Страница:
Сам же он частенько засматривался на младшую девочку Орешникову, Танечку; в неопределимом пространстве воображения, служившем ему убежищем, он прочил ее в жены убитому в Крыму сыну, представлял себе свадьбу, Константина, ведущего под руку новобрачную, первого внука, улицу, на которой жили бы они в Петрограде, тут он начинал колебаться, выбирая: на Сергиевской? на Захарьевской? на Пантелеймоновской? Иногда, колеблясь, доходил он до Коломны. Мими нравилось подстерегать Танечку, идущую с залива или из леса, здороваться с ней, целовать ей ручку, она была вот-вот на выданье, совсем взрослая барышня, во многом сущее дитя. Болтая с ней, он почти забывал действительность и на мгновение верил, что говорит с невестою Кости.
Молодежь незамедлительно заняла верхний лестничный марш каскада с веселым гомоном птиц. Молодежь была разновозрастная, что никому не мешало: Маруся — молоденькая девушка, Танечка — барышня, любительница играть с малолетками, старавшийся казаться старше Ральф, четырнадцатилетний фантазер Освальд, Верочка с подружкой Ирис Мууринен, дочкою столяра; Ирис держала за ручку братца Тойво., которому была нянькою.
— Скажите, Ральф, — прошептала Татьяна, — что это рассказывают про вашу знакомую фон Платтен, якобы она с опасностью для жизни прятала в Петрограде фрейлину Вырубову?
— Никогда не слыхал. Знаю, что сама она бежала в Финляндию по льду залива, ее преследовали, она ехала на розвальнях едва одетая, а муж ждал ее тут, на даче. Она женщина решительная, от природы героическая, поступок вполне в ее духе.
Верочка и Ирис обсуждали ожидающееся под горою в домике садовника событие: должна была ощениться всеобщая любимица — лайка Тагажма, Тага; решено было по правилам назвать помет на одну букву, выбрали — «м», придумывали имена щенков: Мажор, Минор, Медори, Микс, Мяки, Мирра.
— Майна, — сказал Освальд.
— А Медори, — спросил Ральф, — это он или она?
— Хочу мадонь! — сказал Тойво громко.
— Что он хочет? — спросила Маруся. — Дай ему это, Ирис, он сейчас заревет.
— Он хочет домой.
— Хочу, идем!
— Будешь реветь, — сурово сказала Ирис, — вот пойдем через Захаровский лес, тебя лиса съест. Или Хийси утащит,
— А я ап кнут и ба лису! — еще громче заявил Тойво с глазами, полными слез, поджимая губы.
Видимо, он должен был вымолвить, что сделает с Хийси, и собирался с духом, но не успел.
Внезапно возникший, точно гром, топот копыт приблизился раскатом; гнедой конь, не слушая криков всадника, попытался перемахнуть через запертые ворота. То ли конь не рассчитал высоту, то ли перепад между воротами и Морской заставил его сбросить скорость, он завис над пламенеющими пиками решетки, осел на них, пропорол себе брюхо, седок скатился через голову лошади, вскочил, женщины закричали, мужчины бросились к воротам.
Конь, истекая кровью, хрипя, с пеной на оскаленных зубах, лежал на боку, косился налитым кровью страдающим глазом на людей.
— Таня, Маруся, — скомандовал Владимир Федорович, —- велосипеды у дома, езжайте за ветеринаром, там четыре велосипеда, составьте девицам компанию, молодые люди. Верочка, иди с Ирис и Тойво в дом.
Стайка велосипедистов, встревоженно гомоня, скрылась за поворотом.
— Молодой человек, — сказал Мими всаднику, — нате, выпейте водки. —- Я не пью, — отвечал тот.
— Выпейте, на вас лица нет.
— Если бы вы знали, какой это был конь. Я сам его вырастил. Ему суждено было на всех соревнованиях и конкурах побеждать. Я его погубил, я виноват, я не углядел.
Он взял из рук Мими рюмку, неумело опрокинул ее, закашлялся. «Ровесник Костин», — подумал Мими.
— Погодите убиваться-то, у нас ветеринар отменный.
— Нет, все кончено, я вижу.
Молодой человек опустился на колени, приподнял голову лошади.
— Лось, прости меня, Лось. Конь бился в судорогах.
— Я его учил препятствия брать. Через одни ворота он прыгал. Мы вылетели из-за поворота. Я замешкался, не сообразил, он меня не понял, я его не понял, что я натворил!
Появились Маруся и Ральф с ветеринаром.
— Где Таня и Освальд?
— Мамочка, Освальд отдал доктору велосипед, а Таня боялась сразу возвращаться, сказала: пусть доктор коня подлечит, не могу смотреть; да и Освальда надо обратно проводить. Они возвращаются тропинкой мимо нижнего Пруда через Захаровский лес.
— Ну, молодой человек, я ветеринар, Агеев Илья Ильич. Сейчас посмотрим вашего скакуна. Как зовут? Сколько лет?
— Его зовут Лось. Ему три года. Я сам его вырастил. Ему суждено было все призы брать. Моя фамилия Собакин. Это я его погубил, моя вина. Доктор, пусть хоть одром каким, да выживет, сделайте что-нибудь!
— Интересно, — сказала вполголоса Ванда мужу, — Эмиль рассказывал, что во время строительства дома на этом самом месте настоящий лось пытался через ворота перепрыгнуть, людей испугался, да не перепрыгнул, тоже брюхо распорол, погиб.
— Закон парности случаев, — сказал стоящий рядом Белых.
Освальд вел велосипед, шел за Татьяной по извилистой узкой дороге, стекающей с горы промоине, бывшей некогда дном мелеющего литоринового моря. По бокам дороги взмывали вверх песчаные склоны с папоротником, черничником, брусничником, некоторые из сосен подымались на цыпочки на всех своих извилистых свилеватых корнях над почвою. Под корнями темнели любимые детьми пещерки, где сражались оловянные солдатики и прятались клады из цветных стеклышек, где строили вигвамы деревянные индейцы, сработанные кукольных дел мастером из Виепури, из Выборга. Дорога спустилась к подножию горы, лес вокруг стал темным и дремучим, мальчик и девушка миновали скрипучее дерево, наклоненное бурей над дорогою и зацепившееся кроною за старую ель. Еще несколько деревьев, уложенные не увиденным никем смерчем, лежали в чаще, несколько поверженных великанов с зеленой хвоей. За обочинами плескалась накопленная лесом тишина.
Величественный дремучий лес глушил звуки. Невозможно было поверить, что неподалеку есть жилье, дорога вдоль залива, дамы с омбрельками, коляски, телеги, солдаты. Высота деревьев и толщина стволов была необъятной, казалось, человеческая нога не ступала по мхам сиих чащоб. Таня и Освальд не решались сойти с тропы, чтобы не наступить на змею, не потревожить эльфа с крошечной тачкой, не поднять из логова сказочного волка. Вдоль тропы возвышались гигантские муравейники, аккуратные конусообразные горы в человеческий рост.
— Что за чудо этот Захаровский лес! — воскликнул Освальд. — Мы будем приходить сюда с Ральфом играть в индейцев. Здесь самое место для игр в дикие леса Амазонки. Знаете, какое у меня индейское имя? Смеющийся Ястреб.
— А у Ральфа?
— Нет, пусть он сам вам скажет, если захочет, может быть, это его тайна, я не могу ее выдать. Как вы думаете, здесь есть дикие животные? И много ли тут змей?
— Самый змеюшник наверху, в лесу за песчаной горкой недалеко от железнодорожной насыпи. Там весной змеиные свадьбы, полно змеиных ям, ходить опасно. Ди-ки-е зве-ри! — крикнула девушка, приложив ладони ко рту поставленным голосом, почти напевом. — А-у! А-у!
С шумом и шорохом взлетела с веток почти над их головами громадная птица и неловко полетела между стволами вбок и вверх.
— Ой, кто это? Коршун?
Птица уселась на ветку ели, повернула к ним круглый циферблат ослепленного полукошачьего птичьего лика.
— Нет, это сова — видите? — вот она! У нее личико как циферблат без стрелок. Сова, сова, comment са va? Который час?
— Я никогда не видел сову днем. К добру ли это?
— По-нашему сейчас день, а по-совиному — ночь и час Быка, днем она спит и слепнет, а ночью прозревает и бодрствует, ее солнце — луна.
— Мими говорит: по верованиям древних, луна — солнце мертвых. Таня, смотрите, что это на пеньке? Тут уже кто-то играет?
На огромном пне разложены были сморчки, кусочки сыра, лиловые цветы, ракушки.
— Думаю, Верочка с Ирис ублажают лесного царя Тапио, они постоянно играют в лесную страну Тапиолу. Тапио — добрый финский лесной царь, есть и царица лесная, не помню, как зовут; есть еще злой гений Хийси, так и норовит прохожего да проезжего с пути сбить, в болото заманить, большой шутник.
Впереди уже видны были солнечные часы, блестела вода четвертого пруда, похожего на маленькое озеро, слышалось журчание ручья.
— Я мечтаю попасть когда-нибудь в Бразилию, и в диких лесах Амазонки увидеть всех: и ревуна, и тукана, и паука-птицееда. Хотя, может быть, он паук-птицеяд.
— А моя мечта — театр, — Татьяна вздохнула, улыбаясь. — Я хочу играть в театре, чтобы действие шло вот здесь, в Захаровском лесу, или на берегу залива, или у второго пруда, а веревка с занавесом натянута была между двух стволов.
-— Ваша мечта исполнится. Она может осуществиться прямо сейчас. Вот с моей придется повременить.
— Прямо сейчас?
— Конечно! Вы должны набрать волонтеров, то есть артистов, найти настоящего актера в Келломяках или Куоккале, придумать название театра, выбрать пьесу, разучить ее, отрепетировать, натянуть между стволами веревку, повесить занавес и позвать зрителей.
Татьяна всплеснула руками, разволновалась, раскраснелась, зачерпнула воды ручейной, умыла разгоряченное лицо.
— Разве у театра обязательно должно быть название?
— Конечно. У Шекспира театр назывался «Глобус», еще есть «Ла Скала», «Атенеум». Ваш можно назвать — «Лесной театр».
— Лесная страна по-фински «Тапиола».
— Театр «Тапиола», — сказал Освальд.
— Как лошадь? Жива ли лошадь? —- закричала Таня, отворяя ворота.
Ей отвечали: жива, ветеринар Илья Ильич надеется, животное отвезли на конюшню к ветеринару, хозяин пойдет туда ночевать, а пока он здесь, будет с нами ужинать, его фамилия Собакин.
Освальд рассказывал Ральфу про дремучий лес и про взлетевшую сову, Таня Марусе — про театр «Тапиола». Взрослые с удовольствием слушали их болтовню.
— Напишем объявление, желающие играть в театре найдутся, — говорила Таня, — нам бы теперь актера настоящего найти, чтобы он был режиссером в нашей «Тапиоле».
— Нет ничего проще, — сказал Собакин, — мой отец актер. Думаю, он согласится. Я тоже буду в вашем театре играть. Если позволите. Правда, у меня актерского таланта ни на грош. Я могу только: «Кушать подано!» Или безмолвствовать с народом.
— Безмолвствовать с народом, — заметил Мими, — любимейшее российское амплуа И кто бы нашу паузу послушал.
ГЛАВА 4.
ГЛАВА 5.
Молодежь незамедлительно заняла верхний лестничный марш каскада с веселым гомоном птиц. Молодежь была разновозрастная, что никому не мешало: Маруся — молоденькая девушка, Танечка — барышня, любительница играть с малолетками, старавшийся казаться старше Ральф, четырнадцатилетний фантазер Освальд, Верочка с подружкой Ирис Мууринен, дочкою столяра; Ирис держала за ручку братца Тойво., которому была нянькою.
— Скажите, Ральф, — прошептала Татьяна, — что это рассказывают про вашу знакомую фон Платтен, якобы она с опасностью для жизни прятала в Петрограде фрейлину Вырубову?
— Никогда не слыхал. Знаю, что сама она бежала в Финляндию по льду залива, ее преследовали, она ехала на розвальнях едва одетая, а муж ждал ее тут, на даче. Она женщина решительная, от природы героическая, поступок вполне в ее духе.
Верочка и Ирис обсуждали ожидающееся под горою в домике садовника событие: должна была ощениться всеобщая любимица — лайка Тагажма, Тага; решено было по правилам назвать помет на одну букву, выбрали — «м», придумывали имена щенков: Мажор, Минор, Медори, Микс, Мяки, Мирра.
— Майна, — сказал Освальд.
— А Медори, — спросил Ральф, — это он или она?
— Хочу мадонь! — сказал Тойво громко.
— Что он хочет? — спросила Маруся. — Дай ему это, Ирис, он сейчас заревет.
— Он хочет домой.
— Хочу, идем!
— Будешь реветь, — сурово сказала Ирис, — вот пойдем через Захаровский лес, тебя лиса съест. Или Хийси утащит,
— А я ап кнут и ба лису! — еще громче заявил Тойво с глазами, полными слез, поджимая губы.
Видимо, он должен был вымолвить, что сделает с Хийси, и собирался с духом, но не успел.
Внезапно возникший, точно гром, топот копыт приблизился раскатом; гнедой конь, не слушая криков всадника, попытался перемахнуть через запертые ворота. То ли конь не рассчитал высоту, то ли перепад между воротами и Морской заставил его сбросить скорость, он завис над пламенеющими пиками решетки, осел на них, пропорол себе брюхо, седок скатился через голову лошади, вскочил, женщины закричали, мужчины бросились к воротам.
Конь, истекая кровью, хрипя, с пеной на оскаленных зубах, лежал на боку, косился налитым кровью страдающим глазом на людей.
— Таня, Маруся, — скомандовал Владимир Федорович, —- велосипеды у дома, езжайте за ветеринаром, там четыре велосипеда, составьте девицам компанию, молодые люди. Верочка, иди с Ирис и Тойво в дом.
Стайка велосипедистов, встревоженно гомоня, скрылась за поворотом.
— Молодой человек, — сказал Мими всаднику, — нате, выпейте водки. —- Я не пью, — отвечал тот.
— Выпейте, на вас лица нет.
— Если бы вы знали, какой это был конь. Я сам его вырастил. Ему суждено было на всех соревнованиях и конкурах побеждать. Я его погубил, я виноват, я не углядел.
Он взял из рук Мими рюмку, неумело опрокинул ее, закашлялся. «Ровесник Костин», — подумал Мими.
— Погодите убиваться-то, у нас ветеринар отменный.
— Нет, все кончено, я вижу.
Молодой человек опустился на колени, приподнял голову лошади.
— Лось, прости меня, Лось. Конь бился в судорогах.
— Я его учил препятствия брать. Через одни ворота он прыгал. Мы вылетели из-за поворота. Я замешкался, не сообразил, он меня не понял, я его не понял, что я натворил!
Появились Маруся и Ральф с ветеринаром.
— Где Таня и Освальд?
— Мамочка, Освальд отдал доктору велосипед, а Таня боялась сразу возвращаться, сказала: пусть доктор коня подлечит, не могу смотреть; да и Освальда надо обратно проводить. Они возвращаются тропинкой мимо нижнего Пруда через Захаровский лес.
— Ну, молодой человек, я ветеринар, Агеев Илья Ильич. Сейчас посмотрим вашего скакуна. Как зовут? Сколько лет?
— Его зовут Лось. Ему три года. Я сам его вырастил. Ему суждено было все призы брать. Моя фамилия Собакин. Это я его погубил, моя вина. Доктор, пусть хоть одром каким, да выживет, сделайте что-нибудь!
— Интересно, — сказала вполголоса Ванда мужу, — Эмиль рассказывал, что во время строительства дома на этом самом месте настоящий лось пытался через ворота перепрыгнуть, людей испугался, да не перепрыгнул, тоже брюхо распорол, погиб.
— Закон парности случаев, — сказал стоящий рядом Белых.
Освальд вел велосипед, шел за Татьяной по извилистой узкой дороге, стекающей с горы промоине, бывшей некогда дном мелеющего литоринового моря. По бокам дороги взмывали вверх песчаные склоны с папоротником, черничником, брусничником, некоторые из сосен подымались на цыпочки на всех своих извилистых свилеватых корнях над почвою. Под корнями темнели любимые детьми пещерки, где сражались оловянные солдатики и прятались клады из цветных стеклышек, где строили вигвамы деревянные индейцы, сработанные кукольных дел мастером из Виепури, из Выборга. Дорога спустилась к подножию горы, лес вокруг стал темным и дремучим, мальчик и девушка миновали скрипучее дерево, наклоненное бурей над дорогою и зацепившееся кроною за старую ель. Еще несколько деревьев, уложенные не увиденным никем смерчем, лежали в чаще, несколько поверженных великанов с зеленой хвоей. За обочинами плескалась накопленная лесом тишина.
Величественный дремучий лес глушил звуки. Невозможно было поверить, что неподалеку есть жилье, дорога вдоль залива, дамы с омбрельками, коляски, телеги, солдаты. Высота деревьев и толщина стволов была необъятной, казалось, человеческая нога не ступала по мхам сиих чащоб. Таня и Освальд не решались сойти с тропы, чтобы не наступить на змею, не потревожить эльфа с крошечной тачкой, не поднять из логова сказочного волка. Вдоль тропы возвышались гигантские муравейники, аккуратные конусообразные горы в человеческий рост.
— Что за чудо этот Захаровский лес! — воскликнул Освальд. — Мы будем приходить сюда с Ральфом играть в индейцев. Здесь самое место для игр в дикие леса Амазонки. Знаете, какое у меня индейское имя? Смеющийся Ястреб.
— А у Ральфа?
— Нет, пусть он сам вам скажет, если захочет, может быть, это его тайна, я не могу ее выдать. Как вы думаете, здесь есть дикие животные? И много ли тут змей?
— Самый змеюшник наверху, в лесу за песчаной горкой недалеко от железнодорожной насыпи. Там весной змеиные свадьбы, полно змеиных ям, ходить опасно. Ди-ки-е зве-ри! — крикнула девушка, приложив ладони ко рту поставленным голосом, почти напевом. — А-у! А-у!
С шумом и шорохом взлетела с веток почти над их головами громадная птица и неловко полетела между стволами вбок и вверх.
— Ой, кто это? Коршун?
Птица уселась на ветку ели, повернула к ним круглый циферблат ослепленного полукошачьего птичьего лика.
— Нет, это сова — видите? — вот она! У нее личико как циферблат без стрелок. Сова, сова, comment са va? Который час?
— Я никогда не видел сову днем. К добру ли это?
— По-нашему сейчас день, а по-совиному — ночь и час Быка, днем она спит и слепнет, а ночью прозревает и бодрствует, ее солнце — луна.
— Мими говорит: по верованиям древних, луна — солнце мертвых. Таня, смотрите, что это на пеньке? Тут уже кто-то играет?
На огромном пне разложены были сморчки, кусочки сыра, лиловые цветы, ракушки.
— Думаю, Верочка с Ирис ублажают лесного царя Тапио, они постоянно играют в лесную страну Тапиолу. Тапио — добрый финский лесной царь, есть и царица лесная, не помню, как зовут; есть еще злой гений Хийси, так и норовит прохожего да проезжего с пути сбить, в болото заманить, большой шутник.
Впереди уже видны были солнечные часы, блестела вода четвертого пруда, похожего на маленькое озеро, слышалось журчание ручья.
— Я мечтаю попасть когда-нибудь в Бразилию, и в диких лесах Амазонки увидеть всех: и ревуна, и тукана, и паука-птицееда. Хотя, может быть, он паук-птицеяд.
— А моя мечта — театр, — Татьяна вздохнула, улыбаясь. — Я хочу играть в театре, чтобы действие шло вот здесь, в Захаровском лесу, или на берегу залива, или у второго пруда, а веревка с занавесом натянута была между двух стволов.
-— Ваша мечта исполнится. Она может осуществиться прямо сейчас. Вот с моей придется повременить.
— Прямо сейчас?
— Конечно! Вы должны набрать волонтеров, то есть артистов, найти настоящего актера в Келломяках или Куоккале, придумать название театра, выбрать пьесу, разучить ее, отрепетировать, натянуть между стволами веревку, повесить занавес и позвать зрителей.
Татьяна всплеснула руками, разволновалась, раскраснелась, зачерпнула воды ручейной, умыла разгоряченное лицо.
— Разве у театра обязательно должно быть название?
— Конечно. У Шекспира театр назывался «Глобус», еще есть «Ла Скала», «Атенеум». Ваш можно назвать — «Лесной театр».
— Лесная страна по-фински «Тапиола».
— Театр «Тапиола», — сказал Освальд.
— Как лошадь? Жива ли лошадь? —- закричала Таня, отворяя ворота.
Ей отвечали: жива, ветеринар Илья Ильич надеется, животное отвезли на конюшню к ветеринару, хозяин пойдет туда ночевать, а пока он здесь, будет с нами ужинать, его фамилия Собакин.
Освальд рассказывал Ральфу про дремучий лес и про взлетевшую сову, Таня Марусе — про театр «Тапиола». Взрослые с удовольствием слушали их болтовню.
— Напишем объявление, желающие играть в театре найдутся, — говорила Таня, — нам бы теперь актера настоящего найти, чтобы он был режиссером в нашей «Тапиоле».
— Нет ничего проще, — сказал Собакин, — мой отец актер. Думаю, он согласится. Я тоже буду в вашем театре играть. Если позволите. Правда, у меня актерского таланта ни на грош. Я могу только: «Кушать подано!» Или безмолвствовать с народом.
— Безмолвствовать с народом, — заметил Мими, — любимейшее российское амплуа И кто бы нашу паузу послушал.
ГЛАВА 4.
ТЕАТР «ТАПИОЛА», ЗАТЯНУВШИЕСЯ РЕПЕТИЦИИ
Они никак не могли договориться, как басенные животные, собравшиеся играть квартет (тем паче что было их не четверо): какую пьесу или отрывок из пьесы будут они ставить9 Где будут проходить репетиции? И где будут они играть спектакль?
— Я представляю себе сцену из античной трагедии на фоне гигантских муравейников и бурелома, — сказал Ральф.
— А я, — сказал поручик Ясногорский (никто не сомневался: именно ему достанутся роли героев-любовников, романтических красавцев и благородных юношей), — так и вижу свидание Ромео и Джульетты в угловой беседке Виллы Рено.
Маруся с распущенными волосами выглядывала из сиреневого куста; хотя фильм «Медвежья свадьба» еще не был снят, Луначарский сидел над рассказом Мериме, выкраивая сценарий, она напоминала будущую героиню Малиновской, Юльку, только была моложе и лучше.
— Я вчера ходила ко второму пруду писать ирисы, — Маруся была художница, подавала большие надежды, собиралась учиться в Гельсингфорсе, сам Репин хвалил ее работы и, кстати, написал ее портрет. — Мне прямо-таки послышалось со дна пруда: «Раутенделейн! Раутенделейн!»
— Из какой это пьесы? — спросила пани Ирэна Ясногорская, ясноглазая младшая сестра поручика.
— «Потонувший колокол», Герхарт Гауптман, — отвечали дуэтом Освальд и Ральф.
— А почему нам не сыграть «Бурю» Шекспира?
— Чудесная пьеса! На нижнем пруду и остров есть, чем не место действия? Освальд сыграет Ариэля. А на роль Просперо пригласим Мими.
— Если уж Шекспир, пусть будет «Сон в летнюю ночь»! Летом белой ночью и сыграем. Королеве эльфов тут самое место.
Им нравилось перебирать названия пьес, примерять роли, реплики, костюмы персонажей, прекрасные маски. Сирень цвела, ее охватило безумие цветения, каскад был окружен целым лесом сирени. Все выискивали шестилепестковые цветки среди пятилепестковых — на счастье, съедали, чтобы счастье сбылось, ощущая разом горечь и привкус капельки меда, загадывая желание. Все было слишком далеко: с одной стороны, покинутый Петроград, сон о прежней жизни, с другой стороны, Хельсинки, где не каждый из них успел побывать. Они находились на перешейке, в заповеднике лесной страны, были молоды, тени были светлы, мрак внезапен, быстро переходил в сновидения, полные приключений или поцелуев; о, братья Люмьеры! ни одна ваша лента не может потягаться с грезами юности.
— Я обожаю водевили, — сказала Татьяна, — чтобы сплошные нелепости, смешные казусы и непременно пение и танцы.
— Какие танцы? Мы не театр балета,
— А вот какие!
Татьяна убежала в дом и вскоре — дан-дан-дан! — сбежала с крыльца в деревянных сабо (дядюшка Серж привез на позапрошлое Рождество из Франции), в волосах два колокольчика, в руке бубенчик, широкая допотопная юбка по щиколотки.
— Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, тра-ля-ля и о-ля-ля! Постепенно в пляс пошли все.
— Я старуха Силланен! — кричала, хромая и припадая на подобранную в углу у поленницы суковатую палку, Ирис; она переваливалась, неуклюже качаясь, с ноги на ногу, как медведица балаганная, кружилась, наклонясь, растопырив руки, тряся головою. — Я старуха Силланен из леса Силтастенмется, я ищу свое серебро, свой закопанный клад в здешних лесах! О-эй, о-эй!
Тойво казал рожки, приставив ручонки к вискам, корчил рожи, вился, мчался, маленький бесенок, визжа:
— Хийси! Хийси! Хийси! Пергала, Райвола, Оллила, у!
Проносилась в облачке золотых волос Маруся с буйном: дзынь-ля-ля, траля-ля, выскочила из дома Аннеле с крышками от больших кастрюль: дон-н! дон-н!
Летели в мазурке, по диагонали пересекая поляну, пан поручик с панной сестрицею: там-та-рам-там-там-там, тррата-там-пам-ррам-пам, шпоры невидимые звенели, когда щелкал каблуками, падая на одно колено, обводя за пальчик обегавшую его припадавшим на одну ножку мазурочным шагом.
Плясал вприсядку, раскинув руки, Собакин, вокруг него аистами плыли в лезгинке Ральф и Освальд,
А когда — эх, пропадай душа! — пересекла с визгом полянку Верочка, держа на вытянутых руках любимую черную собачку Мазутку, и вскочила на пень, подняв Мазутку над головою, та при этом зашлась заливистым лаем, остановились все, сыграв в «замри», образовав живую картину (из окон улыбались взрослые), раздались аплодисменты стоящего на дорожке слушателя (из окон вторили), воскликнувшего: «Браво!» — и заставившего всех замерших отмереть и на себя посмотреть.
Он был не очень высок, плотен, ладно скроен, хорошо пролеплен; заметна была в нем горделивая осанка, почти выправка; вместо галстука носил он артистическую бабочку, на нем были черные с белыми пуговками какие-то цирковые ботинки.
— Здравствуй, папа, — промолвил, чуть задыхаясь, Собакин. Так прибыл в театр «Тапиола» его режиссер.
Живая картина рассыпалась, режиссера усадили на белую чугунную скамеечку, расселись вокруг, кто на чурбачок, кто на пенек, кто на дерновую оторочку клумб и рабаток.
— То, что я сейчас видел, должно стать вставным номером под названием «Танцы „Тапиолы"».
— А давайте сами напишем «Сон в келломякскую ночь»! Там на насесте куры будут сидеть и бык реветь за сценой, — предложил Освальд.
— И лохматый домовой вылезет из сена сделать потягушечки, это будет Тойво. — У Татьяны была привычка заключать фразу сияющей улыбкою.
— Неплохая идея, недурная мысль, — отвечал режиссер.
— Вы говорите, как Папа Карло из «Пиноккио», — сказал Ральф.
— Можете меня так называть, если хотите, это будет мой театральный псевдоним.
Они тут же принялись придумывать себе псевдонимы.
Псевдонимов напридумывали уйму, чтобы было из чего выбирать. Так, Таня и Маруся звались Сестры Сумасбродовы, но Елизавета Пешеморепереходященская тоже была Маруся; Таня про запас именовалась Луизою Фитюлькиной. Далее в состав труппы входили: Василиск Каскадов (Вышпольский), Каскадер Белогорячкин (Белых), Филимон Амонтильядо, он же Князь Кошкин (Собакин), Джек Фаберже-Беранже, он же Акинфий Чаплин (Ясногорский) с сестрой Сиреной Чаплиной, Агния Гоголь-Моголь (Оля Беранже), Иуда из Териок (Коля Коренев), Оливер Свист (Щепаньский), Нелли Ленни (Аннеле), Чибиряшечка (Ирис Мууринен), Китайчонок У Бу-бу, он же Хихихийси и Жучок Шитик (Тойво Мууринен), братья Валерий, Аврелий и Гельвеции Задонские (Освальд, Ральф и Франц), они же Шевалье Монплезир (Франц), Мавродаки-Келломяки (Ральф) и Савва Кот (Освальд), а также Княгиня Сумеркина-Чарльстон (Либелюль).
Долго, очень долго не находилась нужная пьеса. То не хватало героев, то героинь, то лишние толпились персонажи, то амплуа не подходили. Наконец остановились на нескольких сценах из разных спектаклей и паре концертных номеров с пением и плясками. Первый театральный вечер решено было приурочить к Святкам, второй — к Пасхальной неделе. Собирались играть фрагменты из «Принцессы Грезы» и «Шантеклера» Ростана, «Потонувшего колокола» Гауптмана, «Синей птицы» Метерлинка, шекспировского «Сна в летнюю ночь». Текст для цветочно-овощного танца с пением вызвались сочинить братья Задонские, для чего вооружились они справочниками по садоводству и ботанике, поскольку макароническая кантата, согласно их замыслу, должна была состоять из названий растений по-латыни и по-русски, начинаясь словами: «Се-дум, седум, агератум!» — и заканчиваясь выкриками: «Свекла! брюква! клопогон!».
Роли переписали, распределили, пошли репетиции, к коим приступили в летние дни, репетируя на полянках, на пляже, в саду и огороде, на открытой веранде, в беседке; переместились в осень, артисты надели плащи, сменили обувь, вооружились зонтами, задники зелени обернулись золотом, багрянцем, киноварью, но и до зимы дотянули, от губ, произносящих реплики, пошли в воздухе облачки видимых выдохов («Ху! ху! — воскликнул Тойво. — Хукалки видно!»), и, хотя великолепны были яблони в снегу, еловые заснеженные лапы, голубые ямы теней в ослепительно солнечную погоду, а торосы на заливе сияли гренландской белизною, холод загнал артистов из лесной страны под кровлю: в сенцы, к голландской печи гостиной, на холодную летнюю безлюдную половину дома, в летний, редко протапливаемый флигель, где лежали на полу груды яблок, в примыкающий к конюшне пустеющий бычник, где хранилось сено, висели на стенах хомуты, седла, колеса, вилы, грабли, лопаты, финские сани.
Либелюль выводила на снегу тростью Мими слово «Тапиола».
— Мы в Лесной стране, — говорила она, — лес окружает нас.
— Да, — отвечал сменивший канотье на мерлушковую шапку Мими, — вот именно окружает, глаз постоянно упирается в стену деревьев, я все время помню, что я в Финляндии. Россия — страна открытых пространств, страна горизонта, если хотите, страна пресловутой воображаемой линии, удаляющейся по мере приближения.
— А как же Сибирь? Тайга? Да и тут есть поля, луга, открытые места с большими валунами, пригорки, озера, надо свозить вас на озеро, попросить Ванду Федоровну распорядиться насчет саней, на дровнях и съездили бы, глядели бы вы на открытые пространства заозерья.
— Нечего гонять лошадей попусту, забавы ради, — отвечал Мими, — да вместо горизонта все равно будет лес, пятно вместо линии.
— Вы из-за горизонта норовите чуть не каждый вечер улизнуть, если не на залив, то на смотровую площадку Барановского или в беседку.
Мими не ответил ей, лицо его стало отчужденным, потемнело; тут из-за поворота дороги вылетела пара финских саней, одни впереди (в санях Маруся, на запятках Вышпольский), другие на некотором расстоянии (на сиденье бесенок Тойво в красном вязаном колпачке, концы белого башлычка развеваются, на полозьях смеющаяся Таня, Сестричка Сумасбродова, Луиза Фитюлькина, кричащая ямщицкое: «Пади! пади!»). Золотые волосы Маруси распущены, руки вытянуты, она своим звенящим певческим голоском, чуть завывая, репетирует одну из ролей,
Сани с Марусей и красавчиком Вышпольским следуют мимо и лихо мчат к заливу; зато Танечка не вписывается в поворот и врезается в сугроб на обочине, Тойво вылетает из саней, приземляется в обочинном сугробе и, отряхиваясь, кричит вслед улетающим вдаль Вышпольскому с Марусей: «Кворакс, кворакс, брекекекекс!» Таня отряхивает Тойво, он в снегу, в снегу ее длинная юбка, они вытаскивают сани на середину дороги. И они уносятся, удаляются, вместо бубенчика Танин смех.
— Хорошо быть молодым! Россия воюет сама с собой, террор, голод, гражданская война, мы тут, ни Россия, ни Финляндия, в заповеднике для дураков везучих сидим, а они смеются, у них театр, они влюблены.
— Я не так и стара, чтобы называть молодыми других. Неужто вы чувствуете себя стариком? Конечно, мы многое потеряли, но посмотрите вокруг: мир прекрасен.
— Я не просто стар, я дряхл. Вы многое потеряли. Я потерял все. После паузы она сказала:
— Вон Вышпольский промчался, не может выбрать, за кем ему волочиться: за Марусей или за мной?
— Да вы с ней обе инженю, одинаковое амплуа. Знаете, я вдруг представил: век пролетит, всех нас забудут, перешеек или обрусеет, или очухонится вконец, старые дома рухнут, новые выстроят, и останутся от всего нашего житья два портрета кисти Репина: вы и Маруся Орешникова. Прекрасные образы забытой эпохи. Хотите, не хотите, а будет так.
— Конечно, не хочу. Я хочу любви. Влюбитесь в меня, Мими.
— Не могу.
— Чем я нехороша?
— Вы очень хороши, но мне какое дело? Погас огонь любви, и сердце охладело. Меня уже нет, Либелюль, я видимость, тень, живу по привычке, забыл, кто я, одне аксессуары остались: шарф, трость, канотье.
— Полно вам, — сказала она с досадою, пряча лицо в серебристо-черный пушистый воротник. — Шарф, трость, канотье, что вы, Чаплин, что ли?
Мимо прошуршали-прозвенели полозьями еще двое финских саней: седок Освальд с возничим Ральфом и подгоняющая своего брата-рикшу хорошенькая панна Ирэна. Они махали руками, улыбались, кивали, проезжая.
— Что это все к морю несутся? Экскурсия к фортам? Не советую. Бегство в Петербург? Светловато.
— Ой, да сегодня репетиция в бычнике! А я с вами заболталась, забыла. Бегу, бегу!
— Нет, едем, едем! — возразил ей подъезжающий Собакин, стоящий на полозьях санок без седока. — Карета подана, Любовь Юльевна!
— Как мне повезло, что вы без пассажира.
— Я вас забрать и собирался, я вас видел: сад прозрачен, ограда ажурная, все видать издалека, зима, одним словом. Мими, простите, я умыкаю вашу даму.
Перед написанным Любовью Юльевной словом «Тапиола» Мими вывел тростью: «Театр». Снег падал и падал на буквы. «Интересно, через какое время надпись исчезнет?»
— Я представляю себе сцену из античной трагедии на фоне гигантских муравейников и бурелома, — сказал Ральф.
— А я, — сказал поручик Ясногорский (никто не сомневался: именно ему достанутся роли героев-любовников, романтических красавцев и благородных юношей), — так и вижу свидание Ромео и Джульетты в угловой беседке Виллы Рено.
Маруся с распущенными волосами выглядывала из сиреневого куста; хотя фильм «Медвежья свадьба» еще не был снят, Луначарский сидел над рассказом Мериме, выкраивая сценарий, она напоминала будущую героиню Малиновской, Юльку, только была моложе и лучше.
— Я вчера ходила ко второму пруду писать ирисы, — Маруся была художница, подавала большие надежды, собиралась учиться в Гельсингфорсе, сам Репин хвалил ее работы и, кстати, написал ее портрет. — Мне прямо-таки послышалось со дна пруда: «Раутенделейн! Раутенделейн!»
— Из какой это пьесы? — спросила пани Ирэна Ясногорская, ясноглазая младшая сестра поручика.
— «Потонувший колокол», Герхарт Гауптман, — отвечали дуэтом Освальд и Ральф.
— А почему нам не сыграть «Бурю» Шекспира?
— Чудесная пьеса! На нижнем пруду и остров есть, чем не место действия? Освальд сыграет Ариэля. А на роль Просперо пригласим Мими.
— Если уж Шекспир, пусть будет «Сон в летнюю ночь»! Летом белой ночью и сыграем. Королеве эльфов тут самое место.
Им нравилось перебирать названия пьес, примерять роли, реплики, костюмы персонажей, прекрасные маски. Сирень цвела, ее охватило безумие цветения, каскад был окружен целым лесом сирени. Все выискивали шестилепестковые цветки среди пятилепестковых — на счастье, съедали, чтобы счастье сбылось, ощущая разом горечь и привкус капельки меда, загадывая желание. Все было слишком далеко: с одной стороны, покинутый Петроград, сон о прежней жизни, с другой стороны, Хельсинки, где не каждый из них успел побывать. Они находились на перешейке, в заповеднике лесной страны, были молоды, тени были светлы, мрак внезапен, быстро переходил в сновидения, полные приключений или поцелуев; о, братья Люмьеры! ни одна ваша лента не может потягаться с грезами юности.
— Я обожаю водевили, — сказала Татьяна, — чтобы сплошные нелепости, смешные казусы и непременно пение и танцы.
— Какие танцы? Мы не театр балета,
— А вот какие!
Татьяна убежала в дом и вскоре — дан-дан-дан! — сбежала с крыльца в деревянных сабо (дядюшка Серж привез на позапрошлое Рождество из Франции), в волосах два колокольчика, в руке бубенчик, широкая допотопная юбка по щиколотки.
— Дзынь-ля-ля, дзынь-ля-ля, тра-ля-ля и о-ля-ля! Постепенно в пляс пошли все.
— Я старуха Силланен! — кричала, хромая и припадая на подобранную в углу у поленницы суковатую палку, Ирис; она переваливалась, неуклюже качаясь, с ноги на ногу, как медведица балаганная, кружилась, наклонясь, растопырив руки, тряся головою. — Я старуха Силланен из леса Силтастенмется, я ищу свое серебро, свой закопанный клад в здешних лесах! О-эй, о-эй!
Тойво казал рожки, приставив ручонки к вискам, корчил рожи, вился, мчался, маленький бесенок, визжа:
— Хийси! Хийси! Хийси! Пергала, Райвола, Оллила, у!
Проносилась в облачке золотых волос Маруся с буйном: дзынь-ля-ля, траля-ля, выскочила из дома Аннеле с крышками от больших кастрюль: дон-н! дон-н!
Летели в мазурке, по диагонали пересекая поляну, пан поручик с панной сестрицею: там-та-рам-там-там-там, тррата-там-пам-ррам-пам, шпоры невидимые звенели, когда щелкал каблуками, падая на одно колено, обводя за пальчик обегавшую его припадавшим на одну ножку мазурочным шагом.
Плясал вприсядку, раскинув руки, Собакин, вокруг него аистами плыли в лезгинке Ральф и Освальд,
А когда — эх, пропадай душа! — пересекла с визгом полянку Верочка, держа на вытянутых руках любимую черную собачку Мазутку, и вскочила на пень, подняв Мазутку над головою, та при этом зашлась заливистым лаем, остановились все, сыграв в «замри», образовав живую картину (из окон улыбались взрослые), раздались аплодисменты стоящего на дорожке слушателя (из окон вторили), воскликнувшего: «Браво!» — и заставившего всех замерших отмереть и на себя посмотреть.
Он был не очень высок, плотен, ладно скроен, хорошо пролеплен; заметна была в нем горделивая осанка, почти выправка; вместо галстука носил он артистическую бабочку, на нем были черные с белыми пуговками какие-то цирковые ботинки.
— Здравствуй, папа, — промолвил, чуть задыхаясь, Собакин. Так прибыл в театр «Тапиола» его режиссер.
Живая картина рассыпалась, режиссера усадили на белую чугунную скамеечку, расселись вокруг, кто на чурбачок, кто на пенек, кто на дерновую оторочку клумб и рабаток.
— То, что я сейчас видел, должно стать вставным номером под названием «Танцы „Тапиолы"».
— А давайте сами напишем «Сон в келломякскую ночь»! Там на насесте куры будут сидеть и бык реветь за сценой, — предложил Освальд.
— И лохматый домовой вылезет из сена сделать потягушечки, это будет Тойво. — У Татьяны была привычка заключать фразу сияющей улыбкою.
— Неплохая идея, недурная мысль, — отвечал режиссер.
— Вы говорите, как Папа Карло из «Пиноккио», — сказал Ральф.
— Можете меня так называть, если хотите, это будет мой театральный псевдоним.
Они тут же принялись придумывать себе псевдонимы.
Псевдонимов напридумывали уйму, чтобы было из чего выбирать. Так, Таня и Маруся звались Сестры Сумасбродовы, но Елизавета Пешеморепереходященская тоже была Маруся; Таня про запас именовалась Луизою Фитюлькиной. Далее в состав труппы входили: Василиск Каскадов (Вышпольский), Каскадер Белогорячкин (Белых), Филимон Амонтильядо, он же Князь Кошкин (Собакин), Джек Фаберже-Беранже, он же Акинфий Чаплин (Ясногорский) с сестрой Сиреной Чаплиной, Агния Гоголь-Моголь (Оля Беранже), Иуда из Териок (Коля Коренев), Оливер Свист (Щепаньский), Нелли Ленни (Аннеле), Чибиряшечка (Ирис Мууринен), Китайчонок У Бу-бу, он же Хихихийси и Жучок Шитик (Тойво Мууринен), братья Валерий, Аврелий и Гельвеции Задонские (Освальд, Ральф и Франц), они же Шевалье Монплезир (Франц), Мавродаки-Келломяки (Ральф) и Савва Кот (Освальд), а также Княгиня Сумеркина-Чарльстон (Либелюль).
Долго, очень долго не находилась нужная пьеса. То не хватало героев, то героинь, то лишние толпились персонажи, то амплуа не подходили. Наконец остановились на нескольких сценах из разных спектаклей и паре концертных номеров с пением и плясками. Первый театральный вечер решено было приурочить к Святкам, второй — к Пасхальной неделе. Собирались играть фрагменты из «Принцессы Грезы» и «Шантеклера» Ростана, «Потонувшего колокола» Гауптмана, «Синей птицы» Метерлинка, шекспировского «Сна в летнюю ночь». Текст для цветочно-овощного танца с пением вызвались сочинить братья Задонские, для чего вооружились они справочниками по садоводству и ботанике, поскольку макароническая кантата, согласно их замыслу, должна была состоять из названий растений по-латыни и по-русски, начинаясь словами: «Се-дум, седум, агератум!» — и заканчиваясь выкриками: «Свекла! брюква! клопогон!».
Роли переписали, распределили, пошли репетиции, к коим приступили в летние дни, репетируя на полянках, на пляже, в саду и огороде, на открытой веранде, в беседке; переместились в осень, артисты надели плащи, сменили обувь, вооружились зонтами, задники зелени обернулись золотом, багрянцем, киноварью, но и до зимы дотянули, от губ, произносящих реплики, пошли в воздухе облачки видимых выдохов («Ху! ху! — воскликнул Тойво. — Хукалки видно!»), и, хотя великолепны были яблони в снегу, еловые заснеженные лапы, голубые ямы теней в ослепительно солнечную погоду, а торосы на заливе сияли гренландской белизною, холод загнал артистов из лесной страны под кровлю: в сенцы, к голландской печи гостиной, на холодную летнюю безлюдную половину дома, в летний, редко протапливаемый флигель, где лежали на полу груды яблок, в примыкающий к конюшне пустеющий бычник, где хранилось сено, висели на стенах хомуты, седла, колеса, вилы, грабли, лопаты, финские сани.
Либелюль выводила на снегу тростью Мими слово «Тапиола».
— Мы в Лесной стране, — говорила она, — лес окружает нас.
— Да, — отвечал сменивший канотье на мерлушковую шапку Мими, — вот именно окружает, глаз постоянно упирается в стену деревьев, я все время помню, что я в Финляндии. Россия — страна открытых пространств, страна горизонта, если хотите, страна пресловутой воображаемой линии, удаляющейся по мере приближения.
— А как же Сибирь? Тайга? Да и тут есть поля, луга, открытые места с большими валунами, пригорки, озера, надо свозить вас на озеро, попросить Ванду Федоровну распорядиться насчет саней, на дровнях и съездили бы, глядели бы вы на открытые пространства заозерья.
— Нечего гонять лошадей попусту, забавы ради, — отвечал Мими, — да вместо горизонта все равно будет лес, пятно вместо линии.
— Вы из-за горизонта норовите чуть не каждый вечер улизнуть, если не на залив, то на смотровую площадку Барановского или в беседку.
Мими не ответил ей, лицо его стало отчужденным, потемнело; тут из-за поворота дороги вылетела пара финских саней, одни впереди (в санях Маруся, на запятках Вышпольский), другие на некотором расстоянии (на сиденье бесенок Тойво в красном вязаном колпачке, концы белого башлычка развеваются, на полозьях смеющаяся Таня, Сестричка Сумасбродова, Луиза Фитюлькина, кричащая ямщицкое: «Пади! пади!»). Золотые волосы Маруси распущены, руки вытянуты, она своим звенящим певческим голоском, чуть завывая, репетирует одну из ролей,
Сани с Марусей и красавчиком Вышпольским следуют мимо и лихо мчат к заливу; зато Танечка не вписывается в поворот и врезается в сугроб на обочине, Тойво вылетает из саней, приземляется в обочинном сугробе и, отряхиваясь, кричит вслед улетающим вдаль Вышпольскому с Марусей: «Кворакс, кворакс, брекекекекс!» Таня отряхивает Тойво, он в снегу, в снегу ее длинная юбка, они вытаскивают сани на середину дороги. И они уносятся, удаляются, вместо бубенчика Танин смех.
— Хорошо быть молодым! Россия воюет сама с собой, террор, голод, гражданская война, мы тут, ни Россия, ни Финляндия, в заповеднике для дураков везучих сидим, а они смеются, у них театр, они влюблены.
— Я не так и стара, чтобы называть молодыми других. Неужто вы чувствуете себя стариком? Конечно, мы многое потеряли, но посмотрите вокруг: мир прекрасен.
— Я не просто стар, я дряхл. Вы многое потеряли. Я потерял все. После паузы она сказала:
— Вон Вышпольский промчался, не может выбрать, за кем ему волочиться: за Марусей или за мной?
— Да вы с ней обе инженю, одинаковое амплуа. Знаете, я вдруг представил: век пролетит, всех нас забудут, перешеек или обрусеет, или очухонится вконец, старые дома рухнут, новые выстроят, и останутся от всего нашего житья два портрета кисти Репина: вы и Маруся Орешникова. Прекрасные образы забытой эпохи. Хотите, не хотите, а будет так.
— Конечно, не хочу. Я хочу любви. Влюбитесь в меня, Мими.
— Не могу.
— Чем я нехороша?
— Вы очень хороши, но мне какое дело? Погас огонь любви, и сердце охладело. Меня уже нет, Либелюль, я видимость, тень, живу по привычке, забыл, кто я, одне аксессуары остались: шарф, трость, канотье.
— Полно вам, — сказала она с досадою, пряча лицо в серебристо-черный пушистый воротник. — Шарф, трость, канотье, что вы, Чаплин, что ли?
Мимо прошуршали-прозвенели полозьями еще двое финских саней: седок Освальд с возничим Ральфом и подгоняющая своего брата-рикшу хорошенькая панна Ирэна. Они махали руками, улыбались, кивали, проезжая.
— Что это все к морю несутся? Экскурсия к фортам? Не советую. Бегство в Петербург? Светловато.
— Ой, да сегодня репетиция в бычнике! А я с вами заболталась, забыла. Бегу, бегу!
— Нет, едем, едем! — возразил ей подъезжающий Собакин, стоящий на полозьях санок без седока. — Карета подана, Любовь Юльевна!
— Как мне повезло, что вы без пассажира.
— Я вас забрать и собирался, я вас видел: сад прозрачен, ограда ажурная, все видать издалека, зима, одним словом. Мими, простите, я умыкаю вашу даму.
Перед написанным Любовью Юльевной словом «Тапиола» Мими вывел тростью: «Театр». Снег падал и падал на буквы. «Интересно, через какое время надпись исчезнет?»
ГЛАВА 5.
«ПРО ЧТО КИНО?»
Режиссер, руки в карманы куртки нараспашку, рыжие неимоверного вида полуботинки, стоял на верхней точке каскада, точнее, на фундаменте бывшей клепсидры, и командовал. Помреж, очкастый человек с волосами до плеч в зеленой клетчатой кепке, кротко слушал его, время от времени делая пометки в блокноте.
— Где мы находимся в настоящий момент? Ключевое пространство — помойка, ключевой текст — мат-полумат русский, английский и граффити. Вернемся в прошлое, друзья! Короче: все надписи со Смотровой площадки и с остатков беседки смыть, мостик, ограждения Смотровой площадки, беседку угловую, клепсидру, лестницу, солнечные часы восстановить, полубутафория, полуреконструкция; не забудьте фонтан третьего пруда каскада. О самой Вилле Рено поговорим особо. Начните с лестницы каскада, расчистите перемычки запруд, берега, ну и так далее.
— Лес рубить не будем от обрыва до залива? Режиссер, бровь подняв, усы ощерив, отчеканил:
— А от забора до обеда? Надо будет — срубите, И замените садом.
— Вишневым?
— Яблоневым, вашу мать. Кстати, если до того дойдет, яблони должны быть в цвету. И только финские сорта.
— Сорта при чем, если вместо плодов цветочки?
— При том, дорогуша, что финские не белым цветут, но ин-тен-сив-но розовым, аки миндаль, ты врубился, хрен плейбойский?
— Я въехал.
— Фотографию размножил? Ну, ту, что я нашел в альбоме в Академгородке? Некто на фото начала века. Такое хорошо пролепленное актерское лицо. Человек с «бабочкой» вместо галстука.
— Да вот их целая пачка.
— Всем раздай. Пусть ищут похожего. Ищите, где хотите. Дайте объявление в газете, на TV, дело ваше. Пошустрите маленько. Найдите двойника, расстарайтесь. Пусть будет политик, дворник, пенсионер, бывший политработник, хоть бомж. Мне все едино, У нас не конкурс евротеатров, у нас кино. У меня в кадре и полено Гамлета сыграет. Нет ничего важнее типажа и сценографии эпохи. Мне кто-нибудь звонил?
— Звонил Сараджев. Хочет посоветоваться. Как режиссер с режиссером.
— Глупости, каждый свои профессиональные проблемы решает сам. К тому же мы из разных стилистических слоев. Он из тех, которые классику трактуют на новый лад; у него один из персонажей «Трех сестер» живет с тремя сестрами и носит баки а-ля Пушкин; прием простенький, а какие коллизии! Все реплики меняются не сходя с места. Мастер постмодерна.
— То-то от каждого его киногероя мутит, а от фильма в целом тошнит, глядишь, глядишь, никак не проблюешься, — подала реплику Катриона, сидящая на дереве неподалеку.
— Где мы находимся в настоящий момент? Ключевое пространство — помойка, ключевой текст — мат-полумат русский, английский и граффити. Вернемся в прошлое, друзья! Короче: все надписи со Смотровой площадки и с остатков беседки смыть, мостик, ограждения Смотровой площадки, беседку угловую, клепсидру, лестницу, солнечные часы восстановить, полубутафория, полуреконструкция; не забудьте фонтан третьего пруда каскада. О самой Вилле Рено поговорим особо. Начните с лестницы каскада, расчистите перемычки запруд, берега, ну и так далее.
— Лес рубить не будем от обрыва до залива? Режиссер, бровь подняв, усы ощерив, отчеканил:
— А от забора до обеда? Надо будет — срубите, И замените садом.
— Вишневым?
— Яблоневым, вашу мать. Кстати, если до того дойдет, яблони должны быть в цвету. И только финские сорта.
— Сорта при чем, если вместо плодов цветочки?
— При том, дорогуша, что финские не белым цветут, но ин-тен-сив-но розовым, аки миндаль, ты врубился, хрен плейбойский?
— Я въехал.
— Фотографию размножил? Ну, ту, что я нашел в альбоме в Академгородке? Некто на фото начала века. Такое хорошо пролепленное актерское лицо. Человек с «бабочкой» вместо галстука.
— Да вот их целая пачка.
— Всем раздай. Пусть ищут похожего. Ищите, где хотите. Дайте объявление в газете, на TV, дело ваше. Пошустрите маленько. Найдите двойника, расстарайтесь. Пусть будет политик, дворник, пенсионер, бывший политработник, хоть бомж. Мне все едино, У нас не конкурс евротеатров, у нас кино. У меня в кадре и полено Гамлета сыграет. Нет ничего важнее типажа и сценографии эпохи. Мне кто-нибудь звонил?
— Звонил Сараджев. Хочет посоветоваться. Как режиссер с режиссером.
— Глупости, каждый свои профессиональные проблемы решает сам. К тому же мы из разных стилистических слоев. Он из тех, которые классику трактуют на новый лад; у него один из персонажей «Трех сестер» живет с тремя сестрами и носит баки а-ля Пушкин; прием простенький, а какие коллизии! Все реплики меняются не сходя с места. Мастер постмодерна.
— То-то от каждого его киногероя мутит, а от фильма в целом тошнит, глядишь, глядишь, никак не проблюешься, — подала реплику Катриона, сидящая на дереве неподалеку.