Страница:
Мы прошли к своей нынешней позиции тем путем, каким римляне ходили на Карфаген.
Командир жалуется на боли в сердце. Подозревает предынфарктное состояние. Каждое всплытие машет руками - для моциона, но это ему мало помогает. Нервное перенапряжение, стрессы, курение, затхлый, слабоокислороженный воздух кого угодно доведут до инфаркта...
На большой приборке доктор поругался с командиром электротехнической группы Дубовским. Доктор обвинял его: он как вахтенный механик виноват в том, что в отсеках повышенное содержание углекислоты, что лодку плохо вентилируют, что во втором отсеке недоснарядили целую банку регенерации. Дубовский всячески огрызается, раздосадованный тем, что им командует доктор. Но док старше его по званию и должности - он капитан и начальник службы, а Дубовский только старший лейтенант и командир группы. К тому же доктор - ветеран многих боевых служб и даже орденоносец. А главное, прав по существу дела. Все это делает перепалку особенно острой. Пришлось вмешаться и урезонить обе стороны.
В Тирренском море - свои ориентиры. В лоции замелькали рисунки приметных знаков - вот купол оперного театра с вазоном на вершине - это Палермо, нечаянный побратим нашего Полярного, колонны со статуями, монастыри, башни древнеримских фортов, конусы вулканов. Эх, увидеть бы все это в натуре...
Признак приближения северо-западного ветра в Сиракузах - скопление облаков в форме башни над вершиной вулкана Этна. Мы находимся в зоне вулканической деятельности. Не хватало ещё угодить нам в подводное землетрясение.
"Маре Тиррено" глубоководно. В 3-5 милях от берега начинаются стометровые глубины. Цвет воды - голубой и предательски прозрачный. Почти как в заливе Сидра. Грунт - ил, песок, местами камень и глина. В районе вулканов - пемза.
С острова Корсика вывозят сыр рокфор.
Всех беспокоит выход "Нимица" из Неаполя. Наша позиция как раз у него на пути. Не хотелось бы попадать под его охранение. Вон лодку Коньшина уже засекли в Балеарском море. Правда, не враги, а наша спецслужба. Но неприятности будут те же.
У "Нимица", правда, есть иной маршрут - через Мессинский пролив. Бог даст - пронесет.
У командира на зарядке батарей новая песня:
Была бы только ночка,
Да ночка потемней.
Была бы только плотность,
Да плотность поплотней...
Плотность, разумеется, электролита в аккумуляторных баках.
Живешь в постоянном ожидании беды. И абсолютно никаких гарантий, что она не случится. Сердце к вечеру начинает покалывать. Работает оно в диапазоне от кофеина до валокордина.
Сегодня бьем зарядку. Ночь по-осеннему черна. Научился находить созвездия Овна и Андромеды. Арктур - это альфа Волопаса...
Вспоминали Полярный. Гадали на мостике, в какую казарму нас поселят по возвращении. Наверное, на Шипку. Хоть и высоко, но хорошо - быстро сбросим лишний вес. Оттуда и вид на гавань очень красивый. Лишь бы вернуться... А пустят нас в гавань только утром, часов в 10, чтобы встречающее нас начальство успело отдохнуть и привести себя в порядок...
Утром вошли в 3-й позиционный район. Сердце ноет. Хлобыстнул валокордина. Только уснул - боевая тревога. В чем дело? Рассвет, а лодка не может погрузиться - негерметичен газовый тракт РДП. После зарядки сгорела резина на газовой захлопке. Командир мрачнее тучи. На корпус полезли двое мотористов - менять прокладку. По закону подлости, именно в этот момент появляются цели. Сначала одна, потом акустик докладывает о другой. Кто? Сторожевик? Эсминец?
Мы сейчас на виду у каждого, кто проходит или пролетает мимо. Скрытность наша на волоске. Любой рыбак может донести, что наблюдает неизвестную (а это значит русскую) подводную лодку.
ЖАРА
17 июля пришла шифрограмма, которая вызвала всеобщее ликование. Нам велено встать на якорную стоянку в 55-й точке. Это северо-восточнее Кипра в десяти милях от кромки террвод. Даже не верится, что целую неделю мы можем наслаждаться солнцем, дышать сколько влезет морским озоном, спать как люди - без тревог и побудок на смены вахт. Да и подремонтироваться в спокойной обстановке - давняя мечта механика.
А наш недруг авианосец "Нимиц" пошел на отдых в Танжер.
В 55-й точке стоят наши: эсминец "Пламенный" и два средних десантных корабля. Боцман запросил по светосемафору "добро" войти на рейд. Командир эсминца - старший на рейде - предложил нам стать к нему на бакштов, то есть на привязь с кормы. Так и сделали, чтобы не возиться на ночь глядя с постановкой на якорь.
Ночью на мачте одного из десантных кораблей вспыхнул синий огонь знак того, что он заступил в дежурство по ПВО. Мы избавлены от этой повинности тем, что лишены начисто любых зенитных средств. На случай войны будут выданы переносные комплексы типа "Игла" или "Стрела". Успеть бы только получить... Успеть бы хоть один "орион" завалить. Они уже с вечера кружат над якорной стоянкой...
На эсминце горн играет спуск флага. Под заливистое курлыканье солнце медленно садится за кипрские горы. Днем их почти не видно. Но на фоне красного солнечного диска вдруг четко прорисовалась двугорбая вершина...
Ночь выдалась беспокойная - течение развернуло нас почти "бульбой" в борт эсминцу. Несколько раз играли тревогу и отходили во избежание навала настолько, насколько позволяли концы. А потом все повторялось сначала.
Утром снялись с бакштова, отошли и попытались стать на собственный якорь. Но у лебедки отвалился указатель длины якорь-цепи. Командир помянул с мостика матушку боцмана. Якорь-цепь травили по смычкам. Под килем - 70 метров. Экие пустяки после наших километровых глубин.
Сходили со старпомом на шлюпке, спущенной с эсминца, к десантным кораблям за новыми фильмами. Заодно облазили их сверху донизу. Черноморцы из Севастополя. В танковом трюме стоят три "шестьдесятдвойки", выкрашенные под цвет ближневосточных равнин - желто-зелеными пятнами. Танковый взвод и взвод морской пехоты. Изнывают ребята под своим раскаленным железом так же, как и мы.
От десантников пошли на эсминец в гости к командиру. Эсминец тоже черноморский, старый, выведенный из консервации по причине обострения международной обстановки. Неделю назад он конвоировал до Александрии теплоход "Украина" с интуристами на борту. Теплоход этот обстреляли, пытаясь захватить заложников, два палестинских катера под ливанским флагом.
Последние новости: "Нимиц" вышел из Танжера. Крейсер "Жданов" сопровождает наш первый авианосец "Киев" где-то северо-западнее Кипра. "Киев" совершает свой самый первый дальний поход - переход из Севастополя в Североморск, к новому месту службы. Говорят, что у нас могут взлетать с палубы пока что всего два летчика.
Пили чай в каюте командира эсминца. Вдруг долгий трезвон колоколов громкого боя.
- Что это? - спросил наш механик.
- Как что? - удивился командир эсминца. - Боевая тревога.
Мы уже отвыкли. Нам кажется, что если мы благоденствуем, то и весь мир благоденствует вместе с нами. Командир поднялся, мы распрощались и на свое любимое "железо".
Эсминец снялся с якоря и ушел на слежение за авианосцем "Америка". Мы же остались на рейде старшими. Хо-хо! Теперь никто не запретит нам купаться в море. Купание в открытом море категорически запрещено начальниками всех рангов. А вдруг кто утонет? Но разве можно удержаться от такого соблазна после северов, после многомесячного пекла в душных жарких отсеках не окунуть свои тела в самое лазурное из всех морей?
Главное, принять все меры предосторожности. Плавать будем попарно вдоль борта, так, чтобы не было видно с других кораблей. Из кормового отсека вытащили надувную шлюпку - назначили её дежурным спасательным плавсредством. На мостик поставили бойца с автоматом - на случай появления акул. Отвалили носовые рули глубины. С них, как с тумбы в бассейне, стартовала первая пара.
Мы нырнули вместе с Симбирцевым. Я надел резиновые очки от ПДУ (портативного дыхательного устройства). Вокруг и подо мной густая голубизна венецианского стекла. Жутковато при мысли, что ты посреди Средиземного моря и под тобой трехкилометровая бездна...
Борт подводной лодки, изрядно обросший ракушками, просматривается вперед метров на десять. А в глубину он и вовсе виден весь до самого киля. Вода скрадывает его истинные размеры и окургуживает его полукруглый обвод до обхвата большеразмерной трубы. Пронзительные солнечные блики пляшут по ободранному сурику. Очертания лодки крайне неустойчивы - все линии зыбки, дрожат, ходят из стороны в сторону... Воздух возносится чередой хрустальных шариков и шаров. Иногда они сливаются в сплошные пузырчатые шлейфы, будто за нами тянутся ленты диковинной серебристой икры. Вдруг что-то длинное черное извилистое стремительно взвинтило воду поодаль от меня. Инстинктивно бросился под борт лодки. Что это было - мурена? Морская змея? Средиземноморский угорь?
Симбирцев ничего не заметил. Может, померещилось? Но нырять как-то расхотелось...
На носовой палубе натянули тент и поставили столик для доминошников. Курорт, да и только! Конечно же, все пообгорели на жгучем солнце до красноты и теперь ходят в самодельных белых бурнусах из разовых полотенец, вправленных под пилотки, как скобелевские солдаты в Туркестане.
Мичман Маврикин, кок-инструктор, доложил, что из "сухой провизионки" исчезли две банки дрожжей. Это очень опасная пропажа, если учесть, что со времен погрузки продовольствия в шестом - седьмом отсеках "затерялся" ящик сахара. Братва вовсю готовится к встрече Дня флота и корабельного праздника. Брага, конечно, уже где-то заквашена. Найти её вовремя и уничтожить - наша задача.
Поставил "шаману" (шифровальщику) мичману Тарану 287 подписей в журнал учета уничтоженных шифрограмм. Затем поднялись с ним в надводный гальюн и жгли их в жестянке из-под маринованных огурцов. Сжигали по одному совсекретному листику, следя за тем, чтобы он сгорал дотла, чтобы за борт не улетел ни один клочок ни с одной цифирькой. Сжигали долго, так что металлические конструкции вокруг разогрелись, а вместе с ними и баллоны с ацетиленом, задвинутые в угол гальюна. Я стоял в дверях и сторожил, чтобы к нам никто не приближался. Таковы правила уничтожения секретных документов. Кажется, мы оба здорово угорели от бумажного дыма. Когда покончили с этим муторным делом, я открыл дверь ограждения рубки и шагнул за комингс подышать свежим воздухом. Волны захлестывали на корпус, приятно обдавая голые до колен ноги. Вдруг высокий захлест ударил в стальную дверь, дверь с размаху саданула меня в висок. Был бы удар чуть поточнее и посильнее, я бы непременно сыграл за борт. Течение здесь сильное, оно бы в считанные минуты отнесло бы меня далеко за корму. А поскольку лодка бьет зарядку, из-за выхлопного шума дизелей никто бы не услышал ни всплеска, ни криков... И труп бы не нашли. И записали бы в вахтенный журнал: "Капитан-лейтенант Черкашин пропал без вести в точке - широта... долгота..."
Как все просто, обыденно и жутко... Не иначе ангел-хранитель уберег меня сегодня. Или кто-то молился очень горячо. Бабушка? Или та, от которой так редко приходят сюда письма...
Ушел эсминец "Пламенный", и без его заливистого медноголосого горна скучно стало на рейде. Зато пришел черноморский водолей "Сура". "Почты и свежих продуктов для вас нет!" - просемафорили с водолея.
- Ну и на хрен тогда сюда приперлись?! - прокомментировал семафор помощник Федя Руднев.
"Сура" предложила нам пресную воду, но не по доброте душевной, а чтобы скорее осушить танки и уйти в родной Севастополь. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок - устроили для команды пресный душ на кормовой надстройке. Поливали друг друга из пожарного рожка, фыркали, визжали, орали от восторга. Много ли надо подводнику для счастья? Немного солнца в пресной воде.
На якорной стоянке жизнь на Буки-409 наконец-то наладилась такой, какой ей следовало быть по Корабельному уставу: подъем в 7 часов, гимнастика (на корме её проводит старпом, в носу - помощник командира). Затем купание в выгородке клюза. Завтрак. Проворачивание механизмов и оружия (гимнастика для машин). Тренировка по борьбе за живучесть в отсеках. Развод на ремонтные работы. Обед в полдень. Адмиральский час. Работы по текущему ремонту. Отдых. Ужин. Спуск флага. Фильм. Отбой с покоечной проверкой по боевым частям.
Радиоразведчик мичман Атоманюк доложил, что на авианосце "Америка" ЧП: один из самолетов не вернулся на корабль - упал в море. На войне как на войне, даже если она Холодная...
Утром с Кипра прилетела ласточка, а затем сова. Сбилась сослепу с курса?
26 июля. После обеда прошли с командиром в носовой торпедный отсек и вскрыли - каждый свой - красный "совсекретный" пакет. В них коды шифрзамков от клапанов стрельбовых баллонов. Он не знает мой, я не знаю его. На тот случай, чтобы никто из нас не смог в случае внезапного сумасшествия произвести залп торпедами с ядерной боеголовкой. Командир вскрыл свой пакет маникюрными ножницами и передал их мне. Я проделал то же самое. Затем проверили замки - каждый свой: нет ли случайных совпадений на цифровом барабанчике. Так положено по ритуалу, придуманному режимщиками. Потом присели на настил и стали ждать, пока торпедисты проведут регламентные работы на спецторпедах. Неверов положил на колени подвернувшуюся гармонь и стал играть на её басах органные "фуги"... В этом что-то было: торпедисты холили самое страшное в мире оружие под почти баховскую мессу...
Записывал у себя в каюте программу классической музыки. "Песнь Сольвейг"... и вдруг - запах гари. Мгновенно выключил магнитофон, плафон, вентилятор. Принюхался. Гарью тянет из вентиляционного отростка. Горим? Бегу в центральный пост. Мотористы сожгли в дизельном отсеке резиновый компенсатор. Только и всего. Слава богу, не пожар...
До погружения час. Стоим на мостике. Лодка добивает форсированную зарядку аккумуляторной батареи. А мы, прежде чем на месяц спуститься на дно стального колодца - в жаркое ветвилище разнокалиберных труб, - наслаждаемся напоследок свежим ветром морской засолки, последним летним солнцем.
"Орионы" ещё не прилетели, и нам надо успеть погрузиться, пока они не засекли нашу точку погружения. Неверов смотрит на часы - жаль прерывать зарядку, но, похоже, самое время под воду.
- Всем вниз! К погружению!
В 15.00 погрузились с раскаленными дизелями и разогретым за недельную стоянку под сирийским солнцем корпусом. К тому же добавилась сернокислотная сауна только что заряженных аккумуляторов. Температура электролита в батареях резко поднялась, несмотря на то что запущена система водяного охлаждения. Но вода, предназначенная для остужения серной кислоты, теплая, поскольку забортная вода даже на глубине 50 метров свыше 20 градусов. К тому же в нашем втором и в четвертом включены водородосжигательные печки от них тоже идет нестерпимый жар. Такого пекла ещё не бывало!
Ну и конечно же, по закону подлости, вышел из строя кондиционер. И вот уже ни одного прохладного отсека. Почти всюду - за полсотни градусов. А в дизельном, где воздух греют неостывшие дизеля, и того пуще. Трудно поверить, что час назад нас обдавал на мостике ветерок.
Люди растелешились до трусов. Все истекают потом, и его ручьи уже не впитывают перекинутые через шею полотенца. Симбирцев отжал свое в центральном посту, и у его ног мгновенно растеклась лужица. У штурмана Васильчикова пот крупными каплями падает на путевую карту, и он то и дело промокает соленые кляксы туалетной бумагой.
Боцман сделал вестовым в мичманской кают-компании накидки из разрезанной простыни, чтобы те не роняли свой пот в бачки с ужином. Сирийские арбузы, которые мы едим на ужин, солоны - пот ручейками стекает с верхней губы и смешивается в уголках рта с арбузным соком. Утираться нет никаких сил, для этого нужно иметь в запасе несколько сухих простыней. Сколько мы продержимся в такой сауне?
Рявкнул динамик "каштана":
- Доктора в шестой отсек!
Я перебираюсь в шестой - электромоторный - отсек вместе с доктором. У матроса Зозули - тепловой удар. Он перегрелся в дизельном, пришел в электромоторный, лег на свою верхнюю койку, где под водой и без того жарко - воздух греют ходовые станции, электромоторы, и потерял сознание.
- Первая ласточка, - сказал доктор, нащупывая пульс на измасленном запястье моториста. - Точнее, первая кукушка.
"Зозуля" - по-украински "кукушка". Доктор, обливаясь потом, сам был готов "вырубиться", но врачебный долг, и только, держал его на ногах.
Положение в кормовых отсеках усугублялось ещё и тем, что здесь подкрашивали переборки до самого последнего дня стоянки, красили даже во время зарядки батарей, и теперь пары этиленовой краски дополняли соляровую аэрозоль, которой дышали мотористы.
Зозулю перенесли в седьмой отсек, где температура на полтора градуса ниже, чем в энергетических отсеках. Он лежит на койке, бьется в конвульсиях, корчится, выгибается, будто укушенный тарантулом. Он жмурит глаза и скалит зубы. Пульс 120. Ему принесли кружку не очень теплой воды. Пока матрос Гурашидзе её нес, не утерпел - отхлебнул, слишком уж соблазнительна была вода в парном и зловонном от загнивающей картошки отсеке. Зозуля залпом осушил кружку и поставил её слегка прохладную на грудь. Доктор тем временем раскрыл переносную аптечку, стал прилаживать к шприцу иглу. В отсеке многолюдно и тесно. Через раскрытую аптечку кто-то перешагивает, и доктор матерится:
- Харитонов, в лоб твою мать! Куда лезешь?! Не видишь - антисептика здесь!
Он делает укол. Зозуля лежит землисто-серый. Только бы выжил! Лоб и щеки его обложены мокрым полотенцем, и он, полуголый, смуглотелый, худой, в белой "чалме", похож на араба, умирающего в пустыне от безводья.
"На палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось..." напевает под нос доктор, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Но никто не улыбается. Сюжет старинной матросской песни сбывается слишком уж очевидно.
Круглая переборочная дверь приоткрывается, просовывается чья-то облитая потом испуганная физиономия:
- Доктора в шестой!
В шестом упал от перегрева у ходовой станции 3-го электромотора старшина 2-й статьи Лиходиевский. Его тоже переносят в корму и кладут рядом с Зозулей. В пятом отсеке готов "вырубиться" 19-летний моторист Серебряков. Иду в пятый. Мотористы Глушко, Панасюк, Хуторянский, спасаясь от зноя, забрались в трюм приборной выгородки. Там из трещины во фланце системы охлаждения бьет прохладный веер забортной воды. Спускаюсь к ним в тесный, темный, измасленный колодец-шхеру. Моряки вплелись руками и ногами в извивы магистралей и нежатся в прохладе брызг. То, что это холод той самой глубины, которая - расширься щель чуть больше - в одну секунду затопит их трюм по самые пойолы, отнюдь их не пугает. Жара наверху страшнее.
Я делаю вид, что осматриваю повреждение, а сам, охладив руку в воде, незаметно прикладываю ладонь к сердцу. Хоть чуть-чуть остудить его, а то и не выберешься отсюда.
До всплытия ещё целых четыре часа...
У наших мотористов от постоянного перегрева всегда повышенное внутричерепное давление. Может быть, этим объясняется отчасти их злобный и угрюмый нрав?
Через полчаса становится плохо мотористу Панасюку. Но это уже цепная шоковая реакция. Надо её приостановить. Мы с Симбирцевым идем в пятый. Жаром горновой печи пахнуло на нас, когда мы приоткрыли дверь в дизельный. Мы оба в одних трусах, в руках у нас полотенца и мочалки. Устраиваемся на крышках неостывших дизелей, как на парильных полках Сандуновских бань. Нестерпимый жар сушит глаза и верхушки легких. Старпом возлежит на верхней крышке среднего дизеля, как горячей каменной плите турецкой бани. Я же нахлестываю его за неимением веника полотенцем. Потом мы меняемся местами, и он делает мне массаж. Мы оба отплевываемся от стекающего пота и делаем вид, что нам чертовски приятно проводить время в этом злополучнейшем из отсеков. Молодые мотористы смотрят на нас во все глаза.
Окончив спектакль, ковыляем в душ шестого отсека и немного приходим в себя под вялыми и, конечно же, теплыми солеными струйками...
Всплыли едва стемнело и снова начали бить зарядку, хотя отсеки ничуть не остыли. Ошалевшего от жары моториста Серебрякова доктор вывел на мостик и тот дышал по-рыбьи пусто и жадно... Надо прекращать зарядку. Но зная нрав Неверова - ему нельзя рекомендовать очевиднейшие вещи, он обязательно сделает все наоборот, - я подвожу его к нужной мысли исподволь. Мол, ну и хилый моряк нынче пошел. Вот в котельном отделении крейсера - вот где ад, шумное пекло. А у нас - благодать, и, несмотря на это, сейчас ещё один моторист вот-вот вырубится... Командир вызывает на мостика механика, интересуется плотностью электролита. Мех, зная Неверова не хуже меня, столь же бодро, сколь и безразлично докладывает плотность электролита, безбожно завышая её. И командир распоряжается перенести зарядку на завтра. Слава богу, хоть за ночь немного остынем...
Жара. Единственное, что сулит прохладу, это литеры "СФ" - "Северный флот" - на погончиках сигнальщика. О, скорей бы на Север, скорей бы домой...
Погрузились с рассветом и начали скрытный переход на свою позицию. Мы на большой судоходной дороге Гибралтар - Суэц. Поверхность над нами красна от килей и днищ танкеров, сухогрузов, лайнеров...
А "Нимиц" спрятался под "каблук" итальянского "сапога" в Таранто.
Над мостиком зеленая арабская луна.
К вечеру небо заволокло. Солнце топорщилось из облаков в четыре широких луча - оранжевой мельницей. Через все море пролегла алая дорожка. После привычного лунного золота она смотрится как некое экзотическое явление природы. Далекое судно впечатано в красноватую закатную полосу всеми изрезами своего силуэта. Видна даже береговая кромка африканского берега. Там Тунис... На зоревом огнище застыл между горизонтом и тучами косяк дождя. Не с родной ли стороны принесли его циклоны?
Родина... Сейчас так легко наговорить ворох сусальных нежностей. Помолчим... "Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна..."
В поход нас провожала вся страна. Я хочу, чтобы эта расхожая фраза стала для матросов ощутимо зримой. Еще в гавани, во время загрузки продовольствия, я набрал целый пакет товарных ярлыков и этикеток. "Вобла мелкая вяленая" - с Каспия. Галеты "Арктика" - из России. "Варенье вишневое", "Капуста квашеная" - с Украины. Компот "Слива" - из Дагестана. "Масло сливочное" - из Белоруссии. "Молоко сгущенное" - из Прибалтики. "Сухари ржаные простые" - с берегов Волги, из Саратова. Надо бы наклеить этикетки на один большой лист и вывесить в отсеке: смотрите, ведь действительно вся страна!
Я вглядываюсь в незатейливую этикетку сухарной фабрики и пытаюсь представить себе фабричных работниц. Наверняка в большинстве своем пожилые женщины, которым любой боец из нашего экипажа годится в сыновья, наверняка есть девчата, которые клянут свою скучную долю - сушить сухари - и мечтают уехать в "трын-пески туманный город". Знали бы они, что жестяные банки с их сухарями вскрывают матросские руки, ободранные тяжелым железом, жженные кислотами, битые токами всех частот и напряжений. Знали бы они, как мы любим эти крепкие, двойной закалки ржаные ломти, больше похожие на ссохшиеся комья земли, нежели на хлеб. Нет ничего лучше от "морской болезни", чем вгрызаться зубами в грубый кисловатый сухарь. И отступает тошнота, и не такой противной кажется качка. Да и душа, вымотанная многосуточным штормом, не принимает иной пищи, кроме флотского сухаря. Грызет горбушку, сдобренную солью морских брызг, сигнальщик на мостика; крушит зубами твердокаменную краюху, закапанную потом и соляром, моторист в отсеке; посасывает осколок черной корки штурман над картой. Хорош сухарь и в мертвый штиль, когда в округлых складках взморщенной форштевнем глади отражаются со сферическим искажением белые заморские города, хохлатые пальмы, диковинные летучие pыбы, и вдруг повеет от ноздреватого куска каленого хлеба русской печью, берестяным дымком, смородиновым листом...
И пусть помощник мечет на стол свои деликатесы - все это мягкое, плавленое, фаршеобразное. Только сухарь задает зубам настоящую работу. А что за воин без зубов?
Спасибо вам, саратовские сухарщицы! Спасибо вам, ивановские ткачихи, за тропические пилотки с длинными козырьками - они спасают наши глаза от исступленного солнца. Спасибо вам, уральские сталевары, за прочный корпус! Спасибо всем, кто трепал кудель для дейдвудных сальников и варил прозрачный пихтовый бальзам для склейки перископных линз, кто плел из проводов роторы наших электромоторов и мыл золото для контактов радиоаппаратуры... Спасибо тем, наконец, кто растил виноград для шампанского, коим омыли, по традиции, борт нашего корабля при спуске на воду. Горлышко той бутылки заварено в один из кормовых кнехтов...
Моряки - любимцы народа, а подводники - и вовсе баловни.
Попробуйте купить в магазине воблу, а нам каждый день выдают по сушеной рыбине на брата. Модницы всей страны грезят о дубленках, а наш верхний вахтенный обряжен в постовой тулуп из роскошной овчины...
Да и то сказать - мы ведь тоже плоть от плоти народа. Отец командира преподает географию в школе глухонемых, мать - полевод. Батя Симбирцева бьет зверя на Чукотке. Папенька лейтенанта Васильчикова - инженер-технолог. У одного Феди родитель - генерал, да и то сухопутный. Что же до матросов, так они все поголовно год-два назад были шахтерами, слесарями, трактористами, студентами.
Командир жалуется на боли в сердце. Подозревает предынфарктное состояние. Каждое всплытие машет руками - для моциона, но это ему мало помогает. Нервное перенапряжение, стрессы, курение, затхлый, слабоокислороженный воздух кого угодно доведут до инфаркта...
На большой приборке доктор поругался с командиром электротехнической группы Дубовским. Доктор обвинял его: он как вахтенный механик виноват в том, что в отсеках повышенное содержание углекислоты, что лодку плохо вентилируют, что во втором отсеке недоснарядили целую банку регенерации. Дубовский всячески огрызается, раздосадованный тем, что им командует доктор. Но док старше его по званию и должности - он капитан и начальник службы, а Дубовский только старший лейтенант и командир группы. К тому же доктор - ветеран многих боевых служб и даже орденоносец. А главное, прав по существу дела. Все это делает перепалку особенно острой. Пришлось вмешаться и урезонить обе стороны.
В Тирренском море - свои ориентиры. В лоции замелькали рисунки приметных знаков - вот купол оперного театра с вазоном на вершине - это Палермо, нечаянный побратим нашего Полярного, колонны со статуями, монастыри, башни древнеримских фортов, конусы вулканов. Эх, увидеть бы все это в натуре...
Признак приближения северо-западного ветра в Сиракузах - скопление облаков в форме башни над вершиной вулкана Этна. Мы находимся в зоне вулканической деятельности. Не хватало ещё угодить нам в подводное землетрясение.
"Маре Тиррено" глубоководно. В 3-5 милях от берега начинаются стометровые глубины. Цвет воды - голубой и предательски прозрачный. Почти как в заливе Сидра. Грунт - ил, песок, местами камень и глина. В районе вулканов - пемза.
С острова Корсика вывозят сыр рокфор.
Всех беспокоит выход "Нимица" из Неаполя. Наша позиция как раз у него на пути. Не хотелось бы попадать под его охранение. Вон лодку Коньшина уже засекли в Балеарском море. Правда, не враги, а наша спецслужба. Но неприятности будут те же.
У "Нимица", правда, есть иной маршрут - через Мессинский пролив. Бог даст - пронесет.
У командира на зарядке батарей новая песня:
Была бы только ночка,
Да ночка потемней.
Была бы только плотность,
Да плотность поплотней...
Плотность, разумеется, электролита в аккумуляторных баках.
Живешь в постоянном ожидании беды. И абсолютно никаких гарантий, что она не случится. Сердце к вечеру начинает покалывать. Работает оно в диапазоне от кофеина до валокордина.
Сегодня бьем зарядку. Ночь по-осеннему черна. Научился находить созвездия Овна и Андромеды. Арктур - это альфа Волопаса...
Вспоминали Полярный. Гадали на мостике, в какую казарму нас поселят по возвращении. Наверное, на Шипку. Хоть и высоко, но хорошо - быстро сбросим лишний вес. Оттуда и вид на гавань очень красивый. Лишь бы вернуться... А пустят нас в гавань только утром, часов в 10, чтобы встречающее нас начальство успело отдохнуть и привести себя в порядок...
Утром вошли в 3-й позиционный район. Сердце ноет. Хлобыстнул валокордина. Только уснул - боевая тревога. В чем дело? Рассвет, а лодка не может погрузиться - негерметичен газовый тракт РДП. После зарядки сгорела резина на газовой захлопке. Командир мрачнее тучи. На корпус полезли двое мотористов - менять прокладку. По закону подлости, именно в этот момент появляются цели. Сначала одна, потом акустик докладывает о другой. Кто? Сторожевик? Эсминец?
Мы сейчас на виду у каждого, кто проходит или пролетает мимо. Скрытность наша на волоске. Любой рыбак может донести, что наблюдает неизвестную (а это значит русскую) подводную лодку.
ЖАРА
17 июля пришла шифрограмма, которая вызвала всеобщее ликование. Нам велено встать на якорную стоянку в 55-й точке. Это северо-восточнее Кипра в десяти милях от кромки террвод. Даже не верится, что целую неделю мы можем наслаждаться солнцем, дышать сколько влезет морским озоном, спать как люди - без тревог и побудок на смены вахт. Да и подремонтироваться в спокойной обстановке - давняя мечта механика.
А наш недруг авианосец "Нимиц" пошел на отдых в Танжер.
В 55-й точке стоят наши: эсминец "Пламенный" и два средних десантных корабля. Боцман запросил по светосемафору "добро" войти на рейд. Командир эсминца - старший на рейде - предложил нам стать к нему на бакштов, то есть на привязь с кормы. Так и сделали, чтобы не возиться на ночь глядя с постановкой на якорь.
Ночью на мачте одного из десантных кораблей вспыхнул синий огонь знак того, что он заступил в дежурство по ПВО. Мы избавлены от этой повинности тем, что лишены начисто любых зенитных средств. На случай войны будут выданы переносные комплексы типа "Игла" или "Стрела". Успеть бы только получить... Успеть бы хоть один "орион" завалить. Они уже с вечера кружат над якорной стоянкой...
На эсминце горн играет спуск флага. Под заливистое курлыканье солнце медленно садится за кипрские горы. Днем их почти не видно. Но на фоне красного солнечного диска вдруг четко прорисовалась двугорбая вершина...
Ночь выдалась беспокойная - течение развернуло нас почти "бульбой" в борт эсминцу. Несколько раз играли тревогу и отходили во избежание навала настолько, насколько позволяли концы. А потом все повторялось сначала.
Утром снялись с бакштова, отошли и попытались стать на собственный якорь. Но у лебедки отвалился указатель длины якорь-цепи. Командир помянул с мостика матушку боцмана. Якорь-цепь травили по смычкам. Под килем - 70 метров. Экие пустяки после наших километровых глубин.
Сходили со старпомом на шлюпке, спущенной с эсминца, к десантным кораблям за новыми фильмами. Заодно облазили их сверху донизу. Черноморцы из Севастополя. В танковом трюме стоят три "шестьдесятдвойки", выкрашенные под цвет ближневосточных равнин - желто-зелеными пятнами. Танковый взвод и взвод морской пехоты. Изнывают ребята под своим раскаленным железом так же, как и мы.
От десантников пошли на эсминец в гости к командиру. Эсминец тоже черноморский, старый, выведенный из консервации по причине обострения международной обстановки. Неделю назад он конвоировал до Александрии теплоход "Украина" с интуристами на борту. Теплоход этот обстреляли, пытаясь захватить заложников, два палестинских катера под ливанским флагом.
Последние новости: "Нимиц" вышел из Танжера. Крейсер "Жданов" сопровождает наш первый авианосец "Киев" где-то северо-западнее Кипра. "Киев" совершает свой самый первый дальний поход - переход из Севастополя в Североморск, к новому месту службы. Говорят, что у нас могут взлетать с палубы пока что всего два летчика.
Пили чай в каюте командира эсминца. Вдруг долгий трезвон колоколов громкого боя.
- Что это? - спросил наш механик.
- Как что? - удивился командир эсминца. - Боевая тревога.
Мы уже отвыкли. Нам кажется, что если мы благоденствуем, то и весь мир благоденствует вместе с нами. Командир поднялся, мы распрощались и на свое любимое "железо".
Эсминец снялся с якоря и ушел на слежение за авианосцем "Америка". Мы же остались на рейде старшими. Хо-хо! Теперь никто не запретит нам купаться в море. Купание в открытом море категорически запрещено начальниками всех рангов. А вдруг кто утонет? Но разве можно удержаться от такого соблазна после северов, после многомесячного пекла в душных жарких отсеках не окунуть свои тела в самое лазурное из всех морей?
Главное, принять все меры предосторожности. Плавать будем попарно вдоль борта, так, чтобы не было видно с других кораблей. Из кормового отсека вытащили надувную шлюпку - назначили её дежурным спасательным плавсредством. На мостик поставили бойца с автоматом - на случай появления акул. Отвалили носовые рули глубины. С них, как с тумбы в бассейне, стартовала первая пара.
Мы нырнули вместе с Симбирцевым. Я надел резиновые очки от ПДУ (портативного дыхательного устройства). Вокруг и подо мной густая голубизна венецианского стекла. Жутковато при мысли, что ты посреди Средиземного моря и под тобой трехкилометровая бездна...
Борт подводной лодки, изрядно обросший ракушками, просматривается вперед метров на десять. А в глубину он и вовсе виден весь до самого киля. Вода скрадывает его истинные размеры и окургуживает его полукруглый обвод до обхвата большеразмерной трубы. Пронзительные солнечные блики пляшут по ободранному сурику. Очертания лодки крайне неустойчивы - все линии зыбки, дрожат, ходят из стороны в сторону... Воздух возносится чередой хрустальных шариков и шаров. Иногда они сливаются в сплошные пузырчатые шлейфы, будто за нами тянутся ленты диковинной серебристой икры. Вдруг что-то длинное черное извилистое стремительно взвинтило воду поодаль от меня. Инстинктивно бросился под борт лодки. Что это было - мурена? Морская змея? Средиземноморский угорь?
Симбирцев ничего не заметил. Может, померещилось? Но нырять как-то расхотелось...
На носовой палубе натянули тент и поставили столик для доминошников. Курорт, да и только! Конечно же, все пообгорели на жгучем солнце до красноты и теперь ходят в самодельных белых бурнусах из разовых полотенец, вправленных под пилотки, как скобелевские солдаты в Туркестане.
Мичман Маврикин, кок-инструктор, доложил, что из "сухой провизионки" исчезли две банки дрожжей. Это очень опасная пропажа, если учесть, что со времен погрузки продовольствия в шестом - седьмом отсеках "затерялся" ящик сахара. Братва вовсю готовится к встрече Дня флота и корабельного праздника. Брага, конечно, уже где-то заквашена. Найти её вовремя и уничтожить - наша задача.
Поставил "шаману" (шифровальщику) мичману Тарану 287 подписей в журнал учета уничтоженных шифрограмм. Затем поднялись с ним в надводный гальюн и жгли их в жестянке из-под маринованных огурцов. Сжигали по одному совсекретному листику, следя за тем, чтобы он сгорал дотла, чтобы за борт не улетел ни один клочок ни с одной цифирькой. Сжигали долго, так что металлические конструкции вокруг разогрелись, а вместе с ними и баллоны с ацетиленом, задвинутые в угол гальюна. Я стоял в дверях и сторожил, чтобы к нам никто не приближался. Таковы правила уничтожения секретных документов. Кажется, мы оба здорово угорели от бумажного дыма. Когда покончили с этим муторным делом, я открыл дверь ограждения рубки и шагнул за комингс подышать свежим воздухом. Волны захлестывали на корпус, приятно обдавая голые до колен ноги. Вдруг высокий захлест ударил в стальную дверь, дверь с размаху саданула меня в висок. Был бы удар чуть поточнее и посильнее, я бы непременно сыграл за борт. Течение здесь сильное, оно бы в считанные минуты отнесло бы меня далеко за корму. А поскольку лодка бьет зарядку, из-за выхлопного шума дизелей никто бы не услышал ни всплеска, ни криков... И труп бы не нашли. И записали бы в вахтенный журнал: "Капитан-лейтенант Черкашин пропал без вести в точке - широта... долгота..."
Как все просто, обыденно и жутко... Не иначе ангел-хранитель уберег меня сегодня. Или кто-то молился очень горячо. Бабушка? Или та, от которой так редко приходят сюда письма...
Ушел эсминец "Пламенный", и без его заливистого медноголосого горна скучно стало на рейде. Зато пришел черноморский водолей "Сура". "Почты и свежих продуктов для вас нет!" - просемафорили с водолея.
- Ну и на хрен тогда сюда приперлись?! - прокомментировал семафор помощник Федя Руднев.
"Сура" предложила нам пресную воду, но не по доброте душевной, а чтобы скорее осушить танки и уйти в родной Севастополь. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок - устроили для команды пресный душ на кормовой надстройке. Поливали друг друга из пожарного рожка, фыркали, визжали, орали от восторга. Много ли надо подводнику для счастья? Немного солнца в пресной воде.
На якорной стоянке жизнь на Буки-409 наконец-то наладилась такой, какой ей следовало быть по Корабельному уставу: подъем в 7 часов, гимнастика (на корме её проводит старпом, в носу - помощник командира). Затем купание в выгородке клюза. Завтрак. Проворачивание механизмов и оружия (гимнастика для машин). Тренировка по борьбе за живучесть в отсеках. Развод на ремонтные работы. Обед в полдень. Адмиральский час. Работы по текущему ремонту. Отдых. Ужин. Спуск флага. Фильм. Отбой с покоечной проверкой по боевым частям.
Радиоразведчик мичман Атоманюк доложил, что на авианосце "Америка" ЧП: один из самолетов не вернулся на корабль - упал в море. На войне как на войне, даже если она Холодная...
Утром с Кипра прилетела ласточка, а затем сова. Сбилась сослепу с курса?
26 июля. После обеда прошли с командиром в носовой торпедный отсек и вскрыли - каждый свой - красный "совсекретный" пакет. В них коды шифрзамков от клапанов стрельбовых баллонов. Он не знает мой, я не знаю его. На тот случай, чтобы никто из нас не смог в случае внезапного сумасшествия произвести залп торпедами с ядерной боеголовкой. Командир вскрыл свой пакет маникюрными ножницами и передал их мне. Я проделал то же самое. Затем проверили замки - каждый свой: нет ли случайных совпадений на цифровом барабанчике. Так положено по ритуалу, придуманному режимщиками. Потом присели на настил и стали ждать, пока торпедисты проведут регламентные работы на спецторпедах. Неверов положил на колени подвернувшуюся гармонь и стал играть на её басах органные "фуги"... В этом что-то было: торпедисты холили самое страшное в мире оружие под почти баховскую мессу...
Записывал у себя в каюте программу классической музыки. "Песнь Сольвейг"... и вдруг - запах гари. Мгновенно выключил магнитофон, плафон, вентилятор. Принюхался. Гарью тянет из вентиляционного отростка. Горим? Бегу в центральный пост. Мотористы сожгли в дизельном отсеке резиновый компенсатор. Только и всего. Слава богу, не пожар...
До погружения час. Стоим на мостике. Лодка добивает форсированную зарядку аккумуляторной батареи. А мы, прежде чем на месяц спуститься на дно стального колодца - в жаркое ветвилище разнокалиберных труб, - наслаждаемся напоследок свежим ветром морской засолки, последним летним солнцем.
"Орионы" ещё не прилетели, и нам надо успеть погрузиться, пока они не засекли нашу точку погружения. Неверов смотрит на часы - жаль прерывать зарядку, но, похоже, самое время под воду.
- Всем вниз! К погружению!
В 15.00 погрузились с раскаленными дизелями и разогретым за недельную стоянку под сирийским солнцем корпусом. К тому же добавилась сернокислотная сауна только что заряженных аккумуляторов. Температура электролита в батареях резко поднялась, несмотря на то что запущена система водяного охлаждения. Но вода, предназначенная для остужения серной кислоты, теплая, поскольку забортная вода даже на глубине 50 метров свыше 20 градусов. К тому же в нашем втором и в четвертом включены водородосжигательные печки от них тоже идет нестерпимый жар. Такого пекла ещё не бывало!
Ну и конечно же, по закону подлости, вышел из строя кондиционер. И вот уже ни одного прохладного отсека. Почти всюду - за полсотни градусов. А в дизельном, где воздух греют неостывшие дизеля, и того пуще. Трудно поверить, что час назад нас обдавал на мостике ветерок.
Люди растелешились до трусов. Все истекают потом, и его ручьи уже не впитывают перекинутые через шею полотенца. Симбирцев отжал свое в центральном посту, и у его ног мгновенно растеклась лужица. У штурмана Васильчикова пот крупными каплями падает на путевую карту, и он то и дело промокает соленые кляксы туалетной бумагой.
Боцман сделал вестовым в мичманской кают-компании накидки из разрезанной простыни, чтобы те не роняли свой пот в бачки с ужином. Сирийские арбузы, которые мы едим на ужин, солоны - пот ручейками стекает с верхней губы и смешивается в уголках рта с арбузным соком. Утираться нет никаких сил, для этого нужно иметь в запасе несколько сухих простыней. Сколько мы продержимся в такой сауне?
Рявкнул динамик "каштана":
- Доктора в шестой отсек!
Я перебираюсь в шестой - электромоторный - отсек вместе с доктором. У матроса Зозули - тепловой удар. Он перегрелся в дизельном, пришел в электромоторный, лег на свою верхнюю койку, где под водой и без того жарко - воздух греют ходовые станции, электромоторы, и потерял сознание.
- Первая ласточка, - сказал доктор, нащупывая пульс на измасленном запястье моториста. - Точнее, первая кукушка.
"Зозуля" - по-украински "кукушка". Доктор, обливаясь потом, сам был готов "вырубиться", но врачебный долг, и только, держал его на ногах.
Положение в кормовых отсеках усугублялось ещё и тем, что здесь подкрашивали переборки до самого последнего дня стоянки, красили даже во время зарядки батарей, и теперь пары этиленовой краски дополняли соляровую аэрозоль, которой дышали мотористы.
Зозулю перенесли в седьмой отсек, где температура на полтора градуса ниже, чем в энергетических отсеках. Он лежит на койке, бьется в конвульсиях, корчится, выгибается, будто укушенный тарантулом. Он жмурит глаза и скалит зубы. Пульс 120. Ему принесли кружку не очень теплой воды. Пока матрос Гурашидзе её нес, не утерпел - отхлебнул, слишком уж соблазнительна была вода в парном и зловонном от загнивающей картошки отсеке. Зозуля залпом осушил кружку и поставил её слегка прохладную на грудь. Доктор тем временем раскрыл переносную аптечку, стал прилаживать к шприцу иглу. В отсеке многолюдно и тесно. Через раскрытую аптечку кто-то перешагивает, и доктор матерится:
- Харитонов, в лоб твою мать! Куда лезешь?! Не видишь - антисептика здесь!
Он делает укол. Зозуля лежит землисто-серый. Только бы выжил! Лоб и щеки его обложены мокрым полотенцем, и он, полуголый, смуглотелый, худой, в белой "чалме", похож на араба, умирающего в пустыне от безводья.
"На палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось..." напевает под нос доктор, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Но никто не улыбается. Сюжет старинной матросской песни сбывается слишком уж очевидно.
Круглая переборочная дверь приоткрывается, просовывается чья-то облитая потом испуганная физиономия:
- Доктора в шестой!
В шестом упал от перегрева у ходовой станции 3-го электромотора старшина 2-й статьи Лиходиевский. Его тоже переносят в корму и кладут рядом с Зозулей. В пятом отсеке готов "вырубиться" 19-летний моторист Серебряков. Иду в пятый. Мотористы Глушко, Панасюк, Хуторянский, спасаясь от зноя, забрались в трюм приборной выгородки. Там из трещины во фланце системы охлаждения бьет прохладный веер забортной воды. Спускаюсь к ним в тесный, темный, измасленный колодец-шхеру. Моряки вплелись руками и ногами в извивы магистралей и нежатся в прохладе брызг. То, что это холод той самой глубины, которая - расширься щель чуть больше - в одну секунду затопит их трюм по самые пойолы, отнюдь их не пугает. Жара наверху страшнее.
Я делаю вид, что осматриваю повреждение, а сам, охладив руку в воде, незаметно прикладываю ладонь к сердцу. Хоть чуть-чуть остудить его, а то и не выберешься отсюда.
До всплытия ещё целых четыре часа...
У наших мотористов от постоянного перегрева всегда повышенное внутричерепное давление. Может быть, этим объясняется отчасти их злобный и угрюмый нрав?
Через полчаса становится плохо мотористу Панасюку. Но это уже цепная шоковая реакция. Надо её приостановить. Мы с Симбирцевым идем в пятый. Жаром горновой печи пахнуло на нас, когда мы приоткрыли дверь в дизельный. Мы оба в одних трусах, в руках у нас полотенца и мочалки. Устраиваемся на крышках неостывших дизелей, как на парильных полках Сандуновских бань. Нестерпимый жар сушит глаза и верхушки легких. Старпом возлежит на верхней крышке среднего дизеля, как горячей каменной плите турецкой бани. Я же нахлестываю его за неимением веника полотенцем. Потом мы меняемся местами, и он делает мне массаж. Мы оба отплевываемся от стекающего пота и делаем вид, что нам чертовски приятно проводить время в этом злополучнейшем из отсеков. Молодые мотористы смотрят на нас во все глаза.
Окончив спектакль, ковыляем в душ шестого отсека и немного приходим в себя под вялыми и, конечно же, теплыми солеными струйками...
Всплыли едва стемнело и снова начали бить зарядку, хотя отсеки ничуть не остыли. Ошалевшего от жары моториста Серебрякова доктор вывел на мостик и тот дышал по-рыбьи пусто и жадно... Надо прекращать зарядку. Но зная нрав Неверова - ему нельзя рекомендовать очевиднейшие вещи, он обязательно сделает все наоборот, - я подвожу его к нужной мысли исподволь. Мол, ну и хилый моряк нынче пошел. Вот в котельном отделении крейсера - вот где ад, шумное пекло. А у нас - благодать, и, несмотря на это, сейчас ещё один моторист вот-вот вырубится... Командир вызывает на мостика механика, интересуется плотностью электролита. Мех, зная Неверова не хуже меня, столь же бодро, сколь и безразлично докладывает плотность электролита, безбожно завышая её. И командир распоряжается перенести зарядку на завтра. Слава богу, хоть за ночь немного остынем...
Жара. Единственное, что сулит прохладу, это литеры "СФ" - "Северный флот" - на погончиках сигнальщика. О, скорей бы на Север, скорей бы домой...
Погрузились с рассветом и начали скрытный переход на свою позицию. Мы на большой судоходной дороге Гибралтар - Суэц. Поверхность над нами красна от килей и днищ танкеров, сухогрузов, лайнеров...
А "Нимиц" спрятался под "каблук" итальянского "сапога" в Таранто.
Над мостиком зеленая арабская луна.
К вечеру небо заволокло. Солнце топорщилось из облаков в четыре широких луча - оранжевой мельницей. Через все море пролегла алая дорожка. После привычного лунного золота она смотрится как некое экзотическое явление природы. Далекое судно впечатано в красноватую закатную полосу всеми изрезами своего силуэта. Видна даже береговая кромка африканского берега. Там Тунис... На зоревом огнище застыл между горизонтом и тучами косяк дождя. Не с родной ли стороны принесли его циклоны?
Родина... Сейчас так легко наговорить ворох сусальных нежностей. Помолчим... "Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна..."
В поход нас провожала вся страна. Я хочу, чтобы эта расхожая фраза стала для матросов ощутимо зримой. Еще в гавани, во время загрузки продовольствия, я набрал целый пакет товарных ярлыков и этикеток. "Вобла мелкая вяленая" - с Каспия. Галеты "Арктика" - из России. "Варенье вишневое", "Капуста квашеная" - с Украины. Компот "Слива" - из Дагестана. "Масло сливочное" - из Белоруссии. "Молоко сгущенное" - из Прибалтики. "Сухари ржаные простые" - с берегов Волги, из Саратова. Надо бы наклеить этикетки на один большой лист и вывесить в отсеке: смотрите, ведь действительно вся страна!
Я вглядываюсь в незатейливую этикетку сухарной фабрики и пытаюсь представить себе фабричных работниц. Наверняка в большинстве своем пожилые женщины, которым любой боец из нашего экипажа годится в сыновья, наверняка есть девчата, которые клянут свою скучную долю - сушить сухари - и мечтают уехать в "трын-пески туманный город". Знали бы они, что жестяные банки с их сухарями вскрывают матросские руки, ободранные тяжелым железом, жженные кислотами, битые токами всех частот и напряжений. Знали бы они, как мы любим эти крепкие, двойной закалки ржаные ломти, больше похожие на ссохшиеся комья земли, нежели на хлеб. Нет ничего лучше от "морской болезни", чем вгрызаться зубами в грубый кисловатый сухарь. И отступает тошнота, и не такой противной кажется качка. Да и душа, вымотанная многосуточным штормом, не принимает иной пищи, кроме флотского сухаря. Грызет горбушку, сдобренную солью морских брызг, сигнальщик на мостика; крушит зубами твердокаменную краюху, закапанную потом и соляром, моторист в отсеке; посасывает осколок черной корки штурман над картой. Хорош сухарь и в мертвый штиль, когда в округлых складках взморщенной форштевнем глади отражаются со сферическим искажением белые заморские города, хохлатые пальмы, диковинные летучие pыбы, и вдруг повеет от ноздреватого куска каленого хлеба русской печью, берестяным дымком, смородиновым листом...
И пусть помощник мечет на стол свои деликатесы - все это мягкое, плавленое, фаршеобразное. Только сухарь задает зубам настоящую работу. А что за воин без зубов?
Спасибо вам, саратовские сухарщицы! Спасибо вам, ивановские ткачихи, за тропические пилотки с длинными козырьками - они спасают наши глаза от исступленного солнца. Спасибо вам, уральские сталевары, за прочный корпус! Спасибо всем, кто трепал кудель для дейдвудных сальников и варил прозрачный пихтовый бальзам для склейки перископных линз, кто плел из проводов роторы наших электромоторов и мыл золото для контактов радиоаппаратуры... Спасибо тем, наконец, кто растил виноград для шампанского, коим омыли, по традиции, борт нашего корабля при спуске на воду. Горлышко той бутылки заварено в один из кормовых кнехтов...
Моряки - любимцы народа, а подводники - и вовсе баловни.
Попробуйте купить в магазине воблу, а нам каждый день выдают по сушеной рыбине на брата. Модницы всей страны грезят о дубленках, а наш верхний вахтенный обряжен в постовой тулуп из роскошной овчины...
Да и то сказать - мы ведь тоже плоть от плоти народа. Отец командира преподает географию в школе глухонемых, мать - полевод. Батя Симбирцева бьет зверя на Чукотке. Папенька лейтенанта Васильчикова - инженер-технолог. У одного Феди родитель - генерал, да и то сухопутный. Что же до матросов, так они все поголовно год-два назад были шахтерами, слесарями, трактористами, студентами.