Страница:
- Это тебе.
К Грибоедову у него был особый счет: он считал, что Грибоедов спровоцировал ссору. Якубович настаивал на продолжении поединка здесь нее, на Волковом поле; Завадовский и Грибоедов отказались - оба они были подавлены конвульсиями умиравшего на их глазах Шереметева. За участие в этой дуэли и другие провинности Якубович был переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. В Тифлисе он год спустя встретился с Грибоедовым и послал ему вызов. В дневнике одного из современников, Н.Н.Муравьева-Карского, сохранилась запись разговора Грибоедова с Якубовичем, который состоялся 22 октября 1818 года. Грибоедов сказал Якубовичу, что он сам никогда его не обижал; Якубович согласился.
- А я так обижен вами. Почему же вы не хотите оставить сего дела?
- Я обещался честным словом покойному Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском,- ответил Якубович.
- Вы поносили меня везде.
- Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово, полковнику данное.
- Если так,- завершил разговор Грибоедов,- так господа секунданты пущай решат дело.
На другой день в овраге за селением Куки состоялся поединок. Вот как рассказывает о нем в тех нее записках Муравьев-Карский:
Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставив
ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков.
Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и
дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага;
они простояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович,
вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не
хотел убить Грибоедова, но пуля попала в левую кисть руки.
Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и
навел пистолет на Якубовича. Он имел всё право подвинуться к
барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не
захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не
подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым
затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что
Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел
свою руку, однако крови не было.
Таким оказался этот необычный поединок, который для Якубовича был лишь исполнением данного им обещания. Но удивителен не столько поединок, сколько его последствия; дадим еще раз слово Муравьеву-Карскому:
Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым, и по обращению
их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я
думаю, еще никогда не было подобного поединка: совершенное
хладнокровие во всех четырех из нас, ни одного неприятного слова
между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той
минуты, как стали к барьеру, они разговаривали между собою, и
после того, как секунданты побежали за лекарем, Грибоедов лежал
на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за
Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью; вид его был
мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего
выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.
Высокий дух обоих противников в этом эпизоде выразился вполне. Про Якубовича пустили сплетню, будто, ранив Грибоедова в левую руку, он воскликнул: "По крайней мере играть перестанешь!" Греч записал эту сплетню в еще более неприязненной форме: "Якубович... имел зверство умышленно ранить его в правую руку, чтобы лишить Грибоедова удовольствия играть на фортепьяно". Сам Грибоедов никогда не обвинял своего противника в зверстве или в злобном двоедушии; он отдавал должное его пылкой отваге и благородству.
Однако Кюхельбекер, преданно любивший Грибоедова, полагал, что Якубович его оклеветал. В самом деле, о Грибоедове, может быть на основании обвинений Якубовича, ходили порочащие его слухи. Александр Бестужев потом вспоминал:
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об
известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были
его противниками в черном виде... Уважая Грибоедова как автора, я
еще не уважал его как человека.
Так думали многие - по вине Якубовича. И все же:
...в своей пустыне
Над Якубовичем рыдаю ныне.
Я не любил его... Враждебный взор
Вчастую друг на друга мы бросали;
Но не умрет он средь Кавказских гор;
Там все утесы - дел его скрижали;
Им степь полна, им полон черный бор;
Черкесы и теперь не перестали
Средь родины заоблачной своей
Пугать Якубом плачущих детей.
О доблести Александра Якубовича на Кавказе слагались легенды. Служил он там долго, с 1818 по 1823 год, участвовал в военных действиях в Кабарде, Карачае, Адыгее, в покорении Казикумыхского ханства. Его "Отрывки о Кавказе" печатались в "Северной пчеле" - они произвели сильное впечатление на многих, и прежде всего на Пушкина, который тогда же, в том же ноябре, ровно за две недели до восстания спрашивал в письме Александра Бестужева: "Кстати, кто писал о горцах в Пчеле?- Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения?.." И шутливо добавлял: "Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc.- в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы лучше". Речь идет о "Кавказском пленнике", которым Пушкин был недоволен: "Руслан молокосос, Пленник зелен и перед поэзией кавказской природы поэма моя - голиковская проза". Этой-то "голиковской", то есть деловито-исторической, прозе Пушкин противопоставлял иной Кавказ, подлинный, о котором только что прочитал в "Северной пчеле" походные записки. Сомневаясь, Пушкин все же угадал автора, подписавшегося буквами "А. Я.". Но без всяких сомнений он восклицал: "Вот поэзия!" Поэзия для Пушкина - это сжатость, совершеннейшая достоверность подробностей, точность описаний и характеристик, благородная возвышенность взгляда на мир. Романтизм для него - это необыкновенные нравы и обычаи горцев, невыдуманная грандиозность гор, ущелий и потоков.
Кюхельбекер эти заметки Якубовича помнил; его восхищало в них справедливо-уважительное отношение к жестоким и бесстрашным противникам. Якубович писал о них: "Самая природа своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев; внушает любовь к славе и презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омраченные невежеством магометанства и кровавыми обычаями". Или о племени абадзехов: "Абадзех свободен, не терпит другой власти, кроме обычаев и страстей; беден, но храбр. Нищета, оружие, любовь к буйной свободе и известности - вот наследие отца, к сыну переходящее, вот начало его независимости!" Уже в этом уважении к врагам поэзия. Она пронизывает и описания военных операций, сделанные пером стремительным, мужественным, твердым. В тумане передовая стража замечает искры - условный сигнал:
Караульные толкнули друг друга, шепотом из уст в уста
перешло: "Это хищники!" Защелкали курки у ружей; новая жизнь; все
превратилось в слух и зренье, и вот выстрел, другой, десятки с
обеих сторон; тут с криками скачут хищники к месту тревоги; новая
пальба; на постах маяки зажжены; как звезда за тонким облаком,
виднеется огонь сквозь густоту паров; грянула вестовая пушка; эхо
повторило весть гибели злодеям, и хищники, боясь быть
окруженными, с клятвами и угрозами, протяжно перекликаясь, скачут
обратно в горы.
"Герой моего воображения" - о ком еще мог так сказать Пушкин? "Какая поэзия!" - часто ли он позволял себе подобные восклицания? Якубович был легендой, и когда он появился в Петербурге с черной повязкой, прикрывавшей полученную на Кавказе рану над правой бровью, то привлек общее внимание,прежде всего Рылеева. Кюхельбекер гордился им.
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал...
"Из первых"? Это свидетельство Кюхельбекера необычайно важно. Ведь были же среди декабристов и такие, которые со всей убежденностью утверждали: Якубович предал; восстание на Сенатской площади потерпело неудачу из-за двух изменников: Трубецкого и Якубовича. Кюхельбекер же называет его "из первых" в орлиной стае героев 14 декабря. Изменник Якубович или герой? О чем думал Кюхельбекер, создавая эти строки? Что они значат?
3
"Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан..."
Кондратий Рылеев
Александр Якубович приехал в Петербург летом 1825 года лечить рану на голове, полученную на Кавказе за два года до того - пулей навылет. Два раза делали ему жесточайшие операции, вынули из раны раздробленные кости и куски свинца; пять месяцев он терпел муки неизъяснимые. В то же время хлопотал о восстановлении в гвардии: восемь лет назад его перевели в армию за участие в дуэли Завадовского - Шереметева. Но Александр I умер, не вынеся решения. Якубович давно считал себя обесчещенным по произволу царя; перевод из гвардии переживал как тяжкое оскорбление - неужели он, герой Кавказа, не заслужил иного признания своих заслуг перед отечеством?
Рылеев встретился с Якубовичем вскоре после его приезда с Кавказа. Якубович был окружен всеобщим восхищением.
Говорит Николай Иванович Греч:
Он ходил с повязкою на голове, говорил громко, свободно,
довольно умно и красноречиво и вошел в сношения с шайкою Рылеева.
В нем заговорщики видели нечто идеальное, возвышенное: это был
Дантон новой революции.
Греч был прав: Рылеев безгранично поверил в Якубовича, о котором слышал задолго до его приезда. С первого же свидания Рылеев решил принять Якубовича в Тайное общество и открылся ему. Якубович сказал:
- Господа, признаюсь: я не люблю никаких тайных обществ. По моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали?
Якубович вынул из бокового кармана полуистлевший приказ по гвардии и, подавая его Рылееву, продолжал все с большим и большим жаром:
- Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения!
Сорвав с раны повязку, так что показалась кровь, он яростно закончил:
- Эту рану можно было залечить и на Кавказе, без ваших Арендтов и Буяльских. Но я этого не захотел, я обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. И наконец я здесь! Я уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, делайте что хотите! Созывайте ваш великий собор - дурачьтесь досыта!
Рылеев был потрясен голосом, движениями, кровоточащей раной Якубовича, но эти речи его испугали: ничто не могло более повредить делу, нежели цареубийство, не поддержанное революцией. Он пытался удержать кавказца от преждевременной выходки.
- Подобный поступок тебя обесславит,- сказал Рылеев.- С твоим дарованием, с твоим именем в армии ты можешь быть для отечества полезнее и можешь удовлетворить другие свои страсти.
Якубович отвечал:
- Я знаю только две страсти: благодарность и лицемерие, они движут мир. Все остальное не страсти, а страстишки. Слов на ветер я не пускаю, дело свое совершу непременно.
И добавил, что для этого назначил себе два срока: маневры или петергофский праздник.
Кто-то вошел, разговор прервался. Рылеев был в крайнем волнении. Он тотчас же рассказал о намерениях Якубовича ближайшим друзьям, и они поддержали его в решимости во что бы то ни стало предотвратить цареубийство, грозящее Тайному обществу провалом. Рылеев был готов чуть ли не на поединок с Якубовичем, но до этого не дошло: храброго кавказца убедили отложить свою месть хотя бы на год.
Некоторое время спустя Рылеев, беседуя с другим своим единомышленником, Петром Каховским, спросил его:
- Не правда ли, Каховский, славный бы поступок был Якубовича?
- Ничего, брат Рылеев, нет здесь славного,- отвечал Каховский,- просто мщение оскорбленного безумца. Я разумею славным то, что полезно.
- Да, я с тобой согласен, потому и удержал Якубовича - до времени. Но я говорю, что какой был бы урок царям: тиран пал среди тысяч своих опричников!
- Что ж такое, что пал - завтра будет другой. Хорошо, если можно поразить тиранство. А уроков - разверни Историю и найдешь их много!
В самом ли деле так здраво и мудро рассуждал горячий Каховский или только хотел себя в подобном свете представить Следственной комиссии,- во всяком случае, эти его доводы отражают взгляд и самого Рылеева. Надо полагать, что Рылеев, для видимости споривший с Каховским, вполне разделял последний довод, которым Каховский, по его словам, завершил этот многозначительный разговор:
- Нам руководствоваться личным мщением гадко, и жертвовать собой надо знать для чего. Идти убить царя мудреного ничего нет - и всех зарезать не штука. Но, низвергнувши правление, надо иметь возможность восстановить другое, а иначе, брат, безумно приступать.
Александр I умер в Таганроге. Когда до Якубовича дошла эта весть, он заскрежетал зубами (об этом рассказал на следствии барон Штейнгель). В тот же день он вбежал в комнату, где лежал больной Рылеев, и бешено крикнул:
- Царь умер. Это вы его вырвали у меня!
Так Рылеев услышал впервые о смерти Александра. Вскочив с постели, он спросил у Якубовича:
- Кто сказал тебе?
Якубович кого-то назвал, прибавил: "Мне некогда, прощай!" и ушел.
Накануне 14 декабря на квартире Рылеева заговорщики разрабатывали план восстания. Диктатором был назначен князь Трубецкой, его помощниками полковник Булатов и капитан Якубович. Последнему поручили: вместе с Арбузовым вывести на площадь Морской гвардейский экипаж и Измайловский полк, занять Зимний дворец и захватить императорскую фамилию. Якубович не только согласился, но и предложил вовлечь в восстание народ: разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести хоругви из какой-нибудь церкви и идти ко дворцу. Решительность этого плана смутила заговорщиков. Один из них, Батенков, сказал:
- Дворец должен быть священное место. Если солдат до него прикоснется, то уже ни черт его ни от чего не удержит.
Мнение Батенкова восторжествовало, и Якубовичу снова предписали сдержанность. Поведение его, чрезмерная его пылкость внушали участникам совещания смутные подозрения. Рылеев, подойдя к сидевшим в стороне Сутгофу и Михаилу Бестужеву, взял обеими руками руку каждого из них и проговорил:
- Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы...
Михаил Бестужев прервал его:
- Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, прийти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату. Поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху или совсем его испортить.
- Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?..
- Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие...
Рылеев задумался: штабс-капитану Михаилу Бестужеву было всего двадцать пять лет, но мысль о двух разных и не совпадающих друг с другом храбростях отличалась глубоким знанием человеческой природы. Видимо, выскочить под чеченские пули на взмыленном жеребце или занести над грудью императора театральный кинжал легче, нежели сохранить спокойное достоинство и бесстрашие гражданина. Впрочем, Рылеев и сам недавно развивал эту мысль в оде "Гражданское мужество", предназначенной для альманаха "Полярная звезда" и задержанной цензором. Там Рылеев писал:
Велик, кто честь в боях снискал
И, страхом став для чуждых воев,
К своим знаменам приковал
Победу, спутницу героев!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков
Ничто пред доблестью гражданской.
У каждого народа были завоеватели, полководцы: "Где славных не было вождей, / К вреду законов и свободы?" Аттил и Наполеонов множество: "Они являлися толпой... / Но много ль было Цицеронов?.." Якубович - и Михаил Бестужев угадал это - не отличался "храбростью заговорщика" или тем, что Рылеев назвал "гражданским мужеством",- он был всего-навсего бесстрашным солдатом.
В ночь на 14 декабря Якубович отправился вместе с Александром Бестужевым на Крюков канал в казармы Гвардейского экипажа. Встретясь с офицерами, он произнес пламенную речь, которую закончил словами: "Я покажу вам, как стоять под пулями". Ореол кавказского героя не позволял сомневаться в его правдивости.
Так было ночью. Но опасения Михаила Бестужева оправдались - в шесть утра Якубович приехал к Александру Бестужеву, с которым вместе недавно посетил Гвардейский экипаж, и отказался от поручения, данного ему штабом восстания. Он лелеял мечту отомстить царю Александру; Александр I умер ("Это вы его вырвали у меня!"), а к Николаю Павловичу Якубович ненависти не питал: теперь он боялся, что при взятии Зимнего новый царь будет убит. Еще несколько дней назад, на совещании заговорщиков, он предложил метнуть жребий, кому убить Николая, а увидев) что все молчат, продолжал:
- Впрочем, господа, я вам признаюсь, что я этого взять на себя не в состоянии; я сделать этого не могу, потому что имею доброе сердце. Я хотел сделать это против кого я дышал мщением, но не могу быть хладнокровным убийцею, потому что у меня доброе сердце.
Все молчали. Совещание окончилось. И вот утром 14 декабря Якубович, накануне согласившийся было руководить взятием дворца, отказался - его "доброе сердце" одержало верх. Александру Бестужеву - в ответ на его убеждения ехать к артиллеристам и измайловцам - он упорно повторял:
- Вы затеяли дело несбыточное - вы не знаете русского солдата, как знаю я.
И когда Михаил, придя к ожидавшему его брату Александру, спросил: "Где же Якубович?", тот ответил: "Якубович остался на своей квартире обдумывать, как бы похрабрее изменить нам".
Якубович был первым, кто нарушил тщательно разработанный революционный план. Узнав о его отказе, изменил восстанию Трубецкой. Не выполнил своего долга и второй заместитель диктатора полковник Булатов, который должен был со своими гренадерами взять Петропавловскую крепость; впоследствии, сидя в камере, он терзался муками совести, хотел уморить себя голодом и умер, разбив себе голову о стену каземата.
Но Якубович все же на площади появился. Когда братья Бестужевы вместе со Щепиным-Ростовским вывели из казармы Московский полк и проходили по Гороховой улице мимо квартиры Якубовича, он торопливо сбежал по лестнице, выхватил саблю, поднял на ее острие шляпу с белым пером и пошел впереди колонны, восторженно крича:
- Ура! Константин!
Александр Бестужев подошел к нему и со скрытой иронией предложил:
- По праву храброго кавказца прими начальство над войсками.
- Да для чего эти церемонии,- ответил смущенно Якубович.
Потом, подумав, прибавил:
- Хорошо, я согласен.
Сенатская площадь была пуста. Якубович с досадой кинулся к Бестужеву: заговорщики затеяли неисполнимое дело, и он, как видно, в своих сомнениях не одинок. Александр Бестужев сухо и жестко отрезал:
- Ты бы не мог сказать этого, если бы сдержал данное тобою слово и привел сюда прежде нас или артиллерию, или измайловцев.
На площади Якубович с самого начала понял, что игра проиграна. Но он понимал и то, что в проигрыше значительная доля его вины. Он был свидетелем выстрела Каховского в петербургского губернатора Милорадовича. Потом увидел другого парламентера, командующего гвардейским корпусом генерала Воинова, который медленно шел вдоль цепи повстанцев и уговаривал солдат сдаться. Якубович подошел к Воинову, коснулся его плеча и громко сказал:
- Извольте отойти, генерал, здесь не ваше дело!
Воинов поглядел на кавказца и тихо, тоном увещевания проговорил:
- Как тебе не стыдно, Якубович, что ты делаешь, побойся Бога.
Потом повернулся и медленно побрел назад.
Дальнейшие поступки Якубовича кажутся странными. Он вышел в расположение правительственных войск, заявил сначала караульному офицеру, а затем дежурному генералу, что гнушается замыслами преступников, и направился в сторону Зимнего дворца. На углу Адмиралтейского бульвара и Вознесенской улицы Якубович встретил царя и обратился к нему. Тот подозвал его и спросил, чего он желает. Якубович сказал:
- Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.
Николай пожал Якубовичу руку и произнес:
- Спасибо, вы свой долг знаете.
Сам Якубович в показаниях Следственному комитету рассказывал этот эпизод так:
...увидя, сколь преступны намерения бунтовщиков, я подошел к
старому караульному офицеру гвардейского Очерского полка,
стоявшему на сенатской гауптвахте, и объявил ему, что гнушаюсь
замыслами преступных; имея случай уйти от них, и обойдя
Исаакиевскую церковь, встретил на бульваре дежурного генерала,
которому объявил то же, что и караульному офицеру, и с ним
подходил к концу бульвара взглянуть на мятежников. Возвращаясь к
дворцу, встретил императора, которому лично объявил мое
преступление, происшедшее единственно от усердия и личной
привязанности к цесаревичу.
Его величество удостоил меня личного разговора, милостивого
прощения и незаслуженных мною ласок.
Тут правда переплетена с ложью. На самом же деле Якубович не по своей воле ходил к Николаю - он, искупая свою измену, выполнял ответственнейшее задание повстанцев. Вильгельм Кюхельбекер слышал, как кто-то спросил на площади Рылеева:
- Где Якубович?
И Рылеев загадочно отвечал:
- Он там нужен.
Об этом Кюхельбекер рассказал Следственному комитету три месяца спустя, 17 февраля 1826 года.
"Он там нужен!" Значит, он был разведчиком и рисковал головой. Николай послал его к бунтовщикам - передать им свое предложение сложить оружие в обмен на полное прощение. Якубович отправился к восставшим, привязал белый платок на саблю и был принят с криком "ура!". Он им сказал: "Держитесь, ребята, здесь все трусят, держитесь!"
Вернувшись к Николаю, Якубович ему заявил, что восставшие решительно отказываются признать императором кого-либо, кроме великого князя Константина. Николай снова послал Якубовича к мятежникам и велел передать, что его брат Константин добровольно отрекся еще несколько лет назад. Якубович отказался произнести эти слова: "Меня убьют",- сказал он царю. Немного погодя, когда он вернулся к восставшим, солдаты бросились на него, угрожая штыками, и Якубович исчез с площади.
Позднее, уже узником Петропавловской крепости, он нацарапал булавкой на заглавном листе журнала "Московское ежемесячное издание":
Я имел высокие намерения, но Богу, верно, не угодно было
дать мне случай их выполнить. Братцы! Не судите по наружности и
не обвиняйте прежде времени.
Эта записка, адресованная товарищам по революции, попала в руки Следственного комитета. 27 марта 1826 года был дан "от высочайше утвержденного Комитета вопросительный пункт" капитану Якубовичу. Приведя его загадочные и печальные слова, Комитет спрашивал:
Объясните: с каким намерением написали вы означенные слова,
к кому именно сделали вы сие воззвание, что разумеете под словом
высоких намерений, в чем именно и до какого времени просите не
обвинять вас?
Капитан Якубович ответил достаточно полно, но и достаточно лукаво:
В начале моего заключения я написал сие, будучи мучим
мыслями, что я всеми презираем как изменник, доносчик и их
обвинитель; но клянусь всем, что я имею святого, что я не имел
никакой преступной мысли, и теперь слишком убит моим положением и
раскаянием, чтобы я мог замышлять что-либо.- Под словом высоких
намерений я разумел общее прощение, о котором я говорил, быв
возле государя, и надеялся, что они, получив свободу, узнают сей
поступок, и общее презрение не будет мой удел.
Якубович хотел представить Следственному комитету дело вот каким образом: он отказался от возложенной на него миссии - вести войска к дворцу, он уходил с площади и затем вел переговоры с повстанцами по заданию Николая; это давало его собратьям основания считать его изменником и доносчиком. В действительности же и то, и другое он совершил, желая вымолить у государя прощение заговорщикам.
А что он имел в виду на самом деле? Какие "высокие намерения" он не осуществил? Разумеется, Комитету он лгал. Ведь написал же он булавкой: "...Богу, верно, не угодно было дать мне случай их выполнить". Если он хотел молить о всеобщем прощении, то как раз у Якубовича был на то случай: Николай с ним беседовал. Какой же случай ему не представился? Случай совершить цареубийство? Во всяком случае, в разговоре с Николаем он не каялся. Член Комитета генерал И.И.Дибич сообщал в письме графу П.А.Толстому от 1 июля 1826 года, что
"Его Императорское Величество изволил читать донесение
комиссии, собранной для основания разрядов Верховному Уголовному
Суду, и заметил некоторые неверности в объяснении вины
подсудимых. Про капитана Якубовича сказано, что он явился к
государю императору с повинною об учинении мятежа... Капитан
К Грибоедову у него был особый счет: он считал, что Грибоедов спровоцировал ссору. Якубович настаивал на продолжении поединка здесь нее, на Волковом поле; Завадовский и Грибоедов отказались - оба они были подавлены конвульсиями умиравшего на их глазах Шереметева. За участие в этой дуэли и другие провинности Якубович был переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. В Тифлисе он год спустя встретился с Грибоедовым и послал ему вызов. В дневнике одного из современников, Н.Н.Муравьева-Карского, сохранилась запись разговора Грибоедова с Якубовичем, который состоялся 22 октября 1818 года. Грибоедов сказал Якубовичу, что он сам никогда его не обижал; Якубович согласился.
- А я так обижен вами. Почему же вы не хотите оставить сего дела?
- Я обещался честным словом покойному Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском,- ответил Якубович.
- Вы поносили меня везде.
- Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово, полковнику данное.
- Если так,- завершил разговор Грибоедов,- так господа секунданты пущай решат дело.
На другой день в овраге за селением Куки состоялся поединок. Вот как рассказывает о нем в тех нее записках Муравьев-Карский:
Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставив
ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков.
Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и
дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага;
они простояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович,
вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не
хотел убить Грибоедова, но пуля попала в левую кисть руки.
Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и
навел пистолет на Якубовича. Он имел всё право подвинуться к
барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не
захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не
подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым
затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что
Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел
свою руку, однако крови не было.
Таким оказался этот необычный поединок, который для Якубовича был лишь исполнением данного им обещания. Но удивителен не столько поединок, сколько его последствия; дадим еще раз слово Муравьеву-Карскому:
Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым, и по обращению
их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я
думаю, еще никогда не было подобного поединка: совершенное
хладнокровие во всех четырех из нас, ни одного неприятного слова
между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той
минуты, как стали к барьеру, они разговаривали между собою, и
после того, как секунданты побежали за лекарем, Грибоедов лежал
на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за
Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью; вид его был
мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего
выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.
Высокий дух обоих противников в этом эпизоде выразился вполне. Про Якубовича пустили сплетню, будто, ранив Грибоедова в левую руку, он воскликнул: "По крайней мере играть перестанешь!" Греч записал эту сплетню в еще более неприязненной форме: "Якубович... имел зверство умышленно ранить его в правую руку, чтобы лишить Грибоедова удовольствия играть на фортепьяно". Сам Грибоедов никогда не обвинял своего противника в зверстве или в злобном двоедушии; он отдавал должное его пылкой отваге и благородству.
Однако Кюхельбекер, преданно любивший Грибоедова, полагал, что Якубович его оклеветал. В самом деле, о Грибоедове, может быть на основании обвинений Якубовича, ходили порочащие его слухи. Александр Бестужев потом вспоминал:
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об
известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были
его противниками в черном виде... Уважая Грибоедова как автора, я
еще не уважал его как человека.
Так думали многие - по вине Якубовича. И все же:
...в своей пустыне
Над Якубовичем рыдаю ныне.
Я не любил его... Враждебный взор
Вчастую друг на друга мы бросали;
Но не умрет он средь Кавказских гор;
Там все утесы - дел его скрижали;
Им степь полна, им полон черный бор;
Черкесы и теперь не перестали
Средь родины заоблачной своей
Пугать Якубом плачущих детей.
О доблести Александра Якубовича на Кавказе слагались легенды. Служил он там долго, с 1818 по 1823 год, участвовал в военных действиях в Кабарде, Карачае, Адыгее, в покорении Казикумыхского ханства. Его "Отрывки о Кавказе" печатались в "Северной пчеле" - они произвели сильное впечатление на многих, и прежде всего на Пушкина, который тогда же, в том же ноябре, ровно за две недели до восстания спрашивал в письме Александра Бестужева: "Кстати, кто писал о горцах в Пчеле?- Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения?.." И шутливо добавлял: "Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc.- в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы лучше". Речь идет о "Кавказском пленнике", которым Пушкин был недоволен: "Руслан молокосос, Пленник зелен и перед поэзией кавказской природы поэма моя - голиковская проза". Этой-то "голиковской", то есть деловито-исторической, прозе Пушкин противопоставлял иной Кавказ, подлинный, о котором только что прочитал в "Северной пчеле" походные записки. Сомневаясь, Пушкин все же угадал автора, подписавшегося буквами "А. Я.". Но без всяких сомнений он восклицал: "Вот поэзия!" Поэзия для Пушкина - это сжатость, совершеннейшая достоверность подробностей, точность описаний и характеристик, благородная возвышенность взгляда на мир. Романтизм для него - это необыкновенные нравы и обычаи горцев, невыдуманная грандиозность гор, ущелий и потоков.
Кюхельбекер эти заметки Якубовича помнил; его восхищало в них справедливо-уважительное отношение к жестоким и бесстрашным противникам. Якубович писал о них: "Самая природа своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев; внушает любовь к славе и презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омраченные невежеством магометанства и кровавыми обычаями". Или о племени абадзехов: "Абадзех свободен, не терпит другой власти, кроме обычаев и страстей; беден, но храбр. Нищета, оружие, любовь к буйной свободе и известности - вот наследие отца, к сыну переходящее, вот начало его независимости!" Уже в этом уважении к врагам поэзия. Она пронизывает и описания военных операций, сделанные пером стремительным, мужественным, твердым. В тумане передовая стража замечает искры - условный сигнал:
Караульные толкнули друг друга, шепотом из уст в уста
перешло: "Это хищники!" Защелкали курки у ружей; новая жизнь; все
превратилось в слух и зренье, и вот выстрел, другой, десятки с
обеих сторон; тут с криками скачут хищники к месту тревоги; новая
пальба; на постах маяки зажжены; как звезда за тонким облаком,
виднеется огонь сквозь густоту паров; грянула вестовая пушка; эхо
повторило весть гибели злодеям, и хищники, боясь быть
окруженными, с клятвами и угрозами, протяжно перекликаясь, скачут
обратно в горы.
"Герой моего воображения" - о ком еще мог так сказать Пушкин? "Какая поэзия!" - часто ли он позволял себе подобные восклицания? Якубович был легендой, и когда он появился в Петербурге с черной повязкой, прикрывавшей полученную на Кавказе рану над правой бровью, то привлек общее внимание,прежде всего Рылеева. Кюхельбекер гордился им.
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал...
"Из первых"? Это свидетельство Кюхельбекера необычайно важно. Ведь были же среди декабристов и такие, которые со всей убежденностью утверждали: Якубович предал; восстание на Сенатской площади потерпело неудачу из-за двух изменников: Трубецкого и Якубовича. Кюхельбекер же называет его "из первых" в орлиной стае героев 14 декабря. Изменник Якубович или герой? О чем думал Кюхельбекер, создавая эти строки? Что они значат?
3
"Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан..."
Кондратий Рылеев
Александр Якубович приехал в Петербург летом 1825 года лечить рану на голове, полученную на Кавказе за два года до того - пулей навылет. Два раза делали ему жесточайшие операции, вынули из раны раздробленные кости и куски свинца; пять месяцев он терпел муки неизъяснимые. В то же время хлопотал о восстановлении в гвардии: восемь лет назад его перевели в армию за участие в дуэли Завадовского - Шереметева. Но Александр I умер, не вынеся решения. Якубович давно считал себя обесчещенным по произволу царя; перевод из гвардии переживал как тяжкое оскорбление - неужели он, герой Кавказа, не заслужил иного признания своих заслуг перед отечеством?
Рылеев встретился с Якубовичем вскоре после его приезда с Кавказа. Якубович был окружен всеобщим восхищением.
Говорит Николай Иванович Греч:
Он ходил с повязкою на голове, говорил громко, свободно,
довольно умно и красноречиво и вошел в сношения с шайкою Рылеева.
В нем заговорщики видели нечто идеальное, возвышенное: это был
Дантон новой революции.
Греч был прав: Рылеев безгранично поверил в Якубовича, о котором слышал задолго до его приезда. С первого же свидания Рылеев решил принять Якубовича в Тайное общество и открылся ему. Якубович сказал:
- Господа, признаюсь: я не люблю никаких тайных обществ. По моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали?
Якубович вынул из бокового кармана полуистлевший приказ по гвардии и, подавая его Рылееву, продолжал все с большим и большим жаром:
- Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения!
Сорвав с раны повязку, так что показалась кровь, он яростно закончил:
- Эту рану можно было залечить и на Кавказе, без ваших Арендтов и Буяльских. Но я этого не захотел, я обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. И наконец я здесь! Я уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, делайте что хотите! Созывайте ваш великий собор - дурачьтесь досыта!
Рылеев был потрясен голосом, движениями, кровоточащей раной Якубовича, но эти речи его испугали: ничто не могло более повредить делу, нежели цареубийство, не поддержанное революцией. Он пытался удержать кавказца от преждевременной выходки.
- Подобный поступок тебя обесславит,- сказал Рылеев.- С твоим дарованием, с твоим именем в армии ты можешь быть для отечества полезнее и можешь удовлетворить другие свои страсти.
Якубович отвечал:
- Я знаю только две страсти: благодарность и лицемерие, они движут мир. Все остальное не страсти, а страстишки. Слов на ветер я не пускаю, дело свое совершу непременно.
И добавил, что для этого назначил себе два срока: маневры или петергофский праздник.
Кто-то вошел, разговор прервался. Рылеев был в крайнем волнении. Он тотчас же рассказал о намерениях Якубовича ближайшим друзьям, и они поддержали его в решимости во что бы то ни стало предотвратить цареубийство, грозящее Тайному обществу провалом. Рылеев был готов чуть ли не на поединок с Якубовичем, но до этого не дошло: храброго кавказца убедили отложить свою месть хотя бы на год.
Некоторое время спустя Рылеев, беседуя с другим своим единомышленником, Петром Каховским, спросил его:
- Не правда ли, Каховский, славный бы поступок был Якубовича?
- Ничего, брат Рылеев, нет здесь славного,- отвечал Каховский,- просто мщение оскорбленного безумца. Я разумею славным то, что полезно.
- Да, я с тобой согласен, потому и удержал Якубовича - до времени. Но я говорю, что какой был бы урок царям: тиран пал среди тысяч своих опричников!
- Что ж такое, что пал - завтра будет другой. Хорошо, если можно поразить тиранство. А уроков - разверни Историю и найдешь их много!
В самом ли деле так здраво и мудро рассуждал горячий Каховский или только хотел себя в подобном свете представить Следственной комиссии,- во всяком случае, эти его доводы отражают взгляд и самого Рылеева. Надо полагать, что Рылеев, для видимости споривший с Каховским, вполне разделял последний довод, которым Каховский, по его словам, завершил этот многозначительный разговор:
- Нам руководствоваться личным мщением гадко, и жертвовать собой надо знать для чего. Идти убить царя мудреного ничего нет - и всех зарезать не штука. Но, низвергнувши правление, надо иметь возможность восстановить другое, а иначе, брат, безумно приступать.
Александр I умер в Таганроге. Когда до Якубовича дошла эта весть, он заскрежетал зубами (об этом рассказал на следствии барон Штейнгель). В тот же день он вбежал в комнату, где лежал больной Рылеев, и бешено крикнул:
- Царь умер. Это вы его вырвали у меня!
Так Рылеев услышал впервые о смерти Александра. Вскочив с постели, он спросил у Якубовича:
- Кто сказал тебе?
Якубович кого-то назвал, прибавил: "Мне некогда, прощай!" и ушел.
Накануне 14 декабря на квартире Рылеева заговорщики разрабатывали план восстания. Диктатором был назначен князь Трубецкой, его помощниками полковник Булатов и капитан Якубович. Последнему поручили: вместе с Арбузовым вывести на площадь Морской гвардейский экипаж и Измайловский полк, занять Зимний дворец и захватить императорскую фамилию. Якубович не только согласился, но и предложил вовлечь в восстание народ: разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести хоругви из какой-нибудь церкви и идти ко дворцу. Решительность этого плана смутила заговорщиков. Один из них, Батенков, сказал:
- Дворец должен быть священное место. Если солдат до него прикоснется, то уже ни черт его ни от чего не удержит.
Мнение Батенкова восторжествовало, и Якубовичу снова предписали сдержанность. Поведение его, чрезмерная его пылкость внушали участникам совещания смутные подозрения. Рылеев, подойдя к сидевшим в стороне Сутгофу и Михаилу Бестужеву, взял обеими руками руку каждого из них и проговорил:
- Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы...
Михаил Бестужев прервал его:
- Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, прийти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату. Поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху или совсем его испортить.
- Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?..
- Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие...
Рылеев задумался: штабс-капитану Михаилу Бестужеву было всего двадцать пять лет, но мысль о двух разных и не совпадающих друг с другом храбростях отличалась глубоким знанием человеческой природы. Видимо, выскочить под чеченские пули на взмыленном жеребце или занести над грудью императора театральный кинжал легче, нежели сохранить спокойное достоинство и бесстрашие гражданина. Впрочем, Рылеев и сам недавно развивал эту мысль в оде "Гражданское мужество", предназначенной для альманаха "Полярная звезда" и задержанной цензором. Там Рылеев писал:
Велик, кто честь в боях снискал
И, страхом став для чуждых воев,
К своим знаменам приковал
Победу, спутницу героев!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но подвиг воина гигантский
И стыд сраженных им врагов
В суде ума, в суде веков
Ничто пред доблестью гражданской.
У каждого народа были завоеватели, полководцы: "Где славных не было вождей, / К вреду законов и свободы?" Аттил и Наполеонов множество: "Они являлися толпой... / Но много ль было Цицеронов?.." Якубович - и Михаил Бестужев угадал это - не отличался "храбростью заговорщика" или тем, что Рылеев назвал "гражданским мужеством",- он был всего-навсего бесстрашным солдатом.
В ночь на 14 декабря Якубович отправился вместе с Александром Бестужевым на Крюков канал в казармы Гвардейского экипажа. Встретясь с офицерами, он произнес пламенную речь, которую закончил словами: "Я покажу вам, как стоять под пулями". Ореол кавказского героя не позволял сомневаться в его правдивости.
Так было ночью. Но опасения Михаила Бестужева оправдались - в шесть утра Якубович приехал к Александру Бестужеву, с которым вместе недавно посетил Гвардейский экипаж, и отказался от поручения, данного ему штабом восстания. Он лелеял мечту отомстить царю Александру; Александр I умер ("Это вы его вырвали у меня!"), а к Николаю Павловичу Якубович ненависти не питал: теперь он боялся, что при взятии Зимнего новый царь будет убит. Еще несколько дней назад, на совещании заговорщиков, он предложил метнуть жребий, кому убить Николая, а увидев) что все молчат, продолжал:
- Впрочем, господа, я вам признаюсь, что я этого взять на себя не в состоянии; я сделать этого не могу, потому что имею доброе сердце. Я хотел сделать это против кого я дышал мщением, но не могу быть хладнокровным убийцею, потому что у меня доброе сердце.
Все молчали. Совещание окончилось. И вот утром 14 декабря Якубович, накануне согласившийся было руководить взятием дворца, отказался - его "доброе сердце" одержало верх. Александру Бестужеву - в ответ на его убеждения ехать к артиллеристам и измайловцам - он упорно повторял:
- Вы затеяли дело несбыточное - вы не знаете русского солдата, как знаю я.
И когда Михаил, придя к ожидавшему его брату Александру, спросил: "Где же Якубович?", тот ответил: "Якубович остался на своей квартире обдумывать, как бы похрабрее изменить нам".
Якубович был первым, кто нарушил тщательно разработанный революционный план. Узнав о его отказе, изменил восстанию Трубецкой. Не выполнил своего долга и второй заместитель диктатора полковник Булатов, который должен был со своими гренадерами взять Петропавловскую крепость; впоследствии, сидя в камере, он терзался муками совести, хотел уморить себя голодом и умер, разбив себе голову о стену каземата.
Но Якубович все же на площади появился. Когда братья Бестужевы вместе со Щепиным-Ростовским вывели из казармы Московский полк и проходили по Гороховой улице мимо квартиры Якубовича, он торопливо сбежал по лестнице, выхватил саблю, поднял на ее острие шляпу с белым пером и пошел впереди колонны, восторженно крича:
- Ура! Константин!
Александр Бестужев подошел к нему и со скрытой иронией предложил:
- По праву храброго кавказца прими начальство над войсками.
- Да для чего эти церемонии,- ответил смущенно Якубович.
Потом, подумав, прибавил:
- Хорошо, я согласен.
Сенатская площадь была пуста. Якубович с досадой кинулся к Бестужеву: заговорщики затеяли неисполнимое дело, и он, как видно, в своих сомнениях не одинок. Александр Бестужев сухо и жестко отрезал:
- Ты бы не мог сказать этого, если бы сдержал данное тобою слово и привел сюда прежде нас или артиллерию, или измайловцев.
На площади Якубович с самого начала понял, что игра проиграна. Но он понимал и то, что в проигрыше значительная доля его вины. Он был свидетелем выстрела Каховского в петербургского губернатора Милорадовича. Потом увидел другого парламентера, командующего гвардейским корпусом генерала Воинова, который медленно шел вдоль цепи повстанцев и уговаривал солдат сдаться. Якубович подошел к Воинову, коснулся его плеча и громко сказал:
- Извольте отойти, генерал, здесь не ваше дело!
Воинов поглядел на кавказца и тихо, тоном увещевания проговорил:
- Как тебе не стыдно, Якубович, что ты делаешь, побойся Бога.
Потом повернулся и медленно побрел назад.
Дальнейшие поступки Якубовича кажутся странными. Он вышел в расположение правительственных войск, заявил сначала караульному офицеру, а затем дежурному генералу, что гнушается замыслами преступников, и направился в сторону Зимнего дворца. На углу Адмиралтейского бульвара и Вознесенской улицы Якубович встретил царя и обратился к нему. Тот подозвал его и спросил, чего он желает. Якубович сказал:
- Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.
Николай пожал Якубовичу руку и произнес:
- Спасибо, вы свой долг знаете.
Сам Якубович в показаниях Следственному комитету рассказывал этот эпизод так:
...увидя, сколь преступны намерения бунтовщиков, я подошел к
старому караульному офицеру гвардейского Очерского полка,
стоявшему на сенатской гауптвахте, и объявил ему, что гнушаюсь
замыслами преступных; имея случай уйти от них, и обойдя
Исаакиевскую церковь, встретил на бульваре дежурного генерала,
которому объявил то же, что и караульному офицеру, и с ним
подходил к концу бульвара взглянуть на мятежников. Возвращаясь к
дворцу, встретил императора, которому лично объявил мое
преступление, происшедшее единственно от усердия и личной
привязанности к цесаревичу.
Его величество удостоил меня личного разговора, милостивого
прощения и незаслуженных мною ласок.
Тут правда переплетена с ложью. На самом же деле Якубович не по своей воле ходил к Николаю - он, искупая свою измену, выполнял ответственнейшее задание повстанцев. Вильгельм Кюхельбекер слышал, как кто-то спросил на площади Рылеева:
- Где Якубович?
И Рылеев загадочно отвечал:
- Он там нужен.
Об этом Кюхельбекер рассказал Следственному комитету три месяца спустя, 17 февраля 1826 года.
"Он там нужен!" Значит, он был разведчиком и рисковал головой. Николай послал его к бунтовщикам - передать им свое предложение сложить оружие в обмен на полное прощение. Якубович отправился к восставшим, привязал белый платок на саблю и был принят с криком "ура!". Он им сказал: "Держитесь, ребята, здесь все трусят, держитесь!"
Вернувшись к Николаю, Якубович ему заявил, что восставшие решительно отказываются признать императором кого-либо, кроме великого князя Константина. Николай снова послал Якубовича к мятежникам и велел передать, что его брат Константин добровольно отрекся еще несколько лет назад. Якубович отказался произнести эти слова: "Меня убьют",- сказал он царю. Немного погодя, когда он вернулся к восставшим, солдаты бросились на него, угрожая штыками, и Якубович исчез с площади.
Позднее, уже узником Петропавловской крепости, он нацарапал булавкой на заглавном листе журнала "Московское ежемесячное издание":
Я имел высокие намерения, но Богу, верно, не угодно было
дать мне случай их выполнить. Братцы! Не судите по наружности и
не обвиняйте прежде времени.
Эта записка, адресованная товарищам по революции, попала в руки Следственного комитета. 27 марта 1826 года был дан "от высочайше утвержденного Комитета вопросительный пункт" капитану Якубовичу. Приведя его загадочные и печальные слова, Комитет спрашивал:
Объясните: с каким намерением написали вы означенные слова,
к кому именно сделали вы сие воззвание, что разумеете под словом
высоких намерений, в чем именно и до какого времени просите не
обвинять вас?
Капитан Якубович ответил достаточно полно, но и достаточно лукаво:
В начале моего заключения я написал сие, будучи мучим
мыслями, что я всеми презираем как изменник, доносчик и их
обвинитель; но клянусь всем, что я имею святого, что я не имел
никакой преступной мысли, и теперь слишком убит моим положением и
раскаянием, чтобы я мог замышлять что-либо.- Под словом высоких
намерений я разумел общее прощение, о котором я говорил, быв
возле государя, и надеялся, что они, получив свободу, узнают сей
поступок, и общее презрение не будет мой удел.
Якубович хотел представить Следственному комитету дело вот каким образом: он отказался от возложенной на него миссии - вести войска к дворцу, он уходил с площади и затем вел переговоры с повстанцами по заданию Николая; это давало его собратьям основания считать его изменником и доносчиком. В действительности же и то, и другое он совершил, желая вымолить у государя прощение заговорщикам.
А что он имел в виду на самом деле? Какие "высокие намерения" он не осуществил? Разумеется, Комитету он лгал. Ведь написал же он булавкой: "...Богу, верно, не угодно было дать мне случай их выполнить". Если он хотел молить о всеобщем прощении, то как раз у Якубовича был на то случай: Николай с ним беседовал. Какой же случай ему не представился? Случай совершить цареубийство? Во всяком случае, в разговоре с Николаем он не каялся. Член Комитета генерал И.И.Дибич сообщал в письме графу П.А.Толстому от 1 июля 1826 года, что
"Его Императорское Величество изволил читать донесение
комиссии, собранной для основания разрядов Верховному Уголовному
Суду, и заметил некоторые неверности в объяснении вины
подсудимых. Про капитана Якубовича сказано, что он явился к
государю императору с повинною об учинении мятежа... Капитан