня, в опочивальню скорым шагом вошел лекарь Саддам. Залопотал, заругался по-своему, тыкал гридней в спины. Эрик понял – Саддам недоволен, что побеспокоили больного, и не стал противиться, махнул гридням рукой.
Лекарь враз успокоился, скоро подошел к ложу.
– Как чувствует себя господин? – спросил он, приложил прохладную ладонь ко лбу воеводы.
– Что за хворость меня одолела? – в свой черед спросил Эрик.
– Увы, господин пребывал в тяжком душевном расстройстве. Я опасался, чтоб мозговые жилы господина не разорвались от страданий. Но теперь опасность сия миновала. Если достойный воевода не станет волновать себя...
– Что ты говоришь, почтенный! – с досадой перебил его Эрик. – Не волновать... Лаура умерла, знаешь ты? И дитя с нею. Все умерло, вся жизнь...
Слезы закипели на глазах отважного воеводы. На сей раз не стыдился он показать горя – Саддам лекарь, всего он навидался в жизни, да и был Лауре вроде как за отца. Покосился на него и обомлел – в глазах лекаря светилось невиданное изумление.
– Позволь поправить тебя, господин, – начал он вкрадчиво. – Горе, очевидно, помутило твой драгоценный разум. Но служитель христианского бога, от которого дошла весть о смерти моей возлюбленной питомицы, не упоминал о смерти младенца.
Тут уж пришло Эрику время удивляться.
– Как так не было?
– Позволь вопросить тебя, господин, узрел ли ты свою возлюбленную в гробу, и дитя рядом с ней?
– Нет... Я приехала, когда ее уж схоронили.
Саддам покачал головой.
– Я напрасно начал с тобой эту беседу. Сам же положил тебя не волновать, и сам же нарушаю. О сем мы поговорим позже, когда ты твердо встанешь на ноги. А теперь прими лекарство.
Саддам подал Эрику кубок с пахучим отваром и, шаркая туфлями, вышел из опочивальни. Эрик не удерживал его – он чувствовал необходимость побыть одному и подумать.
Но и этого сделать ему не дали. Едва затихли шаги Саддама, в дверях снова появились давешние гридни. Эрик допил целебный отвар и почувствовал себя многим лучше прежнего.
– Ну, что еще скажете, воины?
– Колдун-то ушел? – Тур огляделся, словно ожидал, что Саддам скрылся за печью либо под столом. – Князь приказать изволил: буде оклемаешься – быть к нему, не замешкав. Дело очень важное.
– Что за спешка? – Эрику удалось справиться с собой, и он принял тот добродушный тон, каким всегда говорил со своими приближенными воями.
– О твоем холопе речь пойдет. Поймали его за дурным делом.
– Какого холопа? – подивился воевода.
– Про то нам неведомо, – был ответ.
– Ну что ж, погодите чуток. Соберусь, и проводите меня к князю.
Гридни вышли. Эрик встал, начал одеваться. Тут только он почуял, как ослаб за время болезни – движения были неверными, голова кружилась. Несколько раз ему приходилось присаживаться, ждать, когда пройдет дурнота. Впрочем, когда гридни вновь вошли в опочивальню, держался он молодцом.
– Идем, молодцы.
Еще у врат княжеских хором почуял Эрик – не на пир позвал его Владимир. Нехорошо было в палатах, неспокойно. Ходили неведомые люди, а особливо много было священников – и тех, что прибыли из Константинополя, и русских. Шепотки летали по углам. Все же Эрик старался держаться бодро и с улыбкой вошел к князю.
– А, воевода! – приветствовал его князь Владимир. – Рад видеть тебя на ногах и в добром здравии. Тяжко тебе пришлось, ведаю. Что ж, держись – Бог дал, Бог и взял.
У Эрика защипало глаза, но он перемогся и поклонился князю.
– Благодарю тебя, светлейший князь. Готов служить тебе.
– Знаю, знаю... Да не для службы тебя я вызвал. Отдыхай покамест, поправься. Дело к тебе иное. Не поведали тебе гридни, какой переполох твой холоп учинил?
– Говорили что-то, да не все им было ведомо.
– Так вот что. Холоп твой, по имени Плишка, уличен был в святотатстве великом. Пробрался, аки тать, в церкву и разгром там учинил. Многие образа изломал, крест сбил опять же. На месте его и поймали. Можно было б и замять, твоей чести ради, да патриарх зело суров оказался. Сам знаешь: вера эта нова еще у нас на Руси, для укрепления ее попустительствовать нельзя. Что скажешь?
У Эрика закружилась голова. Припомнил он смутно, как в бреду – Плишка выбежал за ним тогда, кричал, звал. Последний раз его тогда видел.
– Не знаю, что и сказать, великий князь, – начал осторожно. – Последний раз видал я его в тот день, как узнал страшную весть.
– Вот, вот, – закивал князь. – В ту же ночь это и случилось. Ты припомни – говорил он, что против новой веры, иль еще как показывал, что немила она ему.
Эрик и припомнил. Действительно, Плишка неусерден был к службам христианским, хоть крестился сам и семью свою крестил. А как в Новгороде ломали Перуново капище, даже заплакал, как мальчишка неразумный. Но Эрик тогда и внимание на это не обратил – мало ли что у слуги на душе. А тут вон как обернулось... Рассказал все князю, а тот с улыбочкой:
– Ну, видишь сам – нельзя это с рук спускать.
– Так готов я, княже! – откликнулся Эрик. – Какую виру патриарх назначит?
Тут князь захохотал. От души смеялся, ажно слезы выступили.
– Вира... Ох, распотешил воевода! Да не вира за это положена, а сожженье! – сказал, отсмеявшись.
Эрик похолодел.
– Как сожженье? Плишку нельзя сжигать! Он слуга верный, честный. От смерти спас меня. Да и семья у него, дите малое!
Князь пожал плечами.
– Что ж дите... А только попы очень обиделись. Требуют: выдай ты нам сего еретика для урока. Я уж и обещался. Да и все равно не жилец твой Плишка: так-то уж его на дыбе изломали... Он сам сознался. А от тебя всего-то надо сказать: да, мол, не по сердцу ему была вера новая, не раз грозился разрушить храм, отомстить за низвергнутых идолов.
Эрик бросился князю в ноги.
– Не губи его, князь! Все, что угодно отдам! Привязался я к нему, как родной он мне...
Владимир помрачнел. Не стал подымать воеводу, а склонившись к нему, шепнул, страшно сверкая глазами:
– Не губить, говоришь? А кого ж тогда губить, воевода мой? Нет, выдам я холопа патриарху, и ты пред свидетелями скажешь, что следует. А не то спрошу я у тебя при палаче: почто, воевода мой, образа-то мечом рублены? Откуда у холопа меч?
Вздрогнул Эрик, как обожженный, и вспомнил все. Вспомнил, как ворвался в церковь и крушил все вокруг себя, возненавидев Бога за смерть любимых существ. Вспомнил и то, как пришел за ним Плишка.
– Ступай, воевода, – обыкновенно сказал князь, словно и не он только что сказал своему милостивцу те страшные слова. – Ты бледен что-то. Иди, передохни, а завтра пожалуй ко мне.
Стараясь ступать твердо, вышел Эрик из князевых палат.
Дома повалился, как был, на постель, отмахнулся от Саддама. Ноги не держали, но мысли были на диво ясны. И одна была яснее прочих – жить охота! Мучительно, страстно хотелось жить, так сильно, как до того – умереть. Не шли из памяти князевы слова: «Не жилец он, на дыбе изломали». Коль и правда так – зачем шум поднимать? И Плишку не спасешь, и себя погубишь. А потом – он же сам сознался, сам! Снова порешил, значит, за хозяина живот положить. Что ж, на то он и слуга верный...
И не пришло в разум доблестному воеводе, что на дыбе и не в таких преступлениях сознаются. Зато припомнил слова Саддама, что, дескать, не умер сынок Владимир. Спохватился на ложе, кликнул лекаря. Тот как за дверью стоял – мигом явился.
– Скажи, Саддам, – начал Эрик, пряча взор. – Верно ли ты говорил, иль мне привиделось, что не погиб мой сын вместе с матерью?
– Про то, что службу над одной женщиной служил, мне сказал священник. Да, господин мой, я думаю, что тебя ввели в заблуждение либо погребли младенца неотпетым, ради чего – не знаю...
– А как бы прознать про это, Саддам?
– Мой господин должен обратиться к своей матери и спросить у нее: действительно ли сын его умер?
– Так она сказала! Ох, ведом мне матушкин норов. Как упрется – шестерней с места не сдвинешь. И Мстислава с ней заодно, ясное дело.
– Я всем сердцем сочувствую господину и осмелюсь дать ему совет: если нельзя вызнать правду привычными путями, то порой можно пойти иным...
– Что ты говоришь, Саддам? – Эрик сел на постели, впился горящими глазами в лицо лекаря...
– Если б мой господин отважился вскрыть могилу, где покоится тело госпожи Лауры, и убедиться, что младенца там нет...
– Э, нет, Саддам! Тревожить ее покой я не желаю. Да и худо будет, если узнает кто.
– Относительно покоя, что ты боишься растревожить, скажу тебе – только бренная оболочка лежит в могиле, душа же ее упокояется в селениях райских. Быть может, глядя из райских кущ порадуется она рвению своего супруга. Будет плохо, если сын драгоценной госпожи останется жить у чужих людей, где сокрыли его лживые люди...
– Твоя правда, Саддам. Только боязно мне что-то.
– Чего боится господин? Многие люди, стремящиеся постичь свет мудрости, разрывали могилы и изымали из них трупы, дабы узнать строение человеческой оболочки, т. е. тела... Случалось на моей родине также, что родные начинали сомневаться в причине смерти, и тогда сей шаг помогал установить ее. Ясно ли я, недостойный, выразил свою мысль?
– Погоди, погоди... – Эрик так и ел Саддама глазами. – Что ты хочешь сказать?
– Мне странна показалась внезапная болезнь молодой госпожи. Наблюдая ее после разрешения от бремени, я не приметил в ней ни одного признака той болезни, которая, как говорят, свела ее в могилу. А эта зловещая хворь, именуемая у вас падучей, непрестанно настигла бы ее во время родов.
– Это значит... Значит, Лауру извели?
– Я не возьму на себя смелость твердо говорить об этом теперь. Но если я своими недостойными глазами увижу останки госпожи, то смогу сказать без сомнений, что явилось причиной ее внезапной гибели...
– Решено, Саддам. Не уходи сегодня в княжеский терем. Нынче же ночью пойдем...
ГЛАВА 32
ГЛАВА 33
– Господин мой!
Плишкин вопль словно ледяной водой окатил расходившегося Эрика.
– А... это ты... – пробормотал он, вкладывая меч в ножны. Глаза его не зрели разрушения – пред ними неотвязно стояла Лаура, какой видел ее в первый раз. Жалкая, избитая, молящая взглядом о жалости, о помощи... Не уберег, не смог. Лучше было б ей остаться в невольницах, в жарком Константинополе. Может, попала бы к доброму хозяину, была б жива и, быть может, счастлива.
Так и не очнувшись, вышел Эрик из оскверненного храма, пошатываясь, и побрел неведомо куда, в нежную прохладу августовской ночи. Шел долго, покуда не подогнулись колени, не пал в покрытую росой траву. И не встал. Не умер он, нет, хоть желал смерти себе всей душой. Заснул, истощенный страданием, словно в бездну провалился. Ничего не привиделось в ту страшную ночь воеводе – небо, полное звезд, убаюкало его, ледяная роса освежила разгоряченное чело.
Утром его, беспамятного, нашли княжеские гридни, уж посланные на поиски, и отвезли в терем.
Неделю пролежал Эрик в жесточайшей горячке. Лихоманка трепала его, выворачивала наизнанку, ломала кости, тянула жила. Но сдюжил крепкий воевода, не поддался смерти.
Очнулся поутру – в опочивальне тихо, светло. Пахнет заморским курением. На оконце, сладко воркуя, раздувая горло, топчется белый голубь. Эрик потянулся – истома-то какая! Теперь вставать, ежели князю служба не нужна, то ехать к Лауре, к сыну. Качаться с ними на качелях в огороде, трапезовать под открытым небом, на расстеленном персидском ковре.
И застонал воевода, замычал, схватившись за голову. Вспомнил все. Вспомнил, как вчера (так думалось ему), приехав, узнал – нет больше с ним голубушки Лауры, нет единственного сына. Гнал коня по темной дороге, нахлестывал, чуть шею себе не сломал. А дальше провал, пустота. Что ж, добрался, видать, до терема, пал на руки верным слугам. Только зачем это теперь, к чему, если мертва и жизнь его и любовь?
Снова стонал, катаясь по постели. За стеной послышались шаги, осторожно приблизились. Эрик, вынырнувший из бездны боли, поднял голову – незнакомы были шаги, и не один человек шел.
Дверь отворилась, и в опочивальню вошли два гридня князя Владимира —Пронь и Тур, оба служили под Эриковым началом.
– Здрав буди, воевода, – робко сказал Пронь.
Эрик с трудом поднялся. Тяжело горе давит на плече, да негоже воеводе его пред людьми показывать.
– Здравствуйте и вы, вои. С чем пожаловали?
– Вышел нам наказ от князя Владимира. Как принесли тебя с поля...
– Погодите-ка, – Эрик потер лоб. – С какого поля?
Тур выступил вперед.
– Не в обиду тебе будь сказано, воевода, болезнь твоя память поотшибала. Нашли тебя в рощице, не то спящего, не то беспамятного. Привезли в терем, князю дали знать. Повелел князь лучшего лекаря к тебе послать и рядом быть неотступно...
Оттолкнув дюжего гридня, в опочивальню скорым шагом вошел лекарь Саддам. Залопотал, заругался по-своему, тыкал гридней в спины. Эрик понял – Саддам недоволен, что побеспокоили больного, и не стал противиться, махнул гридням рукой.
Лекарь враз успокоился, скоро подошел к ложу.
– Как чувствует себя господин? – спросил он, приложил прохладную ладонь ко лбу воеводы.
– Что за хворость меня одолела? – в свой черед спросил Эрик.
– Увы, господин пребывал в тяжком душевном расстройстве. Я опасался, чтоб мозговые жилы господина не разорвались от страданий. Но теперь опасность сия миновала. Если достойный воевода не станет волновать себя...
– Что ты говоришь, почтенный! – с досадой перебил его Эрик. – Не волновать... Лаура умерла, знаешь ты? И дитя с нею. Все умерло, вся жизнь...
Слезы закипели на глазах отважного воеводы. На сей раз не стыдился он показать горя – Саддам лекарь, всего он навидался в жизни, да и был Лауре вроде как за отца. Покосился на него и обомлел – в глазах лекаря светилось невиданное изумление.
– Позволь поправить тебя, господин, – начал он вкрадчиво. – Горе, очевидно, помутило твой драгоценный разум. Но служитель христианского бога, от которого дошла весть о смерти моей возлюбленной питомицы, не упоминал о смерти младенца.
Тут уж пришло Эрику время удивляться.
– Как так не было?
– Позволь вопросить тебя, господин, узрел ли ты свою возлюбленную в гробу, и дитя рядом с ней?
– Нет... Я приехала, когда ее уж схоронили.
Саддам покачал головой.
– Я напрасно начал с тобой эту беседу. Сам же положил тебя не волновать, и сам же нарушаю. О сем мы поговорим позже, когда ты твердо встанешь на ноги. А теперь прими лекарство.
Саддам подал Эрику кубок с пахучим отваром и, шаркая туфлями, вышел из опочивальни. Эрик не удерживал его – он чувствовал необходимость побыть одному и подумать.
Но и этого сделать ему не дали. Едва затихли шаги Саддама, в дверях снова появились давешние гридни. Эрик допил целебный отвар и почувствовал себя многим лучше прежнего.
– Ну, что еще скажете, воины?
– Колдун-то ушел? – Тур огляделся, словно ожидал, что Саддам скрылся за печью либо под столом. – Князь приказать изволил: буде оклемаешься – быть к нему, не замешкав. Дело очень важное.
– Что за спешка? – Эрику удалось справиться с собой, и он принял тот добродушный тон, каким всегда говорил со своими приближенными воями.
– О твоем холопе речь пойдет. Поймали его за дурным делом.
– Какого холопа? – подивился воевода.
– Про то нам неведомо, – был ответ.
– Ну что ж, погодите чуток. Соберусь, и проводите меня к князю.
Гридни вышли. Эрик встал, начал одеваться. Тут только он почуял, как ослаб за время болезни – движения были неверными, голова кружилась. Несколько раз ему приходилось присаживаться, ждать, когда пройдет дурнота. Впрочем, когда гридни вновь вошли в опочивальню, держался он молодцом.
– Идем, молодцы.
Еще у врат княжеских хором почуял Эрик – не на пир позвал его Владимир. Нехорошо было в палатах, неспокойно. Ходили неведомые люди, а особливо много было священников – и тех, что прибыли из Константинополя, и русских. Шепотки летали по углам. Все же Эрик старался держаться бодро и с улыбкой вошел к князю.
– А, воевода! – приветствовал его князь Владимир. – Рад видеть тебя на ногах и в добром здравии. Тяжко тебе пришлось, ведаю. Что ж, держись – Бог дал, Бог и взял.
У Эрика защипало глаза, но он перемогся и поклонился князю.
– Благодарю тебя, светлейший князь. Готов служить тебе.
– Знаю, знаю... Да не для службы тебя я вызвал. Отдыхай покамест, поправься. Дело к тебе иное. Не поведали тебе гридни, какой переполох твой холоп учинил?
– Говорили что-то, да не все им было ведомо.
– Так вот что. Холоп твой, по имени Плишка, уличен был в святотатстве великом. Пробрался, аки тать, в церкву и разгром там учинил. Многие образа изломал, крест сбил опять же. На месте его и поймали. Можно было б и замять, твоей чести ради, да патриарх зело суров оказался. Сам знаешь: вера эта нова еще у нас на Руси, для укрепления ее попустительствовать нельзя. Что скажешь?
У Эрика закружилась голова. Припомнил он смутно, как в бреду – Плишка выбежал за ним тогда, кричал, звал. Последний раз его тогда видел.
– Не знаю, что и сказать, великий князь, – начал осторожно. – Последний раз видал я его в тот день, как узнал страшную весть.
– Вот, вот, – закивал князь. – В ту же ночь это и случилось. Ты припомни – говорил он, что против новой веры, иль еще как показывал, что немила она ему.
Эрик и припомнил. Действительно, Плишка неусерден был к службам христианским, хоть крестился сам и семью свою крестил. А как в Новгороде ломали Перуново капище, даже заплакал, как мальчишка неразумный. Но Эрик тогда и внимание на это не обратил – мало ли что у слуги на душе. А тут вон как обернулось... Рассказал все князю, а тот с улыбочкой:
– Ну, видишь сам – нельзя это с рук спускать.
– Так готов я, княже! – откликнулся Эрик. – Какую виру патриарх назначит?
Тут князь захохотал. От души смеялся, ажно слезы выступили.
– Вира... Ох, распотешил воевода! Да не вира за это положена, а сожженье! – сказал, отсмеявшись.
Эрик похолодел.
– Как сожженье? Плишку нельзя сжигать! Он слуга верный, честный. От смерти спас меня. Да и семья у него, дите малое!
Князь пожал плечами.
– Что ж дите... А только попы очень обиделись. Требуют: выдай ты нам сего еретика для урока. Я уж и обещался. Да и все равно не жилец твой Плишка: так-то уж его на дыбе изломали... Он сам сознался. А от тебя всего-то надо сказать: да, мол, не по сердцу ему была вера новая, не раз грозился разрушить храм, отомстить за низвергнутых идолов.
Эрик бросился князю в ноги.
– Не губи его, князь! Все, что угодно отдам! Привязался я к нему, как родной он мне...
Владимир помрачнел. Не стал подымать воеводу, а склонившись к нему, шепнул, страшно сверкая глазами:
– Не губить, говоришь? А кого ж тогда губить, воевода мой? Нет, выдам я холопа патриарху, и ты пред свидетелями скажешь, что следует. А не то спрошу я у тебя при палаче: почто, воевода мой, образа-то мечом рублены? Откуда у холопа меч?
Вздрогнул Эрик, как обожженный, и вспомнил все. Вспомнил, как ворвался в церковь и крушил все вокруг себя, возненавидев Бога за смерть любимых существ. Вспомнил и то, как пришел за ним Плишка.
– Ступай, воевода, – обыкновенно сказал князь, словно и не он только что сказал своему милостивцу те страшные слова. – Ты бледен что-то. Иди, передохни, а завтра пожалуй ко мне.
Стараясь ступать твердо, вышел Эрик из князевых палат.
Дома повалился, как был, на постель, отмахнулся от Саддама. Ноги не держали, но мысли были на диво ясны. И одна была яснее прочих – жить охота! Мучительно, страстно хотелось жить, так сильно, как до того – умереть. Не шли из памяти князевы слова: «Не жилец он, на дыбе изломали». Коль и правда так – зачем шум поднимать? И Плишку не спасешь, и себя погубишь. А потом – он же сам сознался, сам! Снова порешил, значит, за хозяина живот положить. Что ж, на то он и слуга верный...
И не пришло в разум доблестному воеводе, что на дыбе и не в таких преступлениях сознаются. Зато припомнил слова Саддама, что, дескать, не умер сынок Владимир. Спохватился на ложе, кликнул лекаря. Тот как за дверью стоял – мигом явился.
– Скажи, Саддам, – начал Эрик, пряча взор. – Верно ли ты говорил, иль мне привиделось, что не погиб мой сын вместе с матерью?
– Про то, что службу над одной женщиной служил, мне сказал священник. Да, господин мой, я думаю, что тебя ввели в заблуждение либо погребли младенца неотпетым, ради чего – не знаю...
– А как бы прознать про это, Саддам?
– Мой господин должен обратиться к своей матери и спросить у нее: действительно ли сын его умер?
– Так она сказала! Ох, ведом мне матушкин норов. Как упрется – шестерней с места не сдвинешь. И Мстислава с ней заодно, ясное дело.
– Я всем сердцем сочувствую господину и осмелюсь дать ему совет: если нельзя вызнать правду привычными путями, то порой можно пойти иным...
– Что ты говоришь, Саддам? – Эрик сел на постели, впился горящими глазами в лицо лекаря...
– Если б мой господин отважился вскрыть могилу, где покоится тело госпожи Лауры, и убедиться, что младенца там нет...
– Э, нет, Саддам! Тревожить ее покой я не желаю. Да и худо будет, если узнает кто.
– Относительно покоя, что ты боишься растревожить, скажу тебе – только бренная оболочка лежит в могиле, душа же ее упокояется в селениях райских. Быть может, глядя из райских кущ порадуется она рвению своего супруга. Будет плохо, если сын драгоценной госпожи останется жить у чужих людей, где сокрыли его лживые люди...
– Твоя правда, Саддам. Только боязно мне что-то.
– Чего боится господин? Многие люди, стремящиеся постичь свет мудрости, разрывали могилы и изымали из них трупы, дабы узнать строение человеческой оболочки, т. е. тела... Случалось на моей родине также, что родные начинали сомневаться в причине смерти, и тогда сей шаг помогал установить ее. Ясно ли я, недостойный, выразил свою мысль?
– Погоди, погоди... – Эрик так и ел Саддама глазами. – Что ты хочешь сказать?
– Мне странна показалась внезапная болезнь молодой госпожи. Наблюдая ее после разрешения от бремени, я не приметил в ней ни одного признака той болезни, которая, как говорят, свела ее в могилу. А эта зловещая хворь, именуемая у вас падучей, непрестанно настигла бы ее во время родов.
– Это значит... Значит, Лауру извели?
– Я не возьму на себя смелость твердо говорить об этом теперь. Но если я своими недостойными глазами увижу останки госпожи, то смогу сказать без сомнений, что явилось причиной ее внезапной гибели...
– Решено, Саддам. Не уходи сегодня в княжеский терем. Нынче же ночью пойдем...
ГЛАВА 32
Забыл, забыл воевода о своем верном холопе, осужденном им на смерть. Ввергнутый в сырую темницу, ломаный, избитый Плишка ждал его. Все надеялся – не даст хозяин ему пропасть, как не дал тогда оставить раненого на острове. Под пыткой сознался верный слуга в том, чего не совершал, на дыбе взял на себя вину, но теперь уж не жалел о том. Крепко надеялся на доброту господина. Помышлял: вот-вот откроются двери темницы и войдет он, обнимет... Ему-то, воеводе, невелика будет кара за пару-тройку разбитых икон, и наградит он Плишку, и любить будет пуще прежнего.
И еще одно мучило Плишку. Не сказал он господину своему Эрику тайну, что поведала ему прежняя ключница перед смертью. А тайна хоть и не дивной была особенно, да могла б теперь сослужить службу. Затухающим голосом нашептала старуха Виста, что, дескать, полюбился Эриков отец с юной рабыней, и оттого народился Плишка. Матери своей Плишка не помнил – она умерла совсем молодой. Но старый господин стоял перед глазами, как живой. Плишка помнил его милости, помнил, что воспитывался в доме почитай что наравне с Эриком, а баловали его даже пуще. С законным сыном старый варяг был строг, а рабичича тайком миловал – знал, что ли, что придется ему хлебнуть горя в этой жизни, иль вину свою чувствовал?
Ноют все кости – ломаные, вывернутые. А там, за стеной – солнечный ласковый свет, там милая жена с дочушкой... Не увидеть их больше никогда, коль брат не явится, не спасет. А вдруг не вынес он горя, помер, и некому заступиться за Плишку? И, прождав некоторое время, Плишка утвердился в этой мысли. Хозяин помер либо лежит в беспамятстве – уж больно плох он был в ту страшную ночь. И, подняв голову к невидному во тьме потолку, завыл пленник по-волчьи – так не хотелось принимать казнь невинному. Но успокоился, перекрестился твердой рукой и порешил так: не позорно умирает, отдает жизнь за господина, за брата...
И в этот момент Эрик склонился над разверзнутой могилой Лауры. Вот она – не успевшая еще потемнеть крышка соснового гроба... Просто погребли любимую, слишком уж просто... Но все обиды растаяли, когда подумал: удастся все ж попрощаться, бросить последний взгляд на любимое, тысячу раз целованное лицо. Но Саддам мягко отстранил скорбящего влюбленного от могилы.
– Господин мой... – мягко прозвучал его голос. – Сердцем я понимаю твой порыв и желанья твои, но поверь мне – негоже тебе смотреть на останки нашей госпожи. Погребена она была боле недели назад, и жестокое тление уже оставило на ее челе следы. А ты нездоров пока, твои нервные жилы могут прийти в волнение. Прошу тебя, не надо. Я сам...
Эрик чуть не зарыдал, но повиновался, отошел в сторону. Слышал только, как возится Саддам, шепчет что-то. Но вот глава его показалась над краем неглубокой могилы. Много лекарь повидал в жизни, но теперь, видать, и он не выдержал – бледен был, как смерть.
– Что, ну, что? – кинулся к нему Эрик.
– Все, как и говорил я. – прошептал лекарь. Лицом он был бледен. – Младенца Владимира в могиле нет. И, увы, по некоторым признакам, знакомым моему взгляду, я понял – госпожа была отравлена ядом... – произнес невнятное на своем тарабарском языке – Я не знаю, как это звучит на русском.
Эрик покачивался на краю могилы – вот-вот грянется в нее.
Но лицо его было спокойно, словно это он был мертв и лежал в земле.
– Но и это еще не все, – продолжил Саддам, стараясь не глядеть Эрику в лицо. – Готов ли ты, господин мой, услышать всю правду?
– Говори, – шепнул Эрик помертвелыми губами.
Но Саддам молчал, не в силах слова молвить. И так и остался стоять, когда Эрик вырвал из рук его факел и сам спрыгнул в могилу.
Он хотел кричать, но воздуху не хватало, дыхание заперло. Но не следы тления, как опасался Саддам, испугали воеводу – их и не видно было при неверном свете факела. Лик Лауры остался таким же прекрасным, но искажен был гримасой невыносимого страдания. Руки не по древнему чину сложены, но неестественно вывернуты, на суставах – темная кровь, саван на груди разорван и также обагрен кровью.
В эту минуту Эрик почуял, что сердце в нем замерзло. Ни доброго, ни злого не осталось в нем – ибо какое значение могут иметь добро и зло в этом мире, где может случиться такое?
Эрик сам вылез из ямы, не глянув на протянутую руку Саддама.
– Как она мучалась, бедная, – сказал он тоном почти равнодушным, точно и не его это любимая была погребена живой, не она приняла страшную смерть в сырой могиле...
– Не столь уж долго, мой господин, – тихо отвечал Саддам, уже не скрывая медленных старческих слез. – Она скончалась не от удушья, как того следовало ожидать, но от действия яда... Похоронив ее, допустили промашку, но она все равно бы умерла. Горестно лишь, что последнее ее впечатление от жизни было столь тяжко и ужасно.
– Что ж... – каркнул воевода, и даже много повидавший Саддам испугался этого неподобного хрипа. – Поплатится за это... Сам знаю кто, – и погрозил кулаком в темноту августовской ночи.
С каким-то остервенением закопал он могилу. Саддам помогал, укладывал куски дерна, чтоб было, как раньше.
– Зачем? – спросил его воевода. – Все одно... Никто не придет к ней, кроме меня. А мне все равно. Прости, Лаура, прости, любимая моя. Любил я тебя, а не уберег. Прости.
Вернулись на зорьке. Эрик долго мылся ледяной водой у колодезя, старался оживить застывшую в тоске душу. Не утеревшись, пошел в терем. Заслышав шаги его и тяжелое дыхание, разбегались слуги. Дойдя до светелки, откуда, прибыв домой, не выходила Мстислава, ударом ноги распахнул дверь, ворвался, как зверь – бить, грызть, калечить... Увидел бледное, как мел, лицо жены, расширенные в ужасе глаза, в которых отразился он – страшный. Не дал себе думать – схватил за тонкую шею, сжал.
– Ты? – только и спросил.
Мстислава и ответить ничего не могла, глядела только зачарованно в налитые кровью глаза супруга. И вдруг резкая боль, страшная, непонятная опоясала таз...
У Мстиславы начались преждевременные роды.
Испуганный ее истошным криком, Эрик заметался по терему. Холопы все, испуганные творящимися несуразицами, все попрятались куда-то. Ох, как хотелось «счастливому» отцу попросту плюнуть на все и сбежать, куда глаза глядят. Князюшка зачал это дитя, пусть бы он и хлопотал о его появлении на свет! Но хоть и мыслил так, постеснялся бежать, оставив Мстиславу на произвол судьбы. Чуть не придушил ее под горячую-то руку, а все ж жаль невинное дитя – ему-то за что подлую смерть принимать?
Припомнил все ж (разум как туманом застило) – Саддам еще не уехал. Кинулся искать его и приостановился – из верхней светелки, где оставил прямо на полу Мстиславу, раздался плач не плач, а будто котенок тихонько запищал. И оттуда же – голос Саддама. Значит, лекарь услышал, сам пришел, покуда хозяин как угорелый по терему носился.
Мстислава разрешилась здоровой девочкой. Роды прошли на удивленье легко и быстро, хоть и были преждевременными. Молодая мать своими ногами дошла из светлицы, где прямо на полу разрешилась от бремени, до опочивальни и заснула крепко. Эрик не пожелал даже взглянуть на дочь – нужно было отвезти Саддама в княжеский терем.
К великому удивлению Эрика, князь сам вышел встретить их.
– Где это ты запропал, Саддам? – добродушно спросил он. – Не переметнулся ли на службу к воеводе? У него-то, я чай, кусок слаще, палаты богаче...
Саддам поклонился:
– Нижайше прошу прощения, великий князь. Неотложные дела держали меня в гостях у господина Эрика – его уважаемая супруга изволила нынче поутру разрешиться от бремени...
– Да неужто Мстислава опросталась?! – весело воскликнул князь, будто бы и не знал, что она беременна. – Ну, а что ж молчал про такое-то дело, – обратился он к Эрику. – Сына али дочь подарила тебе племянница моя?
– Девочку, – угрюмо буркнул Эрик, избегая называть новорожденную дочерью.
– Тоже славно. Ступай, Саддам, отдыхай. Не дает тебе воевода покоя со своими бабами – то одна, то другая... А тебя, Эрик, я с утра жду. Неужто запамятовал? Про холопа-то твоего разговор у нас был...
И, словно Каин, предал воевода единокровного брата своего.
Не со зла – от страха, от потерянности. Да и мысль о сыне, что выжил, и случись что с отцом – останется сиротой, не дала Эрику по честь сознаться в своей вине. Князь только головой кивал, слушая его речь. Все правильно сказал воевода, как и наставил его Владимир.
– Что ж, бояре, – молвил князь, подымаясь со своего места, – решайте, что делать будем с татем, осквернившем святое место.
Старший священник рванулся, страшным, безумным блеском сверкнули его глаза, затряслось узкое лицо, затряслись сухие руки в лиловых жилах.
– Сжечь живьем еретика! – провозгласил он в наступившей тишине.
Никто не посмел сказать противного слова. Его боялись в Киеве, ведали – большую власть он себе забрал. Ежедневно призывает его к себе князь, советуется с ним о делах и многое делает, как он сказал.
Эрик был ни жив, ни мертв, когда в посребренном, византийской работы, возке, отправились они с князем на Лобное место – смотреть казнь. Кое-как сбитый сруб доверху завален был дровами.
Было знойно, душно, в воздухе висело марево. Народу собралось много – напирали, толкали – всем хотелось знать, какого татя приговорили к страшной гибели...
Плишку привезли на телеге, он сидел спокойный, глядел пусто и устало. Лицо заплыло кровоподтеком, правая рука висела, как плеть – перебил палач. Его вытащили, бережливо повели к срубу, словно бы даже с почтением. Эрик смотрел, не отрываясь, в глазах резало. Плишку подхватили, поволокли на сруб. Он словно очнулся, но не рвался, не кричал – только заплакал, утираясь грязным рукавом. Из толпы многие смотрели жалостливо – велика татьба, разбил малевания византийские! Не человека ведь порешил, не украл же!
Плишка на минуту скрылся из вида – его заслонила спина палача, затем вновь появился – уже привязанный к столбу. Сруб подожгли с четырех концов.
Несмотря на зной, высушивший дерево, вспыхнуло не сразу – дрова были навалены чересчур плотно. Серый дым медленно поплыл в небо. Эрик паче всего надеялся, что Плишка угорит наперед, не почует огненной муки, но нет – полыхнуло, загудело... Огромный костер затрещал, искры завились воронкой. Князь сверкал очами, глядя на вылизывающие языки пламени, патриарх молился шепотом, ничего не выражало его мертвенное лицо. Жар от костра близился, терзал душу, съедал тело. Не вынеся огненной муки, воевода шепнул князю, что пора, мол, недосуг. Князь пристально посмотрел на Эрика. Тот выглядел из рук вон плохо – мокрые волосы прилипли ко лбу, лик бледен, губы дрожат. Припомнил – не так давно хворал воевода после гибели своей любушки, и кивнул согласно, приказал возничему гнать к терему.
Но предсмертный вопль Плишки, полный невыразимой боли, ужаса и горечи все ж настиг вероломного хозяина и брата. Этот вопль навалился, как мрак, как ночь, как беспамятство. Потемнело в глазах, в ушах загудело, и в этой тьме и гуле Эрик, не умея вынести муки, обратился душой к той силе, что берегла его всю жизнь. Памятны ему были многие случаи, когда и не чаял уж он спасти свою жизнь иль жизнь близкого человека. Но во всякий раз, когда и надежды уж не оставалось – являлись новые силы, и словно невидимая рука отводила их в нужное русло. Где же все это, куда оно подевалось? Отчего покинула его удача, что с детских лет была с ним? Знать, прогневал он чем-то неведомую силу, не угодил. И теперь один, один, во всем бело свете...
Костер разгорелся до небес, отблески его прокрались в княжеский терем, куда Эрик был приглашен к трапезе. Они ложились на стены, на лица, и дрогнул воевода, узрев на себе такой же отблеск. Но то была красная звездочка обережного перстня, а в ней и верно загорались и гасли вспышки, и кружился словно вихрь – алый с черными прожилками...
И еще одно мучило Плишку. Не сказал он господину своему Эрику тайну, что поведала ему прежняя ключница перед смертью. А тайна хоть и не дивной была особенно, да могла б теперь сослужить службу. Затухающим голосом нашептала старуха Виста, что, дескать, полюбился Эриков отец с юной рабыней, и оттого народился Плишка. Матери своей Плишка не помнил – она умерла совсем молодой. Но старый господин стоял перед глазами, как живой. Плишка помнил его милости, помнил, что воспитывался в доме почитай что наравне с Эриком, а баловали его даже пуще. С законным сыном старый варяг был строг, а рабичича тайком миловал – знал, что ли, что придется ему хлебнуть горя в этой жизни, иль вину свою чувствовал?
Ноют все кости – ломаные, вывернутые. А там, за стеной – солнечный ласковый свет, там милая жена с дочушкой... Не увидеть их больше никогда, коль брат не явится, не спасет. А вдруг не вынес он горя, помер, и некому заступиться за Плишку? И, прождав некоторое время, Плишка утвердился в этой мысли. Хозяин помер либо лежит в беспамятстве – уж больно плох он был в ту страшную ночь. И, подняв голову к невидному во тьме потолку, завыл пленник по-волчьи – так не хотелось принимать казнь невинному. Но успокоился, перекрестился твердой рукой и порешил так: не позорно умирает, отдает жизнь за господина, за брата...
И в этот момент Эрик склонился над разверзнутой могилой Лауры. Вот она – не успевшая еще потемнеть крышка соснового гроба... Просто погребли любимую, слишком уж просто... Но все обиды растаяли, когда подумал: удастся все ж попрощаться, бросить последний взгляд на любимое, тысячу раз целованное лицо. Но Саддам мягко отстранил скорбящего влюбленного от могилы.
– Господин мой... – мягко прозвучал его голос. – Сердцем я понимаю твой порыв и желанья твои, но поверь мне – негоже тебе смотреть на останки нашей госпожи. Погребена она была боле недели назад, и жестокое тление уже оставило на ее челе следы. А ты нездоров пока, твои нервные жилы могут прийти в волнение. Прошу тебя, не надо. Я сам...
Эрик чуть не зарыдал, но повиновался, отошел в сторону. Слышал только, как возится Саддам, шепчет что-то. Но вот глава его показалась над краем неглубокой могилы. Много лекарь повидал в жизни, но теперь, видать, и он не выдержал – бледен был, как смерть.
– Что, ну, что? – кинулся к нему Эрик.
– Все, как и говорил я. – прошептал лекарь. Лицом он был бледен. – Младенца Владимира в могиле нет. И, увы, по некоторым признакам, знакомым моему взгляду, я понял – госпожа была отравлена ядом... – произнес невнятное на своем тарабарском языке – Я не знаю, как это звучит на русском.
Эрик покачивался на краю могилы – вот-вот грянется в нее.
Но лицо его было спокойно, словно это он был мертв и лежал в земле.
– Но и это еще не все, – продолжил Саддам, стараясь не глядеть Эрику в лицо. – Готов ли ты, господин мой, услышать всю правду?
– Говори, – шепнул Эрик помертвелыми губами.
Но Саддам молчал, не в силах слова молвить. И так и остался стоять, когда Эрик вырвал из рук его факел и сам спрыгнул в могилу.
Он хотел кричать, но воздуху не хватало, дыхание заперло. Но не следы тления, как опасался Саддам, испугали воеводу – их и не видно было при неверном свете факела. Лик Лауры остался таким же прекрасным, но искажен был гримасой невыносимого страдания. Руки не по древнему чину сложены, но неестественно вывернуты, на суставах – темная кровь, саван на груди разорван и также обагрен кровью.
В эту минуту Эрик почуял, что сердце в нем замерзло. Ни доброго, ни злого не осталось в нем – ибо какое значение могут иметь добро и зло в этом мире, где может случиться такое?
Эрик сам вылез из ямы, не глянув на протянутую руку Саддама.
– Как она мучалась, бедная, – сказал он тоном почти равнодушным, точно и не его это любимая была погребена живой, не она приняла страшную смерть в сырой могиле...
– Не столь уж долго, мой господин, – тихо отвечал Саддам, уже не скрывая медленных старческих слез. – Она скончалась не от удушья, как того следовало ожидать, но от действия яда... Похоронив ее, допустили промашку, но она все равно бы умерла. Горестно лишь, что последнее ее впечатление от жизни было столь тяжко и ужасно.
– Что ж... – каркнул воевода, и даже много повидавший Саддам испугался этого неподобного хрипа. – Поплатится за это... Сам знаю кто, – и погрозил кулаком в темноту августовской ночи.
С каким-то остервенением закопал он могилу. Саддам помогал, укладывал куски дерна, чтоб было, как раньше.
– Зачем? – спросил его воевода. – Все одно... Никто не придет к ней, кроме меня. А мне все равно. Прости, Лаура, прости, любимая моя. Любил я тебя, а не уберег. Прости.
Вернулись на зорьке. Эрик долго мылся ледяной водой у колодезя, старался оживить застывшую в тоске душу. Не утеревшись, пошел в терем. Заслышав шаги его и тяжелое дыхание, разбегались слуги. Дойдя до светелки, откуда, прибыв домой, не выходила Мстислава, ударом ноги распахнул дверь, ворвался, как зверь – бить, грызть, калечить... Увидел бледное, как мел, лицо жены, расширенные в ужасе глаза, в которых отразился он – страшный. Не дал себе думать – схватил за тонкую шею, сжал.
– Ты? – только и спросил.
Мстислава и ответить ничего не могла, глядела только зачарованно в налитые кровью глаза супруга. И вдруг резкая боль, страшная, непонятная опоясала таз...
У Мстиславы начались преждевременные роды.
Испуганный ее истошным криком, Эрик заметался по терему. Холопы все, испуганные творящимися несуразицами, все попрятались куда-то. Ох, как хотелось «счастливому» отцу попросту плюнуть на все и сбежать, куда глаза глядят. Князюшка зачал это дитя, пусть бы он и хлопотал о его появлении на свет! Но хоть и мыслил так, постеснялся бежать, оставив Мстиславу на произвол судьбы. Чуть не придушил ее под горячую-то руку, а все ж жаль невинное дитя – ему-то за что подлую смерть принимать?
Припомнил все ж (разум как туманом застило) – Саддам еще не уехал. Кинулся искать его и приостановился – из верхней светелки, где оставил прямо на полу Мстиславу, раздался плач не плач, а будто котенок тихонько запищал. И оттуда же – голос Саддама. Значит, лекарь услышал, сам пришел, покуда хозяин как угорелый по терему носился.
Мстислава разрешилась здоровой девочкой. Роды прошли на удивленье легко и быстро, хоть и были преждевременными. Молодая мать своими ногами дошла из светлицы, где прямо на полу разрешилась от бремени, до опочивальни и заснула крепко. Эрик не пожелал даже взглянуть на дочь – нужно было отвезти Саддама в княжеский терем.
К великому удивлению Эрика, князь сам вышел встретить их.
– Где это ты запропал, Саддам? – добродушно спросил он. – Не переметнулся ли на службу к воеводе? У него-то, я чай, кусок слаще, палаты богаче...
Саддам поклонился:
– Нижайше прошу прощения, великий князь. Неотложные дела держали меня в гостях у господина Эрика – его уважаемая супруга изволила нынче поутру разрешиться от бремени...
– Да неужто Мстислава опросталась?! – весело воскликнул князь, будто бы и не знал, что она беременна. – Ну, а что ж молчал про такое-то дело, – обратился он к Эрику. – Сына али дочь подарила тебе племянница моя?
– Девочку, – угрюмо буркнул Эрик, избегая называть новорожденную дочерью.
– Тоже славно. Ступай, Саддам, отдыхай. Не дает тебе воевода покоя со своими бабами – то одна, то другая... А тебя, Эрик, я с утра жду. Неужто запамятовал? Про холопа-то твоего разговор у нас был...
И, словно Каин, предал воевода единокровного брата своего.
Не со зла – от страха, от потерянности. Да и мысль о сыне, что выжил, и случись что с отцом – останется сиротой, не дала Эрику по честь сознаться в своей вине. Князь только головой кивал, слушая его речь. Все правильно сказал воевода, как и наставил его Владимир.
– Что ж, бояре, – молвил князь, подымаясь со своего места, – решайте, что делать будем с татем, осквернившем святое место.
Старший священник рванулся, страшным, безумным блеском сверкнули его глаза, затряслось узкое лицо, затряслись сухие руки в лиловых жилах.
– Сжечь живьем еретика! – провозгласил он в наступившей тишине.
Никто не посмел сказать противного слова. Его боялись в Киеве, ведали – большую власть он себе забрал. Ежедневно призывает его к себе князь, советуется с ним о делах и многое делает, как он сказал.
Эрик был ни жив, ни мертв, когда в посребренном, византийской работы, возке, отправились они с князем на Лобное место – смотреть казнь. Кое-как сбитый сруб доверху завален был дровами.
Было знойно, душно, в воздухе висело марево. Народу собралось много – напирали, толкали – всем хотелось знать, какого татя приговорили к страшной гибели...
Плишку привезли на телеге, он сидел спокойный, глядел пусто и устало. Лицо заплыло кровоподтеком, правая рука висела, как плеть – перебил палач. Его вытащили, бережливо повели к срубу, словно бы даже с почтением. Эрик смотрел, не отрываясь, в глазах резало. Плишку подхватили, поволокли на сруб. Он словно очнулся, но не рвался, не кричал – только заплакал, утираясь грязным рукавом. Из толпы многие смотрели жалостливо – велика татьба, разбил малевания византийские! Не человека ведь порешил, не украл же!
Плишка на минуту скрылся из вида – его заслонила спина палача, затем вновь появился – уже привязанный к столбу. Сруб подожгли с четырех концов.
Несмотря на зной, высушивший дерево, вспыхнуло не сразу – дрова были навалены чересчур плотно. Серый дым медленно поплыл в небо. Эрик паче всего надеялся, что Плишка угорит наперед, не почует огненной муки, но нет – полыхнуло, загудело... Огромный костер затрещал, искры завились воронкой. Князь сверкал очами, глядя на вылизывающие языки пламени, патриарх молился шепотом, ничего не выражало его мертвенное лицо. Жар от костра близился, терзал душу, съедал тело. Не вынеся огненной муки, воевода шепнул князю, что пора, мол, недосуг. Князь пристально посмотрел на Эрика. Тот выглядел из рук вон плохо – мокрые волосы прилипли ко лбу, лик бледен, губы дрожат. Припомнил – не так давно хворал воевода после гибели своей любушки, и кивнул согласно, приказал возничему гнать к терему.
Но предсмертный вопль Плишки, полный невыразимой боли, ужаса и горечи все ж настиг вероломного хозяина и брата. Этот вопль навалился, как мрак, как ночь, как беспамятство. Потемнело в глазах, в ушах загудело, и в этой тьме и гуле Эрик, не умея вынести муки, обратился душой к той силе, что берегла его всю жизнь. Памятны ему были многие случаи, когда и не чаял уж он спасти свою жизнь иль жизнь близкого человека. Но во всякий раз, когда и надежды уж не оставалось – являлись новые силы, и словно невидимая рука отводила их в нужное русло. Где же все это, куда оно подевалось? Отчего покинула его удача, что с детских лет была с ним? Знать, прогневал он чем-то неведомую силу, не угодил. И теперь один, один, во всем бело свете...
Костер разгорелся до небес, отблески его прокрались в княжеский терем, куда Эрик был приглашен к трапезе. Они ложились на стены, на лица, и дрогнул воевода, узрев на себе такой же отблеск. Но то была красная звездочка обережного перстня, а в ней и верно загорались и гасли вспышки, и кружился словно вихрь – алый с черными прожилками...
ГЛАВА 33
Мстислава, как только оправилась после родов, уехала вместе с дочерью к своей родне и, видимо, не собиралась возвращаться. Слишком памятно ей оказалось то светлое августовское утро, когда муж вошел к ней с налитыми яростью глазами и железной рукой схватил за горло. Чудом спаслась, что и говорить!
Эрик нимало не огорчился отъездом жены. За последнее время никто не стал ему нужен, а уж дражайшая супруга тем более. В Киеве ходили слухи, что княжеский воевода повредился в уме. И раньше-то был нелюдим, а теперь и вовсе не разговаривает с людьми, никого у себя не принимает, и сам ни к кому не ходит. Князь, зная участь воеводы, не тревожил его, к службе не призывал.
Эрик нимало не огорчился отъездом жены. За последнее время никто не стал ему нужен, а уж дражайшая супруга тем более. В Киеве ходили слухи, что княжеский воевода повредился в уме. И раньше-то был нелюдим, а теперь и вовсе не разговаривает с людьми, никого у себя не принимает, и сам ни к кому не ходит. Князь, зная участь воеводы, не тревожил его, к службе не призывал.