Черкашин Николай Андреевич. Я - подводная лодка !

   Человек спустился в подводную лодку и вышел на ней в атаку задолго до рождения на книжных страницах "Наутилуса", капитана Немо, да и самого Жюля Верна. С тех пор, за сто с небольшим лет, "черепахи" вытянулись, приобрели стремительные очертания щучьих тел.
   После того как в 1914 году германская подводная лодка "U-9" потопила сразу три английских крейсера, морские бои из линейных стали превращаться в вертикальные: смертоносные снаряды понеслись из глубины на поверхность и с поверхности в глубину.
   Прошло ещё полсотни лет, и подводные лодки выросли в размерах, раздобрели в формах: стали кургузо-округлыми, словно сократившиеся от сытости пиявки. В таком виде - в виде "кочующих" подводных ракетодромов, они опасны ныне не только для океанского судоходства, но и для больших городов любого, самого обширного континента. Их так и называют "ситикиллерз" - "убийцы городов".
   И тогда вспомнили о субмаринах с тощими щучьими телами дизель-электрических подводных лодках. Они уступают атомоходам в скорости, но под водой на электромоторах они менее шумны, а значит, более чутки. И "убийцы городов" - стальные "драконы", "скорпионы", "скаты" - стали осторожничать в своей родной стихии...
   У нашей подводной лодки самый красивый силуэт. За его элегантность справочник Джейна присвоил всем остальным кораблям этого проекта условное наименование - лодка типа "фокстрот". Когда видишь её впервые, меньше всего думаешь, сколько на ней торпедных аппаратов. Поражает потусторонность её форм: и округлая рубка, и рыбоящерные бока, скошенные, зализанные вертикали - все говорит о её существовании по ту сторону поверхности моря.
   Такими лодками оснащена вся наша Четвертая эскадра - настоящая подводная армада, разбросанная от лапландских фиордов до берегов Египта, от Нордкапа до Кронштадта, от Гибралтара до Дарданелл...
   Эскадра!
   Сорок вымпелов! Четыреста торпедных аппаратов, почти тысячу торпед может "вывезти" в море Четвертая эскадра. Иной державе этого хватило бы на целый флот. Адмирал наш любит повторять, что у всей Германии перед Второй мировой войной подводных лодок было меньше, чем у нас на эскадре.
   Эскадра!
   Она держала под прицелом ядерных торпед американские авианосцы и выслеживала натовские "бумеры" - атомные подводные ракетоносцы - от Гренландии до Ближнего Востока. Она была готова топить их в первые же минуты новой войны, если бы кто-то посмел развязать её. Топить стальные акулы, чтобы расчистить путь "стратегам" - ракетоносным атомаринам, прозванным "горбачами", поскольку за боевой рубкой у них возвышался длинный плоский "горб" с крышками ракетных шахт. И потому считалось, что подводные лодки эскадры находятся в первом эшелоне главных ударных сил Северного флота.
   Эскадра!
   Стая бесшумных дизель-электрических субмарин, подводных охотниц за подводными лодками, готова была развернуться в завесу в любой котловине, проскользнуть по любому желобу Северной Атлантики, готова была неделями, а то и месяцами парить в ледяных беспросветных глубинах, поджидая свои цели.
   Эскадра!
   О ней говорили вражеские радиоголоса. О ней много и охотно трубила флотская печать, разумеется не называя её полного и потому секретного имени - Четвертая Краснознаменная орденов Ушакова и Нахимова эскадра дизельных подводных лодок. Самая плавающая, самая боевая, самая результативная эскадра крупнейшего в мире флота - Северного. За глаза её звали Дикой или Черной эскадрой. На ней равно легко можно было получить орден или новые звезды на погоны, как и лишиться их вкупе с партбилетом, сгореть в прямом и фигуральном смысле этого слова, ибо эскадра гремела не только своими рекордными боевыми службами - порой по 18 месяцев кряду! - но и своими чудовищными чрезвычайными происшествиями.
   Эскадра...
   Сегодня проснулся от нестерпимой рези в глазах. Что случилось? Фреон выпустили? Хлор из аккумуляторной батареи пошел?
   Плаксивый голос доктора:
   - Шура, кнехт с ушами, что ж ты, гад, делаешь?!
   В ноздрях сладковато-едкий запах лука. Судорожно пытаюсь вспомнить, какое отравляющее вещество имеет запах лука. Фенол пахнет жареным кофе, какая-то нервно-паралитическая дрянь благоухает геранью... И все-таки так щипать глаза может натуральный лук. Очередной вскрик доктора из офицерской "четырехместки" убеждает меня в справедливости последнего вывода.
   - Ну что ты стоишь, как святой Себастиан со стрелами в животе?! Иди в четвертый и чисти лук у помощника под дверью!
   По всему второму отсеку клубились слезоточивые миазмы.
   - Это же не матрос! - взывал доктор к обитателям второго отсека. Это же агент мирового империализма!
   На шум и запах выглядывает из своей каюты разбуженный командир. Возмутитель спокойствия выдворен из умывальника с кастрюлей лука и отправлен в четвертый отсек, где камбуз и где стоят специальные запахопоглотительные фильтры. Интересно, когда их меняли в последний раз? Вахтенному офицеру дано приказание включить вентиляцию и перемешать воздух в отсеках.
   На подводных лодках, кроме многих прочих "табу", блюдется запрет на летучие вещества, в том числе и на медицинский эфир. Не принято пользоваться резкими одеколонами. Поэтому, когда Федя-пом проходит через центральный пост, благоухая "Шипром", старший помощник не удерживается от шпильки:
   - Федя, скрытность нарушаешь! Нас найдут по газовому следу твоего кавалерийского одеколона!
   Федя во гневе и на подначки не реагирует:
   - Где этот гидродинамический урод?! Шура, на перископе вздерну! Ковер утопил!
   Выясняется, что на ночном всплытии Шура вычистил любимый коврик помощника от пыли и даже простирнул его, а потом вынес сушиться в ограждении рубки, где и забыл его при погружении. Коврик - это то последнее, что осталось у Феди от большого персидского ковра, купленного при заходе в сирийский порт Тартус. Поскольку ковер был так велик, что даже свернутый в трубку не пролезал через шахту рубочных люков - его просто было не втиснуть в шхеру ограждения рубки, - рулон втащили через торпедопогрузочный люк в первый отсек и положили вдоль стеллажных торпед под настил среднего прохода. Потом пошли славные ратные будни под водой. Торпедисты, населяющие носовой отсек, отделены от гальюна двумя стальными переборками, поэтому по тревогам, когда хождение по отсекам строго запрещено, малую нужду они справляют порой под пойолы среднего прохода. Пушистый перс, лежавший там, прекрасно впитывал не только эту соленую влагу, но и пролитый в качку чай, расплеснутый борщ, а также все то, что проливается в качку мимо кандейки - там, где прихватит морская болезнь. А если поместить всю эту гидропонику в очень влажную и очень жаркую атмосферу, то любой ковер, будь это даже мат, сплетенный боцманской командой из распущенных синтетических тросов, превратится в великолепный субстрат для невиданной грибовидной плесени. Короче, ковер помощника сгнил самым простым биохимическим образом. Из остатков, не тронутых тленом, помощник выкроил себе прикроватный коврик метр на метр. В него как раз попала сердцевина восточного орнамента. И вот эту-то драгоценную реликвию Шура Дуняшин утопил самым вахлацким способом. Было от чего впасть в отчаяние.
   Голос старпома с мостика:
   - Центральный!
   - Есть, центральный! - откликается вахтенный центрального поста.
   - Зашло солнце. Записать в журнал: "В 20.30 зашло солнце. Включены ходовые огни". Ходовые огни не включать.
   Запись для будущих проверяющих. В Средиземном море мы ходим без отличительных огней, дабы не нарушать свою скрытность...
   Мы пришли сюда с Севера, обогнув Скандинавию, Англию, Испанию... Кажется ещё вчера мы были в Атлантике...
   Где, как не в океане, место большой океанской подводной лодки? И она в океане, и ночной шторм вокруг нее...
   Трудно придумать более простую задачу для современного корабля глубин: надводный переход в район погружения. Обычный переход из точки "А" в точку "Б" без уклонения от самолетов, без прорыва противолодочных барьеров, без форсирования минных полей... Но в шторм непросто все. Даже поднести ложку ко рту.
   Старший помощник командира капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, спустился в центральный пост - нажал тумблер микрофона:
   - Вниманию экипажа! Выход наверх запрещен!
   Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Но наверху тем не менее остались люди верхняя вахта. Из ограждения мостика по грудь возвышается вахтенный офицер лейтенант Симаков и старшина команды рулевых-сигнальщиков мичман Ерошин. Оба одеты в резиновые комбинезоны, оба обвязаны и принайтовлены страховочными концами к перископным тумбам. Они похожи на двух отчаянных водолазов, которые решили уйти на глубину вместе с подводной лодкой.
   Стоять в такую непогодь на мостике - все равно что высовываться из окопа во время обстрела: подхваченные вихрем брызги волн, размолотых о "бульбу" носа, картечью проносятся мимо. Береги глаза! Тяжелые капли бьют увесисто и больно даже сквозь резину костюма. Не зевай: как только перед форштевнем взметнулся белый взрыв волны, прикрывай глаза рукавицей - через секунду сыпанет заряд шквального града, острым соленым песком секанет по лицу морская пыль. А вот этой волне лучше поклониться. Оба вахтенных, сгорбившись, приседают и тут же пригибаются ещё ниже - вся тяжесть не разбитого о рубку водяного вала обрушивается на них. Они распрямляются, будто пудовые мешки сбросили, и снова, усердными грузчиками, подставляют спины очередному валу. Но не кланяться волнам выставлена верхняя вахта. И едва мостик выныривает из водяного холма, как оба, лейтенант и боцман, отфыркиваясь и отплевываясь, оглядывают горизонт. Подводная лодка идет сейчас, доверяясь лишь их глазам да ещё слуху гидроакустиков. Но даже самые чуткие гидрофоны, самая совершенная локация в такой шторм малопригодны. Рев океана оглушает гидрофоны, волны сбивают плавный ход локаторной антенны, и только живые человеческие глаза под навесом мокрых рукавиц остры и надежны сейчас, как и сто, и тысячу лет назад.
   Для лейтенанта Симакова это первая океанская вахта. Для меня - тоже. А вот боцман мичман Ерошин за двадцать лет службы на подводных лодках и со счета сбился - какая. Уж во всяком случае одна из последних. Решил боцман уйти после "автономки" на береговую службу.
   В ограждении рубки у подножия мостика разверзнут люк входной шахты стального колодца, наполненного желтым электрическим светом. Несколько раз через него заплескивала в центральный пост вода, и командир приказал задраить верхний рубочный люк. Толстенный литой кругляк опустился, и от этого на мостике стало ещё неуютнее. Теперь верхняя вахта и вовсе осталась одна посреди то и дело ныряющего в океан железа. Экипаж укрылся в прочном корпусе. Единственное, что связывает их теперь с миром тепла и света, динамик (он же микрофон) громкой связи.
   - Центральный! - нажимает клавишу лейтенант Симаков. - По пеленгу триста - цель. Дистанция сорок кабельтовых. Разойдемся левыми бортами.
   Или:
   - Центральный! По пеленгу сто десять - огни самолета. Угол места двадцать градусов.
   Это все боцман в темноте высмотрел. Зато сегодня утром лейтенант Симаков обнаружил прямо по курсу ржавый цилиндр, похожий на мину. Не так-то просто было его заметить в солнечной дорожке.
   Волны взлетают неровными толчками. Угловатые, граненые, будто тесаные гранитные глыбы, они вскидываются тяжело, медленно набирая крутизну, и вдруг из гребня выстреливает косматый белопенный взброс. Р-раз! И он уже сорван ветром, разметан в облако брызг, а обезглавленная волна уныло опадает.
   Носовая оконечность лодки почти не появляется над водой, и оттого кажется, будто среди волн пляшет одна лишь рубка - утлый железный челнок с двумя привязанными к "обломку мачты" гидронавтами. И ещё не по себе становится, когда, пригнувшись от тяжелого наката, видишь, как снизу, из палубных шпигатов, поднимается вдруг быстрая клокочущая вода. Она затапливает тесное пространство рубки по колени, по пояс, по грудь. И нехорошая мысль мелькает: уж не погружается ли лодка, не уходит ли на глубину от шторма, забыв о верхней вахте? Но нет, внизу о ней не забыли.
   - Симаков, как там оно "ничего"? - запрашивает динамик голосом старпома.
   - Сыровато, но жить можно! - в тон старшему помощнику бодрится лейтенант.
   - Не скучайте! Сейчас к вам командир поднимется.
   Носовая надстройка всплывает и, вся ещё в каскадах стекающих струй, вздымается так, что торпедные аппараты целятся в небо. Выжимая из-под век морскую воду, боцман поминает недобрым словом солнце, которое накануне шторма предательски село в тучу.
   И снова палуба проваливается вниз; лодка мелко сотрясается, будто сползает в глубину по ступенькам. И снова белый взрыв разбитой волны встает выше рубки...
   Я несколько раз ловил себя на том, что мне чертовски хочется спуститься под козырек ограждения рубки, прикрыть лицо толстыми стеклами лобовых иллюминаторов. Но... Но рядом вцепился в планширь боцман, мичман Ерошин, и ему хоть бы что, да и лейтенант Симаков держится хоть куда.
   Поднялся командир - капитан 3-го ранга Неверов. Встал на откидную площадку мостика.
   - Ну что, орлы? Еще час, и погрузимся... Боцман, сколько на ваших?
   Ерошин подносит стрелки к глазам, потом к уху.
   - Часы для красы, а время по солнцу. Залило их, товарищ командир. Забыл снять, хрен моржовый...
   - Так они же водонепроницаемые?
   - Пригнитесь, товарищ командир!
   Пригнулись, вынырнули...
   - Вы штурмана с "девятки" знаете? - вытряхивает воду из капюшона боцман. - Купил он часы японские. Прочитал в паспорте - на ста футах под водой работают. Ну поспорили с помощником. Положили в мешочек, привязали на мостике. Погрузились на тридцать метров. Всплыли - часы всмятку...
   Посмеяться не удалось - мостик снова скрылся под водопадом.
   Спереди рубка подводной лодки похожа на черную двухэтажную башенку. Торчат поверх неё три головы в капюшонах. Лодку возносит на волну, и тогда кажется, что "башенка" стоит на водяном холме точь-в-точь как дозорная вышка на степном кургане... Красны глаза у верхней вахты от морской соли и бессонницы.
   ...Внизу не легче. Боеголовки торпед в первом отсеке выписывают вместе со всей носовой оконечностью плавные "восьмерки". Лица у торпедистов бледно-оливковые. Молодой электрик Тодор прилег на стеллажную торпеду, и голова его вместе с боеголовкой совершает одни и те же, сосущие под ложечкой качания - вверх-вправо-вниз-влево-вверх...
   - Такие же глаза были у моей бабушки... - разглядывает матроса старшина команды. - За день до смерти.
   Но Тодор безучастен ко всему на свете.
   - Бери ветошь и протри стеллажи. Тошнить не будет! Ну?! Кому говорю?!
   Трудотерапия - единственное действенное средство против "морской болезни". Матрос недоверчиво следует совету, и то лишь потому, что мичман повторяет его уже как приказ. Тодор не трет. Он волочит тряпку по торпеде, как изнуренный дервиш метет лохмотьями мостовую.
   В кают-компании матрос-химик, он же вестовой, склонился на коленях перед мусорной кандейкой... Это самый первый его выход в море, и он ничуть не подозревал, что человеку может быть так худо, даже если он и не тонет, не горит, не задыхается хлором, а всего-навсего лишь в сухой уютной кают-компании то мягко проваливается на диванных подушках, то так же плавно возносится вместе с ними вверх. Страдания его столь велики, что доктор, бесстрастный хладнокровный доктор, не выдержав мук здоровенного парня, пускается на хитрость. Подмигнув старпому, он достает коробочку с витамином "С" в драже:
   - Хим, хочешь таблетку от "морской болезни"?
   - У-у... А-у-угу, - только и может выдавить из себя химик.
   Доктор милостиво протягивает ему желтый шарик:
   - Положи под язык до полного рассасывания.
   Через минуту любопытствует:
   - Ну как, легче?
   Химик благодарно кивает, но оторваться от кандейки не рискует.
   - Стыдно, хим! А как же люди на вахте стоят? Без кандейки? Сходи в дизельный - посмотри на мотористов...
   Хуже всего переносить качку мотористам - под жаркий грохот дизелей, в душном смраде разогретого масла. За деревянной конторкой вахтенного механика - лейтенант-инженер Ларин, командир моторной группы. Для него, так же как и для лейтенанта Симакова, это первая вахта в океане. И если Симаков там, на мостике, ежится от промозглого холода, то здесь, в стальной капсуле отсека, голый по пояс Ларин изнывает от жары и болтанки.
   В такт волнам колышется электролит в аккумуляторных баках и вино в провизионке, соляр в топливных цистернах и консервированная кровь во флаконах, вода в аварийных бачках и компот в матросских желудках. Все жидкости на корабле вступили в заговор с океаном и теперь покорно вторят его дыханию.
   Ларин давно почувствовал, что жидкости его тела тоже подчиняются уже не ему, а какой-то таинственной забортной силе. В глазах нехорошее кружение, в животе сосущая пустота, хотя после обеда не прошло и часа. Съеденный борщ, повинуясь зову океана, неудержимо поднимается вверх. Ларин судорожно стискивает зубы: "Этого ещё только не хватало! На глазах у матросов... Позорище!"
   Мотористы испытующе поглядывают на своего командира: укачивается или нет? Как назло, в эту смену подобрались бывалые старшины, и им прекрасно известно, что Ларин впервые штормует в океане.
   Усилием воли лейтенант-инженер загоняет взбунтовавшийся борщ в желудок, встает и без особой нужды щелкает на пульте кнопками - проверяет температуру газов в цилиндрах.
   Только бы дотянуть до конца вахты... А там украдкой можно пробраться в гальюн, нагнуться над спасительной чашей и... Рот предательски наполняется соленой слюной. "О-о! Только не здесь!" - молит себя Ларин.
   Старшина 2-й статьи Еремеев, конечно же, все видит... С Еремеевым у Ларина очень сложные отношения. Еремеев дослуживает третий год и знает дизель куда лучше, чем новоиспеченный лейтенант-инженер. Знание - дело наживное, но если сейчас Ларин опозорится как моряк, если он все-таки достанет из-под конторки большую пустую жестянку... Тогда уж, конечно, придется переводиться на другую лодку. А ещё лучше - на береговую базу...
   "Хорошо Симакову, - завидует Ларин, - стоит там себе на свежем воздухе, темно... Никто его не видит".
   А Симаков легок на помине. Пришел в отсек сушить на дизелях промокший ватник.
   - Привет маслопупам! - орет он сквозь дизельный грохот.
   - Как там наверху? - веселеет Ларин.
   - Волны выше сельсовета! Айда на ужин! Сегодня селедочка!
   При упоминании о еде у Ларина тоскливо сжимается сердце. Старшина 2-й статьи Еремеев понимающе хмыкает... "Ну ладно!.." - замечает себе Ларин и изображает на лице неописуемую радость по поводу селедочной закуски.
   Химик-вестовой уже пришел в себя и накрывает стол мокрой скатертью, чтобы не сползали тарелки.
   Есть ли более отвратный запах, чем запах пищи в качку?
   Собираются офицеры. Садится во главе стола командир. Ларин утесняется между минером и штурманом. Доктор любезно передает лейтенанту тарелку с супом - о, как ненавидит доктора в эту минуту Ларин! Чашу с ядом, а не рассольник по-ленинградски принимает он из его рук. От горячего пара к горлу подступает такой приступ тошноты, что Ларин снова на волоске от позора. Неужели это может случиться? Здесь, при всех офицерах? При командире? Влажный холод прихватывает виски. Он не сможет даже выбежать штурман сидит на самом проходе! О боже, как медленно он ест!
   Ларин отворачивается от тарелки к приемнику и делает вид, что для полного блаженства ему не хватает только увертюры к опере "Мавра", которая звучит сейчас на московской волне.
   - Что это вы, Леонид Георгиевич, не жалуете нашего кока? - невинно интересуется старпом. - Рассольник хорош...
   Ларин краснеет:
   - Пусть остынет.
   - Да он уже совсем холодный.
   - Да? - удивляется лейтенант. - В самом деле...
   Он подносит ложку ко рту и, стараясь не вдыхать запах, глотает.
   О, зачтется ли ему когда-нибудь эта мука?! Еще одну ложку, вторую...
   "За командира, - упрашивает себя Ларин, - за старпома. Ну вот эту, последнюю, за минера. Вон он как сочувственно на меня смотрит..."
   - Нет, пожалуй, в "Славянском базаре" рассольники готовят не так... Не хватает лимона и маслин...
   - Вы перепутали прямой угол с температурой кипения... Это называется "солянка".
   Вестовой колеблется: убирать почти полную тарелку или нет? Ларин корчит ему такую гримасу, что, обладай его взгляд способностью передвигать предметы, и химик, и тарелка тут же бы вылетели сквозь все люки за борт.
   Едва освобождается проход, лейтенант встает из-за стола и, стараясь не замечать улыбок доктора, старпома и даже своего друга ("И ты, Сим!..") командира торпедной группы лейтенанта Симакова, выбирается из кают-компании. Прихватываясь за переборки узкого коридора - бортовая качка швыряет с прежней силой, - Ларин бредет через центральный пост, через жилой аккумуляторный отсек, через родной дизельный - в электротехнический, где за ходовой станцией правого гребного электромотора подвешена его койка. Наконец-то можно лечь! Сразу становится легче. Но на душе скребут кошки: ясное дело, все видели, что он укачался - офицер, моряк, подводник... Завтра Еремеев, выслушивая его, ларинские, распоряжения, будет снисходительно кривить губы. И никогда он не будет смотреть на него так, как на "большого меха", капитан-лейтенанта-инженера Мартопляса. Офицер, который укачивается, не может быть командиром. Правда, адмирал Нельсон, говорят...
   "Странная вещь, качка..." - предавался Ларин невеселым размышлениям.
   Психическое воздействие качки так же загадочно, как и то таинственное влияние из космоса, которое испытывали астронавты в "Солярисе". Океан сводит с ума... Его волнение издает не уловимые человеческим ухом инфразвуки, и они проникают в дома людей даже за много миль от побережья. Совпадая с ритмами сердца, они угнетают его, вызывают депрессию. Шведские ученые выявили, что в штормовую погоду число самоубийств на берегу возрастает. Можно подумать, что это сам Океан выносит свои неслышные приговоры и сам же приводит их в исполнение. Существует версия, что именно по этой причине "Летучий голландец" остался без команды. Океан "позвал" матросов к себе, и они покинули парусник... "А что, если океан - живое существо? А мы вторглись в его недра, терзаем их винтами, буравим торпедами? Потерпит ли он нас в себе? Что ему стоит раздавить нас беспокойных муравьев, забравшихся за пазуху?"
   Какой только бред не вздымает в голове качка! Да что там бред, когда сама голова то и дело выкатывается из удобной лунки в подушке.
   ...Протяжное верещание ревуна. Тревога! Никогда ещё она не была Ларину так желанна. Погружение!
   Опрометью кидается в свой отсек лейтенант. Благо он рядом, за водонепроницаемой переборкой. Дизели стихли, и только жаркий чад выдает их недавнюю работу. В гулкой пустоте отсека слышны над головой плещущие удары волн.
   - Задраен верхний рубочный люк! - оповещает трансляция.
   Еще минута, и зыбкая пустота под ногами станет ровной, почти земной твердью, уймется маятник кренометра, уляжется тошнота. Все ждут этой минуты, и, когда командир отделения трюмных отводит, наконец, рычаги манипуляторов, когда во всех отсеках, маслянисто чавкнув, проворачиваются гидравлические машинки и клапаны вентиляции выпускают из цистерн подпираемый морем воздух, водяное "ф-ф-фох!" звучит как общий вздох облегчения.
   - Боцман, ныряй на перископную глубину!
   Но что это? Корабль заваливается на правый борт, а стрелка глубинометра, едва дрогнув, застывает на полутора метрах.
   - Лодка не погружается, - невозмутимо докладывает боцман, - глубина полтора метра.
   Все лампочки на щите сигнализации горят - все отверстия, выпускающие из балластных цистерн воздух, открыты.
   - Внимание в отсеках! - Голос у механика бесстрастен, как у вокзального диктора. - Проверить открытие аварийных захлопок. Где-то по левому борту закрыта аварийная захлопка.
   Аварийная захлопка дублирует клапан вентиляции. Если она закрыта, значит, воде некуда вытеснить воздух. Незаполненная цистерна, словно понтон, держит подлодку на плаву.
   - Товарищ командир, прошу разрешения проверить захлопки!
   Командир мрачно кивает.
   Интуиция ведет Мартопляса в моторный отсек. Так и есть! На подволоке, над левым дизелем, маховик аварийной захлопки завернут до самой литеры "З" - "закрыто".
   - Ларин!
   Командир отсека выглядывает из поста дистанционного управления.
   - Видишь?
   - Вижу...
   Маховик отвернут. Короткое шипенье. Крен выравнивается.
   В центральный пост они возвращаются втроем - механик, лейтенант-инженер Ларин и молодой матрос Фомин, в заведовании которого находится захлопка. Виновники предстают перед командирским креслом. Следствие коротко.
   Молодой матрос забыл открыть захлопку. Командир отсека его не проверил.
   Капитан 3-го ранга Неверов нажимает тумблер "слушают все отсеки".
   - Вниманию личного состава! По вине матроса Фомина погружение подводной лодки задержалось на четыре минуты. В военное время нас бы уничтожили столько раз, сколько захотелось бы противнику. За оплошность одного поплатились бы все. Погружаемся на перископную глубину. Осмотреться в отсеках!
   Матрос Фомин отправляется в наказание под настил центрального поста чистить в трюме перископные выгородки. Лейтенант-инженер Ларин, понурив голову, уходит к себе. "Лейтенант минус инженер..." Так подкалывает его штурман. И совершенно справедливо. Кажется, пора серьезно приискать место на береговой базе. Предлагали же ему сразу зарядовую станцию. "А ещё лучше, - упивается позором Ларин, - уволиться в запас, уехать на какую-нибудь сельскую ГЭС и инженерить там в меру чахлых сил и нетвердых способностей..."