Страница:
Легре терялся от своей оторванности, от вынужденного бездействия. Это продолжалось четыре дня. На пятый его арестовали.
Он провел ночь в крохотной камере. Кого только там не было! Политические и сутенеры, немецкие эмигранты и евреи из Польши, остряки, которых схватили за анекдот об аперитивах Даладье или о любовных похождениях Тесса, обыватели, поплатившиеся за панический вздох: «молока не будет» или «призовут семнадцатилетних».
Утром Легре повели на допрос. Комиссар Невилль входил в масонскую ложу и не боялся говорить, что предпочитает Эдуарда Эррио Эдуарду Даладье – для полицейского это было свободомыслием. Невилль знал, что Легре – один из руководителей коммунистической организации «Сэна». Если Легре отступится, это произведет впечатление. Газеты напишут: «Еще один прозревший». Тесса оценит рвение Невилля: покаявшийся стоит десяти грешников… И Невилль был отменно любезен: предложил Легре сигарету.
– Я – чиновник, – начал он, – и не имею права высказывать мои убеждения, но верьте мне, я не фашист. Я искренне радовался победе Народного фронта. Мы тогда думали, что это – прочный союз. Случилось иначе… Впрочем, теперь не до борьбы партий. Все французы должны объединиться. Вы – коммунист, но вы – француз. Вы были ранены на войне. Я не могу вас рассматривать как изменника.
Он ждал, что скажет Легре; но Легре молча мял кепку и оглядывал стол, заваленный синими папками.
– Что же вы молчите?
– Не знаю, право, что сказать. Вы сами сказали… Я был коммунистом, ну и остался.
– Я понимаю ваше упрямство, оно продиктовано благородными соображениями – не хотите изменить товарищам. Но, мой друг, теперь не до щепетильности. Вы были игрушкой. Вас обманывали, говорили о патриотизме, призывали бороться с фашистами. А теперь?.. Морис Торез – дезертир.
– Положим, дезертиры не мы, это вы оставьте. Где теперь Морис Торез, я не знаю. Только уж не в Германии, как пишут ваши газеты! Я думаю, он издает «Юма». Это настоящее дело. А где дезертиры, я знаю. Мюнхен, кажется, помню. И как с Испанией было… Наши там дрались против фашистов, а Бонне помогал врагам Франции, это даже дети знают. Я вас слушаю и удивляюсь: вот вы говорите «фашисты»… Да вы их всегда защищали с дубинками. А теперь фашисты у власти.
Невилль снисходительно улыбнулся:
– Вам сорок три года, а пыл юношеский… Это похвально. Жаль только, что не хотите расстаться с шорами. Ваша партия вам изменила. Она добивается победы Германии.
– Никогда я этому не поверю!
– Тогда чего же они хотят?
Легре насупился:
– Какие теперь лозунги, я не знаю. Это вы постарались – «Юма» закрыли, похватали всех честных людей. И меня хотите сбить с толку. Но кое-что я сам соображаю. Кто теперь травит коммунистов? Даладье, Тесса, Виар, Бретейль, Лаваль – словом, вся шайка. Значит, коммунисты не изменили – враги-то старые… Вот если бы Лаваль закричал: «Браво, коммунисты!» – здесь бы я задумался. А теперь все в порядке.
Невилль бросил недокуренную сигарету и позвонил: «Уведите».
Легре, вместе с другими коммунистами, отправили в концентрационный лагерь. На узловой станции Нуази-ле-Сек поезд, в котором везли арестованных, простоял свыше часа. Жандармы не подпускали к нему публику, объясняли: «Везут дезертиров». Солдаты и женщины злобно поглядывали на вагоны: «Шкурники! Другим, значит, умирать?..» Кто-то крикнул: «Трусы!» Тогда Легре запел «Интернационал». Люди на платформе, удивленные, замерли. А из вагонов кричали: «Мы не дезертиры! Мы рабочие, коммунисты». После «Интернационала» запели «Марсельезу». Солдаты на платформе подхватили припев. Напрасно жандармы пытались оттеснить народ. Высунувшись в окошко, Легре кричал:
– Я на той войне ранен был, на лице печать, они этого не сотрут… А сняли меня с авиазавода. Везут нужники чистить. Вот где изменники – Бонне, Тесса, Фланден!.. А за нашу Францию мы на смерть пойдем!..
Он поднял кулак – полузабытый грозный жест, память о тридцать шестом, о великой несбывшейся надежде. Жандармы его оттащили. Поезд тронулся. Но тогда поднялись сотни кулаков: женщины и солдаты провожали осужденных.
5
Арестовывали по спискам, по доносам, по наитию. Один преступник поднял кулак, другой насвистывал «Интернационал», третий повесил у себя изображение Кремля. Читая сводки полиции, Тесса разводил руками: куда только они не проникли! «Союз любителей рыбной ловли в Ньевре», «Шахматный кружок департамента Вар», «Общество альпинистов Гренобля» оказались филиалами коммунистической партии. Тесса говорил себе: «Да, это сила! Теперь понятно, что они могли увлечь наивную Дениз».
Бретейль требовал расстрела депутатов-коммунистов. Тесса отвечал: «Осторожней, мой друг! Как-никак, это – народные избранники». Тесса боялся создать прецедент… Он питал чувство профессиональной солидарности к арестованным депутатам; хотел их спасти: «Подпишите, что вы отрекаетесь от Третьего Интернационала, и вы сохраните мандаты». Узнав, что арестованные упираются, он вышел из себя: «Фанатики! Я сделал для них все, что мог».
Пришлось выдержать атаку Фуже. Кулаки марсельцев ничему не научили сумасброда; он заявил: «Преследования коммунистов деморализуют армию». Тесса крикнул: «Значит, вы за Гитлера?» Депутаты зааплодировали, и Фуже сошел с трибуны под дружный свист.
Никогда Тесса так не трудился; редко вырывал он часок для Полет, в изнеможении спрашивал себя: может быть, бросить все? Зачем притворяться? Он стар. Сколько ему осталось жить? Но тотчас отгонял эти мысли. Разве Клемансо в преклонном возрасте не спас Францию?..
Тесса казалось, что он – наследник Клемансо. Его статуи будут красоваться на площадях. Он как-то сказал Полет: «Улица Тесса – это звучит неплохо…»
Тесса приходилось заниматься стратегией, экономикой, даже механикой, говорить о запасах хлопка, о новых бомбардировщиках, о торговом договоре с Венесуэлой. Все приходили с претензиями, жаловались на беспорядок. Прежде он имел дело с депутатами или финансистами. Теперь он должен был выслушивать военных: не понимая терминов, не знал, как подойти к человеку, что обещать, чем развлечь. Он говорил: «Армия – иной мир», – а про себя добавлял: «низший».
Узнав о предстоящем визите генерала де Виссе, Тесса нахмурился. С этим ворчуном, кажется, трудно сговориться!..
Генерал де Виссе выдвинулся в пятнадцатом году; он тогда командовал бригадой на Шемен-де-Дам. Раненный в ногу, он не покинул командного поста. В шестьдесят четыре года он сохранил бодрость, даже задор. Его круглое обветренное лицо с жесткими желтыми усами походило на морду бульдога. Был он человеком добрым, но вспыльчивым; покрикивал на жену, ругал адъютанта; любил только военное дело и садоводство: на досуге ходил с лейкой, подвязывал розы, прививал, обрезал ветки.
Никогда генерал де Виссе не заговаривал о политике; когда его спрашивали, что он думает о том или ином министре, отвечал: «Армия – великая немая». Одни говорили, будто он монархист и якшается с эмиссарами претендента; другие (среди них генерал Пикар) уверяли, что де Виссе чуть ли не коммунист, слушается беспрекословно Фуже и не зря расхваливает советскую авиацию. Увидав, как де Виссе молится, Тесса искренне удивился: «Вот вам и приятель Фуже!..»
Зачем он пришел? Может быть, хочет нажаловаться на Пикара, который запретил солдатам читать левые газеты? Или потребует, чтобы утвердили институт полковых священников? Поди разберись.
Тесса усадил генерала в покойное кресло, вынул коробку с сигарами:
– «Партагас», и, кажется; свежие. Боюсь, что теперь не скоро получат новую партию: пароходы завалены другим добром. Что вас привело ко мне, дорогой генерал?
Де Виссе долго готовился к разговору; он составил дома вступление – о патриотизме, об уроках прошлой войны, о долге военного. Но теперь он забыл все, откусил кончик сигареты, выплюнул его и сразу брякнул:
– Положение отвратительное – во всем нехватка! Вы знаете, сколько пулеметов на батальон?.. Я уже не говорю об авиации. Я, например, располагаю десятью бомбардировщиками. Да, да, вы не ослышались, – десятью. Нет обуви, нет одеял. А зима на носу.
Тесса сокрушенно кивал головой.
– Знаю, знаю… Это – наследие Народного фронта, платные отпуска и прочее. Но положение скоро изменится. Кое-что мы купим в Америке…
– Надо покупать, и скорей!
– Сразу видно, что вы не экономист (Тесса покровительственно улыбнулся). Покупать самолеты в Америке исключительно невыгодно. Куда остроумней выписать оборудование. Мы экономим на каждом моторе. Да и промышленники волнуются. Меже – против, говорит, нельзя посягать на национальную индустрию. Но я повторяю – кое-что мы купим в Америке. Разместили некоторые заказы в Италии. К весне сорок первого года…
Генерал перебил:
– А если они начнут весной сорокового?
– Вы лучше меня знаете, что взять линию Мажино невозможно.
– Ничего нет невозможного. Все зависит от того, сколькими людьми они решат пожертвовать. Потом, линия Мажино не защищает нас с севера.
– А форты Льежа, канал Альберта? Если бельгийцев тронут, они будут драться, как львы: это рыцарский народ.
– Может быть. Но нельзя полагаться на других. Мы должны укрепить северную границу.
– Для этого нужны годы. И мы обязаны соблюдать экономию. Войну выиграет тот, у кого будет больше золота.
Тесса снисходительно смотрел на собеседника: ребенок! Лицо генерала побагровело. На груди ходили ленточки орденов.
– Я человек военный, мое дело повиноваться. Но я не могу молчать… Генерал Пикар твердит, что необходима тяжелая артиллерия к сорок второму году: брать линию Зигфрида. А вы видали, что произошло в Польше? Какие у них моторизованные части, видели? Они могут попытаться прорвать фронт. На коротком участке. И вот мне говорят, что производство противотанковых орудий не только не увеличилось – понизилось. Почему? Да потому, что рабочих отправили в концлагеря. Я видел – они там мешки делают. Хорошо еще, что не бонбоньерки. Я был у Гранделя. Он говорит: «Не ранее сорок второго года…» Господин министр, это катастрофа! Почему квалифицированные рабочие…
Тесса рассердился:
– Напрасно вы слушаете Фуже. В лагерь посылают только коммунистов. Я не вмешиваюсь в стратегию, оставьте политику!
– При чем тут политика? Я говорю об орудиях, о самолетах.
Тесса встал, прошелся по кабинету, вытянул руку и проникновенно, как будто перед ним присяжные, сказал:
– Я видел, как вы молились. Не скрою – я был потрясен. Лично я вырос в свободомыслящей семье, но я уважаю религию, понимаю чувства верующего. Скажите, как можете вы, католик, заступаться за коммунистов?
– Я не за коммунистов заступаюсь. Мне доверена армия. Религия тут ни при чем. Кто будет отвечать? Мы, военные. Я ненавижу немцев. Это вам понятно? И вот они могут прийти сюда, в Париж. Да я согласен посадить на заводы не только коммунистов – черта, лишь бы у нас было снаряжение!..
– Вы напрасно волнуетесь. Не учитываете специфики этой войны. Это скорее вооруженный мир. Не знаю, зачем Гамелен погубил столько жизней в Варнадтском лесу. Франция – страна низкой рождаемости, мы должны вдвойне экономить… Красивые жесты обходятся слишком дорого. А война решится иначе. Блокада – вот наше оружие! Причем расплачиваются англичане. Кого топят немцы? Англичан. Нам это только выгодно: пусть Англия придет на мирную конференцию сильно потрепанной. Блокада – чудовищный пресс: мы его закрутим, но не слишком. Было бы ошибкой довести немцев до отчаяния – тогда они могут действительно полезть на линию Мажино. Необходимо их припугнуть, и они станут сговорчивей. Почему мы воюем против Германии? Это роковое недоразумение, и только. Простите, я привык говорить прямо. Военные должны стушеваться: эту войну выиграют не генералы, а дипломаты.
Рассказывая потом о беседе с министром, де Виссе кричал: «Выпроводил меня, как прислугу, – не вашего ума дело!.. В Америке покупать не хотят – дорого. Здесь ничего не делают: рабочие – коммунисты. И воевать не собираются – армия должна сидеть смирно. А чего они хотят? Вот и поймите!..»
В тот вечер Тесса обратился по радио к стране. Он не любил говорить в микрофон: его расхолаживало отсутствие глаз, которые загораются или покрываются влагой сочувствия. Когда пришли операторы, Тесса позвал старого курьера.
– Морис, посиди здесь, пока я буду читать. Твое лицо меня вдохновляет.
Морис улыбнулся и замер. А Тесса, кокетливо улыбаясь, восклицал:
– Рубикон перейден! Наша война – крестовый поход двадцатого века. Мы обнажили меч за высокие моральные ценности, за христианский гуманизм, за очеловечение грубой механики. Наш меч – страшный меч. Я не раскрою перед неприятелем военной тайны, сказав, что никогда небо Франции не видало столь мощного воздушного флота. Никогда наша земля не сотрясалась от таких полчищ танков. Мы работаем не останавливаясь, день и ночь, чтобы еще усилить гигантскую броню. Нам помогают наши доблестные союзники – англичане и великая заатлантическая демократия. Но главная наша сила – наш дух, братство, которое вяжет людей всех партий, всех классов, единство нации, ее воля к победе. Французы, мы не вложим меч в ножны, пока не сразим заклятого врага цивилизации!
Морис боялся шелохнуться. Он сидел на кончике стула все с той же искусственной улыбкой; ему казалось, что его фотографируют.
6
Штаб армии помещался в усадьбе богатого эльзасского фабриканта. Это был поместительный дом с зимним садом и с бильярдной, где у офицеров по вечерам происходили турниры. В библиотеке офицеры сидели над картами. Канцелярия находилась в бывшей детской; там стучали без умолку ундервуды, на стене еще висел мышонок из фильма, а под ним работала машинистка Люси, с соломенными волосами и с длинными ресницами, выкрашенными в фиолетовый цвет. За ней волочился любимец генерала, майор Леруа.
Хозяин усадьбы любил безделушки; на письменном столе, за которым работал генерал Леридо, стояли чернильница в виде Пизанской башни, пингвин из копенгагенского фарфора и часы с различными циферблатами, показывающими время Парижа, Сан-Франциско и Токио. Работая, генерал отодвигал пингвина: боялся разбить. Он не выносил ущерба; его оскорбляли чернила, пролитые на паркет, или солдатские сапоги, примявшие газон.
Казалось, человек с таким характером должен был выбрать другую карьеру; но в семье Леридо все были военными. В четырнадцатом году Леридо командовал полком; показал себя исполнительным; дошел до генеральского чина. Он умел ладить с начальниками и с подчиненными, не вылезал вперед; называл себя учеником Фоша; говорил: «В нашем деле самое главное – спокойствие, чувство меры». Неизменно любезный, гладко выбритый, пахнущий одеколоном, он всем нравился, всех успокаивал. Его несчастьем был низкий рост; он не позволял фотографам снимать его, когда кто-нибудь стоял рядом.
Успеху Леридо способствовала его тактичность. Он ненавидел депутатов, но когда штатские при нем заговаривали о политике, отвечал: «Я доверяю избранникам нации». С Леридо ладили все: Бретейль, Дюкан, Виар. Он охотно беседовал с ними о роли, сыгранной семидесятипятимиллиметровыми орудиями в Марнской победе, или о красоте классической поэзии. Он обожал литературу; покупал роскошные издания Расина и Корнеля и даже напечатал лет тридцать тому назад статью в провинциальном журнале – «О некоторых погрешностях Стендаля», посвященную разбору «Пармской обители» с точки зрения военной науки.
Свое дело Леридо любил; но война его огорчала хаотичностью – все, что на маневрах было совершенным, искажалось тысячами случайностей. И за три последних месяца он осунулся, постарел. Жаловался на боли. Врач говорил: «печень», но Леридо приписывал болезнь событиям. Все его смущало: фронт был коротким, и он не знал, что делать с частями, приговаривал: «Горе от избытка, вот что…» Люди спали под открытым небом; в ноябре начался грипп. Офицеры побаивались солдат, не проводили учений, а солдаты томились и пьянствовали. Когда Леридо говорили: «Гамелен накапливает тяжелую артиллерию для атаки против линии Зигфрида», – он вздыхал: «У командиров нет револьверов, вот что…»
Он строго следил за распорядком дня в штабе. Все вставали в шесть часов. Полковник Моро принимал рапорты. Майор Леруа читал скучные газеты, стараясь заглянуть в канцелярию, где стучала на машинке Люси. Майор Жизе распекал интендантов. Полковник Жавог изучал карты. А капитан Санже, лысый и мечтательный, вздыхая про себя о парижских кабачках, докладывал генералу: «В Цвинкере два солдата ранены… Против Шестнадцатой дивизии замечено передвижение, немцы подвезли сто восемьдесят шестой полк… Вчера действий авиации противника не замечено… В Танвилле открыли лазарет для венериков…» Генерал, отодвигая пингвина, бормотал: «Вот что!..» За стол садились ровно в двенадцать.
Сегодня подали страсбургский паштет из гусиных печенок. Полковник Моро сказал:
– Дары местных богов.
Генерал вздохнул: врач посадил его на диету. Чтобы утешить себя, он заметил:
– Самое полезное – салат. С возрастом человек становится травоядным существом. Это естественно…
Поспешно проглотив кусок паштета, капитан Санже поддержал:
– Конечно…
Поговорили о том, что Гитлер – вегетарианец. Генерала это удивило; он долго приговаривал: «Вот что… Интересная черта…» Потом майор Леруа стал излагать содержание газетных обзоров.
– В центре внимания Финляндия. Все спрашивают, что будут делать русские.
Генерал оживился:
– Очень интересно! Конечно, они могут начать обходное движение, попытаться выйти к Ботническому заливу, чтобы отрезать Хельсинки от Швеции. Могут предпринять и лобовой удар на линию Маннергейма. Посмотрим, посмотрим… (Война в Финляндии была для него стратегической задачей; она как бы возвращала его к уюту парижского кабинета, и он меланхолично вздохнул.) А что пишут о наших делах?
– Мало. В «Эпок» цензура вырезала две колонки…
– И хорошо сделала. Наверно, статья Кериллиса или Дюкана. Не понимаю, как им позволяют писать!
Полковник Моро был близким другом генерала Пикара; оба ненавидели Дюкана. И полковник сказал:
– Мне пишут из Парижа, что Дюкан собирался сюда. Только его не хватало!..
Генерал, сердясь, всегда облизывал губы. Так он поступил и теперь:
– Ни в коем случае! Даладье может нас избавить от подобных сюрпризов. Дюкан способен заразить всех своей паникой… Я сам слышал, как он кричал: «Немцы весной предпримут решительную операцию…» Что вы хотите, человек когда-то был летчиком, но в стратегии неуч, отстал, ничего не видит. Для него линия Мажино – это полевые укрепления на Эне или на Сомме… (Он тщательно выбрал грушу – долго ощупывал ее, проверяя, спелая ли, потом маленьким ножом осторожно снял кожу, вытер пальцы, залитые душистым соком.) Когда ножик входит, как в масло, груша всегда хорошая… Попробуйте, майор. (Он протянул Санже половину груши.) А в болтовне Дюкана сказывается влияние полковника де Голля. Я прочитал его записку… Гамелен прав: это фантазер. Не хочет понять, что немцы блефуют. Валит все в одно: Польшу, Испанию, где против регулярной армии сражались анархисты, наш фронт… Вообще плохо, когда люди, вместо классиков военной науки, питаются газетными сенсациями. Такой де Голль считает себя новатором. На самом деле он рутинер. Он видит перед собой Седан или наполеоновские войны. Забыл про опыт мировой войны. Думает, что танки будут носиться по Европе, как когда-то носилась кавалерия. А эпоха молниеносных войн миновала. Мы вернулись к длительным осадам стран. Это Троянская война, вот что…
Он аккуратно свернул салфетку, надел на нее кольцо и встал. Кофе подали в гостиной. Полковник Моро сказал:
– Генерал Моне запрашивал… Они хотят провести нечто вроде маневров – приучить солдат к действию пикирующих самолетов.
Слово «маневры» напомнило Леридо мирное время, но тотчас он нахмурился: этот Моне опять что-то придумал!.. Выскочка, всегда хочет опередить других!.. А полковник Моро продолжал:
– Префект против. Дело в том, что за Мюнстером население не эвакуировано, крестьяне боятся, как бы не пострадали виноградники…
Генерал кивнул головой:
– Я вполне согласен с префектом. Мы должны быть особенно внимательными к эльзасцам. Все это вздорная затея… «Пикирующие самолеты!..» Да, в Польше или в Испании, когда нет зениток… Они клюют на немецкую удочку, поддаются любому паническому слуху. Так и сообщите генералу Моне… Обычные занятия, не больше… Притом надо дать людям отдохнуть.
После завтрака генерал с капитаном Санже отправились на позиции. Шофером у Леридо состоял сын промышленника Меже, молодой спортсмен, благодаря положению отца откомандированный в штаб армии. Меже гнал машину, и Леридо приговаривал: «Тише, мой друг, вот что…»
Леридо любил поговорить с шофером: Меже знал все, что случается окрест.
– Какие новости, мой друг?
– Все спокойно, господин генерал. В Мюнстере я разговаривал с нотариусом: он приезжал из Периге за вещами. Он говорит, что на эльзасцев произвел тяжелое впечатление процесс Россе.
– Я так и думал. (Леридо обратился к Санже.) В Париже они ослеплены. Да если Россе и был связан с немецкой разведкой, теперь не время это выволакивать… Зачем углублять политические распри? (Генерал слегка повернулся к шоферу.) Вы ездили с полковником на позиции?
– Мы были, господин генерал, в Эрштейне. Майор Лесаж жаловался: солдаты там распустились.
Меже хотел рассказать, что майора Лесажа солдаты вымазали коровьим навозом, но вовремя спохватился: это выведет генерала из себя. Меже только усмехнулся, вспомнив, как визжал бедный майор. А Леридо сказал:
– Ничего не поделаешь, люди скучают. Нужно организовать разумные развлечения.
Они въехали в Страсбург. Город был пуст. В киосках за стеклом висели газеты от последних чисел августа. На террасах кафе стояли мраморные столики, соломенные стулья, как бы поджидая посетителей. Портал собора был прикрыт мешками с песком. Часы на площадях все показывали разное время. Увидев в витрине сиреневый пеньюар, генерал вздохнул: такой пеньюар у Софи… Леридо четыре года тому назад вторично женился на молоденькой дочери военного врача. Софи в двадцать шесть лет была рассудительной и заботливой. Когда Леридо работал, в доме ходили на цыпочках. Софи готовила его любимое блюдо: телячью голову в винегрете. Она душилась духами «Корсиканский жасмин»…
Наблюдательный пункт находился в беседке, прикрытой хвоей, над обрывом. Леридо в бинокль увидел людей возле блокгауза. Он машинально подумал: «Противник…» Потом он заметил большой транспарант: «Французы, наш общий враг – Англия!» Рядом красовались изображения Гитлера и Жанны д'Арк. Леридо поморщился: до чего это вульгарно! Вместо военных операций какая-то пропаганда. Как будто война – предвыборная кампания… А там, дальше, – дома с бурыми крышами, синий дымок, виноградники… Слов нет, странная война! Можно забыться, принять все за маневры: синие пытаются форсировать реку… А в шестнадцатом году было иначе… Леридо вспомнил развалины Перрона, щебень, воронки, кости. Это не повторится. Тогда мы начали войну с песнями и красными штанами «пью-пью». Теперь у нас линия Мажино.
Леридо шел по размытой дорожке. Пахло сырой землей. Показалось мутное зимнее солнце. Вдруг он услышал музыку: Шуберт. Эту вещицу играла Софи…
– Что это?
Полковой командир отрапортовал:
– Громкоговоритель: заглушаем немецкую пропаганду. А противник слушает знакомую музыку. Мы им показываем, что ничего не имеем против немцев.
Леридо одобрил:
– Прекрасно придумано.
– Нам предлагали между музыкальными номерами вставлять короткие обращения на немецком языке. Так делают в Двадцать седьмой дивизии. Но я нашел это неудобным.
– И правильно сделали: на войне нужно воевать. Предоставим политику политиканам. Что же, у вас целый день концерт?
– Сегодня с семи часов утра до семи сорока была артиллерийская перестрелка. Их батареи находятся…
– Знаю, знаю… Имеются жертвы?
– Три солдата убиты, один сержант тяжело ранен.
На минуту воцарилась тишина. И тотчас с того берега донеслось по-французски:
Так за вашими спинами
Подписали условье:
Англия платит машинами,
Франция – кровью…
Поехали дальше, в штаб Двадцать седьмой дивизии. Леридо хотел проверить – правда ли, что там занимаются политической пропагандой?.. Но он забыл про громкоговорители: его ожидало важное известие – утром возле Эрштейна разбился немецкий истребитель. Летчик погиб; на трупе нашли документы – лейтенант Карл фон Ширау.
Леридо распорядился устроить торжественные похороны.
– Вот вам настоящая пропаганда! Мы покажем, что умеем уважать противника. Я пришлю полковника Моро. (Он задумался.) Вы говорите: фон Ширау?.. фон… Наверно, из аристократической семьи… Это может произвести в Германии большое впечатление… Я постараюсь тоже приехать…
Леридо осмотрел госпиталь. Зашел в барак. Солдаты быстро прикрыли шинелью игральные карты.
– Что, дети мои, отдыхаете?
– Так точно, господин генерал.
Леридо не знал, что сказать, и вышел. В дверях он услыхал:
– Генеральчик с пальчик!..
Леридо однажды уже слышал это обидное прозвище – в Париже на улице. Но он не думал, что здесь, на фронте, кто-то посмеет над ним глумиться. Наверно, коммунист… Он облизал губы, и капитан Санже вздохнул: он собирался вечером завести разговор о трехдневном отпуске.
Он провел ночь в крохотной камере. Кого только там не было! Политические и сутенеры, немецкие эмигранты и евреи из Польши, остряки, которых схватили за анекдот об аперитивах Даладье или о любовных похождениях Тесса, обыватели, поплатившиеся за панический вздох: «молока не будет» или «призовут семнадцатилетних».
Утром Легре повели на допрос. Комиссар Невилль входил в масонскую ложу и не боялся говорить, что предпочитает Эдуарда Эррио Эдуарду Даладье – для полицейского это было свободомыслием. Невилль знал, что Легре – один из руководителей коммунистической организации «Сэна». Если Легре отступится, это произведет впечатление. Газеты напишут: «Еще один прозревший». Тесса оценит рвение Невилля: покаявшийся стоит десяти грешников… И Невилль был отменно любезен: предложил Легре сигарету.
– Я – чиновник, – начал он, – и не имею права высказывать мои убеждения, но верьте мне, я не фашист. Я искренне радовался победе Народного фронта. Мы тогда думали, что это – прочный союз. Случилось иначе… Впрочем, теперь не до борьбы партий. Все французы должны объединиться. Вы – коммунист, но вы – француз. Вы были ранены на войне. Я не могу вас рассматривать как изменника.
Он ждал, что скажет Легре; но Легре молча мял кепку и оглядывал стол, заваленный синими папками.
– Что же вы молчите?
– Не знаю, право, что сказать. Вы сами сказали… Я был коммунистом, ну и остался.
– Я понимаю ваше упрямство, оно продиктовано благородными соображениями – не хотите изменить товарищам. Но, мой друг, теперь не до щепетильности. Вы были игрушкой. Вас обманывали, говорили о патриотизме, призывали бороться с фашистами. А теперь?.. Морис Торез – дезертир.
– Положим, дезертиры не мы, это вы оставьте. Где теперь Морис Торез, я не знаю. Только уж не в Германии, как пишут ваши газеты! Я думаю, он издает «Юма». Это настоящее дело. А где дезертиры, я знаю. Мюнхен, кажется, помню. И как с Испанией было… Наши там дрались против фашистов, а Бонне помогал врагам Франции, это даже дети знают. Я вас слушаю и удивляюсь: вот вы говорите «фашисты»… Да вы их всегда защищали с дубинками. А теперь фашисты у власти.
Невилль снисходительно улыбнулся:
– Вам сорок три года, а пыл юношеский… Это похвально. Жаль только, что не хотите расстаться с шорами. Ваша партия вам изменила. Она добивается победы Германии.
– Никогда я этому не поверю!
– Тогда чего же они хотят?
Легре насупился:
– Какие теперь лозунги, я не знаю. Это вы постарались – «Юма» закрыли, похватали всех честных людей. И меня хотите сбить с толку. Но кое-что я сам соображаю. Кто теперь травит коммунистов? Даладье, Тесса, Виар, Бретейль, Лаваль – словом, вся шайка. Значит, коммунисты не изменили – враги-то старые… Вот если бы Лаваль закричал: «Браво, коммунисты!» – здесь бы я задумался. А теперь все в порядке.
Невилль бросил недокуренную сигарету и позвонил: «Уведите».
Легре, вместе с другими коммунистами, отправили в концентрационный лагерь. На узловой станции Нуази-ле-Сек поезд, в котором везли арестованных, простоял свыше часа. Жандармы не подпускали к нему публику, объясняли: «Везут дезертиров». Солдаты и женщины злобно поглядывали на вагоны: «Шкурники! Другим, значит, умирать?..» Кто-то крикнул: «Трусы!» Тогда Легре запел «Интернационал». Люди на платформе, удивленные, замерли. А из вагонов кричали: «Мы не дезертиры! Мы рабочие, коммунисты». После «Интернационала» запели «Марсельезу». Солдаты на платформе подхватили припев. Напрасно жандармы пытались оттеснить народ. Высунувшись в окошко, Легре кричал:
– Я на той войне ранен был, на лице печать, они этого не сотрут… А сняли меня с авиазавода. Везут нужники чистить. Вот где изменники – Бонне, Тесса, Фланден!.. А за нашу Францию мы на смерть пойдем!..
Он поднял кулак – полузабытый грозный жест, память о тридцать шестом, о великой несбывшейся надежде. Жандармы его оттащили. Поезд тронулся. Но тогда поднялись сотни кулаков: женщины и солдаты провожали осужденных.
5
Арестовывали по спискам, по доносам, по наитию. Один преступник поднял кулак, другой насвистывал «Интернационал», третий повесил у себя изображение Кремля. Читая сводки полиции, Тесса разводил руками: куда только они не проникли! «Союз любителей рыбной ловли в Ньевре», «Шахматный кружок департамента Вар», «Общество альпинистов Гренобля» оказались филиалами коммунистической партии. Тесса говорил себе: «Да, это сила! Теперь понятно, что они могли увлечь наивную Дениз».
Бретейль требовал расстрела депутатов-коммунистов. Тесса отвечал: «Осторожней, мой друг! Как-никак, это – народные избранники». Тесса боялся создать прецедент… Он питал чувство профессиональной солидарности к арестованным депутатам; хотел их спасти: «Подпишите, что вы отрекаетесь от Третьего Интернационала, и вы сохраните мандаты». Узнав, что арестованные упираются, он вышел из себя: «Фанатики! Я сделал для них все, что мог».
Пришлось выдержать атаку Фуже. Кулаки марсельцев ничему не научили сумасброда; он заявил: «Преследования коммунистов деморализуют армию». Тесса крикнул: «Значит, вы за Гитлера?» Депутаты зааплодировали, и Фуже сошел с трибуны под дружный свист.
Никогда Тесса так не трудился; редко вырывал он часок для Полет, в изнеможении спрашивал себя: может быть, бросить все? Зачем притворяться? Он стар. Сколько ему осталось жить? Но тотчас отгонял эти мысли. Разве Клемансо в преклонном возрасте не спас Францию?..
Тесса казалось, что он – наследник Клемансо. Его статуи будут красоваться на площадях. Он как-то сказал Полет: «Улица Тесса – это звучит неплохо…»
Тесса приходилось заниматься стратегией, экономикой, даже механикой, говорить о запасах хлопка, о новых бомбардировщиках, о торговом договоре с Венесуэлой. Все приходили с претензиями, жаловались на беспорядок. Прежде он имел дело с депутатами или финансистами. Теперь он должен был выслушивать военных: не понимая терминов, не знал, как подойти к человеку, что обещать, чем развлечь. Он говорил: «Армия – иной мир», – а про себя добавлял: «низший».
Узнав о предстоящем визите генерала де Виссе, Тесса нахмурился. С этим ворчуном, кажется, трудно сговориться!..
Генерал де Виссе выдвинулся в пятнадцатом году; он тогда командовал бригадой на Шемен-де-Дам. Раненный в ногу, он не покинул командного поста. В шестьдесят четыре года он сохранил бодрость, даже задор. Его круглое обветренное лицо с жесткими желтыми усами походило на морду бульдога. Был он человеком добрым, но вспыльчивым; покрикивал на жену, ругал адъютанта; любил только военное дело и садоводство: на досуге ходил с лейкой, подвязывал розы, прививал, обрезал ветки.
Никогда генерал де Виссе не заговаривал о политике; когда его спрашивали, что он думает о том или ином министре, отвечал: «Армия – великая немая». Одни говорили, будто он монархист и якшается с эмиссарами претендента; другие (среди них генерал Пикар) уверяли, что де Виссе чуть ли не коммунист, слушается беспрекословно Фуже и не зря расхваливает советскую авиацию. Увидав, как де Виссе молится, Тесса искренне удивился: «Вот вам и приятель Фуже!..»
Зачем он пришел? Может быть, хочет нажаловаться на Пикара, который запретил солдатам читать левые газеты? Или потребует, чтобы утвердили институт полковых священников? Поди разберись.
Тесса усадил генерала в покойное кресло, вынул коробку с сигарами:
– «Партагас», и, кажется; свежие. Боюсь, что теперь не скоро получат новую партию: пароходы завалены другим добром. Что вас привело ко мне, дорогой генерал?
Де Виссе долго готовился к разговору; он составил дома вступление – о патриотизме, об уроках прошлой войны, о долге военного. Но теперь он забыл все, откусил кончик сигареты, выплюнул его и сразу брякнул:
– Положение отвратительное – во всем нехватка! Вы знаете, сколько пулеметов на батальон?.. Я уже не говорю об авиации. Я, например, располагаю десятью бомбардировщиками. Да, да, вы не ослышались, – десятью. Нет обуви, нет одеял. А зима на носу.
Тесса сокрушенно кивал головой.
– Знаю, знаю… Это – наследие Народного фронта, платные отпуска и прочее. Но положение скоро изменится. Кое-что мы купим в Америке…
– Надо покупать, и скорей!
– Сразу видно, что вы не экономист (Тесса покровительственно улыбнулся). Покупать самолеты в Америке исключительно невыгодно. Куда остроумней выписать оборудование. Мы экономим на каждом моторе. Да и промышленники волнуются. Меже – против, говорит, нельзя посягать на национальную индустрию. Но я повторяю – кое-что мы купим в Америке. Разместили некоторые заказы в Италии. К весне сорок первого года…
Генерал перебил:
– А если они начнут весной сорокового?
– Вы лучше меня знаете, что взять линию Мажино невозможно.
– Ничего нет невозможного. Все зависит от того, сколькими людьми они решат пожертвовать. Потом, линия Мажино не защищает нас с севера.
– А форты Льежа, канал Альберта? Если бельгийцев тронут, они будут драться, как львы: это рыцарский народ.
– Может быть. Но нельзя полагаться на других. Мы должны укрепить северную границу.
– Для этого нужны годы. И мы обязаны соблюдать экономию. Войну выиграет тот, у кого будет больше золота.
Тесса снисходительно смотрел на собеседника: ребенок! Лицо генерала побагровело. На груди ходили ленточки орденов.
– Я человек военный, мое дело повиноваться. Но я не могу молчать… Генерал Пикар твердит, что необходима тяжелая артиллерия к сорок второму году: брать линию Зигфрида. А вы видали, что произошло в Польше? Какие у них моторизованные части, видели? Они могут попытаться прорвать фронт. На коротком участке. И вот мне говорят, что производство противотанковых орудий не только не увеличилось – понизилось. Почему? Да потому, что рабочих отправили в концлагеря. Я видел – они там мешки делают. Хорошо еще, что не бонбоньерки. Я был у Гранделя. Он говорит: «Не ранее сорок второго года…» Господин министр, это катастрофа! Почему квалифицированные рабочие…
Тесса рассердился:
– Напрасно вы слушаете Фуже. В лагерь посылают только коммунистов. Я не вмешиваюсь в стратегию, оставьте политику!
– При чем тут политика? Я говорю об орудиях, о самолетах.
Тесса встал, прошелся по кабинету, вытянул руку и проникновенно, как будто перед ним присяжные, сказал:
– Я видел, как вы молились. Не скрою – я был потрясен. Лично я вырос в свободомыслящей семье, но я уважаю религию, понимаю чувства верующего. Скажите, как можете вы, католик, заступаться за коммунистов?
– Я не за коммунистов заступаюсь. Мне доверена армия. Религия тут ни при чем. Кто будет отвечать? Мы, военные. Я ненавижу немцев. Это вам понятно? И вот они могут прийти сюда, в Париж. Да я согласен посадить на заводы не только коммунистов – черта, лишь бы у нас было снаряжение!..
– Вы напрасно волнуетесь. Не учитываете специфики этой войны. Это скорее вооруженный мир. Не знаю, зачем Гамелен погубил столько жизней в Варнадтском лесу. Франция – страна низкой рождаемости, мы должны вдвойне экономить… Красивые жесты обходятся слишком дорого. А война решится иначе. Блокада – вот наше оружие! Причем расплачиваются англичане. Кого топят немцы? Англичан. Нам это только выгодно: пусть Англия придет на мирную конференцию сильно потрепанной. Блокада – чудовищный пресс: мы его закрутим, но не слишком. Было бы ошибкой довести немцев до отчаяния – тогда они могут действительно полезть на линию Мажино. Необходимо их припугнуть, и они станут сговорчивей. Почему мы воюем против Германии? Это роковое недоразумение, и только. Простите, я привык говорить прямо. Военные должны стушеваться: эту войну выиграют не генералы, а дипломаты.
Рассказывая потом о беседе с министром, де Виссе кричал: «Выпроводил меня, как прислугу, – не вашего ума дело!.. В Америке покупать не хотят – дорого. Здесь ничего не делают: рабочие – коммунисты. И воевать не собираются – армия должна сидеть смирно. А чего они хотят? Вот и поймите!..»
В тот вечер Тесса обратился по радио к стране. Он не любил говорить в микрофон: его расхолаживало отсутствие глаз, которые загораются или покрываются влагой сочувствия. Когда пришли операторы, Тесса позвал старого курьера.
– Морис, посиди здесь, пока я буду читать. Твое лицо меня вдохновляет.
Морис улыбнулся и замер. А Тесса, кокетливо улыбаясь, восклицал:
– Рубикон перейден! Наша война – крестовый поход двадцатого века. Мы обнажили меч за высокие моральные ценности, за христианский гуманизм, за очеловечение грубой механики. Наш меч – страшный меч. Я не раскрою перед неприятелем военной тайны, сказав, что никогда небо Франции не видало столь мощного воздушного флота. Никогда наша земля не сотрясалась от таких полчищ танков. Мы работаем не останавливаясь, день и ночь, чтобы еще усилить гигантскую броню. Нам помогают наши доблестные союзники – англичане и великая заатлантическая демократия. Но главная наша сила – наш дух, братство, которое вяжет людей всех партий, всех классов, единство нации, ее воля к победе. Французы, мы не вложим меч в ножны, пока не сразим заклятого врага цивилизации!
Морис боялся шелохнуться. Он сидел на кончике стула все с той же искусственной улыбкой; ему казалось, что его фотографируют.
6
Штаб армии помещался в усадьбе богатого эльзасского фабриканта. Это был поместительный дом с зимним садом и с бильярдной, где у офицеров по вечерам происходили турниры. В библиотеке офицеры сидели над картами. Канцелярия находилась в бывшей детской; там стучали без умолку ундервуды, на стене еще висел мышонок из фильма, а под ним работала машинистка Люси, с соломенными волосами и с длинными ресницами, выкрашенными в фиолетовый цвет. За ней волочился любимец генерала, майор Леруа.
Хозяин усадьбы любил безделушки; на письменном столе, за которым работал генерал Леридо, стояли чернильница в виде Пизанской башни, пингвин из копенгагенского фарфора и часы с различными циферблатами, показывающими время Парижа, Сан-Франциско и Токио. Работая, генерал отодвигал пингвина: боялся разбить. Он не выносил ущерба; его оскорбляли чернила, пролитые на паркет, или солдатские сапоги, примявшие газон.
Казалось, человек с таким характером должен был выбрать другую карьеру; но в семье Леридо все были военными. В четырнадцатом году Леридо командовал полком; показал себя исполнительным; дошел до генеральского чина. Он умел ладить с начальниками и с подчиненными, не вылезал вперед; называл себя учеником Фоша; говорил: «В нашем деле самое главное – спокойствие, чувство меры». Неизменно любезный, гладко выбритый, пахнущий одеколоном, он всем нравился, всех успокаивал. Его несчастьем был низкий рост; он не позволял фотографам снимать его, когда кто-нибудь стоял рядом.
Успеху Леридо способствовала его тактичность. Он ненавидел депутатов, но когда штатские при нем заговаривали о политике, отвечал: «Я доверяю избранникам нации». С Леридо ладили все: Бретейль, Дюкан, Виар. Он охотно беседовал с ними о роли, сыгранной семидесятипятимиллиметровыми орудиями в Марнской победе, или о красоте классической поэзии. Он обожал литературу; покупал роскошные издания Расина и Корнеля и даже напечатал лет тридцать тому назад статью в провинциальном журнале – «О некоторых погрешностях Стендаля», посвященную разбору «Пармской обители» с точки зрения военной науки.
Свое дело Леридо любил; но война его огорчала хаотичностью – все, что на маневрах было совершенным, искажалось тысячами случайностей. И за три последних месяца он осунулся, постарел. Жаловался на боли. Врач говорил: «печень», но Леридо приписывал болезнь событиям. Все его смущало: фронт был коротким, и он не знал, что делать с частями, приговаривал: «Горе от избытка, вот что…» Люди спали под открытым небом; в ноябре начался грипп. Офицеры побаивались солдат, не проводили учений, а солдаты томились и пьянствовали. Когда Леридо говорили: «Гамелен накапливает тяжелую артиллерию для атаки против линии Зигфрида», – он вздыхал: «У командиров нет револьверов, вот что…»
Он строго следил за распорядком дня в штабе. Все вставали в шесть часов. Полковник Моро принимал рапорты. Майор Леруа читал скучные газеты, стараясь заглянуть в канцелярию, где стучала на машинке Люси. Майор Жизе распекал интендантов. Полковник Жавог изучал карты. А капитан Санже, лысый и мечтательный, вздыхая про себя о парижских кабачках, докладывал генералу: «В Цвинкере два солдата ранены… Против Шестнадцатой дивизии замечено передвижение, немцы подвезли сто восемьдесят шестой полк… Вчера действий авиации противника не замечено… В Танвилле открыли лазарет для венериков…» Генерал, отодвигая пингвина, бормотал: «Вот что!..» За стол садились ровно в двенадцать.
Сегодня подали страсбургский паштет из гусиных печенок. Полковник Моро сказал:
– Дары местных богов.
Генерал вздохнул: врач посадил его на диету. Чтобы утешить себя, он заметил:
– Самое полезное – салат. С возрастом человек становится травоядным существом. Это естественно…
Поспешно проглотив кусок паштета, капитан Санже поддержал:
– Конечно…
Поговорили о том, что Гитлер – вегетарианец. Генерала это удивило; он долго приговаривал: «Вот что… Интересная черта…» Потом майор Леруа стал излагать содержание газетных обзоров.
– В центре внимания Финляндия. Все спрашивают, что будут делать русские.
Генерал оживился:
– Очень интересно! Конечно, они могут начать обходное движение, попытаться выйти к Ботническому заливу, чтобы отрезать Хельсинки от Швеции. Могут предпринять и лобовой удар на линию Маннергейма. Посмотрим, посмотрим… (Война в Финляндии была для него стратегической задачей; она как бы возвращала его к уюту парижского кабинета, и он меланхолично вздохнул.) А что пишут о наших делах?
– Мало. В «Эпок» цензура вырезала две колонки…
– И хорошо сделала. Наверно, статья Кериллиса или Дюкана. Не понимаю, как им позволяют писать!
Полковник Моро был близким другом генерала Пикара; оба ненавидели Дюкана. И полковник сказал:
– Мне пишут из Парижа, что Дюкан собирался сюда. Только его не хватало!..
Генерал, сердясь, всегда облизывал губы. Так он поступил и теперь:
– Ни в коем случае! Даладье может нас избавить от подобных сюрпризов. Дюкан способен заразить всех своей паникой… Я сам слышал, как он кричал: «Немцы весной предпримут решительную операцию…» Что вы хотите, человек когда-то был летчиком, но в стратегии неуч, отстал, ничего не видит. Для него линия Мажино – это полевые укрепления на Эне или на Сомме… (Он тщательно выбрал грушу – долго ощупывал ее, проверяя, спелая ли, потом маленьким ножом осторожно снял кожу, вытер пальцы, залитые душистым соком.) Когда ножик входит, как в масло, груша всегда хорошая… Попробуйте, майор. (Он протянул Санже половину груши.) А в болтовне Дюкана сказывается влияние полковника де Голля. Я прочитал его записку… Гамелен прав: это фантазер. Не хочет понять, что немцы блефуют. Валит все в одно: Польшу, Испанию, где против регулярной армии сражались анархисты, наш фронт… Вообще плохо, когда люди, вместо классиков военной науки, питаются газетными сенсациями. Такой де Голль считает себя новатором. На самом деле он рутинер. Он видит перед собой Седан или наполеоновские войны. Забыл про опыт мировой войны. Думает, что танки будут носиться по Европе, как когда-то носилась кавалерия. А эпоха молниеносных войн миновала. Мы вернулись к длительным осадам стран. Это Троянская война, вот что…
Он аккуратно свернул салфетку, надел на нее кольцо и встал. Кофе подали в гостиной. Полковник Моро сказал:
– Генерал Моне запрашивал… Они хотят провести нечто вроде маневров – приучить солдат к действию пикирующих самолетов.
Слово «маневры» напомнило Леридо мирное время, но тотчас он нахмурился: этот Моне опять что-то придумал!.. Выскочка, всегда хочет опередить других!.. А полковник Моро продолжал:
– Префект против. Дело в том, что за Мюнстером население не эвакуировано, крестьяне боятся, как бы не пострадали виноградники…
Генерал кивнул головой:
– Я вполне согласен с префектом. Мы должны быть особенно внимательными к эльзасцам. Все это вздорная затея… «Пикирующие самолеты!..» Да, в Польше или в Испании, когда нет зениток… Они клюют на немецкую удочку, поддаются любому паническому слуху. Так и сообщите генералу Моне… Обычные занятия, не больше… Притом надо дать людям отдохнуть.
После завтрака генерал с капитаном Санже отправились на позиции. Шофером у Леридо состоял сын промышленника Меже, молодой спортсмен, благодаря положению отца откомандированный в штаб армии. Меже гнал машину, и Леридо приговаривал: «Тише, мой друг, вот что…»
Леридо любил поговорить с шофером: Меже знал все, что случается окрест.
– Какие новости, мой друг?
– Все спокойно, господин генерал. В Мюнстере я разговаривал с нотариусом: он приезжал из Периге за вещами. Он говорит, что на эльзасцев произвел тяжелое впечатление процесс Россе.
– Я так и думал. (Леридо обратился к Санже.) В Париже они ослеплены. Да если Россе и был связан с немецкой разведкой, теперь не время это выволакивать… Зачем углублять политические распри? (Генерал слегка повернулся к шоферу.) Вы ездили с полковником на позиции?
– Мы были, господин генерал, в Эрштейне. Майор Лесаж жаловался: солдаты там распустились.
Меже хотел рассказать, что майора Лесажа солдаты вымазали коровьим навозом, но вовремя спохватился: это выведет генерала из себя. Меже только усмехнулся, вспомнив, как визжал бедный майор. А Леридо сказал:
– Ничего не поделаешь, люди скучают. Нужно организовать разумные развлечения.
Они въехали в Страсбург. Город был пуст. В киосках за стеклом висели газеты от последних чисел августа. На террасах кафе стояли мраморные столики, соломенные стулья, как бы поджидая посетителей. Портал собора был прикрыт мешками с песком. Часы на площадях все показывали разное время. Увидев в витрине сиреневый пеньюар, генерал вздохнул: такой пеньюар у Софи… Леридо четыре года тому назад вторично женился на молоденькой дочери военного врача. Софи в двадцать шесть лет была рассудительной и заботливой. Когда Леридо работал, в доме ходили на цыпочках. Софи готовила его любимое блюдо: телячью голову в винегрете. Она душилась духами «Корсиканский жасмин»…
Наблюдательный пункт находился в беседке, прикрытой хвоей, над обрывом. Леридо в бинокль увидел людей возле блокгауза. Он машинально подумал: «Противник…» Потом он заметил большой транспарант: «Французы, наш общий враг – Англия!» Рядом красовались изображения Гитлера и Жанны д'Арк. Леридо поморщился: до чего это вульгарно! Вместо военных операций какая-то пропаганда. Как будто война – предвыборная кампания… А там, дальше, – дома с бурыми крышами, синий дымок, виноградники… Слов нет, странная война! Можно забыться, принять все за маневры: синие пытаются форсировать реку… А в шестнадцатом году было иначе… Леридо вспомнил развалины Перрона, щебень, воронки, кости. Это не повторится. Тогда мы начали войну с песнями и красными штанами «пью-пью». Теперь у нас линия Мажино.
Леридо шел по размытой дорожке. Пахло сырой землей. Показалось мутное зимнее солнце. Вдруг он услышал музыку: Шуберт. Эту вещицу играла Софи…
– Что это?
Полковой командир отрапортовал:
– Громкоговоритель: заглушаем немецкую пропаганду. А противник слушает знакомую музыку. Мы им показываем, что ничего не имеем против немцев.
Леридо одобрил:
– Прекрасно придумано.
– Нам предлагали между музыкальными номерами вставлять короткие обращения на немецком языке. Так делают в Двадцать седьмой дивизии. Но я нашел это неудобным.
– И правильно сделали: на войне нужно воевать. Предоставим политику политиканам. Что же, у вас целый день концерт?
– Сегодня с семи часов утра до семи сорока была артиллерийская перестрелка. Их батареи находятся…
– Знаю, знаю… Имеются жертвы?
– Три солдата убиты, один сержант тяжело ранен.
На минуту воцарилась тишина. И тотчас с того берега донеслось по-французски:
Так за вашими спинами
Подписали условье:
Англия платит машинами,
Франция – кровью…
Поехали дальше, в штаб Двадцать седьмой дивизии. Леридо хотел проверить – правда ли, что там занимаются политической пропагандой?.. Но он забыл про громкоговорители: его ожидало важное известие – утром возле Эрштейна разбился немецкий истребитель. Летчик погиб; на трупе нашли документы – лейтенант Карл фон Ширау.
Леридо распорядился устроить торжественные похороны.
– Вот вам настоящая пропаганда! Мы покажем, что умеем уважать противника. Я пришлю полковника Моро. (Он задумался.) Вы говорите: фон Ширау?.. фон… Наверно, из аристократической семьи… Это может произвести в Германии большое впечатление… Я постараюсь тоже приехать…
Леридо осмотрел госпиталь. Зашел в барак. Солдаты быстро прикрыли шинелью игральные карты.
– Что, дети мои, отдыхаете?
– Так точно, господин генерал.
Леридо не знал, что сказать, и вышел. В дверях он услыхал:
– Генеральчик с пальчик!..
Леридо однажды уже слышал это обидное прозвище – в Париже на улице. Но он не думал, что здесь, на фронте, кто-то посмеет над ним глумиться. Наверно, коммунист… Он облизал губы, и капитан Санже вздохнул: он собирался вечером завести разговор о трехдневном отпуске.