Черкашин Николай Андреевич. Я - подводная лодка !

   Верхняя вахта
   Атлантика разбушевалась... Вторые сутки идем в надводном положении, и вторые сутки над головой водопадный грохот по полому железу корпуса.
   Швыряет так, что из подстаканников выскакивают стаканы.
   На Федю-пома рухнул с полки коралл и разбился вдребезги. На неповоротливого помощника командира Федора Руднева всегда что-то падает то сорвется графин с каютной полки, то зеркало, то вентилятор. Похоже, он коллекционирует упавшие на него предметы.
   - Надо ожидать, Федя, что скоро на тебя упадет кувалда, - мрачно предрекает механик Мартопляс, ковыряя вилкой опостылевшие макароны. - На первое - суп с макаронами, на второе - макароны по-флотски... Я что - на итальянском флоте служу?
   По должностной обязанности помощник командира отвечает за снабжение, за продовольствие. Рано или поздно в походе приедается все, и вот тут-то для помощника начинаются черные дни.
   - Самый лучший хлеб - это Федины котлеты, - бросает невзначай старпом Симбирцев. Это сигнал к обстрелу.
   Руднев его не слышит. Бледный от приступов дурноты, он ушел в себя, как йог. Тучные люди переносят качку хуже, чем худые.
   Наш ужин напоминает игру в пинг-понг. В одной руке держишь стакан с чаем, другой ловишь то, что несется на тебя с накренившегося стола. Остановил лавину стремительно сползающих тарелок. Молодец! Через секунду она помчится на соседа, сидящего напротив. Он сплоховал - тарелка с рыбой ударилась в спинку дивана, а блюдце со сгущенкой опрокинулось на колени. Два-ноль в пользу Атлантического океана.
   Штурман Васильчиков, укачавшись, горько дремлет под усыпляющее зудение гирокомпасов. Мартопляс - вот кого не берет морская болезнь! прикнопил к дверям рубки объявление: "Меняю вестибулярный аппарат на торпедный".
   В центральном посту заулыбались. Но механику этого мало. Соню нужно достойно проучить. Мартопляс пробирается к автопрокладчику и переводит таймер ревуна, возвещающего время поворота на новый курс, с двух часов на две минуты. Сигнал верещит пронзительно, и штурман в ужасе вскакивает.
   Голос старпома с мостика ставит все на свои места.
   - Центральный!
   - Есть, центральный! - откликается вахтенный центрального поста.
   - Зашло солнце. Записать в журнал: "В 20.30 зашло солнце. Включены ходовые огни".
   Капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, опустился в центральный пост - нажал тумблер "каштана":
   - Вниманию экипажа! Выход наверх запрещен,
   Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии.
   Симбирцев стаскивает с себя резиновую рубаху из химкомплекта. Резина на его широких плечах растягивается, вот-вот лопнет.
   - Ну, швыряет! - изумляется старпом. - Такого ещё не видел. Нос выбрасывает по нижнюю "бульбу".
   Нижняя - килевая - "бульба" всегда скрыта под водой, увидеть её можно разве что в доке, и уж если она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку. Симбирцев возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
   - Андреич, - подмигивает он мне, - хочешь настоящее море понюхать? Бери у командира "добро" и лезь на мостик. Выстоишь - считай, что сдал зачет на вахтенного офицера!
   Командир отдыхает после вахты в каютке. Он с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, выслушивает просьбу, улыбается, морщась от боли в растресканных губах.
   - Дерзай, Андреич... - И нажимает клавишу переговорника в изголовье: - Центральный, запишите в вахтенный журнал: "Дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Черкашин".
   - Есть! - доносится из центрального.
   - Привяжись там как следует, а то смоет...
   Свитер под китель, свитер поверх. Еще ватные брюки, меховая "канадка" с капюшоном... Чтобы втиснуться в резиновый гидрокомбез, нужны ещё чьи-то руки. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман помогает мне. Со стороны зрелище препотешное: лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Ну вот и готовы...
   Жаль, что сейчас смена Руднева, а не старпома. Стоять с Симбирцевым было бы веселее.
   Взбираемся по отвесному трапу: раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдает нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Ерошин - он вылезает последним опускает литую крышку, размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика. Теперь мы втроем посреди железа, то и дело ныряющего в волны. От этой мысли становится не по себе, и мы поспешно лезем все выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звезд и молодой луны. Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Носовая "бульба" то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножие рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Оно вспыхивает и гаснет, будто из-под воды нам кто-то сигналит. Из дырчатой палубы обтекателя рубки хлещут воздушные струи, выжатые из-под стального настила ударами волн. Словно гигантские пульверизаторы бьют снизу вверх. Полое железо воет на все лады.
   Мы пристегиваем к поясу цепи. Мы привязываемся к перископным тумбам.
   "Бульба" размалывает волны так, что вода разлетается высокими белыми веерами. Встречный шквал швыряет брызги в лицо, словно заряд картечи. Увесистые капли выбьют по железу трескучую дробь и пребольно секанут резину шлема на голове - береги глаза! Бережем. Как только перед форштевнем взметается очередной белый взрыв, прикрываем брови кожаными рукавицами: через секунду ошметки волны наотмашь хлестанут по щекам, по рукавице, по резине, запорошат колючей солью глаза. Но надо успеть оглядеться по курсу и траверзам - не мелькнет ли в водяных холмах ходовой огонь какого-нибудь шального сейнера.
   Этот вал мы заметили ещё издали. Вздымаясь среди гривастых волн, словно великан над пигмеями, он медленно подступал к лодке. Мы смотрели на него, слегка оцепенев. Спрятаться бы под козырек, нырнуть в шахту, запахнуть за собой люк, как захлопываешь в страшном сне дверь, спасаясь от чудовищ, - все это было уже поздно: оставались секунды. На нас надвигался не вал - водяной хребет. Он приближался, рос, вспухал, вздымался все выше и круче. Едва нос лодки уткнулся в его подножие, как высоченная вершина, не выдержав собственной тяжести, поехала вниз, клокоча белыми языками, набирая силу, увлекая за собой всю гороподобную лавину... Так рушатся крепостные стены.
   Глазомер ли, интуиция, но все мы поняли: удар придется точно в рубку, железо не прикроет, водопад низвергается прямо в вырезы мостика, на нас, на наши головы, почти отвесно. Успел подумать: вот она, "волна-убийца", переламывающая корабли...
   Мы присели, крутануло, поволокло на предательски удлинившейся вдруг цепи вниз, в проход, потом швырнуло вверх, больно ударив плечом о подволок обтекателя. Рот забит тугим соленым кляпом. Когда это я разжал зубы?!
   Воду не выплюнуть, она раздирает щеки, ноздри... Я уже не чувствую, куда меня несет, обо что колотит... Воздуха! Вздохнуть! Неужели конец? Удар по голове, хрустнули позвонки...
   Вода нехотя схлынула с плеч. Я судорожно хватаю ртом воздух, все ещё боясь, что в горло вот-вот ворвется вода. Но она, бурля, крутясь, все же уходит вниз.
   Обнаруживаю себя за мостиком - между стволами выдвижных устройств.
   - Боцман! Как вы там?
   - Дюже погано... - подает голос Ерошин. Когда он так говорит, получается очень весомо, веришь, что не просто "очень плохо", а именно "дюже погано". - Зуб выбил...
   Устоял наверху только помощник.
   - За счет веса! - пошучивает он,
   Взбираюсь на мокрый обрешетник мостика. Ерошин отплевывается морским рассолом и кровью.
   Что-то странное случилось с атмосферой. Будто сгустился воздух, ветер сплошной, без порывов, без слабины, обжимает тебя, придавливает веки к глазам, надувает ноздри, щеки - приоткрой только рот. Выдувает глаза из орбит! Боцман бесцеремонно пригибает меня - я зазевался, в шторм не до субординации, - и мы кланяемся очередному каскаду.
   Рубка всплывает, вода спадает, плавная сила возносит нас на вершину вала, и тогда снова открывается бугристая ширь взъярившегося океана. Он прекрасен - всклоченный безумный старец.
   Я поглядываю на помощника, на боцмана. Чувствуют ли они то же, что испытываю сейчас я? Считают ли они, что и им крепко повезло - увидеть океан во всей грозе его и силе; ощутить то, что выпадает очень немногим: живую мощь первородной стихии; ощутить её напрямую - лицом, телом, душой, и не где-нибудь, а посреди её буйства, в реве, в лете, в провалах над бездной? Ведь только верхняя вахта подлодок окунается так в эту бурливую купель - с головой. Все прочие мореходы прикрыты стеклом и сталью ходовых рубок.
   Руднев нахохлился, глаз под навесом овчинного капюшона не видно. Лицо боцмана застыло в гримасе, с какой легче всего встречать "скуловорот" град шрапнельных брызг: губы сжаты, глаза прищурены. В жизни не узнбю, о чем он сейчас думает. Разве что спросить? Как же, скажет!..
   - О чем задумался, Василий Егорыч?
   Боцман хитровато усмехается:
   - Зуб, думаю, какой вставлять: золотой или стальной... Думаю, помирать буду, а погодку нынешнюю вспомяну.
   Все это похоже на правду. Такое забыть трудно.
   Нас снова накрывает. Все-таки странную работенку выбрал себе этот бывший псковский хлебороб - бултыхаться ночью посреди океана. Сидел бы сейчас в теплой хате при жене да цветном телевизоре. Плохо ли ему жилось, комбайнеру колхоза-миллионера? Не Жюля Верна, в самом деле, начитался? Двадцать лет под водой морячить - тут родиться надо было с боцманской дудкой на шее.
   Свитер под гидрокостюмом намок и хлюпает при каждом поклоне. Ноги коченеют, холод ползет все выше и выше.
   Трудно поверить, что под нами - стальной кокон прочного корпуса, полный тепла и света. Я ищу взглядом на палубе место, под которым находится моя каюта. Там, под сводами герметичной брони, мудрые книги, чай, тесная, но сухая и теплая постель... Кипящая волна пожирает палубу и то место, под которым дожидаются меня книги, чай и подушка. Носовая оконечность длинная, черная, как гитарный гриф, - снова зарывается в океан. Оттягиваю резиновую манжету, нажимаю кнопку подсветки электронных часов: ещё каких-нибудь полтораста минут - и для нас распахнется наконец благодатный люк.
   Верховой ветер разогнал тучи. Где-то у горизонта, изрытого водяными грядами, полыхают молнии. Но гром грозы тонет в грохоте шторма.
   Струя электрического огня рассекает небо, и расплесканный океан застывает, как на моментальном снимке. Мощный высверк разбился на сотни бликов, вспыхнул и погас на стеклянистых склонах мертвой зыби. Вот так зарождалась жизнь на планете - молнии били в океаны, и в их соленых чашах вершилось таинство зачатия: цепочка молекул, спирали и кольца органики сплетались в праоснову белка...
   Гроза в ураган - феерическим зрелищем дарит нас Атлантика. Должно быть, в награду за стойкость верхней вахте. И даже жаль слезать с мостика, когда приходит смена.
   Спускаемся вниз. Как здесь хорошо внутри - тепло, сухо, светло! Если бы не швыряло - и вовсе подводный рай. К боцману такое чувство, будто съел с ним пуд соли. Не хочется расходиться по отсекам, но ему - в кормовой аккумуляторный, а мне - в носовой жилой.
   Июнь - время пересмены американских авианосцев на боевом патрулировании в Средиземном море. К нам идет вертолетоносец "Ивадзима".
   Уж не забыли ли нас в нашем районе? Елозим почти полмесяца в одном квадрате. Впрочем, это не самый плохой район. Если бы не "орионы", и вовсе тихая заводь. Правда, и другие наши лодки никаких американских атомарин пока не обнаружили. Однако лодочное железо уже требует ремонта. Подызносились...
   После ужина - подобие спортивных занятий. Все "спортсмены" идут в носовой торпедный отсек, он самый просторный и прохладный. Пять минут вентиляторы работают на вытяжку. Потом замеряют содержание углекислоты всего 0,4 процента. И подводный стадион оживает. По настилу вдоль торпед бегут на месте сразу пять человек, в том числе и я. Старшина 2-й статьи Белозарас качает гирю. Матрос Харитонов подтягивается на трапе, притянутом к подволоку за торпедопогрузочным люком. Я подпрыгивал на месте, следя, чтобы голова моя попадала точно в промежуток между двумя свисающими приборами.
   Хоть какая-то нагрузка, хоть какие-то движения. Так легко обрюзгнуть в лодочной тесноте.
   "Сынок, - говорит отец, - если встретишь лысого человека с сизым носом и большим животом, поклонись ему - это герой-подводник".
   Наблюдал с мостика восход луны. Она, едва просвечивая сквозь темную ночную пелену при горизонте, всплывала стремительно, как отпущенный детский шарик на празднике.
   Боцман разыграл кока Маврикина. Растолкал его.
   - Иди, Костя, наверх, покури. А то сейчас погрузимся.
   Маврикин вскочил и ринулся в центральный пост.
   - Выход наверх разрешен? - спрашивает он старпома. Тот коварно кивает. Маврикин спешит по трапу вверх - успеть бы курнуть, пока не погрузились. Вскрик! Это кок саданулся головой о задраенный верхний люк.
   - Когда выходишь наверх, на глубиномеры надо поглядывать, - ласково советует старпом коку, почесывающему ушибленное темя.
   На глубиномере - 80 метров.
   Теперь разговоров о коке в центральном посту - до смены вахты. Какое-никакое, а все же развлечение.
   Скучно.
   Ночью получили шифровку о том, что через нашу позицию пройдет американский авианосец "Гвадалканал" со своим охранением. На сеанс связи всплывали со всей осторожностью.
   Нас по-прежнему "забыли" в нашем не самом бойком райончике. Все уже привыкли к этому и мечтают только об одном - дотянуть бы без происшествий до подхода к плавбазе. Остальные завесы смещают в поисках атомной подводной лодки с баллистическими ракетами "Вальеха". По данным разведки, она должна была выйти из Роты на боевое патрулирование. На смену ей идет "Д. Маршалл". Однако никаких сообщений об обнаружении не поступало.
   Вестовые в офицерской кают-компании грязнее мотористов. Замкомбрига не выдержал.
   - Ты бы взял кандеечку, - поучает он "ушастого" Шуру, - да поставил её под кондиционер, собрал бы конденсат да и постирался бы в пресной водичке.
   Совещание офицеров. Появляется командир.
   - Товарищи офицеры! - командует старпом. Все дергаются, обозначая уставное вставание - под круглым тесным сводом лодочного борта не то что встать - привстать невозможно. Оглядывая застолье полуголых людей, рассевшихся в исподнем, будто в предбаннике, с удивлением вспоминаешь, что ты - капитан-лейтенант, а сидящие рядом тоже капитан-лейтенанты, старшие лейтенанты и просто лейтенанты.
   Мы со старпомом произнесли речи против благодушия и самоуспокоения, которые с некоторых пор воцарились в отсеках и офицерских каютах. Потом выбирали завстолом. Выбрали на эту должность самого молодого - командира моторной группы лейтенанта-инженера Леню Ларина.
   Прилег на час. Страшный сон: пришли на плавбазу, получили письма, а мне - повестка, почему-то из рижского военкомата с сообщением о негодности к военной службе по состоянию здоровья. Суперабсурд. Но почему - из Риги?
   Мичман Тимохин привел в порядок нашу раздолбанную киноустановку. Смазал её, прозвонил. В награду в мичманской кают-компании первыми смотрели фильм "Бременские музыканты".
   Новый завстолом лейтенант Ларин развил бурную деятельность по улучшению нашего быта. Разносит нерасторопных и неряшливых вестовых направо и налево.
   Вечером едва не случилось ЧП. Вытаскивали на мостик пластины отработавшей регенерации. Вдруг из шахты рубочных люков уронили в центральный пост коробку. Пластины разлетелись по масляной палубе. Мог быть взрыв. Я сидел в командирском кресле. Злосчастная коробка грохнулась рядом со мной. "Вот пуля пролетела и ага!.." Пронесло.
   В команде глухо зреет недовольство. Как и все корабельные смуты, оно заквашено на плохом питании. О, этот вечный дух "потемкинского борща". И это притом, что подводников традиционно кормили всегда хорошо, во всяком случае лучше, чем на надводных кораблях. Вскоре выяснилось, что старшина-секретчик Клименко вынес из каюты помощника нормы раскладки продовольствия и дал читать мотористам. Тут пошли подсчеты, пересчеты, пересуды. Все сразу почувствовали себя обделенными, сразу забыв, сколько продуктов было зашхерено ещё при погрузке, сколько было сжевано просто так, испорчено дурным хранением, выброшено, утоплено... Тем не менее в отсеках загудели.
   В полдень пошли с доктором проверять "баки", то есть столы в отсеках. Раскладные столики есть только в первом и кормовом отсеках. Мотористы едят на дизелях, электрики тоже что-то приспособили. Жалобы одни и те же: плохо готовят. (А что взять с нашего шеф-кока Маврикина, который на гражданке был шофером, шофером и на камбузе остался. "Смотри, Костя, - пригрозил ему старпом, - чтоб в борще гайки не плавали!")
   - Мало черного хлеба выдают...
   - В хлебный рацион включены черные сухари, - невозмутимо поясняет доктор. - И потом вы ж, гады, сами его топчете.
   Это чистая правда. Все аккумуляторные ямы забиты коробками с проспиртованными буханками. На коробках этих спят электрики, коробки топчут при осмотрах аккумуляторных батарей, хлеб мнется, ломается, крошится и его бестрепетно выбрасывают.
   - А белого почему так мало? На птюху не хватает!
   - В пайку белого хлеба входят и сушки, и сухари, и галеты, и печенье. А кто сожрал в 5-м 250 кило печенья? - грозно вопрошает доктор. - Крысы? Знаем мы этих крыс с боевыми номерами из БЧ-5! А кто галеты с соляром в море выбрасывал? Забыли? А птюха вообще запрещена! Батон режется не вдоль, а поперек ломтями. Птюху на базе будете делать. А в походе все строго по норме.
   По итогам проверки составили рапорт командиру. Доктор сглаживал формулировки, я же, напротив, их обострял.
   Позавчера при срочном погружении закрыли верхнюю газовую захлопку, не успев остановить левый дизель. Раскаленные выхлопные газы сожгли уплотнительную резину. Теперь газовый тракт течет ручьем при каждом погружении. Через каждый час приходится откачивать трюм дизельного отсека помпой из седьмого. А рядом, в 30 милях, идет американская 62-я амфибийная эскадра - авианосная ударная группа (АУГ) во главе с авианосцем "Гвадалканал". Наши гидроакустики отчетливо слышат работу гидролокаторов кораблей его охранения. Положение аховое: засекут стук нашей помпы или не засекут? Засекут - набросятся всей стаей и будут гонять нас до тех пор, пока не всплывем на зарядку. Можно считать, что на нашей боевой службе будет поставлен жирный крест, а в военное время - крест могильный. Всплывать ночью и менять резину на проклятой захлопке - дело рискованное.
   Механик собрал мотористов на дизелях, пригласили меня. Я обрисовал обстановку, рассказал о вчерашних самолетах, летевших в сторону Ливана, о том, где мы и кто рядом с нами. Затем пришел командир и тоже молвил слово о том, как важно быстро и качественно сменить прогоревшую резину. Мотористы сидели, свесив стриженые головы на худые ключицы. Трубы вокруг них извивались так густо, что казалось, будто все мы - лодочное мясо, пропущенное через фильеры мясорубки. Все в нарывах и фурункулах - от грязи, зноя, пота, соляра, технических масел. Тихо поминаю про себя доктора. Своей ленью, флегмой он доводит меня до бешенства. Ведь это его святая обязанность протирать моряков спиртом, а мотористов - вдвойне. Но док на все забил болт. Слишком стар для лодки - капитан медслужбы. Его однокашники давно приискали теплые места на берегу. А он все ещё "пашет" в морях. Тот ещё "пахарь"!
   Всплыли после ужина. Глухая звездная ночь. Резину на захлопке меняли два часа. Но, кажется, сменили и все наладили. Замкомбрига на всякий случай предлагает заполнять газовый тракт до нижней захлопки, а при всплытии осушать в трюм.
   Море фосфоресцирует. По борту пробегает волна, и будто серные огоньки незажегшейся спички вспыхивают вдоль "коробка". А потом волны отбегают от корпуса, закидывая назад светящиеся гребни. Красиво!
   Опять бессонница, опять одуряющий сон в духоте, пробуждение от толчка усевшегося на мой диванчик мичмана-шифровальщика, а уж затем тягостная полудрема под крики оживающего под утро отсека, под громкие команды по "каштану" - ночью их стараются не подавать по трансляции, все-таки бульшая часть экипажа спит...
   Звонки и ревуны - проверка сигнализации на проворачивании оружия и механизмов. Несколько раз вставал, пил противно теплый чай из фляги, растирал виски ландышевым одеколоном, включал вентилятор, но струя сухого и теплого воздуха не освежала, а пробегала по телу шершавой лентой.
   Несколько раз включал плафон, читал "Севастопольские рассказы" Толстого. Заново открыл их для себя. Может быть, потому, что не раз бывал в этом городе и все описания Толстого стоят перед глазами.
   Так... Ноги поехали вверх, значит дифферент на корму - это подвсплытие на утренний сеанс связи. Значит, через пять минут в тамбурчике зазвенят ключи. Так и есть. Если это доктор, которому нужно заглянуть в аптечный шкаф - он в нашем со старпомом тамбурчике, - тогда щелкнет включатель плафона. Но включатель не щелкает, значит, дверь мою открывает мичман-шифровальщик с очередной "портянкой", которую ему только что передали радиотелеграфисты. На столе у меня вспыхивает настольная лампа, "шаман" гремит железной шкатулкой с разборными книгами, садится на мой диванчик - больше некуда, и его потная спина упирается в мои колени. Надо бы вставать, но жизнь кажется такой противной, что готов немедленно умереть, лишь бы больше не видеть эту постылую лодочную машинерию, эти смертельно надоевшие лица...
   К 2 часам ночи работа "супостатских" гидролокаторов перестала прослушиваться. Ушли? Или затаились? А в 4, в самый разгар ночного чая, шифровальщик принес "радио" из Москвы: ввиду обострения обстановки в Ливане главком приказал задержать в Средиземном море бригаду подводных лодок, которую мы пришли сменять, "до особого распоряжения".
   - Не фига себе, мамочка! - присвистнул замкомбрига. - Представляю себе, как Гена Еркин рвет волосы на руках.
   И то сказать, ребята вот уже год в отрыве от родных берегов. 13-й месяц пошел. Ох и клянут же они сейчас ливанцев Такой концентрации русских подводных лодок - две бригады сразу! - Средиземное море, похоже, не знало...
   - Ну, Комраковы да Сергадеевы1 нахватают сейчас орденов, - вздохнул кто-то из офицеров.
   Странное совпадение: через три дня - 22 июня, 35 лет со дня начала войны. Надеюсь, история хотя бы в датах не повторяется...
   Карта у штурмана пуста: одна координатная сетка и ни одного островка. Такой глухой район. Оно и к лучшему.
   Наши главные враги - самолеты. Ночью у подводной лодки особенное зрение. Она не видит ни тропических звезд, ни светящихся волн, ни сияющего полумесяца, ни метеорного дождя... Зрение её различает лишь металл за много миль вокруг на море и в воздухе. Ибо ничто так не опасно для субмарины, как металл - плывущий ли навстречу или летящий в облака, металл, в оболочке которого упрятаны злые и умные лодочные смерти.
   И ещё лодка "видит" в ночи чужие радиолучи, точнее, вспышки электромагнитных излучений, будь то радиопередатчик или радар. Для этого у неё в ещё одном "перископе" смонтирован "третий глаз", который и засекает вспышки чужих локаторов - корабельных или самолетных, навигационных или поисковых.
   Лодка сама может бросать "взгляды" и под водой (импульсы гидролокатора или эхолота) и над водой - радар. Но при этом выброшенные ею "радиолучи" столь чувствительны для противника, что он тут же, по взятым пеленгам на лодочный радар ли, гидролокатор или передатчик, прочерчивает на своих картах направление на цель и несется на всех парах уничтожать её. Поэтому ночью подлодка обращается в слух. Она выслушивает шумы чужих винтов и ловит вспышки чужих радиолучей, а также отголоски чужих радиопосланий.
   Американские самолеты резко изменили тактику поиска: они стали летать втемную и втихую, то есть без бортовых огней и с молчащими радарами. Изредка они включают свои поисковые локаторы в режиме "однообзор", то есть антенна-излучатель делает 1-2 круга, по ним очень трудно определить, чья РЛС работает - корабельная или самолетная. Однако "ориону" этого достаточно, чтобы заметить цель, и он летит к ней, не выдавая себя ни огнями, ни радиовспышками. При этом он "нащупывает" нас инфракрасными лучами, к действию которых лодки пока нечувствительны. Убедившись, что перед ним иностранная и, скорее всего, русская субмарина (он ясно видит наш силуэт на экране, в то время как мы его не чуем ни сном ни духом), патрульный самолет сбрасывает 2-3 буя-слухача (пассивные РГБ радиогидроакустические буи) и, определив с их помощью курс и скорость субмарины над водой ли, под водой - все равно, может позволить теперь открыто выйти в эфир, сообщив наши координаты ближайшему противолодочному кораблю, а заодно и победно пролететь над лодкой, включив мощный прожектор. Разумеется, на войне он атакует нас сам, не дожидаясь никого - ударит из пушек, сбросит самонаводящуюся торпеду или, если мы успеем погрузиться, обрушит на нас серию глубинных бомб.
   Сегодня же "орионы" нарочно патрулируют с работающими радарами. Мы их прекрасно слышим, и они напоминают ночных сторожей, которые пугают ночных воров треском своих колотушек. Почуяв самолетный радар (для этого есть специальный прибор определитель - "альбатрос"), все подводные лодки, которые всплыли в зоне его полета, срочно нырнут вниз. Но "ориону" и того довольно - он сорвет множество дел, ради которых-то и всплывают подлодки по ночам: кто-то прервет сеанс радиосвязи и останется без информации и разведсводок, кто-то не успеет вовремя взять звезду и не сможет уточнить свое место, кто-то прервет зарядку, что весьма нехорошо скажется на аккумуляторной батарее. Потом снова придется всплывать, а это значит тратить запасы воздуха высокого давления (ВВД). И то всплывать полагается не менее получаса, да ещё полчаса озираться в перископ. Так что в любом случае час драгоценного ночного времени будет украден. А июльские ночи и без того коротки. А зарядка же аккумуляторной батареи требует часов восемь.