Страница:
Как случилось, что Тур не был объявлен открытым городом? Говорили, будто мэр призвал население к обороне, и тогда солдаты, пристыженные отвагой жителей, решили не отступать. Говорили, будто первые атаки были отбиты ранеными, находившимися в местном лазарете. Легенды рождались в погребах, где среди бочек луарского вина прятались жители; батальоны становились дивизиями. Рассказывали о каких-то таинственных снарядах, уничтожающих немецкие танки. Никто не понимал, почему Тур еще держится. Видимо, даже в дни паники находятся смелые люди. Защищали Тур два батальона; к ним присоединились сотня раненых и некоторое количество добровольцев – пожилых людей, прошедших прошлую войну, или подростков, не призванных в армию.
Среди защитников находился депутат парламента, лейтенант Дюкан. Солдаты назвали его «дедушкой» – он сильно постарел за этот год. Все, чем он жил, оказалось вымышленным. Дюкан не был слеп; он видел свою ошибку; но втайне он надеялся, что кровь самоотверженных людей воскресит старую, знакомую ему по книгам, Францию. Оборона Тура была для него последней милостью судьбы.
Тридцать пять лет тому назад Дюкан пошел на литературный вечер. Он тогда был некрасивым подростком с большими оттопыренными ушами, мечтавшим о карьере летчика. Поэт Шарль Пеги читал стихи:
Блаженны погибшие в правом бою
За четыре угла родимой земли!
Пеги убили в первый день битвы, которая потом была названа Марнской. Он не знал, что эта битва закончится победой; он умер, видя разгром, панику, бегство; умер, защищая Париж. И Франция победила. Теперь Дюкан часто повторял любимые строки. Стихи Пеги поддерживали его в минуты отчаяния. Он старался не думать о том, что происходит в Бордо. Измученный, много ночей не спавший среди грохота снарядов и криков раненых, Дюкан еще верил в победу: оборона небольшого города была для него битвой за Францию.
Немецкие батареи, расположенные на правом берегу Луары, старательно уничтожали Тур. Им помогали бомбардировщики. Тяжелые бомбы сносили старые дома с лепными фасадами, с колоннами, с башнями. У защитников не было продовольствия, не было перевязочных средств, не было снарядов. Французские орудия замолкли; только пулеметный огонь задерживал противника.
К концу второго дня выпала короткая передышка. В одном из домов, выходивших на набережную, Дюкан и сержант Майо ужинали – солдаты принесли им хлеб и огрызок колбасы. Они громко жевали: в непривычной тишине этот звук был уютным. В комнате было темно – окна завалили мешками с песком. Мебель напоминала о прошлой жизни: буфет, а на нем фаянсовые чашки с розовыми петушками. На полу валялись гильзы, пустые жестянки, обрывки писем. В соседней комнате отдыхали солдаты.
Кто-то включил радио. Из Бордо передавали речь Тесса. Министр нового правительства говорил о танках и о «бессмертной душе». Дюкан крикнул:
– Заткни глотку, подлец!
Солдаты рассмеялись:
– Он дедушке есть не дает.
Радио выключили. А сержант Майо, с седой щетиной на лице, с красными воспаленными глазами, вдруг сказал Дюкану:
– Почему вы им помогали?.. В тридцать шестом. Вы честный человек. Кажется, мы отсюда не выкарабкаемся. Я хочу понять…
– Понять?.. – Дюкан усмехнулся. – Я сам ничего не понимаю. Белое оказалось черным, черное – белым. Вот мы и ослепли. Или наоборот – что-то начали видеть, не знаю. Есть честные люди. Англичане не сдадутся. А наша судьба…
Он махнул рукой. Майо сказал:
– В ту войну я был на севере, в Аррасе. Город буквально снесли с земли. Теперь в начале войны я снова попал в Аррас. Смешно! Гляжу – за двадцать лет люди отстроили город. Там было спокойно – тыл – Бельгия. Никто не думал… И вот снова… Когда мы отходили от Арраса, ничего не оставалось – мусор, труха… Будут снова отстраивать. Чепуха! Разве можно так жить? Что-то нужно изменить, и всерьез…
– Вы коммунист?
– Нет. Я был учителем. Голосовал против вас, за Народный фронт. Но политикой не занимался. А теперь я дошел до отчаяния. Вчера капитан Греми мне сказал: «Вы плохой француз…» Неужели все так и останется?..
Дюкан крикнул:
– Если мы выживем, я первый скажу – нет!.. Но теперь не время… Скажите, неужели вы не будете… (заикаясь, он едва выговорил) защищать город?
Ответил грохот снаряда – пауза кончилась.
Третий день решил все; немцы ворвались в Тур. Горела библиотека. Бои шли на узких улицах между набережной и бульварами. Солнце, пробиваясь сквозь дым, было грязно-розовым; пахло гарью.
Дюкан стоял возле чердачного оконца. Перед ним были черепичные крыши, длинная извилистая улица. Стреляет он неплохо… Когда-то в маленьком городке, где вырос Дюкан, на троицу открывалась ярмарка. Дюкан не умел ухаживать за девушками; заикался, стыдился своего уродства. Он расцветал у тира; все стояли, охали: «Ну и стреляет!..» Это было тщеславием подростка. Теперь это последняя надежда. Он себя дешево не продаст!..
Вдалеке он заметил немцев; они шли гуськом, прижавшись к серой стене. Улицу пересекала баррикада; бочки, выброшенная из домов мебель, тюфяки.
Вдруг Дюкан увидел французского солдата. Это сержант Майо… Что он делает? Сумасшедший!.. Майо бросился навстречу немцам; потом остановился, кинул гранату. Три немца остались на мостовой; остальные убежали, Дюкан, не помня себя, ревел:
– Здорово, сержант! Здорово!..
Майо стоял, не двигаясь, будто окаменел. Раздался залп; он вскинул руки и упал.
Снова показались немцы. Дюкан стрелял без промаху. Немцы не выдержали, побежали назад к набережной.
Дюкан вытер рукавом мокрый лоб, схватил фляжку – его давно мучила жажда. Он не подумал, что немцы могут подойти с соседней улицы – по крышам. Он увидел перед собой рослого рыжего солдата. Они долго боролись. Дюкану удалось повалить немца.
Была минута тишины. Жужжал залетевший в комнату шмель. Дюкан подобрал винтовку, прицелился – по крышам ползли немцы. Он еще два раза выстрелил. Успел подумать: «Это девятый!..» Потом зашатался и упал – шумно, как дерево.
34
Тесса лежал на кушетке в изнеможении. Мухи не давали ему покоя, садились на нос, на темя, щекотали уши. Он не мог двинуться; мечтал уснуть, но сон не шел. Он чувствовал длину каждой минуты. А когда-то незаметно пролетали дни, месяцы… В ужасе Тесса подумал: «Где теперь Дениз?..» Ее схватили немцы. А Полет, наверно, погибла. Не то она разыскала бы его – министра легко разыскать. Все говорят, что на дорогах трупы беженцев… Да и Люсьен вряд ли уцелел, это – сорвиголова, такие гибнут первыми…
Что будет дальше? Лаваль улыбается. Марке горд бордоскими винами. Бретейль коротко отвечает: «Обойдется». И ни единого проблеска… Немцы продолжают наступать; заняли Брест, Лион. Они в Ла-Рошели, а это возле Бордо… Парламентеры уехали: среди них Пикар. Но кто знает, что им скажут?.. Может быть, немцы нарочно тянут? В стране неспокойно. Поммаре говорит, что в Марселе коммунисты кричат на всех площадях… Да и здесь препротивное настроение… (Тесса вспомнил свою встречу с рабочими, громко вздохнул.) Конечно, Вайс – нахал, но он прав: за самолеты придется отвечать… Некоторые радикалы собираются удрать в Африку. Это не так глупо… Тесса предлагали место на пароходе «Массилья». Он готов был согласиться. Но Бретейль сказал: «Пассажиров «Массильи» мы приставим к стенке…» И Тесса поспешно воскликнул: «Правильно! В такие минуты не покидают родину!..»
Раздался телефонный звонок: Тесса вызывали на заседание.
Увидав, что Лебрен сморкается, Тесса понял – новости невеселые!.. Бретейль монотонно, как поминальную молитву, прочитал немецкие условия, переданные по проводу генералом Пикаром. Тесса возмущенно крикнул:
– Позорные условия!
Бретейль сухо посмотрел на него:
– Не следует забывать, что мы разбиты.
– Я понимаю… – Тесса кивал головой. – Лично я за то, чтобы подписать…
Полуживой от усталости, он подошел к микрофону; откашлялся; и бодро, как в былые годы, начал речь, обращенную «к нации»:
– Не будем падать духом! Условия перемирия, подписанные нашими делегатами, тяжелы, но не позорны. Это – почетные условия. Вся моя жизнь тому порукой!
А после, выпив стакан минеральной воды, слабым голосом сказал Бретейлю:
– Только смотри, чтобы не напечатали!.. До того, как солдаты сложат оружие… Зачем играть с огнем?.. Среди них достаточно горячих голов…
В Бордо возвратился Пикар. Тесса тотчас поехал к нему – его разбирало любопытство.
– Как все было? Я говорю об атмосфере…
Генерал поглядел на него тусклыми, пустыми глазами:
– Мне стыдно за мой мундир.
– Но все же?.. Меня интересуют детали.
– Детали? Пожалуйста. Нас отвели в палатку. Там стоял стол, на нем графин с водой, чернильница, перья. Офицер сказал: «Мы вас принимаем великодушно, не правда ли?» – и показал на графин. Потом он обратился к своим коллегам и сказал: «Я не маршал Фош…»
– Но он? Как держался он?
– Он похож на какого-то актера кино. Бегал, суетился, речь произнес – у него хриплый голос. Он стоял на поляне и ногой топтал траву – хотел показать: топчу французскую землю. Вот и все. А об остальном я не расскажу даже себе – слишком стыдно…
Прошло еще три дня. Тесса много работал. Повседневные заботы отвлекали его от раздумий. Приходилось заниматься всем: принимать журналистов и проверять полицейские кордоны, следить за подвозом муки и ублажать испанского посла. А тут еще подоспела реорганизация кабинета: ввели двух новых министров.
Парламентеры теперь направились в Рим. Все ждали развязки. Немцы продолжали бомбить города. Жолио каркал:
– Я никому больше не верю… Вы увидите, что они придут в Бордо…
Наконец условия перемирия были преданы гласности. Бретейль предложил устроить «день национального траура». Тесса рассмеялся:
– У него одна мысль – как бы помолиться. Любит ладан.
Решили отслужить торжественную панихиду. На богослужении присутствовали Петен и все министры. Тесса надел черный галстук – как на похороны. Возле собора несколько человек прокричали: «Да здравствует маршал!» Тесса обиделся: опять выделяют премьера!..
Во время панихиды он скучал, лезли в голову дурацкие мысли. Вдруг Полет не погибла, а сошлась с кем-нибудь?.. Виар, наверно, радуется, что не вошел в кабинет, потом скажет: «У меня руки чистые, я не подписывал…» Через два дня придется снова переезжать… Ох, как глупо вышло!.. А у Гитлера маленькие усики, как у Чаплина. Жарко!..
Когда Тесса выходил из собора, к нему подошел пожилой человек, благообразной наружности, с ленточкой в петлице. Тесса вежливо спросил:
– Что вам угодно, сударь?
Вместо ответа незнакомец ударил его по лицу. Тесса схватился за щеку и, еще ничего не соображая, крикнул:
– Но почему?
Обидчик, глядя на него темными злыми глазами, ответил:
– У меня два сына погибли…
Он не договорил – его увели полицейские. Собралась толпа. Старая женщина в трауре плакала. Кто-то хихикнул: «Съездили по морде…» Тесса поспешно сел в машину.
Он еще не оправился от потрясения, когда прибежал Жолио:
– Вы меня снова подвели. Оказывается, они занимают по договору Бордо. Я не понимаю, как вы не отдали им Марселя?..
Напрасно Тесса пытался его успокоить; говорил, что в Клермон-Ферране прекрасные типографии, что газета там расцветет – он ей устроит субсидию. Толстяк вопил:
– Нужна мне ваша помощь! Грош ей цена… Можно быть лакеем у господ, но не лакеем у лакеев! Лучше в Марселе продавать ракушки…
Жолио еще долго бушевал; потом поплелся в гостиницу, где его ждала Мари; он не сразу пришел в себя; выпил целый сифон; наконец сказал:
– Тесса едет в Клермон-Ферран. Четвертая столица. Потом будет пятая… Но с меня хватит! Точка. Все равно Францией правят немцы. А тогда лучше вернуться в Париж. Там по крайней мере у нас квартира.
– Но что ты будешь делать в Париже?
– То, что делал. «Ла вуа нувель». Как будто немцам не нужны газеты! А кто в меня кинет камнем? Тесса? Ему только что дали по морде, щека припухла. Хоть какое-нибудь удовлетворение…
Несколько дней спустя правительство выехало в Клермон-Ферран. Тесса уложил документы в поместительный портфель, проверил замки чемоданов. Потом он выглянул в окно и отскочил; по улице маршировали немцы. Нарядный лейтенант снисходительно оглядывал редких прохожих. Тесса обиделся: не могли подождать до вечера!.. Все-таки неудобно: суверенное правительство и рядом – оккупанты… Что подумают за границей? Он сдвинул бархатные портьеры, точно хотел отгородить себя от немцев.
Секретарь сказал, что машина будет через час – исправляют мотор. Тесса прилег перед дорогой. Золотые пятна солнца, пробиваясь между шторами, прыгали по стене. Вдруг он увидел глаза своего обидчика, жесткие, металлические. Что с ним сделали? А нужно понять чувства отца… Дениз… Люсьен…
И Тесса позвонил префекту:
– Я обращаюсь к вам с просьбой. На меня было совершено сегодня нападение. Благодарю вас, хорошо… Я прошу вас освободить этого человека. Он сказал мне, что его сыновья погибли на фронте. Вы – отец семейства, вы понимаете, какое это горе!.. Можно потерять голову… У меня тоже двое детей… Да, да, погибли…
Тесса едва договорил: его душили слезы. Пришел секретарь:
– Машина подана.
Тесса привел себя в порядок. Через несколько минут в машине сидел человек, который понимает, что он облечен доверием нации.
35
Правительство обосновалось в Клермон-Ферране, потому что окрестности этого города изобилуют минеральными источниками; кругом расположено много курортов с комфортабельными гостиницами. Лаваль остановился в Клермон-Ферране; другие министры облюбовали кто Виши, кто Мондор, кто Бурбуль. Тесса счел наиболее пристойным Руайя – здесь задержали комнаты для президента республики.
Большая кондитерская «Маркиза де Севиньи» была переполнена. На улице толпились люди, ожидая, когда освободится столик. Прельщал беженцев не столько густой шоколад, которым славился Руайя, сколько общество – после пережитых ужасов приятно было встретить знакомых, очутиться в своем кругу. Казалось, сюда перебрались все кафе Елисейских полей: и «Ронд-пуань», и «Мариньи», и бар «Карльтон», и былая резиденция Люсьена «Фукет'с».
Госпожа Монтиньи, задыхаясь от жары и горя, рассказывала:
– Мне пришлось за неделю до катастрофы вернуться в Париж – муж заболел ангиной. А потом мы едва выбрались. Это была ужасная поездка! Возле Невера мы оставили наш кадильяк – не было бензина. Нас довез до Виши какой-то мошенник. Но я надеюсь, что машина цела…
Модный драматург за другим столиком жаловался:
– Шестнадцатого должна была быть премьера… А десятого все началось… Теперь неизвестно, когда откроется театральный сезон…
Биржевик кричал своему собеседнику – глухому, с аппаратом возле уха:
– Не имея курсов Нью-Йорка, трудно сказать что-нибудь определенное. Но я не продавал бы… Как только все уляжется, эти бумаги пойдут в гору.
Дессер, до которого доходили рассказы, сетования, пророчества, мучительно усмехался. Они еще не поняли, что случилось; думают – через неделю или через месяц возобновится прежняя жизнь.
Почему Дессер пришел сюда? Он не любил фешенебельных заведений и шоколаду предпочитал вино. А теперь щебет растерянных и растерзанных дам, причитания мужей с запыленными саквояжами, лай японских собачек и тойтерьеров, вздохи («У меня пропал чемодан в Мулене»), восторги («Я дал швейцару три тысячи и получил комнату»), суета встревоженного света и полусвета были ему вдвойне противны. Но он хотел доконать себя. Увидев, как Тесса зашел в кондитерскую, Дессер остановил машину.
Он слушал щебет и задыхался. Вся низость тут, вся грязь! Перед его глазами еще была кровь. Он проехал по дороге, которую звали «Лазурной», – она ведет из Парижа в Ниццу. Прежде по ней неслись спортсмены, дамы в коротких штанишках, снобы, любители юга или рулетки. По этой дороге двинулись беженцы. Над ними низко кружили немцы: усмехались и давали очередь… Дессер видел братские могилы. Он видел тысячи бездомных. Парижские автобусы стали домами; в них ютились счастливцы. Голодные солдаты бродили по полям, искали свеклу или репу. Кричали, как помешанные, женщины: звали пропавших детей. Вместо городов были развалины. Мычали недоеные, обезумевшие коровы. Пахло гарью, трупами.
Вспомнив «Лазурную дорогу», Дессер закрыл глаза. Он очнулся от смеха Тесса:
– И ты тут? Мир действительно тесен! Пережить все, что мы пережили, и встретиться у «Маркизы де Севиньи»!..
Дессер молчал. Тесса не унимался:
– Ты плохо выглядишь. Нехорошо, Жюль, нужно взять себя в руки! Я лично боялся худшего. А все обошлось… Ты знаешь, наши фанатики – Мандель и компания – хотели удрать в Африку. Но мы их не пустили. В такие минуты должно быть единство нации. Теперь скоро все кончится – немцы пойдут на Лондон. Дело двух-трех месяцев… Мы вышли из игры, и это наш плюс. Что ты собираешься делать? Ты можешь нам помочь – теперь начнется экономическое восстановление. Почему ты смеешься? Я говорю вполне серьезно…
Дессер больше не смеялся; он сказал задумчиво:
– Это хорошо, что ты ничего не понимаешь… Пей шоколад и не думай! Ведь ты – клоп. Не сердись на меня, но ты – старый почтенный клоп. И ты жил в старом почтенном доме. Теперь дом сгорел. А клоп еще жив. Но сколько ему осталось?.. Мне тебя жаль – вот такого, как ты есть.
– Пожалей лучше себя! Меня нечего жалеть! – Тесса кричал от обиды. – Я не Фуже! Я человек новых концепций… Это ты цеплялся за прошлое: Народный фронт, либерализм, Америка… Мы очистим страну от гнили… Я подготовляю текст новой конституции. Мы возьмем у Гитлера самое ценное – идею сотрудничества классов, иерархию, дисциплину и прибавим наши традиции, культ семьи, французское благоразумие, а тогда…
Дессер не слушал; он задумчиво повторял:
– Бедный старый клоп…
Тесса ушел. Дессер еще сидел. Он больше не прислушивался к разговорам, не разглядывал соседей. Наконец он поднялся, неуверенной походкой прошел к двери. Кто-то громко сказал:
– И Дессер здесь!.. Значит, все в порядке…
Он не обернулся, – может быть, не расслышал. Он снова видел Париж, окутанный черным туманом, беженцев с тележками, горы мусора. Это та Франция, которую он хотел отстоять, спасти, Франция его детства, рыболовов, китайских фонариков, «Кафе де коммерс»… Когда-то он показал Пьеру на светившиеся окна тихой, заброшенной улицы – ели суп, готовили уроки, вязали набрюшники, ревновали, целовались. Больше ничего нет: черные окна, как выколотые глаза, расщепленные бомбами стены, а на площади Конкорд – немцы… Нужно додумать, сделать выводы. Он хотел спасти… И кормил клопа, сотни клопов… Любил скромные кабачки и миллионы. Все было ложью! Поэтому и Жаннет терзалась… Да, за всю свою долгую жизнь он полюбил одну женщину, взбалмошную, никчемную, добрую. Что с Жаннет?.. Может быть, она бродит рядом, ищет ночлега? Или погибла на дороге? По старенькой улице маршируют солдаты, серо-зеленые… Он ей не может помочь. Он всех губил.
Давно исчезли гостиницы, магазины, автомобили. Потянуло свежестью пастбищ. Темно-зеленая трава радовала глаза, измученные рябью жизни. Дессер правил, не задумываясь, куда едет. Зачем-то повернул направо; дорога шла в гору. Прохладно… И до чего хорошо! Он остановил машину, вышел. Местность была пустынной; впервые за долгое время Дессер оказался один. Он с нежностью глядел на луга; цветы желтые, розовые, лиловые. Вот эти, кажется, называли львиным зевом… Какое детское имя!.. А дальше темно-синие горы; на них облака – это овцы.
Воздух был настолько чистым, что Дессер стоял и дышал, изумленный. Все последнее время ему казалось, что он задыхается. А здесь сердце часто билось; стучало в висках; уши наполнял глухой гул.
Он подумал о Бернаре; это был его давний друг. Бернара знали все как опытного хирурга. Вчера Дессеру рассказали, что он застрелился. У него было лицо ибсеновского пастора – сухое и суровое. Но он любил жить, копался в грядках, играл с дочкой… И вот Бернар застрелился – увидел немцев под окном и написал на листке из блокнота: «Не могу. Умираю».
Прежде смерть пугала Дессера – необычностью, непонятностью. Теперь он подумал о конце Бернара, как о мудром, но житейском деле. Он вдруг понял, что смерть входит в жизнь; и смерть перестала его страшить.
Он прошел по лужайке до дерева; смешно шагал – не хотел примять цветы. Дерево напомнило ему Флери, встречи с Жаннет.
Увидим вместе мы корабль забвенья
И Елисейские поля…
Вот они, поля забвенья, Элизиум!..
Со стороны это было диковинное зрелище – старый человек, тучный и неповоротливый, в длинном пальто, шагал по лужайке, размахивал руками, бормотал: «Зерно… любовь… холод…» Но кругом никого не было. Только на горе пастухи разводили костер; до них еще не добрались ни хрип радио, ни агония беженцев; они жили прошлым покоем.
Солнце зашло за гору. И смерть сразу приблизилась; она была легким туманом. Туман этот жил, дрожал, передвигался, как овцы. Дессер рассеянно улыбнулся, вынул из брючного кармана большой револьвер и жадно губами прильнул к дулу, как в зной, погибая от жажды, к горлышку фляги.
Эхо повторило выстрел. Пастухи насторожились: вот и к ним подбирается проклятая война…
36
Стоял конец июня, но луга Лимузена были ярко-зелеными, как в мае. Часами Люсьен глядел на зелень: она успокаивала. Потом он вставал с земли и шел дальше. Он не знал, куда он идет; давно бы залег под большим ясенем и забылся; подымал его голод. Он как-то усмехнулся: последнее живое чувство!.. Он ел морковь, свеклу. Иногда встречный солдат, грязный и небритый, как Люсьен, делился с ним хлебом. Иногда в деревне давали миску парного молока; и теплый запах хлева – прежде Люсьена от него мутило – казался чудом, остатком былой молодости, запахом жизни.
Люсьен вырезал себе палку. Еще неделю тому назад он числился солдатом восемьдесят седьмого линейного полка. Но армии больше не было, и Люсьен считал себя бродягой. В одной деревушке он услышал по радио речь отца, объявившего о перемирии. Старуха, стоявшая рядом с Люсьеном, сказала: «Кончили? Ну и хорошо», – и погнала дальше свинью, розовую, как «ню» живописца. Солдаты выругались; а Люсьен, изумленный, вслушивался в тембр голоса: да, это голос отца… Встало далекое детство. Отец говорит над кроватью больного Люсьена: «Амали, кошечка, не отчаивайся! Наука всесильна…» Теперь Тесса говорит: «Душа бессмертна…» А Жаннет хотела жить… У немецких летчиков должны быть чертовски крепкие нервы – в упор расстреливают женщин, детишек… Значит, отец получил индульгенцию от Бретейля. Может получить Железный крест от Гитлера… Люсьен протяжно зевнул. Даст кто-нибудь молока или нет? Но до него мимо этой деревушки уже прошли тысячи солдат. Крестьяне испуганно запирали двери домов, а старуха, которую он догнал, закрыла руками розовую равнодушную свинью, завизжала: «Ничего у меня нет, ничего!..»
В этот вечер Люсьен был особенно голоден. Он пригрозил винтовкой старухе. Та перестала визжать, но еще крепче сжала в руке веревку, к которой была привязана свинья, и зашептала: «Не дам!..» И Люсьен сплюнул: «Возни много»; он думал не о старухе – о свинье.
Он пошел дальше. Неподалеку от дороги стояла ферма. Ставни были закрыты наглухо. Крестьяне боялись ночью выглянуть. Только, не умолкая, лаяли собаки. Люсьен кричал: «Хлеба дайте, негодяи!» Никто не отвечал. А собаки сходили с ума. Люсьен постоял и пошел в сторону к маленькой речке. Он попил теплую воду, которая пахла тиной, и лег под навесом. Он проснулся от женского голоса: «Солдат!.. А солдат!..» Над ним стояла девушка. Она надела мужское пальто поверх рубашки. Ночь была лунная, и Люсьен внимательно оглядел крестьянку. Он даже подумал: «Хорошенькая…» Живые глаза и вздернутый нос придавали ей веселость, хотя ей было невесело; она испуганно повторяла: «Солдат! Спишь, солдат?..» Она принесла Люсьену большой хлеб и кусок сала.
– Я ждала, пока хозяйка уснет… Сало она оставила, а другое у нее в кладовке… Я тебя видела, когда ты на дворе стоял… Хозяин не злой, только много вас ходит; он говорит: «Сами с голоду сдохнем…» Я вышла – вижу, ты к речке пошел. Как они легли, я взяла и бегом…
Он ничего не ответил, вытащил нож и стал сосредоточенно есть. Девушка по-прежнему стояла над ним. Он долго ел – насытился, но не хотелось кончать. Еще мутный от усталости и сна, он спросил:
– Дочка?
– Служанка…
Наконец-то он кончил есть, вытер нож о землю и молча взглянул на девушку. Он поймал на себе ее восторженный взгляд, удивился – думал, что должен теперь всех пугать. Он оброс жесткой рыжей щетиной. А зеленые глаза светились. Шинель пропахла пылью и потом. Он показал рукой: садись. Девушка села. Она оказалась низкой – на голову ниже Люсьена. Он спокойно и как-то задумчиво обнял левой рукой ее шею, бережно запрокинул голову и поцеловал. Ему казалось, что он пьет воду. А она его горячо и часто целовала и потом, когда они лежали на траве, говорила: «Солдат!.. А солдат!»
Начало светать. Девушка засуетилась: «Хозяйка проснется». Он спросил:
– Как тебя звать?
– Прелис Жанна.
Среди защитников находился депутат парламента, лейтенант Дюкан. Солдаты назвали его «дедушкой» – он сильно постарел за этот год. Все, чем он жил, оказалось вымышленным. Дюкан не был слеп; он видел свою ошибку; но втайне он надеялся, что кровь самоотверженных людей воскресит старую, знакомую ему по книгам, Францию. Оборона Тура была для него последней милостью судьбы.
Тридцать пять лет тому назад Дюкан пошел на литературный вечер. Он тогда был некрасивым подростком с большими оттопыренными ушами, мечтавшим о карьере летчика. Поэт Шарль Пеги читал стихи:
Блаженны погибшие в правом бою
За четыре угла родимой земли!
Пеги убили в первый день битвы, которая потом была названа Марнской. Он не знал, что эта битва закончится победой; он умер, видя разгром, панику, бегство; умер, защищая Париж. И Франция победила. Теперь Дюкан часто повторял любимые строки. Стихи Пеги поддерживали его в минуты отчаяния. Он старался не думать о том, что происходит в Бордо. Измученный, много ночей не спавший среди грохота снарядов и криков раненых, Дюкан еще верил в победу: оборона небольшого города была для него битвой за Францию.
Немецкие батареи, расположенные на правом берегу Луары, старательно уничтожали Тур. Им помогали бомбардировщики. Тяжелые бомбы сносили старые дома с лепными фасадами, с колоннами, с башнями. У защитников не было продовольствия, не было перевязочных средств, не было снарядов. Французские орудия замолкли; только пулеметный огонь задерживал противника.
К концу второго дня выпала короткая передышка. В одном из домов, выходивших на набережную, Дюкан и сержант Майо ужинали – солдаты принесли им хлеб и огрызок колбасы. Они громко жевали: в непривычной тишине этот звук был уютным. В комнате было темно – окна завалили мешками с песком. Мебель напоминала о прошлой жизни: буфет, а на нем фаянсовые чашки с розовыми петушками. На полу валялись гильзы, пустые жестянки, обрывки писем. В соседней комнате отдыхали солдаты.
Кто-то включил радио. Из Бордо передавали речь Тесса. Министр нового правительства говорил о танках и о «бессмертной душе». Дюкан крикнул:
– Заткни глотку, подлец!
Солдаты рассмеялись:
– Он дедушке есть не дает.
Радио выключили. А сержант Майо, с седой щетиной на лице, с красными воспаленными глазами, вдруг сказал Дюкану:
– Почему вы им помогали?.. В тридцать шестом. Вы честный человек. Кажется, мы отсюда не выкарабкаемся. Я хочу понять…
– Понять?.. – Дюкан усмехнулся. – Я сам ничего не понимаю. Белое оказалось черным, черное – белым. Вот мы и ослепли. Или наоборот – что-то начали видеть, не знаю. Есть честные люди. Англичане не сдадутся. А наша судьба…
Он махнул рукой. Майо сказал:
– В ту войну я был на севере, в Аррасе. Город буквально снесли с земли. Теперь в начале войны я снова попал в Аррас. Смешно! Гляжу – за двадцать лет люди отстроили город. Там было спокойно – тыл – Бельгия. Никто не думал… И вот снова… Когда мы отходили от Арраса, ничего не оставалось – мусор, труха… Будут снова отстраивать. Чепуха! Разве можно так жить? Что-то нужно изменить, и всерьез…
– Вы коммунист?
– Нет. Я был учителем. Голосовал против вас, за Народный фронт. Но политикой не занимался. А теперь я дошел до отчаяния. Вчера капитан Греми мне сказал: «Вы плохой француз…» Неужели все так и останется?..
Дюкан крикнул:
– Если мы выживем, я первый скажу – нет!.. Но теперь не время… Скажите, неужели вы не будете… (заикаясь, он едва выговорил) защищать город?
Ответил грохот снаряда – пауза кончилась.
Третий день решил все; немцы ворвались в Тур. Горела библиотека. Бои шли на узких улицах между набережной и бульварами. Солнце, пробиваясь сквозь дым, было грязно-розовым; пахло гарью.
Дюкан стоял возле чердачного оконца. Перед ним были черепичные крыши, длинная извилистая улица. Стреляет он неплохо… Когда-то в маленьком городке, где вырос Дюкан, на троицу открывалась ярмарка. Дюкан не умел ухаживать за девушками; заикался, стыдился своего уродства. Он расцветал у тира; все стояли, охали: «Ну и стреляет!..» Это было тщеславием подростка. Теперь это последняя надежда. Он себя дешево не продаст!..
Вдалеке он заметил немцев; они шли гуськом, прижавшись к серой стене. Улицу пересекала баррикада; бочки, выброшенная из домов мебель, тюфяки.
Вдруг Дюкан увидел французского солдата. Это сержант Майо… Что он делает? Сумасшедший!.. Майо бросился навстречу немцам; потом остановился, кинул гранату. Три немца остались на мостовой; остальные убежали, Дюкан, не помня себя, ревел:
– Здорово, сержант! Здорово!..
Майо стоял, не двигаясь, будто окаменел. Раздался залп; он вскинул руки и упал.
Снова показались немцы. Дюкан стрелял без промаху. Немцы не выдержали, побежали назад к набережной.
Дюкан вытер рукавом мокрый лоб, схватил фляжку – его давно мучила жажда. Он не подумал, что немцы могут подойти с соседней улицы – по крышам. Он увидел перед собой рослого рыжего солдата. Они долго боролись. Дюкану удалось повалить немца.
Была минута тишины. Жужжал залетевший в комнату шмель. Дюкан подобрал винтовку, прицелился – по крышам ползли немцы. Он еще два раза выстрелил. Успел подумать: «Это девятый!..» Потом зашатался и упал – шумно, как дерево.
34
Тесса лежал на кушетке в изнеможении. Мухи не давали ему покоя, садились на нос, на темя, щекотали уши. Он не мог двинуться; мечтал уснуть, но сон не шел. Он чувствовал длину каждой минуты. А когда-то незаметно пролетали дни, месяцы… В ужасе Тесса подумал: «Где теперь Дениз?..» Ее схватили немцы. А Полет, наверно, погибла. Не то она разыскала бы его – министра легко разыскать. Все говорят, что на дорогах трупы беженцев… Да и Люсьен вряд ли уцелел, это – сорвиголова, такие гибнут первыми…
Что будет дальше? Лаваль улыбается. Марке горд бордоскими винами. Бретейль коротко отвечает: «Обойдется». И ни единого проблеска… Немцы продолжают наступать; заняли Брест, Лион. Они в Ла-Рошели, а это возле Бордо… Парламентеры уехали: среди них Пикар. Но кто знает, что им скажут?.. Может быть, немцы нарочно тянут? В стране неспокойно. Поммаре говорит, что в Марселе коммунисты кричат на всех площадях… Да и здесь препротивное настроение… (Тесса вспомнил свою встречу с рабочими, громко вздохнул.) Конечно, Вайс – нахал, но он прав: за самолеты придется отвечать… Некоторые радикалы собираются удрать в Африку. Это не так глупо… Тесса предлагали место на пароходе «Массилья». Он готов был согласиться. Но Бретейль сказал: «Пассажиров «Массильи» мы приставим к стенке…» И Тесса поспешно воскликнул: «Правильно! В такие минуты не покидают родину!..»
Раздался телефонный звонок: Тесса вызывали на заседание.
Увидав, что Лебрен сморкается, Тесса понял – новости невеселые!.. Бретейль монотонно, как поминальную молитву, прочитал немецкие условия, переданные по проводу генералом Пикаром. Тесса возмущенно крикнул:
– Позорные условия!
Бретейль сухо посмотрел на него:
– Не следует забывать, что мы разбиты.
– Я понимаю… – Тесса кивал головой. – Лично я за то, чтобы подписать…
Полуживой от усталости, он подошел к микрофону; откашлялся; и бодро, как в былые годы, начал речь, обращенную «к нации»:
– Не будем падать духом! Условия перемирия, подписанные нашими делегатами, тяжелы, но не позорны. Это – почетные условия. Вся моя жизнь тому порукой!
А после, выпив стакан минеральной воды, слабым голосом сказал Бретейлю:
– Только смотри, чтобы не напечатали!.. До того, как солдаты сложат оружие… Зачем играть с огнем?.. Среди них достаточно горячих голов…
В Бордо возвратился Пикар. Тесса тотчас поехал к нему – его разбирало любопытство.
– Как все было? Я говорю об атмосфере…
Генерал поглядел на него тусклыми, пустыми глазами:
– Мне стыдно за мой мундир.
– Но все же?.. Меня интересуют детали.
– Детали? Пожалуйста. Нас отвели в палатку. Там стоял стол, на нем графин с водой, чернильница, перья. Офицер сказал: «Мы вас принимаем великодушно, не правда ли?» – и показал на графин. Потом он обратился к своим коллегам и сказал: «Я не маршал Фош…»
– Но он? Как держался он?
– Он похож на какого-то актера кино. Бегал, суетился, речь произнес – у него хриплый голос. Он стоял на поляне и ногой топтал траву – хотел показать: топчу французскую землю. Вот и все. А об остальном я не расскажу даже себе – слишком стыдно…
Прошло еще три дня. Тесса много работал. Повседневные заботы отвлекали его от раздумий. Приходилось заниматься всем: принимать журналистов и проверять полицейские кордоны, следить за подвозом муки и ублажать испанского посла. А тут еще подоспела реорганизация кабинета: ввели двух новых министров.
Парламентеры теперь направились в Рим. Все ждали развязки. Немцы продолжали бомбить города. Жолио каркал:
– Я никому больше не верю… Вы увидите, что они придут в Бордо…
Наконец условия перемирия были преданы гласности. Бретейль предложил устроить «день национального траура». Тесса рассмеялся:
– У него одна мысль – как бы помолиться. Любит ладан.
Решили отслужить торжественную панихиду. На богослужении присутствовали Петен и все министры. Тесса надел черный галстук – как на похороны. Возле собора несколько человек прокричали: «Да здравствует маршал!» Тесса обиделся: опять выделяют премьера!..
Во время панихиды он скучал, лезли в голову дурацкие мысли. Вдруг Полет не погибла, а сошлась с кем-нибудь?.. Виар, наверно, радуется, что не вошел в кабинет, потом скажет: «У меня руки чистые, я не подписывал…» Через два дня придется снова переезжать… Ох, как глупо вышло!.. А у Гитлера маленькие усики, как у Чаплина. Жарко!..
Когда Тесса выходил из собора, к нему подошел пожилой человек, благообразной наружности, с ленточкой в петлице. Тесса вежливо спросил:
– Что вам угодно, сударь?
Вместо ответа незнакомец ударил его по лицу. Тесса схватился за щеку и, еще ничего не соображая, крикнул:
– Но почему?
Обидчик, глядя на него темными злыми глазами, ответил:
– У меня два сына погибли…
Он не договорил – его увели полицейские. Собралась толпа. Старая женщина в трауре плакала. Кто-то хихикнул: «Съездили по морде…» Тесса поспешно сел в машину.
Он еще не оправился от потрясения, когда прибежал Жолио:
– Вы меня снова подвели. Оказывается, они занимают по договору Бордо. Я не понимаю, как вы не отдали им Марселя?..
Напрасно Тесса пытался его успокоить; говорил, что в Клермон-Ферране прекрасные типографии, что газета там расцветет – он ей устроит субсидию. Толстяк вопил:
– Нужна мне ваша помощь! Грош ей цена… Можно быть лакеем у господ, но не лакеем у лакеев! Лучше в Марселе продавать ракушки…
Жолио еще долго бушевал; потом поплелся в гостиницу, где его ждала Мари; он не сразу пришел в себя; выпил целый сифон; наконец сказал:
– Тесса едет в Клермон-Ферран. Четвертая столица. Потом будет пятая… Но с меня хватит! Точка. Все равно Францией правят немцы. А тогда лучше вернуться в Париж. Там по крайней мере у нас квартира.
– Но что ты будешь делать в Париже?
– То, что делал. «Ла вуа нувель». Как будто немцам не нужны газеты! А кто в меня кинет камнем? Тесса? Ему только что дали по морде, щека припухла. Хоть какое-нибудь удовлетворение…
Несколько дней спустя правительство выехало в Клермон-Ферран. Тесса уложил документы в поместительный портфель, проверил замки чемоданов. Потом он выглянул в окно и отскочил; по улице маршировали немцы. Нарядный лейтенант снисходительно оглядывал редких прохожих. Тесса обиделся: не могли подождать до вечера!.. Все-таки неудобно: суверенное правительство и рядом – оккупанты… Что подумают за границей? Он сдвинул бархатные портьеры, точно хотел отгородить себя от немцев.
Секретарь сказал, что машина будет через час – исправляют мотор. Тесса прилег перед дорогой. Золотые пятна солнца, пробиваясь между шторами, прыгали по стене. Вдруг он увидел глаза своего обидчика, жесткие, металлические. Что с ним сделали? А нужно понять чувства отца… Дениз… Люсьен…
И Тесса позвонил префекту:
– Я обращаюсь к вам с просьбой. На меня было совершено сегодня нападение. Благодарю вас, хорошо… Я прошу вас освободить этого человека. Он сказал мне, что его сыновья погибли на фронте. Вы – отец семейства, вы понимаете, какое это горе!.. Можно потерять голову… У меня тоже двое детей… Да, да, погибли…
Тесса едва договорил: его душили слезы. Пришел секретарь:
– Машина подана.
Тесса привел себя в порядок. Через несколько минут в машине сидел человек, который понимает, что он облечен доверием нации.
35
Правительство обосновалось в Клермон-Ферране, потому что окрестности этого города изобилуют минеральными источниками; кругом расположено много курортов с комфортабельными гостиницами. Лаваль остановился в Клермон-Ферране; другие министры облюбовали кто Виши, кто Мондор, кто Бурбуль. Тесса счел наиболее пристойным Руайя – здесь задержали комнаты для президента республики.
Большая кондитерская «Маркиза де Севиньи» была переполнена. На улице толпились люди, ожидая, когда освободится столик. Прельщал беженцев не столько густой шоколад, которым славился Руайя, сколько общество – после пережитых ужасов приятно было встретить знакомых, очутиться в своем кругу. Казалось, сюда перебрались все кафе Елисейских полей: и «Ронд-пуань», и «Мариньи», и бар «Карльтон», и былая резиденция Люсьена «Фукет'с».
Госпожа Монтиньи, задыхаясь от жары и горя, рассказывала:
– Мне пришлось за неделю до катастрофы вернуться в Париж – муж заболел ангиной. А потом мы едва выбрались. Это была ужасная поездка! Возле Невера мы оставили наш кадильяк – не было бензина. Нас довез до Виши какой-то мошенник. Но я надеюсь, что машина цела…
Модный драматург за другим столиком жаловался:
– Шестнадцатого должна была быть премьера… А десятого все началось… Теперь неизвестно, когда откроется театральный сезон…
Биржевик кричал своему собеседнику – глухому, с аппаратом возле уха:
– Не имея курсов Нью-Йорка, трудно сказать что-нибудь определенное. Но я не продавал бы… Как только все уляжется, эти бумаги пойдут в гору.
Дессер, до которого доходили рассказы, сетования, пророчества, мучительно усмехался. Они еще не поняли, что случилось; думают – через неделю или через месяц возобновится прежняя жизнь.
Почему Дессер пришел сюда? Он не любил фешенебельных заведений и шоколаду предпочитал вино. А теперь щебет растерянных и растерзанных дам, причитания мужей с запыленными саквояжами, лай японских собачек и тойтерьеров, вздохи («У меня пропал чемодан в Мулене»), восторги («Я дал швейцару три тысячи и получил комнату»), суета встревоженного света и полусвета были ему вдвойне противны. Но он хотел доконать себя. Увидев, как Тесса зашел в кондитерскую, Дессер остановил машину.
Он слушал щебет и задыхался. Вся низость тут, вся грязь! Перед его глазами еще была кровь. Он проехал по дороге, которую звали «Лазурной», – она ведет из Парижа в Ниццу. Прежде по ней неслись спортсмены, дамы в коротких штанишках, снобы, любители юга или рулетки. По этой дороге двинулись беженцы. Над ними низко кружили немцы: усмехались и давали очередь… Дессер видел братские могилы. Он видел тысячи бездомных. Парижские автобусы стали домами; в них ютились счастливцы. Голодные солдаты бродили по полям, искали свеклу или репу. Кричали, как помешанные, женщины: звали пропавших детей. Вместо городов были развалины. Мычали недоеные, обезумевшие коровы. Пахло гарью, трупами.
Вспомнив «Лазурную дорогу», Дессер закрыл глаза. Он очнулся от смеха Тесса:
– И ты тут? Мир действительно тесен! Пережить все, что мы пережили, и встретиться у «Маркизы де Севиньи»!..
Дессер молчал. Тесса не унимался:
– Ты плохо выглядишь. Нехорошо, Жюль, нужно взять себя в руки! Я лично боялся худшего. А все обошлось… Ты знаешь, наши фанатики – Мандель и компания – хотели удрать в Африку. Но мы их не пустили. В такие минуты должно быть единство нации. Теперь скоро все кончится – немцы пойдут на Лондон. Дело двух-трех месяцев… Мы вышли из игры, и это наш плюс. Что ты собираешься делать? Ты можешь нам помочь – теперь начнется экономическое восстановление. Почему ты смеешься? Я говорю вполне серьезно…
Дессер больше не смеялся; он сказал задумчиво:
– Это хорошо, что ты ничего не понимаешь… Пей шоколад и не думай! Ведь ты – клоп. Не сердись на меня, но ты – старый почтенный клоп. И ты жил в старом почтенном доме. Теперь дом сгорел. А клоп еще жив. Но сколько ему осталось?.. Мне тебя жаль – вот такого, как ты есть.
– Пожалей лучше себя! Меня нечего жалеть! – Тесса кричал от обиды. – Я не Фуже! Я человек новых концепций… Это ты цеплялся за прошлое: Народный фронт, либерализм, Америка… Мы очистим страну от гнили… Я подготовляю текст новой конституции. Мы возьмем у Гитлера самое ценное – идею сотрудничества классов, иерархию, дисциплину и прибавим наши традиции, культ семьи, французское благоразумие, а тогда…
Дессер не слушал; он задумчиво повторял:
– Бедный старый клоп…
Тесса ушел. Дессер еще сидел. Он больше не прислушивался к разговорам, не разглядывал соседей. Наконец он поднялся, неуверенной походкой прошел к двери. Кто-то громко сказал:
– И Дессер здесь!.. Значит, все в порядке…
Он не обернулся, – может быть, не расслышал. Он снова видел Париж, окутанный черным туманом, беженцев с тележками, горы мусора. Это та Франция, которую он хотел отстоять, спасти, Франция его детства, рыболовов, китайских фонариков, «Кафе де коммерс»… Когда-то он показал Пьеру на светившиеся окна тихой, заброшенной улицы – ели суп, готовили уроки, вязали набрюшники, ревновали, целовались. Больше ничего нет: черные окна, как выколотые глаза, расщепленные бомбами стены, а на площади Конкорд – немцы… Нужно додумать, сделать выводы. Он хотел спасти… И кормил клопа, сотни клопов… Любил скромные кабачки и миллионы. Все было ложью! Поэтому и Жаннет терзалась… Да, за всю свою долгую жизнь он полюбил одну женщину, взбалмошную, никчемную, добрую. Что с Жаннет?.. Может быть, она бродит рядом, ищет ночлега? Или погибла на дороге? По старенькой улице маршируют солдаты, серо-зеленые… Он ей не может помочь. Он всех губил.
Давно исчезли гостиницы, магазины, автомобили. Потянуло свежестью пастбищ. Темно-зеленая трава радовала глаза, измученные рябью жизни. Дессер правил, не задумываясь, куда едет. Зачем-то повернул направо; дорога шла в гору. Прохладно… И до чего хорошо! Он остановил машину, вышел. Местность была пустынной; впервые за долгое время Дессер оказался один. Он с нежностью глядел на луга; цветы желтые, розовые, лиловые. Вот эти, кажется, называли львиным зевом… Какое детское имя!.. А дальше темно-синие горы; на них облака – это овцы.
Воздух был настолько чистым, что Дессер стоял и дышал, изумленный. Все последнее время ему казалось, что он задыхается. А здесь сердце часто билось; стучало в висках; уши наполнял глухой гул.
Он подумал о Бернаре; это был его давний друг. Бернара знали все как опытного хирурга. Вчера Дессеру рассказали, что он застрелился. У него было лицо ибсеновского пастора – сухое и суровое. Но он любил жить, копался в грядках, играл с дочкой… И вот Бернар застрелился – увидел немцев под окном и написал на листке из блокнота: «Не могу. Умираю».
Прежде смерть пугала Дессера – необычностью, непонятностью. Теперь он подумал о конце Бернара, как о мудром, но житейском деле. Он вдруг понял, что смерть входит в жизнь; и смерть перестала его страшить.
Он прошел по лужайке до дерева; смешно шагал – не хотел примять цветы. Дерево напомнило ему Флери, встречи с Жаннет.
Увидим вместе мы корабль забвенья
И Елисейские поля…
Вот они, поля забвенья, Элизиум!..
Со стороны это было диковинное зрелище – старый человек, тучный и неповоротливый, в длинном пальто, шагал по лужайке, размахивал руками, бормотал: «Зерно… любовь… холод…» Но кругом никого не было. Только на горе пастухи разводили костер; до них еще не добрались ни хрип радио, ни агония беженцев; они жили прошлым покоем.
Солнце зашло за гору. И смерть сразу приблизилась; она была легким туманом. Туман этот жил, дрожал, передвигался, как овцы. Дессер рассеянно улыбнулся, вынул из брючного кармана большой револьвер и жадно губами прильнул к дулу, как в зной, погибая от жажды, к горлышку фляги.
Эхо повторило выстрел. Пастухи насторожились: вот и к ним подбирается проклятая война…
36
Стоял конец июня, но луга Лимузена были ярко-зелеными, как в мае. Часами Люсьен глядел на зелень: она успокаивала. Потом он вставал с земли и шел дальше. Он не знал, куда он идет; давно бы залег под большим ясенем и забылся; подымал его голод. Он как-то усмехнулся: последнее живое чувство!.. Он ел морковь, свеклу. Иногда встречный солдат, грязный и небритый, как Люсьен, делился с ним хлебом. Иногда в деревне давали миску парного молока; и теплый запах хлева – прежде Люсьена от него мутило – казался чудом, остатком былой молодости, запахом жизни.
Люсьен вырезал себе палку. Еще неделю тому назад он числился солдатом восемьдесят седьмого линейного полка. Но армии больше не было, и Люсьен считал себя бродягой. В одной деревушке он услышал по радио речь отца, объявившего о перемирии. Старуха, стоявшая рядом с Люсьеном, сказала: «Кончили? Ну и хорошо», – и погнала дальше свинью, розовую, как «ню» живописца. Солдаты выругались; а Люсьен, изумленный, вслушивался в тембр голоса: да, это голос отца… Встало далекое детство. Отец говорит над кроватью больного Люсьена: «Амали, кошечка, не отчаивайся! Наука всесильна…» Теперь Тесса говорит: «Душа бессмертна…» А Жаннет хотела жить… У немецких летчиков должны быть чертовски крепкие нервы – в упор расстреливают женщин, детишек… Значит, отец получил индульгенцию от Бретейля. Может получить Железный крест от Гитлера… Люсьен протяжно зевнул. Даст кто-нибудь молока или нет? Но до него мимо этой деревушки уже прошли тысячи солдат. Крестьяне испуганно запирали двери домов, а старуха, которую он догнал, закрыла руками розовую равнодушную свинью, завизжала: «Ничего у меня нет, ничего!..»
В этот вечер Люсьен был особенно голоден. Он пригрозил винтовкой старухе. Та перестала визжать, но еще крепче сжала в руке веревку, к которой была привязана свинья, и зашептала: «Не дам!..» И Люсьен сплюнул: «Возни много»; он думал не о старухе – о свинье.
Он пошел дальше. Неподалеку от дороги стояла ферма. Ставни были закрыты наглухо. Крестьяне боялись ночью выглянуть. Только, не умолкая, лаяли собаки. Люсьен кричал: «Хлеба дайте, негодяи!» Никто не отвечал. А собаки сходили с ума. Люсьен постоял и пошел в сторону к маленькой речке. Он попил теплую воду, которая пахла тиной, и лег под навесом. Он проснулся от женского голоса: «Солдат!.. А солдат!..» Над ним стояла девушка. Она надела мужское пальто поверх рубашки. Ночь была лунная, и Люсьен внимательно оглядел крестьянку. Он даже подумал: «Хорошенькая…» Живые глаза и вздернутый нос придавали ей веселость, хотя ей было невесело; она испуганно повторяла: «Солдат! Спишь, солдат?..» Она принесла Люсьену большой хлеб и кусок сала.
– Я ждала, пока хозяйка уснет… Сало она оставила, а другое у нее в кладовке… Я тебя видела, когда ты на дворе стоял… Хозяин не злой, только много вас ходит; он говорит: «Сами с голоду сдохнем…» Я вышла – вижу, ты к речке пошел. Как они легли, я взяла и бегом…
Он ничего не ответил, вытащил нож и стал сосредоточенно есть. Девушка по-прежнему стояла над ним. Он долго ел – насытился, но не хотелось кончать. Еще мутный от усталости и сна, он спросил:
– Дочка?
– Служанка…
Наконец-то он кончил есть, вытер нож о землю и молча взглянул на девушку. Он поймал на себе ее восторженный взгляд, удивился – думал, что должен теперь всех пугать. Он оброс жесткой рыжей щетиной. А зеленые глаза светились. Шинель пропахла пылью и потом. Он показал рукой: садись. Девушка села. Она оказалась низкой – на голову ниже Люсьена. Он спокойно и как-то задумчиво обнял левой рукой ее шею, бережно запрокинул голову и поцеловал. Ему казалось, что он пьет воду. А она его горячо и часто целовала и потом, когда они лежали на траве, говорила: «Солдат!.. А солдат!»
Начало светать. Девушка засуетилась: «Хозяйка проснется». Он спросил:
– Как тебя звать?
– Прелис Жанна.