Черкашин Николай Андреевич. Я - подводная лодка !

   Ну как ему скажешь, что не слышал?!
   - Слышал. Сухо. Безоблачно. Температура - около тридцати.
   Тодор светлеет:
   - Как всегда! У нас всегда так!
   Я заметил, с каким вниманием слушают в отсеках сводку погоды в "Последних известиях". И в самом деле, услышишь, что в Москве оттепель, ветер слабый до умеренного, гололед - и будто клочок письма из дома получил. Трудно ли представить себе московский гололед?
   "С огнестрельным оружием и зажигательными приборами вход в отсек категорически запрещен!" Медная табличка приклепана к круглой литой двери лаза в носовой торпедный отсек. Оставь огниво всяк сюда входящий. Всяк сюда не войдет. В рамочке на переборке - "список должностных лиц, которым разрешен вход в первый отсек при наличии в нем боезапаса". Список открывает фамилия старпома, за ней - моя.
   Первый отсек самый большой - он протянулся во всю длину торпед, и оттого, что передняя его стенка скрыта в зарослях трубопроводов и механизмов, замкнутое пространство стальной капсулы не рождает ощущения безысходности. Ему не может здесь быть места хотя бы ещё и потому, что сам отсек задуман как убежище: над головой - торпедопогрузочный люк, через который, если лодка не сможет всплыть, выходят на поверхность точно так же, как и через трубы носовых торпедных аппаратов. Это двери наружу, врата исходов.
   На настиле между стеллажными торпедами меня встречает вахтенный отсека старшина 1-й статьи Ионас Белозарас. Опять Иона!.. Белозарас отличник боевой и политической подготовки, отличник Военно-морского флота, специалист 1-го класса, командир отделения торпедистов, групкомсорг, помощник руководителя политзанятий.
   Я люблю этого старшину вовсе не из-за его многочисленных титулов; тихий, неразговорчивый литовец, человек слова и дела, на него всегда можно положиться... Он постарше многих своих однокашников по экипажу - пришел на флот после техникума и ещё какой-то отсрочки. Рядом с девятнадцатилетним Тодором - вполне взрослый мужчина, дипломированный агроном. Я даже прощаю ему учебник "Агрохимии", корешок которого торчит из-под папки отсечной документации. Вахта торпедиста - это не вахта у действующего механизма, но дело даже не в том. Белозарас поймал мой взгляд, и можно быть уверенным, что теперь до самой смены к книге он не притронется. Нотации об особой бдительности к концу похода лишь все испортят.
   Чтобы соблюсти статус проверяющего начальника, я спрашиваю его о газовом составе воздуха. Вопрос не праздный. Ведь даже "эликсир жизни" в соприкосновении с маслом взрывоопасен точно так же, как выделяющийся в аккумуляторных отсеках водород, недаром торпеды и все инструменты подвергают здесь обезжириванию.
   Вахтенный торпедист через каждые два часа обязан включать газоанализатор и сообщать показания в центральный пост. Все в норме. Кислорода - 21 процент, углекислоты - 0,4 процента. Я не спешу уходить. Любой отсек - сосуд для дыхания. Все его пространство, изборожденное, разорванное, пронизанное механизмами, - это пространство наших легких, под водой оно как бы присоединяется к твоей плевре. Воздух же в первом всегда кажется свежее, чем в других помещениях. Видимо, потому, что он прохладнее, что его не нагревают ни моторы, ни электронная аппаратура, не говоря уже о камбузной плите или водородосжигательных печках. Я делаю несколько глубоких очистительных вдохов...
   Чтобы пройти в кормовые отсеки, надо вернуться в жилой офицерский. Он похож на купированный вагон, грубовато отделанный деревом. Здесь же, под сводом левого борта, протянулась выгородка кают-компании. В одном её конце едва умещается ободранный холодильник "ЗИЛ", прозванный за могучий рык "четвертым дизелем"; в противоположном - панель, с аптечными шкафчиками. Раскладной стол сделан по ширине человеческого тела и предназначен, таким образом, не только для того, чтобы за ним сидели, но и для того, чтобы на нем лежали. Лежали на нем трижды - три аппендикса вырезал под водой в дальних походах доктор. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что столовый мельхиор под операционными светильниками сверкает на белой скатерти зловещей хирургической сталью, за стол кают-компании всегда садишься с легким душевным трепетом.
   В положенный час кают-компания превращается в конференц-зал, в лекторий, в чертежную мастерскую, канцелярию, киноклуб, библиотеку и просто в салон для бесед.
   Под настилом палубы отсека - трюм. В этом легко убедиться, если отдраить в среднем проходе люк и заглянуть в лаз аккумуляторной ямы: в два яруса стоят там огромные черные баки элементов. В них заключена подводная сила корабля, его ходовая энергия, тепло, свет.
   Но в этом же подполье обитает и гремучий дух-разрушитель - водород. 1/25 часть его в воздухе рождает взрывоопасную газовую смесь. Батареи постоянно выделяют водород, и следить за периодической вентиляцией их, как заведено ещё со времен Первой мировой войны, - недреманная обязанность вахтенного офицера - в море, дежурного по кораблю - в базе.
   Центральный пост - средоточие органов управления всех жизненно важных корабельных систем, мозг подводной лодки. Тронное место в центральном посту занимает железное креслице, приваренное к настилу у носовой переборки так, что командир в нем всегда сидит спиной к носу корабля. Оно похоже на подставку для старинного глобуса. Под креслом размещен штурманский агрегат. Если уместиться в тесной чаше сиденья, то в лопатки упрутся, словно стетоскопы, ревунные раструбы машинных телеграфов. Прямо у колен окажется "разножка" боцмана перед манипуляторами рулей глубины и многоярусным "иконостасом" из круглых шкал глубиномеров, аксиометров, дифферентометров.
   За спиной боцмана - конторка вахтенного офицера с пультом громкой межотсечной связи. У ног "вахтерцера" сидит обычно на "сейфе живучести" несгораемом ящике с документацией по непотопляемости корабля - вахтенный механик.
   Эти четыре человека - недреманный "мозжечок" субмарины - размещены купно, как экипаж танка.
   Сейчас здесь напряженно - подвсплыли в приповерхностный слой на сеанс связи. Слегка покачивает. Из выносного гидроакустического динамика слышно журчание, с каким перископ и выдвижные антенны режут поверхность. Это журчание да бесплотная мягкая сила, налегающая то на спину, то на грудь, вот, пожалуй, и все, чем планета Земля дает знать о себе. Под водой же обрываются и эти связи с внешним миром. Единственное, что напоминает о береговой, сухопутной жизни, - сила тяжести. За стенками прочного корпуса могли бы проноситься звездные миры и проплывать затонувшие города, бушевать смерчи или протуберанцы, но в отсеках все так же ровно светили бы плафоны и так же мерно жужжал репитер гирокомпаса. Но мы-то знаем, чту за этой тишиной и бездвижностью. Мы погружены в мир сверхвысоких давлений - такой же опасный, как космический вакуум. Мысль эта неотступна, как и давление океана. Она напрягает душу, чувства, разум так же, как обжатие глубины прочный корпус.
   Быть в центральном посту и не заглянуть в штурманскую рубку очень трудно. Это единственное место на подлодке, где ощущается движение корабля, где своими глазами видишь, как пожирается пространство: в окошечках штурманского прибора переползают цифры миль, градусы и секунды пройденных меридианов, параллелей...
   Мне нравится бывать здесь ещё и потому, что деревянная каморка в железных джунглях центрального поста - с полками, заставленными томами лоций, крохотными шкафчиками, выдвижной лампой и самым широким на лодке столом (чуть больше кухонного для малометражных квартир) - напоминает об уюте оставленного дома. К тому же это самая что ни на есть моряцкая рубка на подводной лодке: карты, секстанты, хронометры, звездный глобус... Тонко отточенные карандаши, резинки, мокнущие в спирте, параллельная линейка из грушевого дерева, острый блеск прокладочных инструментов...
   За прокладочным столом сегодня младший штурман лейтенант Васильчиков. Широкий, круглолицый, с яркими губами. Смотришь на него, и почему-то сразу представляешь его мать; дородную, добрую, чадолюбивую. Мне всегда становится неловко, когда с губ Васильчикова срывается порой крепкое словцо. Как будто его мать где-то рядом и краем уха все слышит. Ругаться ему органически не идет: он добродушен и начитан. Единственный офицер в кают-компании, у кого ни с кем никаких конфликтов. Тип универсальной психологической совместимости.
   "Тип" только что бросался ластиком, привязанным к леске, в лопасти вентилятора - здорово отскакивает! Вахта выпала скучная - карта пустая, ни островов, ни банок, серая цифирь глубинных отметок. До точки поворота ещё ой как не скоро...
   Заметив меня, Васильчиков смущается и поспешно разворачивает свиток ватмана.
   - Вот, Николай Андреевич, все готово!
   На листе каллиграфически вычерчена схема нашего возвращения домой вокруг Европы. Схему повесим на самом бойком месте - в коридоре четвертого отсека, - и штурман ежедневно будет отмечать на ней положение корабля. Хоть видно будет, куда нас занесли подводные черти.
   Я беру в руки изящную коробочку из лакированного дерева - футляр из-под давно утопленных палубных часов. Шкатулочка обшита изнутри зеленым бархатом и снабжена медными крючочками - идеальное вместилище для моего бурханчика. Васильчиков хранит в ней предохранители, и давний наш торг три пачки дефицитнейшей в море цветной фотопленки - никак не состоится. Я выразительно вздыхаю, и Васильчиков не менее выразительно поднимает брови: дело хозяйское...
   - Две, - предлагаю я.
   - Побойтесь бога, Николай Андреевич! Ручная работа.
   Работа-то ручная... Но вещь остается вещью; фотопленка - продолжение памяти. А в памяти хочется удержать так много...
   Следующий отсек - жилой, мичманский. Устроен он почти так же, как и второй, - те же аккумуляторные ямы под настилом, тот же коридор купированного вагона. Тут расположены рубка радистов, каюты механика и помощника, сухая провизионка, мичманская кают-компания, она же восьмиместный кубрик...
   По сравнению с первым отсеком, где в тропиках самый благодатный прохладный климат, атмосфера здесь пахучая и жаркая даже в Арктике. Причиной тому - электрокамбуз, приткнувшийся к кормовой переборке. Напротив, чуть в стороне от двери, разверзся в полу люк мрачно знаменитой среди молодых матросов боцманской выгородки. Сюда спускаются провинившиеся, чтобы вершить на дне её тесного трюма сизифов труд по наведению чистоты и сухости.
   В дверях камбуза замечаю старпома - Жору Симбирцева. Что-то жует.
   - Не спится, Андреич?
   - Бессонница.
   - Это от голода, - авторитетно заявляет старпом. - Море любит сильных, а сильные любят поесть.
   Если это так, то море непременно любит Симбирцева - волжанина с бурлацким разворотом плеч: еле в люк пролезает.
   Камбуз - сплошной перегонный куб: пары из лагунов (кастрюль) конденсируются на холодном подволоке, и крупный дождь срывается сверху. Догадливые коки сделали себе навес из распоротого полиэтиленового мешка. Кок-инструктор мичман Маврикин печет оладьи. Наверху шторм, глубина небольшая - качает. Масло стекает то туда, то сюда и все время подгорает. Оладьи наезжают одна на другую - спекаются в пласт. Маврикин кромсает его ножом.
   - Ну так что, Маврикивна, - продолжает старпом прерванный разговор, загубил пролетарское дело на корню. В "провизионке" зверинец развел.
   Вчера в трюме центрального поста под дверью рефкамеры старшина 2-й статьи Пяткин поймал мышь.
   - Дак один только мышь, товарищ капитан-лейтенант. Дуриком завелся. Ни одного больше не будет.
   Фигура Маврикина невольно вызывает улыбку; в кителе до колен и с длинными, как у скоморохов, рукавами, он ходит несуразно большими и потому приседающими шагами. По натуре из тех, кто не обидит и мухи, - незлобив, честен.
   Маврикин - мужичок из-под Ярославля - пошел на сверхсрочную - в мичманы, дабы скопить деньги на хозяйство. По простоте душевной он и не скрывает этого: в деревне осталась жена с двумя девочонками. Знала бы она, на что подбила своего тишайшего мужа! Да и он уже понял, подводная лодка не самый легкий путь для повышения личного благосостояния. "Деньги зря нигде не платят", - делился Маврикин со мной своим открытием уже на вторые сутки похода.
   Под водой он впервые, и его немало беспокоит морская толща, подпираемая полукруглым подволоком камбуза. "Как бы не потопнуть нам, чистосердечно поведал он о своих опасениях. - Уж больно железа кругом много".
   - Мышь, говоришь, одна? - усмехается Симбирцев. - Смотри. Попадется зверь, ящик коньяка поставишь.
   Маврикин радостно улыбается:
   - О, дак за ящик нарочно подпустить можно!
   - Фу, как плохо ты думаешь о своем старпоме!
   Симбирцев оставляет камбуз с напускной обидой. Дело сделано: "психологическое напряжение" снято. Маврикину не так тягостно. Мышь под водой живет, а уж он, Маврикин, и подавно выживет.
   Там, где побывал старпом, - делать нечего; порядок наведен, люди взбодрены. Иду в корму по инерции...
   Получить представление о здешнем интерьере можно, лишь вообразив такую картину: в небольшом гроте под сенью нависших зарослей вытянулись рядком длинные плиты - что-то вроде мегалитической кладки. Так вот: "заросли" - трубопроводы и магистрали. "Плиты" - верхние крышки дизелей. В надводных переходах на них обычно отогреваются вымокшие на мостике вахтенные офицеры сигнальщики.
   Над средним дизелем подвешен чайник, и отсек стал похож на цыганскую кибитку.
   Вахтенный отсека - старший матрос Еремеев. С мотористами вообще трудно найти общий язык, а с Еремеевым отношения и вовсе не сложились. У Еремеева открытое, располагающее лицо рабочего паренька. Наряди такого в косоворотку, сбей ему картуз набекрень - любой режиссер охотно пригласит его на роль питерского мастерового. При своем обаянии он из тех людей, которые четко знают свои права и чужие обязанности. Механик на него не надышится - Еремеев лучший моторист на подводной лодке, "золотые руки", умеет много больше того, что требуется от матроса срочной службы. Еремеев давно набил себе цену и ведет себя с тем вызовом, с каким водопроводчик торгуется с хозяином квартиры, где то и дело подтекают краны, барахлит унитаз. И все же есть в нем что-то подкупающее, особенно когда смотришь, как лихо и уверенно управляется он со своими вентилями, кнопками, рычагами на запуске дизеля. К тому же держится Еремеев даже в самых невыгодных для себя ситуациях с таким достоинством и степенством, что ни один мичман, ни один офицер, по-моему, ни разу не повысил на него голос.
   ...Беседовал с молодым мотористом Федишиным. Кто такие христиане, он ещё знает. Сам крещеный. А вот мусульмане - "это вроде китайцы"...
   С погружением под воду рабочая страда мотористов перемещается к электрикам. После стального клекота дизелей глухой гуд гребных электродвигателей льется в уши целебным бальзамом. Палуба по понятным причинам сплошь устлана резиновыми ковриками. От них ли, от озона ли, который выделяется работающими электродвигателями, здесь стоит тонкий крапивный запах.
   Во всю высоту - от настила под подволок - высятся параллелепипеды ходовых станций. Между ними - койки в два яруса. Точнее, в три, потому что самый нижний расположен под настилом - в трюме, - только уже в промежутках между главными электромоторами. Спят на этих самых нижних койках митчелисты - матросы, обслуживающие гребные валы и опорные подшипники, размером с добрую бочку. Из квадратного лаза в настиле торчит голова моего земляка и тезки - матроса-москвича Данилова. Я спускаюсь к нему с тем облегчением, с каким сворачивают путники после долгой и трудной дороги на постоялый двор. После "войны нервов" в дизельном в уютную "шхеру" митчелистов забираешься именно с таким чувством. Здесь наклеена на крышку контакторной коробки схема московского метро. Глядя на нее, сразу же переносишься в подземный вагон. Так и ждешь - из динамика боевой трансляции вот-вот раздастся женский голос: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Преображенская площадь".
   Данилов знает мою особую к нему приязнь, но всякий раз встречает меня официальным докладом с перечислением температуры каждого работающего подшипника. Лицо у него при этом озабоченно-внимательное: так ординатор сообщает профессору во время обхода температуру больных. Подшипники, слава богу, здоровые все, но подплавить их - зазевайся митчелист - ничего не стоит. Это одна из самых тяжелых и легко случающихся аварий на походе, и я выслушиваю доклад с интересом отнюдь не напускным.
   Данилов - из той волны безотцовщины, что разлилась уже после войны. Мать - он всегда называет её "мама" - дала ему "девичье" воспитание: Данилов робок, застенчив, нелюдим. Он штудирует том высшей математики готовится в институт. Частенько стучится ко мне в каюту: "Товарищ капитан-лейтенант, разрешите послушать мамину пленку". Перед походом собрал звуковые письма-напутствия родителей многих матросов, и Данилову пришла самая большая кассета. Я оставляю его наедине с магнитофоном и ухожу обычно в центральный пост или в кают-компанию. Он возвращается к себе с повлажневшими глазами...
   - Подшипники не подплавим?
   - Как можно, товарищ капитан-лейтенант!
   Напоследок я задаю ему почти ритуальный вопрос:
   - Гражданин, вы не скажете, как лучше всего проехать... - придумываю маршрут позаковыристей - с "Беговой" на "Электрозаводскую"?
   Данилов расплывается в улыбке и, не глядя на метросхему, называет станции пересадок.
   Жилой торпедный отсек вполне оправдывает свое парадоксальное название. Здесь живут люди и торпеды. Леса трехъярусных коек начинаются почти сразу же у задних аппаратных крышек и продолжаются по обе стороны среднего прохода до прочной переборки. Стальная "теплушка" с нарами. Дыхание спящих возвращается к ним капелью отпотевшего конденсата. Неровный храп перекрывает свиристенье гребных винтов. Они вращаются рядом - за стенами прочного корпуса, огромные, как пропеллеры самолета.
   Площадка перед задними крышками кормовых аппаратов - своего рода форум. Здесь собирается свободный от вахты подводный люд, чтобы "потравить за жизнь", узнать отсечные новости, о которых не сообщают по громкой трансляции. Здесь же чистится картошка, если она ещё сохранилась. Здесь же собирается президиум торжественного собрания, вывешивается киноэкран прямо на задние крышки. Сюда же, как на просцениум, выбираются из-за торпедных труб самодеятельные певцы и артисты.
   Матрос Сулейман Мухтаров втиснулся в промежуток между трубами торпедных аппаратов. На колене записная книжка,
   - Что пишешь, Сулейман?
   - Стыхи.
   Он без смущения показывает блокнот: стихи написаны на азербайджанском языке.
   - О чем?
   Пустой вопрос. Конечно же, о море, о подводной лодке, о девушке, что осталась в родном ауле. Стихи очень грустные, про то, как красивую девушку родители выдают замуж за некоего владельца "Волги" из Баку.
   Мухтаров рассказывает эту историю урывками, выжидая, когда заработает насос гидравлики, чтобы шум его приглушал слова и они не были бы слышны лежащим на койках.
   У Мухтарова несколько необычный боевой пост - в гальюне центрального поста. По боевой тревоге он бежит именно туда, забирается в тесную выгородку и, присев на крышку унитаза, - больше не на что, в полный рост не встанешь, - ждет дальнейших событий, наблюдая одновременно "за герметичностью прочного корпyca в районе БП-3". Ужасная участь для поэта нестись в торпедную атаку верхом на крышке унитаза. Но Мухтарову вверены и святая святых подводной лодки - оба входных рубочных люка: верхний и нижний. Только это ещё может примирить как-то с обязанностями трюмного боевого поста № 3.
   Чаще всего он выглядывает из-за железной своей дверцы, выставив в щель коротковатую волосатую ногу. Заметив, что напряжение в центральном посту спало, он выбирается из ненавистного убежища и начинает подтирать ветошью несуществующую грязь. В такие минуты он похож на духанщика с картин Пиросмани - добродушного и лукавого.
   Механик, в подчинении которого находится Сулейман, теряет с ним обычную строгость. Завидев выставленную из-за двери ногу, он ласково грозит пальцем в щель:
   - Ай, Сулейман! Шай-та-ан...
   Это значит, что на крышках люков проступила где-то ржавчина. Нога убирается, дверца закрывается.
   Кажется, нет такого человека в экипаже, который бы не объявил Сулейману: "После службы заеду к тебе в гости". Даже доктор, намазывая "зеленкой" фурункул, деловито предупредил:
   - После похода приеду к тебе в гости. Барана зарежешь?
   - Зарэжу.
   - То-то...
   Вряд ли кто-нибудь выберется в горный аул - далеко; лодка держит цепко, а время на берегу - шагреневая кожа, но каждому приятно сознавать: там, высоко в горах, есть дом, где тебя примут как дорогого гостя.
   Смена дня и ночи под водой незаметна, но, чтобы не ломать подводникам "биологические часы", уклад жизни построен так, что на ночные часы приходится как можно больше отдыхающих. В это время сокращается обычно освещение в отсеках, команды передаются не по трансляции, а по телефону.
   Устроить себе ложе на подводной лодке - дело смекалки и житейского опыта. Хорошо на атомоходах - там простора в отсеках не занимать: матросы спят в "малонаселенных кубриках". На дизельных субмаринах о такой роскоши приходится только мечтать. И хотя у каждого есть на что приклонить голову, человек ищет где лучше.
   Вон электрики расположились в аккумуляторных ямах. Там тихо, никто не ходит, не толкает, а главное, ничто не мешает вытянуться в проходе между черными эбонитовыми коробами с серной кислотой в полный рост.
   Торпедный электрик изогнулся зигзагом в извилистой "шхере"" между ТАСом - расчетным аппаратом торпедной стрельбы и выгородкой радиометристов.
   Мерно гудят под пойолами настила гребные электродвигатели. Там, между правым и средним мотором, спит митчелист Данилов. В изголовье у него смотровое окно на коллектор с токоведущими щетками. Щетки немного искрят, и окно мигает голубыми вспышками, будто выходит в сад, полыхающий грозой. Что снится ему сейчас в электромагнитных полях под свиристенье вращающихся по бокам гребных валов?
   Яркий свет горит в штурманской рубке, до дыр истыкана карта иглами измерителя, лейтенант Васильчиков высчитывает мили до очередной поворотной точки.
   Борется с дремотой командир, подстраховывающий в центральном посту новоиспеченного вахтенного офицера. Сидит он не в кресле, а в круглом проеме переборочного лаза на холодном железе, чтобы легче было гнать сон. Время от времени он вскидывает голову, запрашивает курс, скорость, содержание углекислоты, и снова клонится на грудь голова, налитая лютой бессонницей.
   Боцман у горизонтальных рулей неусыпно одерживает лодку на глубине. А над ним, в прочной рубке, влачит глухое одиночество рулевой-вертикальщик, отсеченный от мира сверху и снизу задраенными люками.
   И, конечно же, бодрствует гидроакустик, единственный человек, который знает, что происходит над лодкой и вокруг нее. Слышит он и как мурчит обтекающая корпус вода, и как постукивает по металлу в пятом отсеке моторист Еремеев, ремонтирующий помпу, и как кто-то неосторожно звякнул переборочной дверью в седьмом. Стальной корпус разносит эти звуки под водой, словно резонатор гитары.
   Подводная лодка спит вполглаза тем сторожким сном, каким испокон веку коротали ночи и на стрелецких засеках в виду татарских отрядов, и в кордегардиях петровских фортеций, и у лафетов на бородинских редутах, и на орудийных площадках бронепоездов, и в дотах брестского укрепрайона...
   Подводная застава России...
   Никто не знает, где и когда появилась первая подводная лодка. Если верить Аристотелю, то ещё Александр Македонский спускался под воду в стеклянной бочке в гавани Тира, его интересовали подводные заграждения противника.
   Можно считать первыми подводниками тех сорок запорожских казаков, что прокрались к турецкому судну в подводном челне из воловьих шкур и напали на него.
   Можно считать, что подводное плавание началось с погружения подводной галеры голландского врача Дреббеля в 1620 году, а первым командиром подлодки - английского короля Якова I, сына Марии Стюарт.
   Можно считать, что боевые корабли глубин пошли от "потаенного судна" Ефима Никонова, чей проект одобрил Петр Первый.
   Бесспорно одно: подводная лодка родилась как оружие мести - тайной и беспощадной. Всякий раз, когда к берегам страны, обладавшей слабым флотом, подступали чужие эскадры, патриоты-энтузиасты убеждали своих адмиралов разгромить неприятеля из-под воды: проекты подводных тарано-, мино - и даже ракетоносцев выдвигались один за другим.
   Наполеон, разочаровавшись в подводной лодке Фультона, ходившей под парусом, с саркастической усмешкой наложил резолюцию: "Дальнейшие опыты с подводной лодкой американского гражданина Фультона прекратить. Денег не отпускать".
   Мог ли император предположить, что за его спасение с острова Святой Елены возьмется земляк изобретателя, некто контрабандист Джонсон, и возьмется сделать это с помощью подводной лодки, и только смерть Бонапарта помешает дерзкому авантюристу.
   Рыцарство погубила пуля, дававшая возможность "черни" наносить удары исподтишка, из-за укрытия. Подводная лодка упразднила "честные приемы" открытого морского боя.
   Не случайно одним из изобретателей этого оружия был иезуитский монах Мэрсен - "рыцарь плаща и кинжала".
   "Плащ" - морская толща, "кинжал" - торпеда.
   Подобно самолету, - с появлением бомбардировщиков полоса между фронтом и тылом несколько стерлась - подводные лодки свели на нет это различие на море.