Страница:
Зыбин подплыл к Кубынину - Ну что, Серега, давай открывать крышку.
За рукоять "розмаха", открывающего переднюю крышку, взялся сам старпом, потом его сменил Кириченко, затем Лукьяненко. Надо было сделать 42 оборота, но каждый проворот ключа стоил невероятных сил: градом катил холодный пот, чернело в глазах. Сказывалось отравление углекислотой. С облегчением убедились, что воздух, сдавленный в отсеке, никуда не травится. Открыли заднюю крышку. Теперь отсек сообщался с морем напрямую - через трубу торпедного аппарата № 3.
- Ну пошли, мужики! - скомандовал старпом.
Пошли, как стояли на стеллажной торпеде: Шарыпов, Тунер...
Едва Тунер, окунувшись с головой в воду вполз в торпедную трубу, как в маску ему уткнулись ступни Шарыпова. Матрос пятился. Тунер вынырнул, а вслед за ним в воздушной подушке появилась и голова Шарыпова. Шарыпов переключил аппарат на "атмосферу" и отрывисто выкрикнул:
- Аппарат... завален... "идашками"...
Так вот почему водолазы упорствовали: они сделали третью кладку! Теперь выход в море забит тяжелыми "идашками".
Матрос Киреев не вынес этого известия и потерял сознание. Его не стали разжгутовывать - бесполезно. Вода стоит выше груди. Ему поддули из баллончика гидрокостюм, и Петя Киреев лежал на воде, как резиновый матрас. Старпом подгреб к механику:
- Валера, попробуй стащить "идашки" сюда или вытолкнуть за борт.
Зыбин нырнул в трубу пополз вперед. Из-за положительной плавучести его все время прижимало к своду аппарата. На тренажерах такого не было. Там труба заполнялась чуть выше половины и ползти было куда легче. Подергал первую суму с "идашкой" - ни туда ни сюда. Неужели все? Конец? Так глупо...
Зыбин уперся ногами, подтянулся за направляющую для торпед и головой - молясь и матерясь - выпихнул все три сумы за борт. В глазах вспыхнули огненные искры. Подумал: "Теряю сознание", - но, присмотревшись, догадался - искрит планктон. Возвращаться в отсек не было смысла: воздух в баллончиках на пределе.
Зыбин дал три удара - "выход свободен" и вылез из трубы в нишу торпедного аппарата.
...Услышав три зыбинских удара, в отсеке возликовали и едва не закричали: "Ура!" Путь к жизни свободен! Один за другим подводники приседали и ныряли в трубу. Самым последним, как и подобает командиру корабля, покидал отсек старпом. Кубынин посветил фонарем - все ли вышли? Все. Лишь плавал, поддерживаемый надувным костюмом, Петя Киреев. Кубынин попробовал притопить его и впихнуть в аппарат. Матрос не приходил в сознание, а проталкивать бездвижное тело целых шесть метров по затопленной трубе Сергей не решился. Он и без того чувствовал себя на пределе сил. Отравленная кровь гудела в висках и ушах, ныло в груди лопнувшее легкое. С трудом прополз по трубе. Выбрался на надстройку, огляделся: никого нет (у водолазов как раз была пересменка). Решил добраться до рубки и на её верхотуре выждать декомпрессионное время, а затем всплыть на поверхность. Потом потерял сознание. Его чудом заметили с катера...
Сергей пришел в себя в барокамере на спасателе "Жигули". В вену правой руки была воткнута игла капельницы, но боли он не ощущал - лежал в полной прострации. Врачи поставили ему семь диагнозов: отравление углекислотой, отравление кислородом, разрыв легкого, обширная гематома, пневмоторакс, двусторонняя пневмония...
По-настоящему он пришел в себя, когда увидел в иллюминаторе барокамеры лица друзей и сослуживцев: они беззвучно что-то кричали, улыбались. Ребята, не боясь строгих медицинских генералов, пробились-таки к барокамере...
Потом был госпиталь. В палату к Кубынину приходили матросы, офицеры, медсестры, совсем незнакомые люди: жали руку, благодарили за стойкость, за выдержку, за спасенных матросов, дарили цветы, несли виноград, дыни, арбузы, мандарины. Это в октябрьском-то Владивостоке! Палату, где лежал Кубынин, прозвали в госпитале "цитрусовой"... Сергея огорчало только одно: комбриг изъял у него корабельную печать, особисты-чекисты забрали вахтенный журнал, а с кителя кто-то отцепил жетон "За дальний поход" и отвинтил командирскую "лодочку"...
Через несколько дней после того, как С-178 обезлюдела под водой, во втором отсеке вода медленно подобралась к кабельным трассам батарейного автомата и тот снова вспыхнул. Глубоко под водой в отсеке погибшей подводной лодки полыхал поминальный костер...
Спустя два месяца протараненную "эску" подняли и поставили на клети в сухой док. Вместе со старшим лейтенантом-инженером Тунером мы поднялись по обледеневшим трапам к корме лодки. Я вошел в пробоину высотой и шириной с хорошую дверь. Жутковато входить в подводную лодку через прочный корпус, а не через штатные люки...
Мы сидим с Тунером в комнате у инженера-механика Валерия Зыбина и пьем вьетнамский апельсиновый ликер, заедая приторную сладость уральскими солеными груздями. Зыбин вспоминает:
- Перед самым столкновением написал четыре письма. Долго не мог собраться, но все же сел и написал. И вот надо же - остались в каюте, сгорели со всеми бумагами. Теперь садись и пиши по новой. А не могу.
На кухне хлопочет жена механика Тамара. В свежевыкрашенных волосах исчезла седина. Ее тогда огорошила соседка жены замполита. Вбежала и запричитала: "Томочка, не расстраивайся! Наши утонули..." Тамара в обморок. Двое суток на таблетках, плакала, прижимая малышей, пока не узнала, что Валерий жив.
В комнату прокрадывается четырехлетний Саша.
- Пап, можно твою гитару взять?
- Можно. Только верхом не катайся!
- Я тока струны подергаю.
- А ну дай мне. Я сам подергаю...
Зыбин пристраивает гитару на колене. Взяв пару аккордов, он запел песню, которую сложили оставшиеся в живых матросы С-178 - Андреев, Зыков, Климович, Мальцев, Кириченко...
Здравствуй, море, снова мы с тобою,
Снова ты приветствуешь меня.
За бортом твои пучины воют,
За кормой осталася земля.
Сколько лет дружили мы с тобою,
Сколько лет здесь был наш отчий дом,
Но случилось что-то вдруг с тобою
Мы тебя сейчас не узнаем...
Уходя из Мальцевских казарм, мы столкнулись с бывшим командиром С-178 капитаном 3-го ранга Валерием Александровичем Маранго и лодочным доктором старшим лейтенантом Григоревским. Маранго - высокий, чернявый, худощавый офицер с довольно красивыми чертами лица. Трудно было поверить, что через месяц-другой ему придется надеть черную робу заключенного. Но судьба его уже была предрешена, хотя он и отдавал ещё Тунеру, замещавшему механика, последние распоряжения по списанию имущества БЧ-5. Тунер сказал мне, что Маранго не повезло и в семейной жизни: сын тяжело болен, хроник.
Главное, что вменялось в вину командиру, - он не объявил боевой тревоги при входе в узкость и на лодке была выключена радиолокационная станция, то есть не было организовано ночное наблюдение. Но вина пьяного судоводителя на рефрижераторе со злополучной "чертовой дюжиной" на борту гораздо горше. Тем не менее им дали одинаковый срок. И хотя Кубынин, выступавший на суде как свидетель, протестовал, писал потом кассационные жалобы во все судебные инстанции вплоть до Верховного суда СССР, приговор командиру смягчить не удалось.
Из лагеря, где-то на Камчатке, он писал старпому письма, полные горького юмора: "Пилим лес... Хожу во всем черном, как на флоте. Только благодарностей получил здесь больше, чем за всю службу - фитилей..."
Москва. Декабрь1981 года Вернувшись в Москву, я принялся разыскивать старпома - Сергея Кубынина. Первым делом отправился в Солнечногорск, во флотский санаторий. Часа через три я уже бродил по лабиринту коридоров фешенебельного корпуса в поисках кубынинской комнаты. Медсестры его знали, заприметили.
- Высокий такой? Темненький? В двадцать четвертой живет.
Но в двадцать четвертой Кубынина не оказалось. Его соседи сообщили, что он уехал в Москву к родственникам, вернется ли сегодня - неизвестно, он частенько там ночует. Я оставил ему записку с просьбой позвонить, как только снова окажется в Москве. Попросил контр-адмирала Пушкина, главного редактора "Морского сборника" (он отдыхал в соседнем корпусе), чтобы тот передал Кубынину мою записку на словах. И уехал несолоно хлебавши.
К счастью, через несколько дней в трубке моего домашнего телефона раздался глуховатый голос:
- Николай Андреевич? Кубынин Сергей...
Мы договорились встретиться в зале пригородных касс Ленинградского вокзала. Я не видел Кубынина даже на фотографии, но узнал его в пассажирской толчее почти сразу. Высокий хмурый парень в грубокожей "канадке" прохаживался вдоль кассовых автоматов.
Для начала мы отправились в Центральный Дом литераторов. Там, в верхнем буфете, за чашечкой кофе и рюмкой коньяка Кубынин и начал свой рассказ...
За соседним столиком шумели нетрезвые поэты и кто-то громко читал стихи о том, как "он падет на поле боя...". Странно было слышать на фоне буфетного шума исконно флотские слова: "прочный корпус", "буй-вьюшка", "перископная шахта".
Обедать мы отправились ко мне. И там, на Преображенке, окончательно перейдя на дружескую ногу, Кубынин час за часом пересказал хронику катастрофы. Под конец, когда старпом заметил, между прочим, что в госпитале с его кителя растащили все знаки, я отколол со свой тужурки жетон "За дальний поход" и отдал Кубынину. Это было все, что я мог пока сделать для него...
Очерк свой я написал всего за несколько дней. Слишком живо стояло перед глазами все увиденное на мертвой "зеке" и в Мальцевских казармах... Так же быстро набрали его в "Правде", а затем переслали на визу Главнокомандующему Военно-Морским Флотом Адмиралу Флота Советского Союза С. Г. Горшкову. А дальше произошло то, что и ожидалось с тоской и тревогой. Очерк к печати не разрешили. Редактор военного отдела "Правды" Гайдар сказал мне, что поначалу Горшков вроде бы согласился, но отдал читать своему помощнику - вице-адмиралу Навойцеву - и тот склонил его к отрицательному решению.
Прошло время, и Гайдар, видимо, поняв, что в "Правде" очерк так и не выйдет, вручил мне гранки: "Печатай, где сможешь".
В "Литературной газете" гранки легли на стол А. Чаковского. Главный редактор беседовал с Горшковым по "кремлевке", но тоже получил отказ.
В военной цензуре дали совет - предварить очерк фразой: "Это случилось в конце войны" и изменить хотя бы по одной букве в фамилиях героев. Пришлось так и поступить:
"Кубынин" стал "Кубинин", а "Зыбин" - "Зубин". Очерк я вмонтировал в исторический обзор, посвященный 50-летию Тихоокеанского флота, в августовском номере "Нашего современника". К сожалению, цензор, подстраховываясь, изменил фамилии на свой вкус: Бубинин и Губин. В последующих публикациях я убрал маскировочную фразу и восстановил имена.
Журнал я отправил Кубынину во Владивосток и вскоре получил от него такое письмо:
"Николай Андреевич, здравствуй!
С сердечным дальневосточным приветом Кубынин Сергей.
Получил письмо и очень нужный и важный для меня журнал. Вкратце опишу наше житие за последний, насыщенный период времени. Более подробно решил написать в записках, дабы память не подвела. Началось с того, что нас с Валерой Зыбиным хотели уговорить идти снова на ПЛ (о состоянии здоровья ни слова), а потом вежливо сказали: "Ищите место".
Посылать их далеко мы не стали, но и решили не оставаться. Валерка ушел раньше, а меня начали "придерживать" - командир в тюрьме, мне как старпому боялись поставить "визу" о сдаче дел - отвечать больше никому не хочется. Одним словом, 30 августа я все-таки вырвался.
Валерка сейчас преподает в Дальрыбвтузе, а мой новый адрес: г. Владивосток-39, ул. Русская... Теперь я начальник штаба Гражданской обороны - зам. председателя райисполкома по ГО.
Подробности при встрече. Еще раз спасибо за очерк.
С уважением Кубынин С. 1.12.82 г."
КОММЕНТАРИЙ ВРАЧА
Рассказывает флагманский физиолог Тихоокеанского флота подполковник медицинской службы Александр Иванович Иванченко:
- Для нас, медиков, эта операция началась ещё в Севастополе. Мы были на сборах специалистов АСС1 флота, когда вдруг объявили: в вашем регионе, в акватории Владивостока, затонула лодка. Состояние у нас было близкое к шоку - мы знали: там специалистов нашего профиля никого не было, все - в Севастополе: начальник аварийно-спасательной службы, старший водолазный специалист флота и я, флагманский физиолог. Бригада из нескольких специалистов, которая оставалась во Владивостоке, и приняла на себя первый удар. Надо было срочно подключиться к ним.
Перелет занял около четырнадцати часов. Во Владивосток прилетели в четвертом часу ночи двадцать третьего октября. Сразу приехали на командный пункт флота.
А тут на КП флота нас ошеломили: С-178 все ещё находится под водой, все в том же аварийном положении, а в ней - люди!
Главное место нашей работы - на спасательных кораблях. Там мы выяснили: люди находятся под водой уже около тридцати часов, израсходовали процентов на семьдесят запас средств регенерации воздуха. Из тех, кто остался в живых, человек двадцать, собраны в первом отсеке, давление в нем поднято. Старший на борту затонувшей лодки - начальник штаба бригады. Его доклад был более-менее бодрый, уверенный: обстановка в целом ничего, терпима, мы сознаем, что помощь нам будет оказана, поэтому паники нет.
Это был последний сеанс радиосвязи. Потом буй оборвало, связь прекратилась. Но что, перестукиваясь, можно сказать?! Набор команд, и только. Подводники решили выпустить через торпедные аппараты двух человек: начальника РТС и матроса. Мы их и подняли: капитан-лейтенанта Иванова и матроса Мальцева. В это время на лодке принимают решение прошлюзовать ещё одну тройку. И, не известив нас, тройка вышла. Кончилось все трагически волна, шторм, ветер... Короче, тройку эту мы так и не увидели...
Через какое-то время подводники вывели через торпедный аппарат на поверхность ещё троих: начальника штаба бригады и двух наиболее ослабевших членов экипажа. Один из них - лейтенант Ямалов, мальчишка, первый выход в море на первой в своей жизни лодке, и надо же сразу попасть в такую переделку! На поверхность вышли двое: лейтенант Ямалов и матрос Микушин. Состояние у них было вполне сносное. Они четко докладывали, что вышел с ними и начальник штаба. Однако Каравекова, несмотря на все наши усилия, найти не удалось. И только потом мы определили, что он остался в лодке.
Ну, коль скоро мы понимали, что иной возможности выхода из лодки нет, то передали подводникам распоряжение затапливать отсек и выходить через торпедный аппарат...
Здесь тоже было много тревожных моментов. Во-первых, по нашему расчету отсек должен был затопиться где-то в пределах пятидесяти минут, ну плюс-минус двадцать-тридцать. Ну максимум полтора часа в общей сложности. Но, к сожалению, затопление растянулось куда дольше. Во-вторых, к моменту выхода лимит работы водолазов-спасателей на глубине стал подходить к концу. Все предыдущие пары полностью отработали весь свой установленный срок работы на этот день. Следовательно, работать смогут в лучшем случае через восемь часов - это максимальное сокращение всех допустимых по физиологии сроков. Водолазов мы подняли.
Третий момент. Подлодка-спасатель "Ленок" по техническому состоянию находилась тоже на пределе. Аккумуляторные батареи почти сели. Механики "Ленка" тем не менее доложили, что постараются продержаться под водой ещё четыре часа.
Мы, медики, тоже готовились к приему. Считали, что там ещё шестнадцать-семнадцать человек. Очевидно, все они пойдут лавиной, потоком. Значит, надо держать у передней крышки торпедного аппарата максимальное количество водолазов, лучше всего, конечно, четырех, чтобы они могли каждого выходящего брать и заводить в лежавшую рядом лодку-спасатель.
Мы понимали, что подводнику, только что вышедшему из аварийной лодки, снова лезть в какие-то люки - психологически трудно, тем более что его всеми правдами и неправдами водолазы будут затаскивать в тесную шлюзокамеру, а он, подводник, видя над собой проблески поверхности, небо, станет всячески сопротивляться, стремясь всплыть побыстрее... Так оно и произошло. Подводники стали выходить лавиной, бессистемно...
Как назло, у четверки водолазов, дежуривших у торпедного аппарата, кончились все предельные и запредельные сроки пребывания под водой, они замерзли, и, чтобы не загубить их, пришлось отправить ребят на лодку-спасатель и выпустить последнюю пару. Теперь у нас в запасе не оставалось ни одного водолаза, годного для подмены. Ждем выхода подводников, ждем наверху и на грунте. А их все нет и нет.
Уже и у этой, последней, пары истекает предельный срок нахождения в воде. Быть под водой им оставалось только десять минут. Через десять минут им следует возвращаться в лодку-спасатель, а лодке всплывать, иначе ей самой придется оказывать помощь. И в этот момент, ко всеобщей радости, раздается доклад от водолазов: "Пошли, пошли подводники! Сыплются как горох... Они идут, они идут лавиной, они идут... Они сопротивляются, они дерутся, не хотят заходить в шлюзокамеру!"
Докладывают: завели в лодку одного, завели второго, третьего не удалось - всплыл, четвертый вырвался и всплыл, пятого завели, шестого завели... Потом они перестали считать.
В итоге шестерых завели в "Ленок", а десять человек всплыли на поверхность, двое не вышли вообще. Уже потом разобрались: один Каравеков - лежал во втором отсеке мертвым, другой - матрос - вообще отказался выходить, потому что был физически сломлен, а главное, деморализован, и все попытки заставить его выйти оказались безуспешными. Специфика подводного выхода такова, что силком человека из лодки не вытащить... Нетрудно представить весь трагизм ситуации: все выходят, а один остается. Остается, чтобы стать заживо погребенным. И никто не в силах помочь...
Что происходило в лодке? Старпом у них был отличный. Он, Кубынин, и механик Зыбин провели рабочую проверку каравековского аппарата и убедили личный состав в том, что аппарат исправен и налажен, а смерть начальника штаба наступила от остановки сердца. Вместе с механиком Кубынин проинструктировал каждого человека по правилам выхода из аварийной лодки. Они проследили весь процесс включения в аппарат, одевание, жгутование. Они сами одевали всех моряков и выпускали их, переключив дыхание выходящего "на аппарат", заставляли подныривать и залезать в торпедную трубу.
Кубынин проявил недюжинную волю. Матросы свято в него поверили. Поверили, что спасутся, будут жить. Это очень важно.
Вообще-то и старпом, и механик поняли: смерть Каравекова наступила не только из-за сердечной недостаточности. Главная причина - в нарушении правил включения в аппарат, и тому было свидетельство: следы химического ожога на лице погибшего начальника штаба. Тем важнее было заставить моряков поверить в аппарат, а значит, и в счастливый исход. С этой целью они стали делать рабочую проверку, убеждая матросов в том, что все будет хорошо именно потому, что они провели занятия и проконтролировали каждого. Кубынин заработал себе огромнейший авторитет. Потом, на поверхности, подводники отказывались подняться на катер до тех пор, пока не найдут старпома. Старпом всплыл последним. Как настоящий командир. И только тогда, когда старпома подняли на борт, подводники стали подниматься сами: а ведь отлично представляли, чем грозит им это промедление. И тем не менее ждали старпома!
А старшина 2-й статьи Лукьяненко был настолько возбужден, что и после всплытия помогал нам разыскивать, собирать плавающих на воде подводников, держался на удивление бодро, и казалось, это будет самый благополучный больной. И только потом, в декомпрессионной камере, потерял сознание. Он ещё долгое время был одним из самых тяжелых наших больных.
Надо понять, в каких условиях выживали они там, в лодке. Дело не только в том, что пребывание в затонувшей субмарине давит на психику. Они в отсеке подняли противодавление, чтобы подкрепить переборки, сальники, в общем, перекрыть фильтрацию воды. Чем выше мы поднимаем давление, тем больше усиливаем влияние вредных факторов. Ну, в частности, содержание углекислого газа было 2,7, а поскольку давление тоже было 2,7 атмосферы, значит, процент углекислого газа в пересчете на величину нормального давления составлял уже 9,45 процента. Почти десять процентов! Доза практически смертельная. Но у них ведь и процент кислорода был значительно повышен. Долгое время ребята дышали чистым кислородом, а времени прошло уже, слава богу, сорок восемь с лишним часов. То есть отравление кислородом тоже было. Отравление углекислотой, отравление кислородом. Дальше переохлаждение, нервно-психическое перенапряжение, ограниченная подвижность, значит - гиподинамия.
Когда подводники стали всплывать на поверхность без выдержек, то схватили тяжелейшую форму кессонной болезни. У четырех - травма легких. Ну отчего баротравма произошла, тут ясно. Во-первых, всплытие, аварийная ситуация; потом с водолазами боролись, борьба была такая активная, что одному водолазу даже разорвали комбинезон. Таким образом, каждый спасенный предстал перед нами с букетом болезней.
Мы были более чем озадачены.
Во-первых, не существует конкретного указания, что нужно делать в подобных ситуациях, даже лечебных режимов таких нет... Тут нужно на свой страх и риск манипулировать режимами лечебной рекомпрессии, подбирать особый режим, который бы позволил вывести пострадавших из кризиса.
Второе: в спецфизиологии нет системы при лечении комплекса таких болезней. Какая-то методика разработана при баротравмах легких, отравлении кислородом. Кстати, лечить отравленных кислородом очень тяжело. Методика испытана в основном на животных: мышки, собачки... А тут люди, да ещё с мощным набором повреждений.
И третье: все подводники поступали на судно в течение двадцати двадцати пяти минут. Как их размещать по барокамерам?
На "Жигулях" было четыре камеры. В каждой по два отсека, которые могут сообщаться между собой, но могут задраиваться наглухо. Если мы начнем размещать пострадавших в порядке поступления и, как того требуют правила, медленно - по десять атмосфер - поднимать давление до предельной глубины, держать там час, а потом снижать его; если мы поступим так, то каждую группу будем вести по своим режимам изолированно. Тем самым менять врачей внутри камер станет невозможно.
Поэтому я принял решение: давление поднимаем у первой партии до семи килограммов и дальше к этому давлению, к семи атмосферам, как только поступает очередная партия, мы приплюсовываем необходимые, догоняем до семи килограммов, и так держим. Потом, когда поступает самая последняя партия, мы начинаем от семи повышать до десяти. Был ли риск? В известной степени риск был: кому-то, может быть, такой режим окажется вреден. Тогда предполагалось наиболее слабых перевести в смежный отсек и там повышать давление. Дальше же принимать решение по обстановке. Все-таки предпочтительно было вести всех на одном режиме. Именно так и вышло.
Мы подняли давление до семи атмосфер, затем, когда поступила последняя партия, повысили до десяти. В камере у меня находился начальник медицинской службы судна лейтенант Васильев. Потом я вынужден был поместить туда ещё одного врача-терапевта. Хотел отправить туда врача-хирурга, он, к сожалению, не смог перенести подъем давления и прошлюзоваться к пострадавшим, пришлось отправить одного терапевта.
Давление подняли, терапевт нормально перенес перепад, и таким образом те четверо, которые были наиболее тяжелые из всей десятки, получили массированную медицинскую помощь.
Один из врачей впервые работал в условиях повышенного давления. Он-то и ощутил действие азотного наркоза - впал в состояние наркозного опьянения, плохо контролировал себя, а надо было ещё определить, как помочь больному, быстро манипулировать инструментами...
У четырех больных плюс ко всему ещё оказалась баротравма легких. У одного из них повреждение было осложнено и двусторонним пневмотораксом. Это когда воздух поступает не в легкие, а в полость грудной клетки, что значительно ухудшает дыхание. И конечно, в этой ситуации нужен хирург, потому что терапевт и физиолог не справятся.
Представьте условия их работы. Камера - железная бочка, свободный диаметр, в котором они работают, это сто двадцать семь сантиметров высоты. В каждом отсеке лежат по два человека на койках, вокруг них и хлопочут врачи. Здесь же надо наладить систему внутривенного вливания, постоянно идет подача газа, вентиляция отсеков сопровождается диким шумом, освещенность слабая. Выявилась полная неприспособленность камеры для оказания клинической помощи. К тому же и санитарно-гигиенические характеристики очень низкие. И вот в таких условиях надо было оказывать реанимационную помощь целых 105 часов! Почти пять суток! И, понимая, что рано или поздно наступит предел силам врачей, мы решили прошлюзовать к ним ещё одного коллегу, врача-реаниматора. Это оказалось кстати, потому что оба доктора - Васильев и Шабалов - были на грани истощения сил. Они просили меня: "Александр Иванович, дайте передохнуть! Уже шприц не видим! Руки ничего не чувствуют".
А ведь надо было не только иглу видеть, но и вводить её в вены - в вены, которые почти у всех оказались спавшимися.
А у меня было ещё шесть больных, на "Ленке", в декомпрессионной камере. Кроме того, здесь же, на "Жигулях", ещё в двух отсеках, находились те двое - Ямалов и Шарыпов, которые вышли раньше. Плюс к ним - Иванов и Мальцев на другом судне.
За рукоять "розмаха", открывающего переднюю крышку, взялся сам старпом, потом его сменил Кириченко, затем Лукьяненко. Надо было сделать 42 оборота, но каждый проворот ключа стоил невероятных сил: градом катил холодный пот, чернело в глазах. Сказывалось отравление углекислотой. С облегчением убедились, что воздух, сдавленный в отсеке, никуда не травится. Открыли заднюю крышку. Теперь отсек сообщался с морем напрямую - через трубу торпедного аппарата № 3.
- Ну пошли, мужики! - скомандовал старпом.
Пошли, как стояли на стеллажной торпеде: Шарыпов, Тунер...
Едва Тунер, окунувшись с головой в воду вполз в торпедную трубу, как в маску ему уткнулись ступни Шарыпова. Матрос пятился. Тунер вынырнул, а вслед за ним в воздушной подушке появилась и голова Шарыпова. Шарыпов переключил аппарат на "атмосферу" и отрывисто выкрикнул:
- Аппарат... завален... "идашками"...
Так вот почему водолазы упорствовали: они сделали третью кладку! Теперь выход в море забит тяжелыми "идашками".
Матрос Киреев не вынес этого известия и потерял сознание. Его не стали разжгутовывать - бесполезно. Вода стоит выше груди. Ему поддули из баллончика гидрокостюм, и Петя Киреев лежал на воде, как резиновый матрас. Старпом подгреб к механику:
- Валера, попробуй стащить "идашки" сюда или вытолкнуть за борт.
Зыбин нырнул в трубу пополз вперед. Из-за положительной плавучести его все время прижимало к своду аппарата. На тренажерах такого не было. Там труба заполнялась чуть выше половины и ползти было куда легче. Подергал первую суму с "идашкой" - ни туда ни сюда. Неужели все? Конец? Так глупо...
Зыбин уперся ногами, подтянулся за направляющую для торпед и головой - молясь и матерясь - выпихнул все три сумы за борт. В глазах вспыхнули огненные искры. Подумал: "Теряю сознание", - но, присмотревшись, догадался - искрит планктон. Возвращаться в отсек не было смысла: воздух в баллончиках на пределе.
Зыбин дал три удара - "выход свободен" и вылез из трубы в нишу торпедного аппарата.
...Услышав три зыбинских удара, в отсеке возликовали и едва не закричали: "Ура!" Путь к жизни свободен! Один за другим подводники приседали и ныряли в трубу. Самым последним, как и подобает командиру корабля, покидал отсек старпом. Кубынин посветил фонарем - все ли вышли? Все. Лишь плавал, поддерживаемый надувным костюмом, Петя Киреев. Кубынин попробовал притопить его и впихнуть в аппарат. Матрос не приходил в сознание, а проталкивать бездвижное тело целых шесть метров по затопленной трубе Сергей не решился. Он и без того чувствовал себя на пределе сил. Отравленная кровь гудела в висках и ушах, ныло в груди лопнувшее легкое. С трудом прополз по трубе. Выбрался на надстройку, огляделся: никого нет (у водолазов как раз была пересменка). Решил добраться до рубки и на её верхотуре выждать декомпрессионное время, а затем всплыть на поверхность. Потом потерял сознание. Его чудом заметили с катера...
Сергей пришел в себя в барокамере на спасателе "Жигули". В вену правой руки была воткнута игла капельницы, но боли он не ощущал - лежал в полной прострации. Врачи поставили ему семь диагнозов: отравление углекислотой, отравление кислородом, разрыв легкого, обширная гематома, пневмоторакс, двусторонняя пневмония...
По-настоящему он пришел в себя, когда увидел в иллюминаторе барокамеры лица друзей и сослуживцев: они беззвучно что-то кричали, улыбались. Ребята, не боясь строгих медицинских генералов, пробились-таки к барокамере...
Потом был госпиталь. В палату к Кубынину приходили матросы, офицеры, медсестры, совсем незнакомые люди: жали руку, благодарили за стойкость, за выдержку, за спасенных матросов, дарили цветы, несли виноград, дыни, арбузы, мандарины. Это в октябрьском-то Владивостоке! Палату, где лежал Кубынин, прозвали в госпитале "цитрусовой"... Сергея огорчало только одно: комбриг изъял у него корабельную печать, особисты-чекисты забрали вахтенный журнал, а с кителя кто-то отцепил жетон "За дальний поход" и отвинтил командирскую "лодочку"...
Через несколько дней после того, как С-178 обезлюдела под водой, во втором отсеке вода медленно подобралась к кабельным трассам батарейного автомата и тот снова вспыхнул. Глубоко под водой в отсеке погибшей подводной лодки полыхал поминальный костер...
Спустя два месяца протараненную "эску" подняли и поставили на клети в сухой док. Вместе со старшим лейтенантом-инженером Тунером мы поднялись по обледеневшим трапам к корме лодки. Я вошел в пробоину высотой и шириной с хорошую дверь. Жутковато входить в подводную лодку через прочный корпус, а не через штатные люки...
Мы сидим с Тунером в комнате у инженера-механика Валерия Зыбина и пьем вьетнамский апельсиновый ликер, заедая приторную сладость уральскими солеными груздями. Зыбин вспоминает:
- Перед самым столкновением написал четыре письма. Долго не мог собраться, но все же сел и написал. И вот надо же - остались в каюте, сгорели со всеми бумагами. Теперь садись и пиши по новой. А не могу.
На кухне хлопочет жена механика Тамара. В свежевыкрашенных волосах исчезла седина. Ее тогда огорошила соседка жены замполита. Вбежала и запричитала: "Томочка, не расстраивайся! Наши утонули..." Тамара в обморок. Двое суток на таблетках, плакала, прижимая малышей, пока не узнала, что Валерий жив.
В комнату прокрадывается четырехлетний Саша.
- Пап, можно твою гитару взять?
- Можно. Только верхом не катайся!
- Я тока струны подергаю.
- А ну дай мне. Я сам подергаю...
Зыбин пристраивает гитару на колене. Взяв пару аккордов, он запел песню, которую сложили оставшиеся в живых матросы С-178 - Андреев, Зыков, Климович, Мальцев, Кириченко...
Здравствуй, море, снова мы с тобою,
Снова ты приветствуешь меня.
За бортом твои пучины воют,
За кормой осталася земля.
Сколько лет дружили мы с тобою,
Сколько лет здесь был наш отчий дом,
Но случилось что-то вдруг с тобою
Мы тебя сейчас не узнаем...
Уходя из Мальцевских казарм, мы столкнулись с бывшим командиром С-178 капитаном 3-го ранга Валерием Александровичем Маранго и лодочным доктором старшим лейтенантом Григоревским. Маранго - высокий, чернявый, худощавый офицер с довольно красивыми чертами лица. Трудно было поверить, что через месяц-другой ему придется надеть черную робу заключенного. Но судьба его уже была предрешена, хотя он и отдавал ещё Тунеру, замещавшему механика, последние распоряжения по списанию имущества БЧ-5. Тунер сказал мне, что Маранго не повезло и в семейной жизни: сын тяжело болен, хроник.
Главное, что вменялось в вину командиру, - он не объявил боевой тревоги при входе в узкость и на лодке была выключена радиолокационная станция, то есть не было организовано ночное наблюдение. Но вина пьяного судоводителя на рефрижераторе со злополучной "чертовой дюжиной" на борту гораздо горше. Тем не менее им дали одинаковый срок. И хотя Кубынин, выступавший на суде как свидетель, протестовал, писал потом кассационные жалобы во все судебные инстанции вплоть до Верховного суда СССР, приговор командиру смягчить не удалось.
Из лагеря, где-то на Камчатке, он писал старпому письма, полные горького юмора: "Пилим лес... Хожу во всем черном, как на флоте. Только благодарностей получил здесь больше, чем за всю службу - фитилей..."
Москва. Декабрь1981 года Вернувшись в Москву, я принялся разыскивать старпома - Сергея Кубынина. Первым делом отправился в Солнечногорск, во флотский санаторий. Часа через три я уже бродил по лабиринту коридоров фешенебельного корпуса в поисках кубынинской комнаты. Медсестры его знали, заприметили.
- Высокий такой? Темненький? В двадцать четвертой живет.
Но в двадцать четвертой Кубынина не оказалось. Его соседи сообщили, что он уехал в Москву к родственникам, вернется ли сегодня - неизвестно, он частенько там ночует. Я оставил ему записку с просьбой позвонить, как только снова окажется в Москве. Попросил контр-адмирала Пушкина, главного редактора "Морского сборника" (он отдыхал в соседнем корпусе), чтобы тот передал Кубынину мою записку на словах. И уехал несолоно хлебавши.
К счастью, через несколько дней в трубке моего домашнего телефона раздался глуховатый голос:
- Николай Андреевич? Кубынин Сергей...
Мы договорились встретиться в зале пригородных касс Ленинградского вокзала. Я не видел Кубынина даже на фотографии, но узнал его в пассажирской толчее почти сразу. Высокий хмурый парень в грубокожей "канадке" прохаживался вдоль кассовых автоматов.
Для начала мы отправились в Центральный Дом литераторов. Там, в верхнем буфете, за чашечкой кофе и рюмкой коньяка Кубынин и начал свой рассказ...
За соседним столиком шумели нетрезвые поэты и кто-то громко читал стихи о том, как "он падет на поле боя...". Странно было слышать на фоне буфетного шума исконно флотские слова: "прочный корпус", "буй-вьюшка", "перископная шахта".
Обедать мы отправились ко мне. И там, на Преображенке, окончательно перейдя на дружескую ногу, Кубынин час за часом пересказал хронику катастрофы. Под конец, когда старпом заметил, между прочим, что в госпитале с его кителя растащили все знаки, я отколол со свой тужурки жетон "За дальний поход" и отдал Кубынину. Это было все, что я мог пока сделать для него...
Очерк свой я написал всего за несколько дней. Слишком живо стояло перед глазами все увиденное на мертвой "зеке" и в Мальцевских казармах... Так же быстро набрали его в "Правде", а затем переслали на визу Главнокомандующему Военно-Морским Флотом Адмиралу Флота Советского Союза С. Г. Горшкову. А дальше произошло то, что и ожидалось с тоской и тревогой. Очерк к печати не разрешили. Редактор военного отдела "Правды" Гайдар сказал мне, что поначалу Горшков вроде бы согласился, но отдал читать своему помощнику - вице-адмиралу Навойцеву - и тот склонил его к отрицательному решению.
Прошло время, и Гайдар, видимо, поняв, что в "Правде" очерк так и не выйдет, вручил мне гранки: "Печатай, где сможешь".
В "Литературной газете" гранки легли на стол А. Чаковского. Главный редактор беседовал с Горшковым по "кремлевке", но тоже получил отказ.
В военной цензуре дали совет - предварить очерк фразой: "Это случилось в конце войны" и изменить хотя бы по одной букве в фамилиях героев. Пришлось так и поступить:
"Кубынин" стал "Кубинин", а "Зыбин" - "Зубин". Очерк я вмонтировал в исторический обзор, посвященный 50-летию Тихоокеанского флота, в августовском номере "Нашего современника". К сожалению, цензор, подстраховываясь, изменил фамилии на свой вкус: Бубинин и Губин. В последующих публикациях я убрал маскировочную фразу и восстановил имена.
Журнал я отправил Кубынину во Владивосток и вскоре получил от него такое письмо:
"Николай Андреевич, здравствуй!
С сердечным дальневосточным приветом Кубынин Сергей.
Получил письмо и очень нужный и важный для меня журнал. Вкратце опишу наше житие за последний, насыщенный период времени. Более подробно решил написать в записках, дабы память не подвела. Началось с того, что нас с Валерой Зыбиным хотели уговорить идти снова на ПЛ (о состоянии здоровья ни слова), а потом вежливо сказали: "Ищите место".
Посылать их далеко мы не стали, но и решили не оставаться. Валерка ушел раньше, а меня начали "придерживать" - командир в тюрьме, мне как старпому боялись поставить "визу" о сдаче дел - отвечать больше никому не хочется. Одним словом, 30 августа я все-таки вырвался.
Валерка сейчас преподает в Дальрыбвтузе, а мой новый адрес: г. Владивосток-39, ул. Русская... Теперь я начальник штаба Гражданской обороны - зам. председателя райисполкома по ГО.
Подробности при встрече. Еще раз спасибо за очерк.
С уважением Кубынин С. 1.12.82 г."
КОММЕНТАРИЙ ВРАЧА
Рассказывает флагманский физиолог Тихоокеанского флота подполковник медицинской службы Александр Иванович Иванченко:
- Для нас, медиков, эта операция началась ещё в Севастополе. Мы были на сборах специалистов АСС1 флота, когда вдруг объявили: в вашем регионе, в акватории Владивостока, затонула лодка. Состояние у нас было близкое к шоку - мы знали: там специалистов нашего профиля никого не было, все - в Севастополе: начальник аварийно-спасательной службы, старший водолазный специалист флота и я, флагманский физиолог. Бригада из нескольких специалистов, которая оставалась во Владивостоке, и приняла на себя первый удар. Надо было срочно подключиться к ним.
Перелет занял около четырнадцати часов. Во Владивосток прилетели в четвертом часу ночи двадцать третьего октября. Сразу приехали на командный пункт флота.
А тут на КП флота нас ошеломили: С-178 все ещё находится под водой, все в том же аварийном положении, а в ней - люди!
Главное место нашей работы - на спасательных кораблях. Там мы выяснили: люди находятся под водой уже около тридцати часов, израсходовали процентов на семьдесят запас средств регенерации воздуха. Из тех, кто остался в живых, человек двадцать, собраны в первом отсеке, давление в нем поднято. Старший на борту затонувшей лодки - начальник штаба бригады. Его доклад был более-менее бодрый, уверенный: обстановка в целом ничего, терпима, мы сознаем, что помощь нам будет оказана, поэтому паники нет.
Это был последний сеанс радиосвязи. Потом буй оборвало, связь прекратилась. Но что, перестукиваясь, можно сказать?! Набор команд, и только. Подводники решили выпустить через торпедные аппараты двух человек: начальника РТС и матроса. Мы их и подняли: капитан-лейтенанта Иванова и матроса Мальцева. В это время на лодке принимают решение прошлюзовать ещё одну тройку. И, не известив нас, тройка вышла. Кончилось все трагически волна, шторм, ветер... Короче, тройку эту мы так и не увидели...
Через какое-то время подводники вывели через торпедный аппарат на поверхность ещё троих: начальника штаба бригады и двух наиболее ослабевших членов экипажа. Один из них - лейтенант Ямалов, мальчишка, первый выход в море на первой в своей жизни лодке, и надо же сразу попасть в такую переделку! На поверхность вышли двое: лейтенант Ямалов и матрос Микушин. Состояние у них было вполне сносное. Они четко докладывали, что вышел с ними и начальник штаба. Однако Каравекова, несмотря на все наши усилия, найти не удалось. И только потом мы определили, что он остался в лодке.
Ну, коль скоро мы понимали, что иной возможности выхода из лодки нет, то передали подводникам распоряжение затапливать отсек и выходить через торпедный аппарат...
Здесь тоже было много тревожных моментов. Во-первых, по нашему расчету отсек должен был затопиться где-то в пределах пятидесяти минут, ну плюс-минус двадцать-тридцать. Ну максимум полтора часа в общей сложности. Но, к сожалению, затопление растянулось куда дольше. Во-вторых, к моменту выхода лимит работы водолазов-спасателей на глубине стал подходить к концу. Все предыдущие пары полностью отработали весь свой установленный срок работы на этот день. Следовательно, работать смогут в лучшем случае через восемь часов - это максимальное сокращение всех допустимых по физиологии сроков. Водолазов мы подняли.
Третий момент. Подлодка-спасатель "Ленок" по техническому состоянию находилась тоже на пределе. Аккумуляторные батареи почти сели. Механики "Ленка" тем не менее доложили, что постараются продержаться под водой ещё четыре часа.
Мы, медики, тоже готовились к приему. Считали, что там ещё шестнадцать-семнадцать человек. Очевидно, все они пойдут лавиной, потоком. Значит, надо держать у передней крышки торпедного аппарата максимальное количество водолазов, лучше всего, конечно, четырех, чтобы они могли каждого выходящего брать и заводить в лежавшую рядом лодку-спасатель.
Мы понимали, что подводнику, только что вышедшему из аварийной лодки, снова лезть в какие-то люки - психологически трудно, тем более что его всеми правдами и неправдами водолазы будут затаскивать в тесную шлюзокамеру, а он, подводник, видя над собой проблески поверхности, небо, станет всячески сопротивляться, стремясь всплыть побыстрее... Так оно и произошло. Подводники стали выходить лавиной, бессистемно...
Как назло, у четверки водолазов, дежуривших у торпедного аппарата, кончились все предельные и запредельные сроки пребывания под водой, они замерзли, и, чтобы не загубить их, пришлось отправить ребят на лодку-спасатель и выпустить последнюю пару. Теперь у нас в запасе не оставалось ни одного водолаза, годного для подмены. Ждем выхода подводников, ждем наверху и на грунте. А их все нет и нет.
Уже и у этой, последней, пары истекает предельный срок нахождения в воде. Быть под водой им оставалось только десять минут. Через десять минут им следует возвращаться в лодку-спасатель, а лодке всплывать, иначе ей самой придется оказывать помощь. И в этот момент, ко всеобщей радости, раздается доклад от водолазов: "Пошли, пошли подводники! Сыплются как горох... Они идут, они идут лавиной, они идут... Они сопротивляются, они дерутся, не хотят заходить в шлюзокамеру!"
Докладывают: завели в лодку одного, завели второго, третьего не удалось - всплыл, четвертый вырвался и всплыл, пятого завели, шестого завели... Потом они перестали считать.
В итоге шестерых завели в "Ленок", а десять человек всплыли на поверхность, двое не вышли вообще. Уже потом разобрались: один Каравеков - лежал во втором отсеке мертвым, другой - матрос - вообще отказался выходить, потому что был физически сломлен, а главное, деморализован, и все попытки заставить его выйти оказались безуспешными. Специфика подводного выхода такова, что силком человека из лодки не вытащить... Нетрудно представить весь трагизм ситуации: все выходят, а один остается. Остается, чтобы стать заживо погребенным. И никто не в силах помочь...
Что происходило в лодке? Старпом у них был отличный. Он, Кубынин, и механик Зыбин провели рабочую проверку каравековского аппарата и убедили личный состав в том, что аппарат исправен и налажен, а смерть начальника штаба наступила от остановки сердца. Вместе с механиком Кубынин проинструктировал каждого человека по правилам выхода из аварийной лодки. Они проследили весь процесс включения в аппарат, одевание, жгутование. Они сами одевали всех моряков и выпускали их, переключив дыхание выходящего "на аппарат", заставляли подныривать и залезать в торпедную трубу.
Кубынин проявил недюжинную волю. Матросы свято в него поверили. Поверили, что спасутся, будут жить. Это очень важно.
Вообще-то и старпом, и механик поняли: смерть Каравекова наступила не только из-за сердечной недостаточности. Главная причина - в нарушении правил включения в аппарат, и тому было свидетельство: следы химического ожога на лице погибшего начальника штаба. Тем важнее было заставить моряков поверить в аппарат, а значит, и в счастливый исход. С этой целью они стали делать рабочую проверку, убеждая матросов в том, что все будет хорошо именно потому, что они провели занятия и проконтролировали каждого. Кубынин заработал себе огромнейший авторитет. Потом, на поверхности, подводники отказывались подняться на катер до тех пор, пока не найдут старпома. Старпом всплыл последним. Как настоящий командир. И только тогда, когда старпома подняли на борт, подводники стали подниматься сами: а ведь отлично представляли, чем грозит им это промедление. И тем не менее ждали старпома!
А старшина 2-й статьи Лукьяненко был настолько возбужден, что и после всплытия помогал нам разыскивать, собирать плавающих на воде подводников, держался на удивление бодро, и казалось, это будет самый благополучный больной. И только потом, в декомпрессионной камере, потерял сознание. Он ещё долгое время был одним из самых тяжелых наших больных.
Надо понять, в каких условиях выживали они там, в лодке. Дело не только в том, что пребывание в затонувшей субмарине давит на психику. Они в отсеке подняли противодавление, чтобы подкрепить переборки, сальники, в общем, перекрыть фильтрацию воды. Чем выше мы поднимаем давление, тем больше усиливаем влияние вредных факторов. Ну, в частности, содержание углекислого газа было 2,7, а поскольку давление тоже было 2,7 атмосферы, значит, процент углекислого газа в пересчете на величину нормального давления составлял уже 9,45 процента. Почти десять процентов! Доза практически смертельная. Но у них ведь и процент кислорода был значительно повышен. Долгое время ребята дышали чистым кислородом, а времени прошло уже, слава богу, сорок восемь с лишним часов. То есть отравление кислородом тоже было. Отравление углекислотой, отравление кислородом. Дальше переохлаждение, нервно-психическое перенапряжение, ограниченная подвижность, значит - гиподинамия.
Когда подводники стали всплывать на поверхность без выдержек, то схватили тяжелейшую форму кессонной болезни. У четырех - травма легких. Ну отчего баротравма произошла, тут ясно. Во-первых, всплытие, аварийная ситуация; потом с водолазами боролись, борьба была такая активная, что одному водолазу даже разорвали комбинезон. Таким образом, каждый спасенный предстал перед нами с букетом болезней.
Мы были более чем озадачены.
Во-первых, не существует конкретного указания, что нужно делать в подобных ситуациях, даже лечебных режимов таких нет... Тут нужно на свой страх и риск манипулировать режимами лечебной рекомпрессии, подбирать особый режим, который бы позволил вывести пострадавших из кризиса.
Второе: в спецфизиологии нет системы при лечении комплекса таких болезней. Какая-то методика разработана при баротравмах легких, отравлении кислородом. Кстати, лечить отравленных кислородом очень тяжело. Методика испытана в основном на животных: мышки, собачки... А тут люди, да ещё с мощным набором повреждений.
И третье: все подводники поступали на судно в течение двадцати двадцати пяти минут. Как их размещать по барокамерам?
На "Жигулях" было четыре камеры. В каждой по два отсека, которые могут сообщаться между собой, но могут задраиваться наглухо. Если мы начнем размещать пострадавших в порядке поступления и, как того требуют правила, медленно - по десять атмосфер - поднимать давление до предельной глубины, держать там час, а потом снижать его; если мы поступим так, то каждую группу будем вести по своим режимам изолированно. Тем самым менять врачей внутри камер станет невозможно.
Поэтому я принял решение: давление поднимаем у первой партии до семи килограммов и дальше к этому давлению, к семи атмосферам, как только поступает очередная партия, мы приплюсовываем необходимые, догоняем до семи килограммов, и так держим. Потом, когда поступает самая последняя партия, мы начинаем от семи повышать до десяти. Был ли риск? В известной степени риск был: кому-то, может быть, такой режим окажется вреден. Тогда предполагалось наиболее слабых перевести в смежный отсек и там повышать давление. Дальше же принимать решение по обстановке. Все-таки предпочтительно было вести всех на одном режиме. Именно так и вышло.
Мы подняли давление до семи атмосфер, затем, когда поступила последняя партия, повысили до десяти. В камере у меня находился начальник медицинской службы судна лейтенант Васильев. Потом я вынужден был поместить туда ещё одного врача-терапевта. Хотел отправить туда врача-хирурга, он, к сожалению, не смог перенести подъем давления и прошлюзоваться к пострадавшим, пришлось отправить одного терапевта.
Давление подняли, терапевт нормально перенес перепад, и таким образом те четверо, которые были наиболее тяжелые из всей десятки, получили массированную медицинскую помощь.
Один из врачей впервые работал в условиях повышенного давления. Он-то и ощутил действие азотного наркоза - впал в состояние наркозного опьянения, плохо контролировал себя, а надо было ещё определить, как помочь больному, быстро манипулировать инструментами...
У четырех больных плюс ко всему ещё оказалась баротравма легких. У одного из них повреждение было осложнено и двусторонним пневмотораксом. Это когда воздух поступает не в легкие, а в полость грудной клетки, что значительно ухудшает дыхание. И конечно, в этой ситуации нужен хирург, потому что терапевт и физиолог не справятся.
Представьте условия их работы. Камера - железная бочка, свободный диаметр, в котором они работают, это сто двадцать семь сантиметров высоты. В каждом отсеке лежат по два человека на койках, вокруг них и хлопочут врачи. Здесь же надо наладить систему внутривенного вливания, постоянно идет подача газа, вентиляция отсеков сопровождается диким шумом, освещенность слабая. Выявилась полная неприспособленность камеры для оказания клинической помощи. К тому же и санитарно-гигиенические характеристики очень низкие. И вот в таких условиях надо было оказывать реанимационную помощь целых 105 часов! Почти пять суток! И, понимая, что рано или поздно наступит предел силам врачей, мы решили прошлюзовать к ним ещё одного коллегу, врача-реаниматора. Это оказалось кстати, потому что оба доктора - Васильев и Шабалов - были на грани истощения сил. Они просили меня: "Александр Иванович, дайте передохнуть! Уже шприц не видим! Руки ничего не чувствуют".
А ведь надо было не только иглу видеть, но и вводить её в вены - в вены, которые почти у всех оказались спавшимися.
А у меня было ещё шесть больных, на "Ленке", в декомпрессионной камере. Кроме того, здесь же, на "Жигулях", ещё в двух отсеках, находились те двое - Ямалов и Шарыпов, которые вышли раньше. Плюс к ним - Иванов и Мальцев на другом судне.