Страница:
– Не смей! – вдруг вскричала Мстислава. – Не по чину тебе оскорблять дитя самого князя!
Эрик не то, чтобы удивился, он просто онемел от изумление.
– Как, князь Владимир?..
У Эрика даже слов не было, чтобы высказать все те мысли, которые пронеслись у него в голове за считанные мгновения.
Мстислава поздно поняла, что сказала лишнее. Но делать было нечего. Раз начала, то нужно договаривать.
– Что, супруг мой любезный, ты так коробишься?
– Так ведь дядя он тебе, – процедил Эрик первое, что пришло ему на ум.
– Мало ли, кто кому дядя! – отрезала Мстислава. – Тебя даже не то гневит, что отдана я тебе уже непраздной, а то, что посмела с родней сойтись!
Эрик только открыл рот, чтобы рявкнуть на стыд и совесть потерявшую жену, но та не дала ему и слова сказать.
– Знаю я, отчего ты за тягость мою не беспокоишься! И отчего ты так холоден со мной тоже знаю! Ишь, праведник! Меня холопом попрекаешь, а сам с рабыней на перинах валяешься? Ну так не обессудь! Я хоть с князем ложе делила и ребенка княжеского ношу! А твоя девка только рабов тебе наплодить и может!
Этого Эрик стерпеть не мог. Сколько угодно могла кричать Мстислава на мужа, он бы все мимо ушей пропустил, но задевать Лауру ей не стоило. Закатил ей муженек звонкую оплеуху, да так, что отлетела она к стене, грянувшись об нее затылком.
Мстислава разразилась горьким плачем, на который прибежали слуги. Эрик вышел из комнаты, оставив свою жену на попечение служанок.
ГЛАВА 27
ГЛАВА 28
ГЛАВА 29
Эрик не то, чтобы удивился, он просто онемел от изумление.
– Как, князь Владимир?..
У Эрика даже слов не было, чтобы высказать все те мысли, которые пронеслись у него в голове за считанные мгновения.
Мстислава поздно поняла, что сказала лишнее. Но делать было нечего. Раз начала, то нужно договаривать.
– Что, супруг мой любезный, ты так коробишься?
– Так ведь дядя он тебе, – процедил Эрик первое, что пришло ему на ум.
– Мало ли, кто кому дядя! – отрезала Мстислава. – Тебя даже не то гневит, что отдана я тебе уже непраздной, а то, что посмела с родней сойтись!
Эрик только открыл рот, чтобы рявкнуть на стыд и совесть потерявшую жену, но та не дала ему и слова сказать.
– Знаю я, отчего ты за тягость мою не беспокоишься! И отчего ты так холоден со мной тоже знаю! Ишь, праведник! Меня холопом попрекаешь, а сам с рабыней на перинах валяешься? Ну так не обессудь! Я хоть с князем ложе делила и ребенка княжеского ношу! А твоя девка только рабов тебе наплодить и может!
Этого Эрик стерпеть не мог. Сколько угодно могла кричать Мстислава на мужа, он бы все мимо ушей пропустил, но задевать Лауру ей не стоило. Закатил ей муженек звонкую оплеуху, да так, что отлетела она к стене, грянувшись об нее затылком.
Мстислава разразилась горьким плачем, на который прибежали слуги. Эрик вышел из комнаты, оставив свою жену на попечение служанок.
ГЛАВА 27
С того дня словно ледяная стена выросла между Эриком и Мстиславой. Они и раньше нечасто встречались, теперь же Мстислава просто избегала показываться мужу на глаза. Целые дни проводила в маленькой светелке – готовило приданое будущему ребенку. Встречались они изредка в трапезной.
В опочивальню Эрик больше не входил. Где проводил он ночи, про то Мстислава не ведала. Частенько уезжал на несколько дней, и тогда-то Мстислава знала, куда уезжает муж. Но от этого не чувствовала себя лучше – представляла временами Эрика, красивого, статного, сильного, в объятиях проклятой разлучницы и зеленела от гнева. В такие минуты готова была все крушить вокруг себя, но злость перекипала внутри и становилась она вновь спокойной и холодной.
К весне начали готовиться к свадьбе Василия и Хельги. Девушка буквально летала по терему, вся светясь от счастья. Она со своими служанками дошивала приданое, а заодно готовилась к дальней дороге. По повелению князя Владимира назначен был Василий сотником в славной черниговской дружине, и ехать туда следовало сразу после свадьбы. Обрадовал парня такой поворот, да одно занозило душу: не за заслуги свои получил он звание, а хлопотами нового сродственника, воеводы княжеского.
Для Мстиславы смотреть на счастливую Хельгу было хуже ножа острого. Молодость ее, красота, ее счастье больно ранили душу. Сама же Мстислава хоть и похорошела с беременностью пуще прежнего, но здоровьем стала слаба. Живот круглился не по дням, а по часам, и оттого Мстислава тоже чувствовала досаду, словно именно растущее чрево служило преградой для примирения с мужем. «Уж если я ему раньше мила не была, то теперь, такая и вовсе не ко двору», – думала Мстислава.
Наконец жить, как она жила, стало для Мстиславы вовсе невыносимым. И в один прекрасный день, когда горечь переполнила ее, Мстислава собралась и поехала к свекрови. Ведь, если разобраться, к кому же ей податься еще, как ни к матери мужа, кому выплакать свое горе, поведать о своих несчастьях? Взяла Мстислава гостинцев и со служанкой тронулась в путь.
Свекровь сама встретила Мстиславу у ворот и повела, обняв за плечи, в горницу. Хоть и не перед кем было здесь спесью надуваться, все равно пыжилась Ирина, оглядываясь по сторонам. Нечасто наезжала к ней знатная невестка – все больше по должности, по обязанности. А тут гляди-ка – приехала, расцеловала приветливо и еще своей служанке шепнула: «Что стоишь, неси!» – видать, подарков навезла.
От такой радости не знала Ирина, куда посадить дорогую гостью, чем потчевать. Суетилась, а сама все искоса поглядывала на круглый живот Мстиславы. Вот оно что, тут уж и внучек наготове! Значит, правильно тогда сделала, что не поехала к фряженке.
Стол был накрыт в мгновение ока, и сияющая свекровь пригласила Мстиславу к столу. Но невестка будто не слыхала, засмотрелась в окно, глаза туманные. Ирина повторила приглашение, и тут случилось нежданное, негаданное – Мстислава как-то страшно и странно взрыдав, бросилась к ее ногам.
– Помоги, матушка! – вскричала она и зашлась в плаче.
Ирина растерялась, но быстро пришла в себя, кинулась поднимать невестку.
– Что ты, что ты, доченька, – бормотала она. – Что ты, краса моя ненаглядная, да встань, скажи, в чем беда твоя!
Кое-как подняла плачущую, усадила на скамью, сама присела рядом. Мстислава уже успокаивалась, только тихонько всхлипывала, закрыв лицо руками.
– Что с тобой приключилось, доченька? – ласково спросила ее свекровь, погладив по плечу. – Не таись, расскажи все, как на духу. Чем смогу, пособлю тебе.
Польстило Ирине поведение невестки. Не хвальбится, значит пришла за помощью и поддержкой. Не гордая, значит, уважает свекровь, чует ее силушку. Как такой не помочь? Сын да дочь вон какие своевольные да гордые. А эта хоть и красавица, хоть и богачка знатная, а со всем уважением...
– Плохо мы живем, матушка, – решившись, произнесла Мстислава.
– Ай обижает тебя мой сынок? – всполошилась Ирина. Если сын и в самом деле чем обидел княжескую племянницу, она и князю может пожаловаться, и глядишь, попал Эрик в опалу!
– Нет, не обижает. Дурна я что ли собой стала...
– Уж такой красоты несказанной! – перебила ее свекровь, но Мстислава только отмахнулась. В самом деле, беременность ничуть не испортила ее лица. Наоборот, она стала еще краше – кожа светилась, гладкая, как шелк, а располневший стан придавал облику женщины нежную томность.
– А раз красота моя не увяла, почто ж он к своей девке ходит, забросил меня совсем?
– К какой такой девке? – Ирина аж вскочила.
– К рабыне этой, фряженке бесстыжей! По три дни у нее пропадает, приходит довольный такой! А мне – ни улыбки, ни словечка приветливого. И подарки ей носит, от дома отрывает. А мне мучайся, дитя носи, да рожай потом...
Мстислава снова зарыдала, припав свекрови на плечо. Та сидела, окаменев. Вот оно что! Значит не оставил сынок своей безделки. Даже хуже стало – раньше парень холостой был, а теперь женат, теперь ему перед князем ответ держать.
– Ты погоди слезы лить, – шепнула свекровь Мстиславе. – Найдем средство, как тебе помочь.
Слезы у Мстиславы тут же высохли, словно под лучами жаркого солнышка. А свекровь продолжала нашептывать.
– Есть один тайный человек... Он и судьбу говорит – на бобах раскидывает, и на солнце скрозь решето смотрит. А еще готовит снадобья. Сама знаешь, такие... Чтоб от неугодных людей избавляться.
Мстислава побледнела.
– Зачем? Ой, нет, я так не хочу. Такой грех на душу брать, чтоб зельем извести!
– Глупенькая, – зашептала свекровь, поняв, что не с того конца зашла. – Кто ж тебе говорит, что извести ее надо? Об этом речи нет. А только слышала я от старых людей, что есть отворотные зелья. Подсыпать такое разлучнице в кушанье либо в питье. А как выпьет она его, так отвернется сердцем от милого, да и ему станет противней всего. Так, глядишь, они и разойдутся, а ты знай радуйся!
– Не знаю, матушка, хорошо ли это, – задумчиво промолвила Мстислава. – А отчего девке надо зелье сыпать? Почему б мужа им не полечить?
– К мужу другое средство есть. – не смутясь вопросом, отвечала Ирина. – Ему в рубаху нужно тряпицу с каплей крови твоей зашить. Тогда, где б он ни был, кровь его будет к тебе тянуть. С человеком тайным я сама поговорю, а про мужнии рубашки ты беспокойся. Как слажу дело, сама к вам приеду, чтоб ты по дорогам чрево не трясла.
– Спасибо, матушка, утешила ты меня! – воскликнула Мстислава, кидаясь целовать свекровь. – Уж так утешила, голубушка! Никогда я этого не забуду, все отблагодарю!
– Ну что ты, что ты, дочка, какие между сродственниками счеты, – бормотала свекровь, а сама нет-нет да и бросит взгляд на уголок, куда служанка Мстиславы поставила привезенный сундучок. Видно, приметила Мстислава свекровкины взгляды, потому что вспорхнула, словно птица.
– Ой, что ж это я! Гостинцы я привезла!
... После отъезда невестки Ирина долго рассматривала щедрые дары. Не поскупилась Мстислава ради свекровкиной дружбы: чего-чего только не было в сундучке! Дорогое платно, все вышитое цветами и зверями, с тридцатью самоцветными пуговицами, и колты жемчужные, и повязка, вышитая серебром... Вроде и некуда рядиться в деревне-то, а все одно приятно. Не то, что та нищенка – приехала с сыном кланяться, ни тряпицы не привезла. Вот она я, принимайте! Да что с нее взять, с холопки! А эта, сразу видно, знатная жена да не спесивица.
И в душе своей положила Ирина помочь всем, чем можно, своей невестке, а заодно и досадить проклятой фряженке. Захлопнула крышку сундука – ишь, замок-то какой редкостный, работы тонкой, византийской.
– А грех на себя возьму, – вдруг пробормотала она, облокотившись на крышку сундука.
Из угла горницы равнодушно смотрели на нее суровые лики византийских икон.
В следующий же день, порешив нимало не медлить, отправилась Ирина в Киев, на Подол. Не хотела быть замеченной, устроила так, чтобы в сумерки подойти к дому ведуна. На ближайшей улице оставила возок, сама пошла пешком.
Ведун жил в ладной пятистенке, во дворе завывал и рвался с цепи сытый кобель. Ирине навстречу выбежала девушка-служанка, с поклоном проводила в горницу. Ирина оглядывалась: живет чисто, светло. А все равно боязно. Нащупала мешочек с деньгами... Ох, не случилось бы беды!
Послышались шаги, растворилась низенькая дверца. Вошел хозяин. При первом взгляде на него Ирина успокоилась: ничего страшного в его облике не было, напротив даже. Ликом был волхв светел, румян и приветлив. Хоть и припоминались по дороге слова священника-наставника, что, мол, волхвование – суть прельщение дьявольское, но тут женщина совсем успокоилась. Дьявол, он с собачьей мордой, с рогами, хвостом, копытами, а в этом мужчине ничего дьявольского не было. Смотрел он на гостью ласково, чистую и кудрявую бороду мял в кулаке.
– Что привело тебя ко мне, почтенная? – спросил он, поклонившись низко.
Ирина огляделась – не слышит ли кто? – и, понизив голос, зашептала:
– Беда у нас. От жены уводит мужа дурная девка. Помоги, добрый человек, а я в долгу не останусь...
– Вот те раз! – засмеялся хозяин. – Чем же я помогу?
Ирина торопливо рванула тесемку, сорвала с шеи кошель. Поскакали по полу золотые монеты, со звоном раскатились по горнице.
– Помоги, добрый человек! Все тебе отдам!
– Что ты, что ты, – зашептал хозяин, и Ирина уловила алчный блеск в его глазах.
– Слышала я, можешь ты зелье отворотное сделать. Знание с тобой тайное, многое тебе ведомо, – причитала Ирина, собирая монеты.
– Тише, почтенная, – усмирял ее хозяин. – Так и быть, помогу тебе в горе. Но смотри же, чтоб не выдала меня! И плата моя немалая, но знаешь сама – головой рискую!
– Да что ты, кормилец...
Ирина клялась не выдать, хозяин обещался помочь. Оставив ее в горнице, ушел, и не было его долго. Ирина уж трепетать начала – зашлет к ней лихих прислужников, отберут деньги, а саму головой в колодезь спустят. Но ничего такого не подеялось. Через некоторое время вернулся хозяин и принес с собой малый глиняный сосуд.
– Вот тебе, женщина, порошок отворотный, самый сильный. Сделан он из корней травы... – как назвал, Ирина не поняла. – Всыплешь его разлучнице в еду аль в питие, и отвернется она от своего любезного. Да смотри, не вздумай сама попробовать, и ни на ком не пробуй – враз от белого света отвернет.
Ирина вздрогнула, но смолчала. Так, молча, передала хозяину кошель в обмен на порошок и, поклонившись, пошла к дверям. Только ногу над порогом занесла – услышала голос ведуна:
– Смотри же, почтенная, помни наш уговор!
Кивнула головой и пошла восвояси. Сама не вспамятовала, как дошла до возка. Только когда затрясло по дорожным колдобинам, очнулась. На душе печально было и смутно, хотелось плакать отчего-то. Сомненья мучили – верное ли снадобье дал проклятый волхв? Не сдержалась, вынула сосуд, открыла его. Серый порошок, не пахнет ничем. Хотела даже на язык попробовать, но вспомнила слова волхва, снова закупорила и за пазушку упрятала. Подумалось: может, сразу к Мстиславе ехать, порадовать ее? Но опять засомневалась что-то. Да и поздно уже... Нет, домой, домой!
Эрик в этот день был у Лауры, и не чуяли полюбовники нависшей над ними угрозы. Весел был Эрик, весела Лаура, и гукал в люльке толстый, краснощекий Владимир – уж узнавал отца, тянул к нему ручонки, смеялся. Люльку его ради теплого дня вынесли на лужайку перед теремом, там же на ковре расположились сами. Бабка Преслава натащила прохладительного питья – кваску, грушевого взвару, меду.
Наслаждаясь лучами солнца и близостью двух любимых существ, Эрик лежал на ковре, вольготно раскинувшись. Голова его покоилась на коленях Лауры, а та перебирала его кудри, целовала каждую прядку и время от времени звонко смеялась – сама не знала, чему. Но легко было на сердце у нее. Ее милый был подле нее, не прельстилось его сердце молодой женой.
Только одно печалило ее: рассказала старая Преслава, что жена Эрика в тягости и это не давало Лауре покоя. Слишком свежи были в памяти Лауры собственные муки, пока носила ребенка, да пока рожала. Но ее любимый был при ней, а каково той, если Эрик так часто в отъезде и чует она, не может не чуять, что не по делам он ездит?
Лаура долго выбирала время для разговора и наконец решилась.
– А твоя жена, – начала она робко, – она печалится, когда ты уезжаешь сюда?
– Что мне за дело до того? – лениво отвечал Эрик.
– Но... Она же может захворать от огорчения. А это дурно для нее.
Эрик насторожился.
– Захворать? Да пусть бы она хоть и умерла.
– Что ты говоришь, как можно! – неожиданно вспыхнула Лаура. – Она же носит твое дитя, а ты...
– Погоди, милая. – Эрик привстал, пристально вгляделся в ее лицо. – Откуда ведомо тебе, что Мстислава непраздна?
– Люди все расскажут!
– Вот оно что, люди... – Эрик снова лег, облокотился на руку. – Так слушай всю правду: я к женушке своей с самой свадьбы пальцем не притронулся.
– А как же... – заикнулась Лаура, но Эрик властным жестом прервал ее.
– Непраздной выдали ее за меня замуж. И в том ее вины нет, она сама не знала об этом. Не дивись, любушка, такой она уродилась, такой росла. Не ведала, вишь ты, отчего детки нарождаются, и как бремя носится. И ласки любовной она не поняла, а когда обычное женское у нее прекратилось, только обрадовалась, что от таких хлопот избавилась. Некому ее было научать... Так она мне сказала, и я ей поверил. По глазам видел – правду она говорит. В сто раз хуже тот, кто с нею потешился, а потом мне подсунул, чтоб меня в обман ввести и позор скрыть.
– Кто же это? – прошептала Лаура.
И Эрик ответил, отвернувшись:
– Князь Владимир, душа моя. Такова была благодарность его за мою верную службу.
Лаура молчала, потрясенная. Два чувства боролись в ней: горько было оттого, что обманули любимого, насмеялись над ним, и радостно, что остался он верен ей и душой и телом. Значит, напрасно рыдала она, ломая руки в те одинокие ночи, когда думала, что Эрик ласкает свою жену, напрасно, глядясь в зеркало, размышляла, красива ли разлучница и не красивей ли ее? Вся боль, все сомненья остались позади – любимый ее всецело принадлежит ей, и нет на свете ничего, что могло бы их разлучить.
Их губы слились в жарком поцелуе, а жаркие лучи солнца лились с небес, обогревая и освещая двух влюбленных и задремавшего в теньке младенца. Весь мир словно застыл в сладкой неге – но близился тот день, который откроет врата постучавшей беде и скажет ей:
– Войди и властвуй.
В опочивальню Эрик больше не входил. Где проводил он ночи, про то Мстислава не ведала. Частенько уезжал на несколько дней, и тогда-то Мстислава знала, куда уезжает муж. Но от этого не чувствовала себя лучше – представляла временами Эрика, красивого, статного, сильного, в объятиях проклятой разлучницы и зеленела от гнева. В такие минуты готова была все крушить вокруг себя, но злость перекипала внутри и становилась она вновь спокойной и холодной.
К весне начали готовиться к свадьбе Василия и Хельги. Девушка буквально летала по терему, вся светясь от счастья. Она со своими служанками дошивала приданое, а заодно готовилась к дальней дороге. По повелению князя Владимира назначен был Василий сотником в славной черниговской дружине, и ехать туда следовало сразу после свадьбы. Обрадовал парня такой поворот, да одно занозило душу: не за заслуги свои получил он звание, а хлопотами нового сродственника, воеводы княжеского.
Для Мстиславы смотреть на счастливую Хельгу было хуже ножа острого. Молодость ее, красота, ее счастье больно ранили душу. Сама же Мстислава хоть и похорошела с беременностью пуще прежнего, но здоровьем стала слаба. Живот круглился не по дням, а по часам, и оттого Мстислава тоже чувствовала досаду, словно именно растущее чрево служило преградой для примирения с мужем. «Уж если я ему раньше мила не была, то теперь, такая и вовсе не ко двору», – думала Мстислава.
Наконец жить, как она жила, стало для Мстиславы вовсе невыносимым. И в один прекрасный день, когда горечь переполнила ее, Мстислава собралась и поехала к свекрови. Ведь, если разобраться, к кому же ей податься еще, как ни к матери мужа, кому выплакать свое горе, поведать о своих несчастьях? Взяла Мстислава гостинцев и со служанкой тронулась в путь.
Свекровь сама встретила Мстиславу у ворот и повела, обняв за плечи, в горницу. Хоть и не перед кем было здесь спесью надуваться, все равно пыжилась Ирина, оглядываясь по сторонам. Нечасто наезжала к ней знатная невестка – все больше по должности, по обязанности. А тут гляди-ка – приехала, расцеловала приветливо и еще своей служанке шепнула: «Что стоишь, неси!» – видать, подарков навезла.
От такой радости не знала Ирина, куда посадить дорогую гостью, чем потчевать. Суетилась, а сама все искоса поглядывала на круглый живот Мстиславы. Вот оно что, тут уж и внучек наготове! Значит, правильно тогда сделала, что не поехала к фряженке.
Стол был накрыт в мгновение ока, и сияющая свекровь пригласила Мстиславу к столу. Но невестка будто не слыхала, засмотрелась в окно, глаза туманные. Ирина повторила приглашение, и тут случилось нежданное, негаданное – Мстислава как-то страшно и странно взрыдав, бросилась к ее ногам.
– Помоги, матушка! – вскричала она и зашлась в плаче.
Ирина растерялась, но быстро пришла в себя, кинулась поднимать невестку.
– Что ты, что ты, доченька, – бормотала она. – Что ты, краса моя ненаглядная, да встань, скажи, в чем беда твоя!
Кое-как подняла плачущую, усадила на скамью, сама присела рядом. Мстислава уже успокаивалась, только тихонько всхлипывала, закрыв лицо руками.
– Что с тобой приключилось, доченька? – ласково спросила ее свекровь, погладив по плечу. – Не таись, расскажи все, как на духу. Чем смогу, пособлю тебе.
Польстило Ирине поведение невестки. Не хвальбится, значит пришла за помощью и поддержкой. Не гордая, значит, уважает свекровь, чует ее силушку. Как такой не помочь? Сын да дочь вон какие своевольные да гордые. А эта хоть и красавица, хоть и богачка знатная, а со всем уважением...
– Плохо мы живем, матушка, – решившись, произнесла Мстислава.
– Ай обижает тебя мой сынок? – всполошилась Ирина. Если сын и в самом деле чем обидел княжескую племянницу, она и князю может пожаловаться, и глядишь, попал Эрик в опалу!
– Нет, не обижает. Дурна я что ли собой стала...
– Уж такой красоты несказанной! – перебила ее свекровь, но Мстислава только отмахнулась. В самом деле, беременность ничуть не испортила ее лица. Наоборот, она стала еще краше – кожа светилась, гладкая, как шелк, а располневший стан придавал облику женщины нежную томность.
– А раз красота моя не увяла, почто ж он к своей девке ходит, забросил меня совсем?
– К какой такой девке? – Ирина аж вскочила.
– К рабыне этой, фряженке бесстыжей! По три дни у нее пропадает, приходит довольный такой! А мне – ни улыбки, ни словечка приветливого. И подарки ей носит, от дома отрывает. А мне мучайся, дитя носи, да рожай потом...
Мстислава снова зарыдала, припав свекрови на плечо. Та сидела, окаменев. Вот оно что! Значит не оставил сынок своей безделки. Даже хуже стало – раньше парень холостой был, а теперь женат, теперь ему перед князем ответ держать.
– Ты погоди слезы лить, – шепнула свекровь Мстиславе. – Найдем средство, как тебе помочь.
Слезы у Мстиславы тут же высохли, словно под лучами жаркого солнышка. А свекровь продолжала нашептывать.
– Есть один тайный человек... Он и судьбу говорит – на бобах раскидывает, и на солнце скрозь решето смотрит. А еще готовит снадобья. Сама знаешь, такие... Чтоб от неугодных людей избавляться.
Мстислава побледнела.
– Зачем? Ой, нет, я так не хочу. Такой грех на душу брать, чтоб зельем извести!
– Глупенькая, – зашептала свекровь, поняв, что не с того конца зашла. – Кто ж тебе говорит, что извести ее надо? Об этом речи нет. А только слышала я от старых людей, что есть отворотные зелья. Подсыпать такое разлучнице в кушанье либо в питье. А как выпьет она его, так отвернется сердцем от милого, да и ему станет противней всего. Так, глядишь, они и разойдутся, а ты знай радуйся!
– Не знаю, матушка, хорошо ли это, – задумчиво промолвила Мстислава. – А отчего девке надо зелье сыпать? Почему б мужа им не полечить?
– К мужу другое средство есть. – не смутясь вопросом, отвечала Ирина. – Ему в рубаху нужно тряпицу с каплей крови твоей зашить. Тогда, где б он ни был, кровь его будет к тебе тянуть. С человеком тайным я сама поговорю, а про мужнии рубашки ты беспокойся. Как слажу дело, сама к вам приеду, чтоб ты по дорогам чрево не трясла.
– Спасибо, матушка, утешила ты меня! – воскликнула Мстислава, кидаясь целовать свекровь. – Уж так утешила, голубушка! Никогда я этого не забуду, все отблагодарю!
– Ну что ты, что ты, дочка, какие между сродственниками счеты, – бормотала свекровь, а сама нет-нет да и бросит взгляд на уголок, куда служанка Мстиславы поставила привезенный сундучок. Видно, приметила Мстислава свекровкины взгляды, потому что вспорхнула, словно птица.
– Ой, что ж это я! Гостинцы я привезла!
... После отъезда невестки Ирина долго рассматривала щедрые дары. Не поскупилась Мстислава ради свекровкиной дружбы: чего-чего только не было в сундучке! Дорогое платно, все вышитое цветами и зверями, с тридцатью самоцветными пуговицами, и колты жемчужные, и повязка, вышитая серебром... Вроде и некуда рядиться в деревне-то, а все одно приятно. Не то, что та нищенка – приехала с сыном кланяться, ни тряпицы не привезла. Вот она я, принимайте! Да что с нее взять, с холопки! А эта, сразу видно, знатная жена да не спесивица.
И в душе своей положила Ирина помочь всем, чем можно, своей невестке, а заодно и досадить проклятой фряженке. Захлопнула крышку сундука – ишь, замок-то какой редкостный, работы тонкой, византийской.
– А грех на себя возьму, – вдруг пробормотала она, облокотившись на крышку сундука.
Из угла горницы равнодушно смотрели на нее суровые лики византийских икон.
В следующий же день, порешив нимало не медлить, отправилась Ирина в Киев, на Подол. Не хотела быть замеченной, устроила так, чтобы в сумерки подойти к дому ведуна. На ближайшей улице оставила возок, сама пошла пешком.
Ведун жил в ладной пятистенке, во дворе завывал и рвался с цепи сытый кобель. Ирине навстречу выбежала девушка-служанка, с поклоном проводила в горницу. Ирина оглядывалась: живет чисто, светло. А все равно боязно. Нащупала мешочек с деньгами... Ох, не случилось бы беды!
Послышались шаги, растворилась низенькая дверца. Вошел хозяин. При первом взгляде на него Ирина успокоилась: ничего страшного в его облике не было, напротив даже. Ликом был волхв светел, румян и приветлив. Хоть и припоминались по дороге слова священника-наставника, что, мол, волхвование – суть прельщение дьявольское, но тут женщина совсем успокоилась. Дьявол, он с собачьей мордой, с рогами, хвостом, копытами, а в этом мужчине ничего дьявольского не было. Смотрел он на гостью ласково, чистую и кудрявую бороду мял в кулаке.
– Что привело тебя ко мне, почтенная? – спросил он, поклонившись низко.
Ирина огляделась – не слышит ли кто? – и, понизив голос, зашептала:
– Беда у нас. От жены уводит мужа дурная девка. Помоги, добрый человек, а я в долгу не останусь...
– Вот те раз! – засмеялся хозяин. – Чем же я помогу?
Ирина торопливо рванула тесемку, сорвала с шеи кошель. Поскакали по полу золотые монеты, со звоном раскатились по горнице.
– Помоги, добрый человек! Все тебе отдам!
– Что ты, что ты, – зашептал хозяин, и Ирина уловила алчный блеск в его глазах.
– Слышала я, можешь ты зелье отворотное сделать. Знание с тобой тайное, многое тебе ведомо, – причитала Ирина, собирая монеты.
– Тише, почтенная, – усмирял ее хозяин. – Так и быть, помогу тебе в горе. Но смотри же, чтоб не выдала меня! И плата моя немалая, но знаешь сама – головой рискую!
– Да что ты, кормилец...
Ирина клялась не выдать, хозяин обещался помочь. Оставив ее в горнице, ушел, и не было его долго. Ирина уж трепетать начала – зашлет к ней лихих прислужников, отберут деньги, а саму головой в колодезь спустят. Но ничего такого не подеялось. Через некоторое время вернулся хозяин и принес с собой малый глиняный сосуд.
– Вот тебе, женщина, порошок отворотный, самый сильный. Сделан он из корней травы... – как назвал, Ирина не поняла. – Всыплешь его разлучнице в еду аль в питие, и отвернется она от своего любезного. Да смотри, не вздумай сама попробовать, и ни на ком не пробуй – враз от белого света отвернет.
Ирина вздрогнула, но смолчала. Так, молча, передала хозяину кошель в обмен на порошок и, поклонившись, пошла к дверям. Только ногу над порогом занесла – услышала голос ведуна:
– Смотри же, почтенная, помни наш уговор!
Кивнула головой и пошла восвояси. Сама не вспамятовала, как дошла до возка. Только когда затрясло по дорожным колдобинам, очнулась. На душе печально было и смутно, хотелось плакать отчего-то. Сомненья мучили – верное ли снадобье дал проклятый волхв? Не сдержалась, вынула сосуд, открыла его. Серый порошок, не пахнет ничем. Хотела даже на язык попробовать, но вспомнила слова волхва, снова закупорила и за пазушку упрятала. Подумалось: может, сразу к Мстиславе ехать, порадовать ее? Но опять засомневалась что-то. Да и поздно уже... Нет, домой, домой!
Эрик в этот день был у Лауры, и не чуяли полюбовники нависшей над ними угрозы. Весел был Эрик, весела Лаура, и гукал в люльке толстый, краснощекий Владимир – уж узнавал отца, тянул к нему ручонки, смеялся. Люльку его ради теплого дня вынесли на лужайку перед теремом, там же на ковре расположились сами. Бабка Преслава натащила прохладительного питья – кваску, грушевого взвару, меду.
Наслаждаясь лучами солнца и близостью двух любимых существ, Эрик лежал на ковре, вольготно раскинувшись. Голова его покоилась на коленях Лауры, а та перебирала его кудри, целовала каждую прядку и время от времени звонко смеялась – сама не знала, чему. Но легко было на сердце у нее. Ее милый был подле нее, не прельстилось его сердце молодой женой.
Только одно печалило ее: рассказала старая Преслава, что жена Эрика в тягости и это не давало Лауре покоя. Слишком свежи были в памяти Лауры собственные муки, пока носила ребенка, да пока рожала. Но ее любимый был при ней, а каково той, если Эрик так часто в отъезде и чует она, не может не чуять, что не по делам он ездит?
Лаура долго выбирала время для разговора и наконец решилась.
– А твоя жена, – начала она робко, – она печалится, когда ты уезжаешь сюда?
– Что мне за дело до того? – лениво отвечал Эрик.
– Но... Она же может захворать от огорчения. А это дурно для нее.
Эрик насторожился.
– Захворать? Да пусть бы она хоть и умерла.
– Что ты говоришь, как можно! – неожиданно вспыхнула Лаура. – Она же носит твое дитя, а ты...
– Погоди, милая. – Эрик привстал, пристально вгляделся в ее лицо. – Откуда ведомо тебе, что Мстислава непраздна?
– Люди все расскажут!
– Вот оно что, люди... – Эрик снова лег, облокотился на руку. – Так слушай всю правду: я к женушке своей с самой свадьбы пальцем не притронулся.
– А как же... – заикнулась Лаура, но Эрик властным жестом прервал ее.
– Непраздной выдали ее за меня замуж. И в том ее вины нет, она сама не знала об этом. Не дивись, любушка, такой она уродилась, такой росла. Не ведала, вишь ты, отчего детки нарождаются, и как бремя носится. И ласки любовной она не поняла, а когда обычное женское у нее прекратилось, только обрадовалась, что от таких хлопот избавилась. Некому ее было научать... Так она мне сказала, и я ей поверил. По глазам видел – правду она говорит. В сто раз хуже тот, кто с нею потешился, а потом мне подсунул, чтоб меня в обман ввести и позор скрыть.
– Кто же это? – прошептала Лаура.
И Эрик ответил, отвернувшись:
– Князь Владимир, душа моя. Такова была благодарность его за мою верную службу.
Лаура молчала, потрясенная. Два чувства боролись в ней: горько было оттого, что обманули любимого, насмеялись над ним, и радостно, что остался он верен ей и душой и телом. Значит, напрасно рыдала она, ломая руки в те одинокие ночи, когда думала, что Эрик ласкает свою жену, напрасно, глядясь в зеркало, размышляла, красива ли разлучница и не красивей ли ее? Вся боль, все сомненья остались позади – любимый ее всецело принадлежит ей, и нет на свете ничего, что могло бы их разлучить.
Их губы слились в жарком поцелуе, а жаркие лучи солнца лились с небес, обогревая и освещая двух влюбленных и задремавшего в теньке младенца. Весь мир словно застыл в сладкой неге – но близился тот день, который откроет врата постучавшей беде и скажет ей:
– Войди и властвуй.
ГЛАВА 28
Настала пора и свадьбу играть. Эрик пир закатил такой, что и самому князю не стыдно было на нем пировать. Да и то правда, что свет еще не видел такой ладной пары, какой были Хельга с Василием. Юная пара во главе дубового стола притягивала все взоры, и Эрик с удивлением заметил, что сестра его стала не просто красивой, а очень красивой девушкой. Многие примечали это, иные говорили со вздохом, что при такой-то красе могла она и не такого жениха найти – побогаче, да познатней. А этот гридень не принес невесте добра, да к тому ж увозит ее за собой в даль несусветную из славного града Киева.
Эрик мрачнел лицом, когда слышал такие речи. Он-то уж не переживал за сестру, и рад был даже, что она уезжает. И то сказать – хороша стала сестрица! Здесь, в Киеве, где князь своим вниманием не минует ни одну красивую женщину, ей находится небезопасно.
Чудно получается – знал ведь Эрик о похождениях князя, знал, что как библейский царь Соломон, имеет он и жен, и наложниц без числа, но пока не коснулось это его семьи, не обращал внимания. Да и когда доползали до его ушей слухи о похоти князевой, только усмехался в усы. Как же не погулять, не почудить великому князю и храброму вою? Вон он каков у нас: юбки не пропустит – ни девицы, ни молодицы, ни древней старухи!
Князь Владимир, к слову сказать, также приехал на свадьбу. Преподнес Хельге ценный ларчик дивной византийской работы, выпил вина греческого, подивился красоте невесты. Но долго задерживаться не стал, отговорился делами важными. Эрик аж вздохнул с радостью, когда князь покинул пир, словно опасался, что Владимир набросится на невесту прямо при гостях.
Но князь, покуда сидел на почетном месте за столом, все глаз со своей племянницы не сводил. А та сидела словно каменная возле супруга своего, почти и не ела ничего. Уж сильно заметно было, что Мстислава в тягости и ее печальный вид списали гости на ее положение.
Хельга была, напротив, весела, одна только дума тревожила ее – не приехала родная маменька на свадьбу, не возжелала. Отговорилась Ирина тяжким нездоровьем, но причина истинная безо всяких слов Хельге ясна была – не одобряет мать ее брак, да настолько, что даже видеть будущего зятя не хочет, не говоря уж о том, чтоб благословление свое дать.
Допоздна шумела свадьба, лился рекой мед, бушевало веселье. Проводив молодых в опочивальню, продолжали пировать гости. Потому, как у Василия своего терема не было, а через несколько дней нужно было им с Хельгой отправляться в дальнюю дорогу, на короткий срок оставались молодые жить в тереме Эрика. Василий стыдился того, что у него даже своего дома нету, но Эрик успокоил его, сказав, что и он когда-то небогат был, да за честную службу и преданность от князя получил много.
При этом вспомнил Эрик о последней княжьей милости, о жене своей непутевой и горько про себя усмехнулся.
Накануне отъезда пришла Хельга прощаться с любимым братом.
– Боишься, небось, ехать в даль неведомую? – то ли в шутку, то ли всерьез спросил Эрик.
– Чего мне бояться? Я не одна, меня мой Василий от какой хочешь напасти защитить сможет.
– Не зарекайся, сестричка. Есть в этом мире беды, от которых никто и ничто защитить не в силах.
– Не о своих ли ты несчастиях говоришь, брат? Не на свою ли судьбу жалуешься?
Эрик промолчал, только низко опустил голову. И заметила Хельга, что виски брата начала серебрить седина.
– Ты прости меня, если неласковое слово скажу, – продолжала Хельга, – но в своих бедах, брат, виновен ты сам. Не может быть, чтобы не было для тебя тогда иного выхода, как только жениться на Мстиславе. Побоялся ты княжьего гнева, а из-за того предал свою любовь. Вот теперь и страдаешь.
– Молчи, сестра. Все я сам знаю, понимаю, что этот крест мне теперь до конца дней моих нести. Могу только обещать, что Лауру буду всю жизнь любить и искуплю этой любовью свою вину перед ней.
– Да, это все, что теперь ты можешь сделать для Лауры. Хотя другого она от тебя никогда и не просила.
На следующий день покинули Хельга с Василием Киев. И потянулась у Эрика тоскливая, серая жизнь. Как назло каждый день нужен он был князю по различным делам, и не было у Эрика свободного времени, чтобы навестить возлюбленную свою Лауру.
В доме было тихо и пусто. Только мелькала тенью Мстислава, стараясь не попадаться мужу на глаза. Дни тянулись неторопливо, и Эрик зачастую, вернувшись домой, не знал, как скоротать длинные вечера.
Прошла весна, наступило лето. Эрик мечтал вырваться к Лауре и сыну. Там на просторе, надышавшись пряного от запаха скошенной травы и окунувшись в объятья любимых и любящих его людей, он вновь почувствует себя полным сил.
Поехать к Лауре ему удалось только в середине лета. То, что с его возлюбленной все хорошо, Эрик знал из редких записок, привозимых слугами, которые были наездами в Киеве по различным делам. Но Эрик не ожидал увидеть Лауру такой, какой она предстала перед ним в день его приезда в деревню.
Лето бушевало вовсю, разбрасывая по земле изумрудные покрывала травы. Войдя в терем Эрик почувствовал, как пахнуло ему в лицо густым запахом земляники. Стало быть, поспела ягодка и уже собрана дворовыми девками. А теперь сушится, варится, чтобы радовать людей своим ароматом в течение всей долгой зимы.
Навстречу Эрику с подросшим уже дитятей на руках, вышла Лаура. С их последней встречи она поправилась и еще более похорошела. Деревенская жизнь явно шла ей на пользу. Сын Владимир тоже рос крепко сбитым, пухлым мальчиком, с возрастом обещая стать очень похожим на отца. Вот только глаза у него были вовсе не такие как у Эрика, малыш унаследовал материнские зеленые очи, мимо которых пройти было нельзя, не обратив внимания.
Как же обрадовалась Лаура, увидев Эрика. Каким невыдуманным счастьем светилось ее лицо. Подхватив Лауру и ребенка на руки, закружил их Эрик по палате и сердце у него готово было выскочить из груди от счастья.
Снова душа Эрика познала покой. Только здесь, с Лаурой он был по-настоящему дома. Этому жаркому, пьяному лету суждено было навсегда остаться в памяти воина. Не ждал он, не гадал, наслаждаясь своей временной свободой и вечною любовью, какие невзгоды и горести ждут его впереди. Не ведала того и Лаура. Только иногда словно сжимало ей сердце. И тогда становилось Лауре страшно. Без причины, просто так, страшно и все. За себя, за Эрика, за малое их дитя. И будто бы темнело небо и закрывало ясное солнышко темными, грозовыми тучами. Примолкала Лаура, останавливалась, вглядывалась в дальнюю даль. Но потом приходила в себя и успокаивала, что ты, мол, дурочка себе придумала. Посмотри, вон и солнышко ясное, и небо голубое, и лето вовсю кипит, и милый твой с тобою, и дитя здорово. Становилась Лаура снова весела, а все ж таки не в полную силу.
Эрик мрачнел лицом, когда слышал такие речи. Он-то уж не переживал за сестру, и рад был даже, что она уезжает. И то сказать – хороша стала сестрица! Здесь, в Киеве, где князь своим вниманием не минует ни одну красивую женщину, ей находится небезопасно.
Чудно получается – знал ведь Эрик о похождениях князя, знал, что как библейский царь Соломон, имеет он и жен, и наложниц без числа, но пока не коснулось это его семьи, не обращал внимания. Да и когда доползали до его ушей слухи о похоти князевой, только усмехался в усы. Как же не погулять, не почудить великому князю и храброму вою? Вон он каков у нас: юбки не пропустит – ни девицы, ни молодицы, ни древней старухи!
Князь Владимир, к слову сказать, также приехал на свадьбу. Преподнес Хельге ценный ларчик дивной византийской работы, выпил вина греческого, подивился красоте невесты. Но долго задерживаться не стал, отговорился делами важными. Эрик аж вздохнул с радостью, когда князь покинул пир, словно опасался, что Владимир набросится на невесту прямо при гостях.
Но князь, покуда сидел на почетном месте за столом, все глаз со своей племянницы не сводил. А та сидела словно каменная возле супруга своего, почти и не ела ничего. Уж сильно заметно было, что Мстислава в тягости и ее печальный вид списали гости на ее положение.
Хельга была, напротив, весела, одна только дума тревожила ее – не приехала родная маменька на свадьбу, не возжелала. Отговорилась Ирина тяжким нездоровьем, но причина истинная безо всяких слов Хельге ясна была – не одобряет мать ее брак, да настолько, что даже видеть будущего зятя не хочет, не говоря уж о том, чтоб благословление свое дать.
Допоздна шумела свадьба, лился рекой мед, бушевало веселье. Проводив молодых в опочивальню, продолжали пировать гости. Потому, как у Василия своего терема не было, а через несколько дней нужно было им с Хельгой отправляться в дальнюю дорогу, на короткий срок оставались молодые жить в тереме Эрика. Василий стыдился того, что у него даже своего дома нету, но Эрик успокоил его, сказав, что и он когда-то небогат был, да за честную службу и преданность от князя получил много.
При этом вспомнил Эрик о последней княжьей милости, о жене своей непутевой и горько про себя усмехнулся.
Накануне отъезда пришла Хельга прощаться с любимым братом.
– Боишься, небось, ехать в даль неведомую? – то ли в шутку, то ли всерьез спросил Эрик.
– Чего мне бояться? Я не одна, меня мой Василий от какой хочешь напасти защитить сможет.
– Не зарекайся, сестричка. Есть в этом мире беды, от которых никто и ничто защитить не в силах.
– Не о своих ли ты несчастиях говоришь, брат? Не на свою ли судьбу жалуешься?
Эрик промолчал, только низко опустил голову. И заметила Хельга, что виски брата начала серебрить седина.
– Ты прости меня, если неласковое слово скажу, – продолжала Хельга, – но в своих бедах, брат, виновен ты сам. Не может быть, чтобы не было для тебя тогда иного выхода, как только жениться на Мстиславе. Побоялся ты княжьего гнева, а из-за того предал свою любовь. Вот теперь и страдаешь.
– Молчи, сестра. Все я сам знаю, понимаю, что этот крест мне теперь до конца дней моих нести. Могу только обещать, что Лауру буду всю жизнь любить и искуплю этой любовью свою вину перед ней.
– Да, это все, что теперь ты можешь сделать для Лауры. Хотя другого она от тебя никогда и не просила.
На следующий день покинули Хельга с Василием Киев. И потянулась у Эрика тоскливая, серая жизнь. Как назло каждый день нужен он был князю по различным делам, и не было у Эрика свободного времени, чтобы навестить возлюбленную свою Лауру.
В доме было тихо и пусто. Только мелькала тенью Мстислава, стараясь не попадаться мужу на глаза. Дни тянулись неторопливо, и Эрик зачастую, вернувшись домой, не знал, как скоротать длинные вечера.
Прошла весна, наступило лето. Эрик мечтал вырваться к Лауре и сыну. Там на просторе, надышавшись пряного от запаха скошенной травы и окунувшись в объятья любимых и любящих его людей, он вновь почувствует себя полным сил.
Поехать к Лауре ему удалось только в середине лета. То, что с его возлюбленной все хорошо, Эрик знал из редких записок, привозимых слугами, которые были наездами в Киеве по различным делам. Но Эрик не ожидал увидеть Лауру такой, какой она предстала перед ним в день его приезда в деревню.
Лето бушевало вовсю, разбрасывая по земле изумрудные покрывала травы. Войдя в терем Эрик почувствовал, как пахнуло ему в лицо густым запахом земляники. Стало быть, поспела ягодка и уже собрана дворовыми девками. А теперь сушится, варится, чтобы радовать людей своим ароматом в течение всей долгой зимы.
Навстречу Эрику с подросшим уже дитятей на руках, вышла Лаура. С их последней встречи она поправилась и еще более похорошела. Деревенская жизнь явно шла ей на пользу. Сын Владимир тоже рос крепко сбитым, пухлым мальчиком, с возрастом обещая стать очень похожим на отца. Вот только глаза у него были вовсе не такие как у Эрика, малыш унаследовал материнские зеленые очи, мимо которых пройти было нельзя, не обратив внимания.
Как же обрадовалась Лаура, увидев Эрика. Каким невыдуманным счастьем светилось ее лицо. Подхватив Лауру и ребенка на руки, закружил их Эрик по палате и сердце у него готово было выскочить из груди от счастья.
Снова душа Эрика познала покой. Только здесь, с Лаурой он был по-настоящему дома. Этому жаркому, пьяному лету суждено было навсегда остаться в памяти воина. Не ждал он, не гадал, наслаждаясь своей временной свободой и вечною любовью, какие невзгоды и горести ждут его впереди. Не ведала того и Лаура. Только иногда словно сжимало ей сердце. И тогда становилось Лауре страшно. Без причины, просто так, страшно и все. За себя, за Эрика, за малое их дитя. И будто бы темнело небо и закрывало ясное солнышко темными, грозовыми тучами. Примолкала Лаура, останавливалась, вглядывалась в дальнюю даль. Но потом приходила в себя и успокаивала, что ты, мол, дурочка себе придумала. Посмотри, вон и солнышко ясное, и небо голубое, и лето вовсю кипит, и милый твой с тобою, и дитя здорово. Становилась Лаура снова весела, а все ж таки не в полную силу.
ГЛАВА 29
Но пришла пора расставаться влюбленным. Целый месяц, весь напролет август должен был Эрик пробыть в отъезде. Князь Владимир послал его в новгородскую вотчину с войском – крепко держались язычники гордого Новгорода, не желали отступиться от старой веры.
– Водой не желают креститься – огнем крещу! – так рек князь и повелел собираться в дорогу.
Не было на сей раз промеж князя и воеводы душевной беседы. Опустив голову, выслушал Эрик речь князя Владимира и удалился покорно. Князь долго смотрел вслед ему и качал головой – жалел чего-то иль о чем-то печалился? Неизвестно.
На рассвете выходил в поход Эрик с воями. Солнце еще не встало из-за окоема, но уже томила духота. Воевода подремывал в седле, воскрешая в душе воспоминания минувшей сладостной ночи. Хоть и грызла его жестокая обида за то, что так обошелся ним князь, но все ж чудилось ему порой, что так оно даже лучше повернулось. Сам князь его женил, да сам и помог ему от жены отворотиться. Нет и не может быть теперь у него к жене заботы и радения – не соблюла она себя в девичестве, не его ребенка носит во чреве. Теперь она сама себе хозяйка, найдет, на кого опереться. А он, Эрик, в полном праве будет ласкать и баловать ту единственную, которая всецело принадлежит ему...
И при воспоминании о Лауре воевода приподнялся в седле, оборотился – кинуть взгляд на исчезающий в легкой знойной дымке Киев-град. Там, за ним – деревенька, теперь уж невидная, а в ней – каменные палаты, и в маленькой опочивальне спит нежная возлюбленная.
Сердце дрогнуло и пропустило удар, соленый пот потек со лба, заливая глаза. Окрестности подернулись вдруг багровой дымкой, и стало страшно, так страшно! Огляделся из последних сил – суровые лица воев окрасились в алый цвет, алым стал белоснежный конь воеводы, а седок его замер от невыносимой, пронизывающей насквозь боли в груди – словно пламенем жгло сердце.
В тот момент взошло солнце.
Ирина ведала о скором отъезде сына и дождаться не могла, когда ж можно будет ей прикатить в терем к милой невестушке, чтоб порадовать ее? Насилу дождалась назначенного дня и велела вознице мчать в Киев, насколько у лошадей духу хватит! Потряслась-потрюхала – дорога дурна, возок стар, вот-вот рассыплется. Ничего не скажешь, заботится сынок о матери! Та фряженка, девка чернявая, небось в раззолоченных возках раскатывает, шестерню запрягает. Ну да ничего, это исправить можно. Вот уж потеха будет, когда сынок забудет ее своей милостью и останется ей со своей иноземной гордостью только по дорогам ходить. И то сказать, самое место для рабыни!
Мстислава встретила свекровь ласково и почтительно, провела в лучшую горницу.
– Водой не желают креститься – огнем крещу! – так рек князь и повелел собираться в дорогу.
Не было на сей раз промеж князя и воеводы душевной беседы. Опустив голову, выслушал Эрик речь князя Владимира и удалился покорно. Князь долго смотрел вслед ему и качал головой – жалел чего-то иль о чем-то печалился? Неизвестно.
На рассвете выходил в поход Эрик с воями. Солнце еще не встало из-за окоема, но уже томила духота. Воевода подремывал в седле, воскрешая в душе воспоминания минувшей сладостной ночи. Хоть и грызла его жестокая обида за то, что так обошелся ним князь, но все ж чудилось ему порой, что так оно даже лучше повернулось. Сам князь его женил, да сам и помог ему от жены отворотиться. Нет и не может быть теперь у него к жене заботы и радения – не соблюла она себя в девичестве, не его ребенка носит во чреве. Теперь она сама себе хозяйка, найдет, на кого опереться. А он, Эрик, в полном праве будет ласкать и баловать ту единственную, которая всецело принадлежит ему...
И при воспоминании о Лауре воевода приподнялся в седле, оборотился – кинуть взгляд на исчезающий в легкой знойной дымке Киев-град. Там, за ним – деревенька, теперь уж невидная, а в ней – каменные палаты, и в маленькой опочивальне спит нежная возлюбленная.
Сердце дрогнуло и пропустило удар, соленый пот потек со лба, заливая глаза. Окрестности подернулись вдруг багровой дымкой, и стало страшно, так страшно! Огляделся из последних сил – суровые лица воев окрасились в алый цвет, алым стал белоснежный конь воеводы, а седок его замер от невыносимой, пронизывающей насквозь боли в груди – словно пламенем жгло сердце.
В тот момент взошло солнце.
Ирина ведала о скором отъезде сына и дождаться не могла, когда ж можно будет ей прикатить в терем к милой невестушке, чтоб порадовать ее? Насилу дождалась назначенного дня и велела вознице мчать в Киев, насколько у лошадей духу хватит! Потряслась-потрюхала – дорога дурна, возок стар, вот-вот рассыплется. Ничего не скажешь, заботится сынок о матери! Та фряженка, девка чернявая, небось в раззолоченных возках раскатывает, шестерню запрягает. Ну да ничего, это исправить можно. Вот уж потеха будет, когда сынок забудет ее своей милостью и останется ей со своей иноземной гордостью только по дорогам ходить. И то сказать, самое место для рабыни!
Мстислава встретила свекровь ласково и почтительно, провела в лучшую горницу.