Страница:
подписи, а не пометки, сделанные писцом. По-разному объясняется их характер
и различие между ними, высказывалось и осторожное предположение о какой-то
неизвестной болезни, отразившейся на почерке Шакспера. Однако научная
осторожность не является качеством, присущим нашим защитникам добрых
хрестоматийных традиций, и вот один из них (совсем не врач) без тени
предположительности сообщает своим читателям и слушателям, что "Шекспир" (то
есть Шакспер) подписывал все эти документы, будучи тяжело больным, и даже
ставит точный диагноз: "обычный склероз или нетяжелое кровоизлияние в мозг".
Конечно, редко кто из оппонентов забывает сослаться на "научный подвиг"
британского графолога начала нашего века, приписавшего Шаксперу почерк,
которым написаны полторы сотни строк в рукописи пьесы "Томас Мор", на том
основании, что буква а в этих строках рукописи схожа с той же буквой в одной
из шаксперовских подписей! Это "открытие" было с большими сомнениями и
оговорками воспринято даже ведущими стратфордианскими авторитетами, так как
любому здравомыслящему человеку ясно, что одиннадцать букв, входящих в эти
подписи (к тому же неоднообразно написанные), вообще не представляют
достаточного материала для каких-то научно состоятельных идентификаций.
Несмотря на это сегодня многие британские составители собраний сочинений
Шекспира (Стэнли Уэллс и Гери Тейлор, например) включают туда и этот
отрывок, надеясь таким образом представить читателю "доказательство" не
только грамотности Шакспера, но и его писательства. Следуя этим путем, один
американский графолог недавно ошеломил мир заявлением о том, что "почерком
Шекспира" написаны некоторые сочинения Фрэнсиса Бэкона и даже письма графа
Эссекса. Разумеется, нашелся в Москве рецензент, доказывающий грамотность
Шакспера ссылками на этого американца. Фантастика...
Сторонники традиции не оставляют без защиты найденное в 1747 году
завещание Шакспера, поразившее своим духовным и интеллектуальным убожеством
обнаружившего документ рядового англичанина. Рецензент Г. почтительно
трактует этот документ (где на поколения вперед расписано все имущество
завещателя и его деньги до мелочей и пенсов, с учетом процентов, но нет даже
слова "книга", не говоря уже о каких-то рукописях) как свидетельство
принадлежности Шакспера к "обществу, основанному на уважении к частной
собственности". В связи с шаксперовым завещанием рецензент Г. даже счел
необходимым специально подчеркнуть преимущество этого типа общества перед
таким, "где поэту или академику не принадлежит даже дачный дом, где бы он
окончил свои дни". Подобный довод в шекспироведческих дискуссиях безусловно
является новаторским, хотя связь "шекспировского вопроса" с проблемой
обеспечения поэтов и академиков личными дачами представляется мне не вполне
ясной.
Несколько рецензентов одобрительно отметили тщательность и деловитость,
с которыми Шакспер расписал по предполагавшимся (но так и не появившимся)
потомкам свое имущество и деньги; конечно, не осталась без защиты и ставшая
всемирно известной "вторая по качеству кровать с принадлежностями". В своей
книге я просто сообщил в одной фразе - без комментариев - о том, что этот
предмет мебели завещан жене. За такое невнимание к столь важному предмету я
получил упрек сразу от двоих рецензентов. Рецензент Н. Б. при этом
специально подчеркнул трогательный характер дарения и глубину чувства,
выраженного Шакспером в самой формуле: "моей жене мою вторую по качеству
кровать" (курсив рецензента). Рецензент К. относится к этому пункту
завещания с неменьшим пиететом и восклицает: "А еще говорят, что в завещании
не слышен Шекспир! Так мог сказать только он". По мнению рецензента, лишь
гений, покидая навсегда этот мир, мог сделать своей спутнице жизни столь
изысканный подарок. "Здесь видна последняя улыбка гения..." О том, почему
жене завещалась одна кровать и что значит "вторая по качеству", много
спорили западные шекспироведы, но такого глубокого уважения к этому предмету
мебели, придания ему таких важных смысловых и поэтических атрибутов мне,
признаюсь, никогда еще встречать не приходилось.
Завещание важно тем, что хорошо обрисовывает кругозор Шакспера, его
интересы, его духовный и интеллектуальный уровень. Очень важное
обстоятельство - нет какого-либо упоминания о книгах, что подтверждает их
отсутствие в доме Шаксперов. Для примера: стратфордский священник - один из
немногих в городке, у кого в доме было несколько книг, в своем завещании
аккуратно их перечислил, ибо они представляли собой не только духовную, но и
материальную ценность.
Неграмотность всей семьи Уильяма Шакспера, отсутствие подтверждений,
что и сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме когда-либо
водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в
непримиримое противоречие с тем, что говорят о своем авторе шекспировские
произведения. Остальные свидетельства - о ростовщичестве Шакспера,
преследовании несостоятельных соседей-должников, откупе церковной десятины и
т. п. - дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким
образом, идет не о несовпадении каких-то отдельных несущественных деталей
или о "нравственной позиции" стратфордца - Уильяма Шакспера отделяет от
литературы, поэзии настоящая пропасть.
Оппоненты же, замалчивая или обходя главные факты, пытаются свести дело
лишь к занятиям Шакспера, доказывая, что ничего особенного в них нет, что
сами по себе они не исключают его писательства. Подводится даже некоторая
теоретическая база под такое неблаговидное (и сегодня, и тогда) занятие, как
ростовщичество, которое уподобляется деятельности современных банков, "тоже
взимающих определенный процент за предоставление ссуды". Как сообщает нам
рецензент Г., "в Европе, уже ступившей на путь буржуазного развития, ссуды
под проценты были как раз способом борьбы против средневекового
ростовщичества". То есть давая деньги в рост и загоняя в долговую тюрьму
незадачливых соседей - кузнеца, аптекаря, Шакспер выполнял исторически
прогрессивную функцию! Очевидно все-таки, что автор "Венецианского купца" и
"Тимона Афинского" не понимал до конца прогрессивную роль ростовщичества,
когда гневно и презрительно бичевал ростовщиков...
Говоря о ростовщичестве Шакспера, стратфордианцы (наши даже чаще, чем
британские) любят ссылаться на то, что "гению не чужды земные заботы", и
приводят в пример таких поэтов, как А. А. Фет и Н. А. Некрасов, которым
отнюдь не были чужды практицизм, деловая хватка и даже прижимистость.
Рецензент Г. сообщает, что "переписка многих русских писателей XIX века
заполнена просьбами о своевременной высылке гонораров". Вот так параллель!
Да разве есть хоть малейший намек на то, что стратфордец где-то или когда-то
получал (или требовал) литературные гонорары? Можно ли казуистически
приравнивать естественную заботу настоящих литераторов о своих гонорарах к
"заботам" о выдирании ростовщических процентов с небогатых
соседей-ремесленников?! И разве у Фета и Некрасова были неграмотные дети?
Не видя ничего невероятного в том, что автор "Гамлета", "Лира",
тончайших сонетов мог не иметь никакого образования и вместе с неграмотной
женой растить неграмотных детей, защитники традиции обвиняют тех, кто не
закрывает глаза на чудовищное несоответствие Шакспера роли Великого Барда и
ищет этому беспрецедентному феномену научное объяснение, в применении
некоего "биографического метода", который-де и приводит их к отрицанию
авторства Шакспера. Странное обвинение: ведь речь идет именно о биографии
великого человека, для создания (или "проверки, уточнения) которой
необходимо собрать и осмыслить все и всякие - прежде всего достоверные -
факты, имеющие к нему отношение, все оставленные им на земле следы. Для
биографии писателя важное значение имеют и отпечатки его личности в его
произведениях (образованность, эрудиция, лексикон, использованные
отечественные и иностранные источники, знание той или иной общественной
среды и т. п.). Эти свидетельства сопоставляются (не механически, конечно)
со свидетельствами документальными (письма, дневники, воспоминания
современников, юридические и хозяйственные бумаги и т. д.). На такой основе
строится научно состоятельная биография. Это азбучные истины. Но в дискуссии
о Шекспире защитники традиции вкладывают в понятие "биографический метод"
особый, одиозный смысл: якобы нестратфордианцы наивно требуют полного
совпадения документальных биографических фактов об Уильяме Шакспере со
своими субъективными представлениями о великом поэте и драматурге,
вынесенными из чтения его произведений. А поскольку "характер и поведение"
этого человека (Шакспера) противоречат этим представлениям,
"антишекспиристы"-де отказывают ему в авторстве и ищут "историческую
личность, чей образ находился бы в полной гармонии с творчеством и чья
биография нашла бы в нем вполне адекватное отражение" (рецензент Г.). Так
карикатурно искажается причина и сама сущность великой дискуссии, создается
подобие теоретического обоснования для слепого следования традиции,
сложившейся задолго до появления научной истории, с ее методами отделения
истины от мифов и сомнительных преданий. Как будто бы все дело в "характере
и поведении" Шакспера! С характером и поведением стратфордца (а точнее, с
его занятиями), хотя и более чем странными для поэта и драматурга, еще можно
было бы как-то смириться - бывают же аномалии... Но неграмотный (или
малограмотный) делец не мог быть величайшим писателем, гуманистом, эрудитом
- такое не приснится и в кошмарном сне.
В посрамление зловредного "биографического метода" рецензент 3.
приводит неудачную попытку В. Ходасевича вычислить прототипа героини
пушкинской "Русалки", после которой он напрочь отказался от своей мечты
создать убедительную биографию Пушкина, что рекомендуется сделать и нам в
отношении Шекспира. Опять притянутые за волосы "параллели"! Проблемы
биографии - в том числе и творческой - Пушкина (жизнь и деятельность
которого прослежена временами до дней и часов, его видели и описывали в
дневниках, письмах, публикациях сотни современников, от него остались тысячи
страниц бесспорных рукописей, заметок, личных писем) не идут ни в какое,
даже самое отдаленное, сравнение с чудовищным, неустранимым противоречием,
лежащим в основе "шекспировского вопроса". Повторю вопрос, который я уже
задавал в печати рецензенту 3. и другим защитникам "бедного Шакспера": если
бы кто-то стал убеждать вас, что Пушкин родился в неграмотной крестьянской
семье, не получил никакого образования, не оставил ни строки, написанной
собственноручно, что его дети всю жизнь оставались неграмотными и т. п., что
ответили бы вы такому "биографу"? Несомненно, вы сказали бы, что он глубоко
заблуждается, что он рассказывает не об авторе "Евгения Онегина", а о ком-то
совершенно другом!
Итак, мы видим, что ни игнорирование фактов, ни их искажение, ни
"теоретические" выкладки и произвольные параллели не могут устранить или
преуменьшить пропасть, разделяющую Шекспира и Шакспера. Косвенно это
признают и наши "защитники бедного Шакспера", когда выдвигают свой последний
"аргумент": утверждение, что для гения никакая логика, никакие законы
природы не писаны. Рецензент К.: "Гилилов просто не понимает, что такое
гений. Гений - это всегда невозможное". Рецензент Н. Б.: "Гилилова,
занимающегося вопросом об авторстве шекспировских произведений, то есть
объекта сгущенной гениальности (sic!), не волнует вопрос о гении". И
наконец, рецензент Г. чеканно формулирует: "Чудо истинной гениальности не
подлежит упрощенно-рациональному объяснению". Проще говоря, нас призывают
отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов
и просто поверить в чудо, этим фактам противоречащее. Но подлинная наука
такие призывы отвергает и будет отвергать, ибо она всегда ищет именно
рациональное, согласующееся с фактами объяснение явлений как природы, так и
истории людей, в том числе истории культуры. И не успокаивается, пока такое
объяснение не найдено, сколько бы на это времени ни потребовалось. Можно
также заметить, что основные факты биографий гениальных представителей
человечества рациональное объяснение все-таки находят (пусть и не сразу). За
исключением нашего случая - случая с традиционными представлениями о
гениальном Шакспере из Стратфорда. Когда речь идет о биографии писателя
(гениального или не гениального), мы вправе искать подтверждения, что
человек, которого считают писателем, умел хотя бы читать и писать. В
отношении Шакспера доказать это с фактами в руках никому еще не удалось.
Фактов же, доказывающих противоположное, - множество. Вот и приходится
присяжным защитникам традиций в конце XX века призывать к вере в немыслимые
чудеса, хотя речь идет не о сотворении мира, а о человеческой биографии.
Было ясно, что оппонентов больше всего занимала защита привычной
традиции, защита "человека из народа, бедного Шакспера", которого
недоброжелатели пытаются заменить аристократом. Доводы оппонентов были не
новы, а там, где они пытались прибавить что-то от себя, сказывалось плохое
знание (а то и просто непонимание) существа и истории "шекспировского
вопроса", что после многолетнего глухого табу на любую объективную
информацию о нем удивления не вызывает. Сосредоточиваясь на отстаивании
усвоенных с младых ногтей хрестоматийных представлений о личности великого
драматурга, первые оппоненты почти не касались результатов последних
исследований важных конкретных проблем, которым посвящена большая часть
"Игры об Уильяме Шекспире". Эти специфические проблемы (датировки,
идентификации прототипов в произведениях Бена Джонсона, Марстона и ряда
других современников Шекспира) явно находились за пределами знакомой
рецензентам сферы литературно-критического и теоретического словоговорения и
особого желания вникать в них не вызывали.
Изучение материалов полуторавековой дискуссии вокруг "шекспировского
вопроса" давно убедило меня, что к разгадке "прекрасной тайны" (как назвал
ее Диккенс) могут привести не бесконечные словопрения и взаимные обвинения,
а тщательное научное изучение конкретных исторических и литературных фактов,
близких к истокам шекспировского феномена. Разумеется, требовалось следить и
за ходом подобных исследований, ведущихся западными учеными. Показательно,
что когда впервые результаты моих исследований были доложены на
шекспировских конференциях и опубликованы в академической печати, голосов
оппонентов не раздавалось, ибо связь этих результатов с "шекспировским
вопросом" напрямую не затрагивалась (в противном случае статьи, скорей
всего, никогда не увидели бы свет). И только спустя какое-то время после
выхода "Игры об Уильяме Шекспире" были сделаны попытки "опрокинуть" вместе с
"шекспировским вопросом" и важные конкретные проблемы.
Первым объектом исследования, занимающим заметное место в "Игре об
Уильяме Шекспире", является поэтический сборник Роберта Честера "Жертва
Любви", где когда-то появилось самое загадочное шекспировское произведение -
поэма "Феникс и Голубь", название которой до меня всегда переводили на
русский язык с грубейшей ошибкой как "Феникс и Голубка", тогда как в ней
оплакивается смерть и описываются похороны платонической четы - Голубя (он)
и Феникс (она). И за целое столетие никто этого не заметил - ни
шекспироведы, ни переводчики, ни редакторы! И только теперь этот прижившийся
в русских изданиях Шекспира ляпсус начал постепенно (и далеко не всеми)
исправляться.
В "Игре об Уильяме Шекспире" впервые в российском шекспироведении
изложена история столетней научной дискуссии на Западе вокруг поэмы и
честеровского сборника, дан анализ основных гипотез, предложенных западными
учеными за это время; объективность этого анализа специально отмечена
английским профессором Парком Хонаном. Ни одна из выдвинутых на Западе
гипотез о смысле честеровского сборника не дает удовлетворительного решения
проблемы, поэтому несколько крупных англо-американских специалистов давно
выразили сомнение в возможности достижения такого решения, возможности
идентифицировать необыкновенную чету, чью смерть тайно оплакивали поэты -
участники сборника. Однако констатация неудовлетворительности всех
предложенных до сих пор на Западе гипотез должна вести не к отказу от
дальнейших исследований честеровского сборника и почиванию на хрестоматийных
паллиативах, а к выбору новых направлений научных поисков. Именно таким
новым и чрезвычайно перспективным направлением явился анализ и пересмотр
ничем по сути не подтвержденной традиционной датировки сборника 1601 годом.
Целый ряд фактов свидетельствует о более позднем времени появления
книги Честера; некоторые из этих фактов ранее отмечали и западные ученые, но
объяснить их нестыковку с традиционной датой - 1601 год - не могли. Другие
факты, установленные мною уже в процессе исследования, тоже
свидетельствовали о более поздней дате, тщательно скрывавшейся издателями и
авторами сборника. Эта подлинная дата - 1612 год - позволила раскрыть
главную тайну книги Честера: имена платонической четы - "Голубя" и "Феникс";
ибо именно летом 1612 года почти одновременно ушла из жизни чета Рэтлендов,
чьи отношения при жизни точно соответствовали отношениям честеровских
героев, а смерть и похороны окружены завесой глубокой тайны.
Новую датировку сборника и идентификацию прототипов Голубя и Феникс
поддержали несколько английских и американских ученых - стратфордианцев,
хотя большинство западных шекспироведов продолжают придерживаться привычной
им гипотезы К. Брауна невзирая на все ее несоответствия. У нас в течение 12
лет никто против моей гипотезы не выступал, а А. Аникст определенно считал
ее самым удовлетворительным решением чрезвычайно сложной проблемы.
Первым - после появления "Игры об Уильяме Шекспире" - атаковал новое
прочтение честеровского сборника (единственную гипотезу по конкретной
проблеме, пришедшую в мировое шекспироведение из России) рецензент Г.
Некоторых его доводов в защиту Шакспера, вроде уподобления ростовщичества
деятельности современных банков, я ранее касался. К честеровскому сборнику
рецензент подходит уже не с экономическими, а с книговедческими (как бывший
сотрудник университетской библиотеки и автор нескольких библиографических
работ) критериями, хотя сложными и часто запутанными, связанными с
шекспироведением проблемами британского книгопечатания и книгоиздания
XVI-XVII веков он никогда ранее не занимался, а самого сборника, судя по
всему, в глаза не видел.
Рецензент Г. считает, что никакого "шекспировского вопроса", никакой
"шекспировской тайны" просто не существует, и все сомнения в истинности
стратфордской традиции и культа - не более чем дань моде, которую он, в меру
своих сил и знаний, старается опровергнуть. И вообще слово "тайна",
подрывающее здоровое доверие к зафиксированным в хрестоматиях представлениям
и стимулирующее появление всякого рода гипотез, рецензент откровенно не
любит. Так же он подходит и к честеровскому сборнику, полагая, что я
специально нагнетаю таинственность вокруг этой книги. Похоже, даже
соответствующий раздел "Игры об Уильяме Шекспире" он не затруднился
внимательно прочитать, иначе узнал бы, что все без исключения западные
ученые, изучавшие поэму о Голубе и Феникс и книгу Честера, писали о тайне,
которая в них кроется (Р. У. Эмерсон, А. Фарчайлд, А. Гросарт, X. Роллинз,
У. Мэтчет и др.). Загадок у Честера столько, что не увидеть их может только
безнадежно слепой. Кто скрывается за именами "Голубь" и "Феникс", тайно
служивших Аполлону и ушедших из жизни почти одновременно? Какое поэтическое
Совершенство они оставили после себя? Почему Честер специально сообщает, что
правда о его необыкновенных героях будет показана в книге "аллегорически
затененной" и что его поэма якобы переведена с итальянского оригинала
никогда не существовавшего Торквато Челиано? Почему у лондонского экземпляра
совершенно другое название со странной "опечаткой" в главном слове, имя
другого издателя, эмблема другого печатника, хотя весь текст напечатан с
одного набора (и как я установил, на бумаге одной, да еще уникальной
партии)? Какое отношение имел Шекспир (кто бы он ни был) к участникам
сборника и к его ушедшим из жизни героям, к целому собранию прекрасных
акростихов, носящих на себе явную печать его гения? Список можно продолжить,
но и этого более чем достаточно, чтобы убедиться: издатели и авторы книги
намеренно и тщательно скрывали какую-то чрезвычайно важную тайну, связанную
прежде всего с необыкновенной платонической четой. Надо быть очень
самонадеянным, чтобы, не зная фактов и имен, связанных со сборником, даже не
прочитав его, выносить какие-то вердикты!
Но наш оппонент смело отрицает не только бесспорные для всех западных
ученых, изучавших честеровский сборник, признаки тайны; он "не заметил" и
приведенных мною важных фактов, свидетельствующих о том, что книга Честера
появилась значительно позже 1601 года, указанного на титульном листе
фолджеровского экземпляра. Даже неполный перечень этих "незамеченных" или
просто не понятых рецензентом фактов впечатляет, особенно если учесть, что
некоторые из них давно заметили (но не могли объяснить) западные ученые. Вот
факты, которые шаг за шагом ведут к новой датировке сборника и которые не
удостоились внимания нашего книговеда:
- относящийся именно к 1601 году разгар так называемой войны театров и
доходившей до драк вражды Джонсона и Марстона, делающий их сотрудничество в
это самое время крайне маловероятным. Это относится и к характеру
поэтического вклада Марстона, отличающегося от всех его ранних произведений;
- в честеровском сборнике имеется верноподданнический реверанс в
сторону Иакова Стюарта, ставшего английским королем только через два года
после 1601 года;
- книга Деккера (1609), где и Голубь, и Феникс еще живы;
- честеровский сборник в нарушение действовавшего правила не
регистрировался в Компании печатников и издателей ни в 1601, ни в 1611 году,
хотя издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, а
регистрация стоила гроши. Проверив подряд издания Блаунта и Лаунза, я
установил (впервые!), что они регистрировали практически все свои издания;
честеровский сборник - редчайшее для них исключение, свидетельствующее о
желании скрыть подлинную дату издания этой книги. В таком контексте
отсутствие регистрации (да еще дважды!) - факт серьезнейший, и вызывает
крайнее удивление, что называющий себя книговедом рецензент вообще не
обратил на него никакого внимания. Также не заметил он установленный мною
факт сотрудничества печатников Филда и Оллда именно в 1612-1613 годах (что
объясняет и необъяснимое раньше появление эмблемы Оллда на лондонском
экземпляре).
Полное умолчание о впервые выявленных реалиях, связанных с Беном
Джонсоном, его вкладом в сборник и его особыми отношениями с Рэтлендами и
другими "поэтами Бельвуарской долины" говорит о том, что эта область
находится далеко за пределами компетенции рецензента.
Бесцеремонно проигнорировав две трети приведенных мною фактов-оснований
(причем важнейших!), свидетельствующих о том, что честеровский сборник
появился не в 1601-м, а в 1612-1613 годах, рецензент Г. выносит вердикт:
"Итак, собственно книговедческий анализ честеровского сборника, независимо
от его отношения к "шекспировскому вопросу", не дает достаточных оснований
для его передатировки". Ничего себе "собственно книговедческий анализ"!
Элементарная предвзятость и некомпетентность - вот как называются такие
подходы в литературной критике...
Посмотрим теперь, как наш книговед пытается опровергнуть те немногие (и
не главные) факты и доводы, которые он все-таки заметил. Он признает:
"Несомненной заслугой Гилилова является установление принадлежности всех
четырех экземпляров сборника к одному изданию". В огромной рецензии больше
ни слова не уделено этому "установлению", а ведь случай удивительный:
российские исследователи первыми обнаружили в напечатанных четыре столетия
назад и хранящихся в центре Вашингтона и Лондона экземплярах загадочной
книги один и тот же (несмотря на разные даты на титульных листах) набор
водяных знаков, в том числе уникального, нигде и никогда ранее не
фиксировавшегося единорога с искривленными задними ногами. Тот же набор
водяных знаков позже обнаружен и на бумаге хантингтонского экземпляра, и
этим окончательно было доказано, что все экземпляры отпечатаны одновременно.
Рецензент не понял, что эта филигрань (водяной знак) важна совсем не в силу
своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу
уникальности рисунка, исключающей случайное совпадение разных партий бумаги.
и различие между ними, высказывалось и осторожное предположение о какой-то
неизвестной болезни, отразившейся на почерке Шакспера. Однако научная
осторожность не является качеством, присущим нашим защитникам добрых
хрестоматийных традиций, и вот один из них (совсем не врач) без тени
предположительности сообщает своим читателям и слушателям, что "Шекспир" (то
есть Шакспер) подписывал все эти документы, будучи тяжело больным, и даже
ставит точный диагноз: "обычный склероз или нетяжелое кровоизлияние в мозг".
Конечно, редко кто из оппонентов забывает сослаться на "научный подвиг"
британского графолога начала нашего века, приписавшего Шаксперу почерк,
которым написаны полторы сотни строк в рукописи пьесы "Томас Мор", на том
основании, что буква а в этих строках рукописи схожа с той же буквой в одной
из шаксперовских подписей! Это "открытие" было с большими сомнениями и
оговорками воспринято даже ведущими стратфордианскими авторитетами, так как
любому здравомыслящему человеку ясно, что одиннадцать букв, входящих в эти
подписи (к тому же неоднообразно написанные), вообще не представляют
достаточного материала для каких-то научно состоятельных идентификаций.
Несмотря на это сегодня многие британские составители собраний сочинений
Шекспира (Стэнли Уэллс и Гери Тейлор, например) включают туда и этот
отрывок, надеясь таким образом представить читателю "доказательство" не
только грамотности Шакспера, но и его писательства. Следуя этим путем, один
американский графолог недавно ошеломил мир заявлением о том, что "почерком
Шекспира" написаны некоторые сочинения Фрэнсиса Бэкона и даже письма графа
Эссекса. Разумеется, нашелся в Москве рецензент, доказывающий грамотность
Шакспера ссылками на этого американца. Фантастика...
Сторонники традиции не оставляют без защиты найденное в 1747 году
завещание Шакспера, поразившее своим духовным и интеллектуальным убожеством
обнаружившего документ рядового англичанина. Рецензент Г. почтительно
трактует этот документ (где на поколения вперед расписано все имущество
завещателя и его деньги до мелочей и пенсов, с учетом процентов, но нет даже
слова "книга", не говоря уже о каких-то рукописях) как свидетельство
принадлежности Шакспера к "обществу, основанному на уважении к частной
собственности". В связи с шаксперовым завещанием рецензент Г. даже счел
необходимым специально подчеркнуть преимущество этого типа общества перед
таким, "где поэту или академику не принадлежит даже дачный дом, где бы он
окончил свои дни". Подобный довод в шекспироведческих дискуссиях безусловно
является новаторским, хотя связь "шекспировского вопроса" с проблемой
обеспечения поэтов и академиков личными дачами представляется мне не вполне
ясной.
Несколько рецензентов одобрительно отметили тщательность и деловитость,
с которыми Шакспер расписал по предполагавшимся (но так и не появившимся)
потомкам свое имущество и деньги; конечно, не осталась без защиты и ставшая
всемирно известной "вторая по качеству кровать с принадлежностями". В своей
книге я просто сообщил в одной фразе - без комментариев - о том, что этот
предмет мебели завещан жене. За такое невнимание к столь важному предмету я
получил упрек сразу от двоих рецензентов. Рецензент Н. Б. при этом
специально подчеркнул трогательный характер дарения и глубину чувства,
выраженного Шакспером в самой формуле: "моей жене мою вторую по качеству
кровать" (курсив рецензента). Рецензент К. относится к этому пункту
завещания с неменьшим пиететом и восклицает: "А еще говорят, что в завещании
не слышен Шекспир! Так мог сказать только он". По мнению рецензента, лишь
гений, покидая навсегда этот мир, мог сделать своей спутнице жизни столь
изысканный подарок. "Здесь видна последняя улыбка гения..." О том, почему
жене завещалась одна кровать и что значит "вторая по качеству", много
спорили западные шекспироведы, но такого глубокого уважения к этому предмету
мебели, придания ему таких важных смысловых и поэтических атрибутов мне,
признаюсь, никогда еще встречать не приходилось.
Завещание важно тем, что хорошо обрисовывает кругозор Шакспера, его
интересы, его духовный и интеллектуальный уровень. Очень важное
обстоятельство - нет какого-либо упоминания о книгах, что подтверждает их
отсутствие в доме Шаксперов. Для примера: стратфордский священник - один из
немногих в городке, у кого в доме было несколько книг, в своем завещании
аккуратно их перечислил, ибо они представляли собой не только духовную, но и
материальную ценность.
Неграмотность всей семьи Уильяма Шакспера, отсутствие подтверждений,
что и сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме когда-либо
водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в
непримиримое противоречие с тем, что говорят о своем авторе шекспировские
произведения. Остальные свидетельства - о ростовщичестве Шакспера,
преследовании несостоятельных соседей-должников, откупе церковной десятины и
т. п. - дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким
образом, идет не о несовпадении каких-то отдельных несущественных деталей
или о "нравственной позиции" стратфордца - Уильяма Шакспера отделяет от
литературы, поэзии настоящая пропасть.
Оппоненты же, замалчивая или обходя главные факты, пытаются свести дело
лишь к занятиям Шакспера, доказывая, что ничего особенного в них нет, что
сами по себе они не исключают его писательства. Подводится даже некоторая
теоретическая база под такое неблаговидное (и сегодня, и тогда) занятие, как
ростовщичество, которое уподобляется деятельности современных банков, "тоже
взимающих определенный процент за предоставление ссуды". Как сообщает нам
рецензент Г., "в Европе, уже ступившей на путь буржуазного развития, ссуды
под проценты были как раз способом борьбы против средневекового
ростовщичества". То есть давая деньги в рост и загоняя в долговую тюрьму
незадачливых соседей - кузнеца, аптекаря, Шакспер выполнял исторически
прогрессивную функцию! Очевидно все-таки, что автор "Венецианского купца" и
"Тимона Афинского" не понимал до конца прогрессивную роль ростовщичества,
когда гневно и презрительно бичевал ростовщиков...
Говоря о ростовщичестве Шакспера, стратфордианцы (наши даже чаще, чем
британские) любят ссылаться на то, что "гению не чужды земные заботы", и
приводят в пример таких поэтов, как А. А. Фет и Н. А. Некрасов, которым
отнюдь не были чужды практицизм, деловая хватка и даже прижимистость.
Рецензент Г. сообщает, что "переписка многих русских писателей XIX века
заполнена просьбами о своевременной высылке гонораров". Вот так параллель!
Да разве есть хоть малейший намек на то, что стратфордец где-то или когда-то
получал (или требовал) литературные гонорары? Можно ли казуистически
приравнивать естественную заботу настоящих литераторов о своих гонорарах к
"заботам" о выдирании ростовщических процентов с небогатых
соседей-ремесленников?! И разве у Фета и Некрасова были неграмотные дети?
Не видя ничего невероятного в том, что автор "Гамлета", "Лира",
тончайших сонетов мог не иметь никакого образования и вместе с неграмотной
женой растить неграмотных детей, защитники традиции обвиняют тех, кто не
закрывает глаза на чудовищное несоответствие Шакспера роли Великого Барда и
ищет этому беспрецедентному феномену научное объяснение, в применении
некоего "биографического метода", который-де и приводит их к отрицанию
авторства Шакспера. Странное обвинение: ведь речь идет именно о биографии
великого человека, для создания (или "проверки, уточнения) которой
необходимо собрать и осмыслить все и всякие - прежде всего достоверные -
факты, имеющие к нему отношение, все оставленные им на земле следы. Для
биографии писателя важное значение имеют и отпечатки его личности в его
произведениях (образованность, эрудиция, лексикон, использованные
отечественные и иностранные источники, знание той или иной общественной
среды и т. п.). Эти свидетельства сопоставляются (не механически, конечно)
со свидетельствами документальными (письма, дневники, воспоминания
современников, юридические и хозяйственные бумаги и т. д.). На такой основе
строится научно состоятельная биография. Это азбучные истины. Но в дискуссии
о Шекспире защитники традиции вкладывают в понятие "биографический метод"
особый, одиозный смысл: якобы нестратфордианцы наивно требуют полного
совпадения документальных биографических фактов об Уильяме Шакспере со
своими субъективными представлениями о великом поэте и драматурге,
вынесенными из чтения его произведений. А поскольку "характер и поведение"
этого человека (Шакспера) противоречат этим представлениям,
"антишекспиристы"-де отказывают ему в авторстве и ищут "историческую
личность, чей образ находился бы в полной гармонии с творчеством и чья
биография нашла бы в нем вполне адекватное отражение" (рецензент Г.). Так
карикатурно искажается причина и сама сущность великой дискуссии, создается
подобие теоретического обоснования для слепого следования традиции,
сложившейся задолго до появления научной истории, с ее методами отделения
истины от мифов и сомнительных преданий. Как будто бы все дело в "характере
и поведении" Шакспера! С характером и поведением стратфордца (а точнее, с
его занятиями), хотя и более чем странными для поэта и драматурга, еще можно
было бы как-то смириться - бывают же аномалии... Но неграмотный (или
малограмотный) делец не мог быть величайшим писателем, гуманистом, эрудитом
- такое не приснится и в кошмарном сне.
В посрамление зловредного "биографического метода" рецензент 3.
приводит неудачную попытку В. Ходасевича вычислить прототипа героини
пушкинской "Русалки", после которой он напрочь отказался от своей мечты
создать убедительную биографию Пушкина, что рекомендуется сделать и нам в
отношении Шекспира. Опять притянутые за волосы "параллели"! Проблемы
биографии - в том числе и творческой - Пушкина (жизнь и деятельность
которого прослежена временами до дней и часов, его видели и описывали в
дневниках, письмах, публикациях сотни современников, от него остались тысячи
страниц бесспорных рукописей, заметок, личных писем) не идут ни в какое,
даже самое отдаленное, сравнение с чудовищным, неустранимым противоречием,
лежащим в основе "шекспировского вопроса". Повторю вопрос, который я уже
задавал в печати рецензенту 3. и другим защитникам "бедного Шакспера": если
бы кто-то стал убеждать вас, что Пушкин родился в неграмотной крестьянской
семье, не получил никакого образования, не оставил ни строки, написанной
собственноручно, что его дети всю жизнь оставались неграмотными и т. п., что
ответили бы вы такому "биографу"? Несомненно, вы сказали бы, что он глубоко
заблуждается, что он рассказывает не об авторе "Евгения Онегина", а о ком-то
совершенно другом!
Итак, мы видим, что ни игнорирование фактов, ни их искажение, ни
"теоретические" выкладки и произвольные параллели не могут устранить или
преуменьшить пропасть, разделяющую Шекспира и Шакспера. Косвенно это
признают и наши "защитники бедного Шакспера", когда выдвигают свой последний
"аргумент": утверждение, что для гения никакая логика, никакие законы
природы не писаны. Рецензент К.: "Гилилов просто не понимает, что такое
гений. Гений - это всегда невозможное". Рецензент Н. Б.: "Гилилова,
занимающегося вопросом об авторстве шекспировских произведений, то есть
объекта сгущенной гениальности (sic!), не волнует вопрос о гении". И
наконец, рецензент Г. чеканно формулирует: "Чудо истинной гениальности не
подлежит упрощенно-рациональному объяснению". Проще говоря, нас призывают
отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов
и просто поверить в чудо, этим фактам противоречащее. Но подлинная наука
такие призывы отвергает и будет отвергать, ибо она всегда ищет именно
рациональное, согласующееся с фактами объяснение явлений как природы, так и
истории людей, в том числе истории культуры. И не успокаивается, пока такое
объяснение не найдено, сколько бы на это времени ни потребовалось. Можно
также заметить, что основные факты биографий гениальных представителей
человечества рациональное объяснение все-таки находят (пусть и не сразу). За
исключением нашего случая - случая с традиционными представлениями о
гениальном Шакспере из Стратфорда. Когда речь идет о биографии писателя
(гениального или не гениального), мы вправе искать подтверждения, что
человек, которого считают писателем, умел хотя бы читать и писать. В
отношении Шакспера доказать это с фактами в руках никому еще не удалось.
Фактов же, доказывающих противоположное, - множество. Вот и приходится
присяжным защитникам традиций в конце XX века призывать к вере в немыслимые
чудеса, хотя речь идет не о сотворении мира, а о человеческой биографии.
Было ясно, что оппонентов больше всего занимала защита привычной
традиции, защита "человека из народа, бедного Шакспера", которого
недоброжелатели пытаются заменить аристократом. Доводы оппонентов были не
новы, а там, где они пытались прибавить что-то от себя, сказывалось плохое
знание (а то и просто непонимание) существа и истории "шекспировского
вопроса", что после многолетнего глухого табу на любую объективную
информацию о нем удивления не вызывает. Сосредоточиваясь на отстаивании
усвоенных с младых ногтей хрестоматийных представлений о личности великого
драматурга, первые оппоненты почти не касались результатов последних
исследований важных конкретных проблем, которым посвящена большая часть
"Игры об Уильяме Шекспире". Эти специфические проблемы (датировки,
идентификации прототипов в произведениях Бена Джонсона, Марстона и ряда
других современников Шекспира) явно находились за пределами знакомой
рецензентам сферы литературно-критического и теоретического словоговорения и
особого желания вникать в них не вызывали.
Изучение материалов полуторавековой дискуссии вокруг "шекспировского
вопроса" давно убедило меня, что к разгадке "прекрасной тайны" (как назвал
ее Диккенс) могут привести не бесконечные словопрения и взаимные обвинения,
а тщательное научное изучение конкретных исторических и литературных фактов,
близких к истокам шекспировского феномена. Разумеется, требовалось следить и
за ходом подобных исследований, ведущихся западными учеными. Показательно,
что когда впервые результаты моих исследований были доложены на
шекспировских конференциях и опубликованы в академической печати, голосов
оппонентов не раздавалось, ибо связь этих результатов с "шекспировским
вопросом" напрямую не затрагивалась (в противном случае статьи, скорей
всего, никогда не увидели бы свет). И только спустя какое-то время после
выхода "Игры об Уильяме Шекспире" были сделаны попытки "опрокинуть" вместе с
"шекспировским вопросом" и важные конкретные проблемы.
Первым объектом исследования, занимающим заметное место в "Игре об
Уильяме Шекспире", является поэтический сборник Роберта Честера "Жертва
Любви", где когда-то появилось самое загадочное шекспировское произведение -
поэма "Феникс и Голубь", название которой до меня всегда переводили на
русский язык с грубейшей ошибкой как "Феникс и Голубка", тогда как в ней
оплакивается смерть и описываются похороны платонической четы - Голубя (он)
и Феникс (она). И за целое столетие никто этого не заметил - ни
шекспироведы, ни переводчики, ни редакторы! И только теперь этот прижившийся
в русских изданиях Шекспира ляпсус начал постепенно (и далеко не всеми)
исправляться.
В "Игре об Уильяме Шекспире" впервые в российском шекспироведении
изложена история столетней научной дискуссии на Западе вокруг поэмы и
честеровского сборника, дан анализ основных гипотез, предложенных западными
учеными за это время; объективность этого анализа специально отмечена
английским профессором Парком Хонаном. Ни одна из выдвинутых на Западе
гипотез о смысле честеровского сборника не дает удовлетворительного решения
проблемы, поэтому несколько крупных англо-американских специалистов давно
выразили сомнение в возможности достижения такого решения, возможности
идентифицировать необыкновенную чету, чью смерть тайно оплакивали поэты -
участники сборника. Однако констатация неудовлетворительности всех
предложенных до сих пор на Западе гипотез должна вести не к отказу от
дальнейших исследований честеровского сборника и почиванию на хрестоматийных
паллиативах, а к выбору новых направлений научных поисков. Именно таким
новым и чрезвычайно перспективным направлением явился анализ и пересмотр
ничем по сути не подтвержденной традиционной датировки сборника 1601 годом.
Целый ряд фактов свидетельствует о более позднем времени появления
книги Честера; некоторые из этих фактов ранее отмечали и западные ученые, но
объяснить их нестыковку с традиционной датой - 1601 год - не могли. Другие
факты, установленные мною уже в процессе исследования, тоже
свидетельствовали о более поздней дате, тщательно скрывавшейся издателями и
авторами сборника. Эта подлинная дата - 1612 год - позволила раскрыть
главную тайну книги Честера: имена платонической четы - "Голубя" и "Феникс";
ибо именно летом 1612 года почти одновременно ушла из жизни чета Рэтлендов,
чьи отношения при жизни точно соответствовали отношениям честеровских
героев, а смерть и похороны окружены завесой глубокой тайны.
Новую датировку сборника и идентификацию прототипов Голубя и Феникс
поддержали несколько английских и американских ученых - стратфордианцев,
хотя большинство западных шекспироведов продолжают придерживаться привычной
им гипотезы К. Брауна невзирая на все ее несоответствия. У нас в течение 12
лет никто против моей гипотезы не выступал, а А. Аникст определенно считал
ее самым удовлетворительным решением чрезвычайно сложной проблемы.
Первым - после появления "Игры об Уильяме Шекспире" - атаковал новое
прочтение честеровского сборника (единственную гипотезу по конкретной
проблеме, пришедшую в мировое шекспироведение из России) рецензент Г.
Некоторых его доводов в защиту Шакспера, вроде уподобления ростовщичества
деятельности современных банков, я ранее касался. К честеровскому сборнику
рецензент подходит уже не с экономическими, а с книговедческими (как бывший
сотрудник университетской библиотеки и автор нескольких библиографических
работ) критериями, хотя сложными и часто запутанными, связанными с
шекспироведением проблемами британского книгопечатания и книгоиздания
XVI-XVII веков он никогда ранее не занимался, а самого сборника, судя по
всему, в глаза не видел.
Рецензент Г. считает, что никакого "шекспировского вопроса", никакой
"шекспировской тайны" просто не существует, и все сомнения в истинности
стратфордской традиции и культа - не более чем дань моде, которую он, в меру
своих сил и знаний, старается опровергнуть. И вообще слово "тайна",
подрывающее здоровое доверие к зафиксированным в хрестоматиях представлениям
и стимулирующее появление всякого рода гипотез, рецензент откровенно не
любит. Так же он подходит и к честеровскому сборнику, полагая, что я
специально нагнетаю таинственность вокруг этой книги. Похоже, даже
соответствующий раздел "Игры об Уильяме Шекспире" он не затруднился
внимательно прочитать, иначе узнал бы, что все без исключения западные
ученые, изучавшие поэму о Голубе и Феникс и книгу Честера, писали о тайне,
которая в них кроется (Р. У. Эмерсон, А. Фарчайлд, А. Гросарт, X. Роллинз,
У. Мэтчет и др.). Загадок у Честера столько, что не увидеть их может только
безнадежно слепой. Кто скрывается за именами "Голубь" и "Феникс", тайно
служивших Аполлону и ушедших из жизни почти одновременно? Какое поэтическое
Совершенство они оставили после себя? Почему Честер специально сообщает, что
правда о его необыкновенных героях будет показана в книге "аллегорически
затененной" и что его поэма якобы переведена с итальянского оригинала
никогда не существовавшего Торквато Челиано? Почему у лондонского экземпляра
совершенно другое название со странной "опечаткой" в главном слове, имя
другого издателя, эмблема другого печатника, хотя весь текст напечатан с
одного набора (и как я установил, на бумаге одной, да еще уникальной
партии)? Какое отношение имел Шекспир (кто бы он ни был) к участникам
сборника и к его ушедшим из жизни героям, к целому собранию прекрасных
акростихов, носящих на себе явную печать его гения? Список можно продолжить,
но и этого более чем достаточно, чтобы убедиться: издатели и авторы книги
намеренно и тщательно скрывали какую-то чрезвычайно важную тайну, связанную
прежде всего с необыкновенной платонической четой. Надо быть очень
самонадеянным, чтобы, не зная фактов и имен, связанных со сборником, даже не
прочитав его, выносить какие-то вердикты!
Но наш оппонент смело отрицает не только бесспорные для всех западных
ученых, изучавших честеровский сборник, признаки тайны; он "не заметил" и
приведенных мною важных фактов, свидетельствующих о том, что книга Честера
появилась значительно позже 1601 года, указанного на титульном листе
фолджеровского экземпляра. Даже неполный перечень этих "незамеченных" или
просто не понятых рецензентом фактов впечатляет, особенно если учесть, что
некоторые из них давно заметили (но не могли объяснить) западные ученые. Вот
факты, которые шаг за шагом ведут к новой датировке сборника и которые не
удостоились внимания нашего книговеда:
- относящийся именно к 1601 году разгар так называемой войны театров и
доходившей до драк вражды Джонсона и Марстона, делающий их сотрудничество в
это самое время крайне маловероятным. Это относится и к характеру
поэтического вклада Марстона, отличающегося от всех его ранних произведений;
- в честеровском сборнике имеется верноподданнический реверанс в
сторону Иакова Стюарта, ставшего английским королем только через два года
после 1601 года;
- книга Деккера (1609), где и Голубь, и Феникс еще живы;
- честеровский сборник в нарушение действовавшего правила не
регистрировался в Компании печатников и издателей ни в 1601, ни в 1611 году,
хотя издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, а
регистрация стоила гроши. Проверив подряд издания Блаунта и Лаунза, я
установил (впервые!), что они регистрировали практически все свои издания;
честеровский сборник - редчайшее для них исключение, свидетельствующее о
желании скрыть подлинную дату издания этой книги. В таком контексте
отсутствие регистрации (да еще дважды!) - факт серьезнейший, и вызывает
крайнее удивление, что называющий себя книговедом рецензент вообще не
обратил на него никакого внимания. Также не заметил он установленный мною
факт сотрудничества печатников Филда и Оллда именно в 1612-1613 годах (что
объясняет и необъяснимое раньше появление эмблемы Оллда на лондонском
экземпляре).
Полное умолчание о впервые выявленных реалиях, связанных с Беном
Джонсоном, его вкладом в сборник и его особыми отношениями с Рэтлендами и
другими "поэтами Бельвуарской долины" говорит о том, что эта область
находится далеко за пределами компетенции рецензента.
Бесцеремонно проигнорировав две трети приведенных мною фактов-оснований
(причем важнейших!), свидетельствующих о том, что честеровский сборник
появился не в 1601-м, а в 1612-1613 годах, рецензент Г. выносит вердикт:
"Итак, собственно книговедческий анализ честеровского сборника, независимо
от его отношения к "шекспировскому вопросу", не дает достаточных оснований
для его передатировки". Ничего себе "собственно книговедческий анализ"!
Элементарная предвзятость и некомпетентность - вот как называются такие
подходы в литературной критике...
Посмотрим теперь, как наш книговед пытается опровергнуть те немногие (и
не главные) факты и доводы, которые он все-таки заметил. Он признает:
"Несомненной заслугой Гилилова является установление принадлежности всех
четырех экземпляров сборника к одному изданию". В огромной рецензии больше
ни слова не уделено этому "установлению", а ведь случай удивительный:
российские исследователи первыми обнаружили в напечатанных четыре столетия
назад и хранящихся в центре Вашингтона и Лондона экземплярах загадочной
книги один и тот же (несмотря на разные даты на титульных листах) набор
водяных знаков, в том числе уникального, нигде и никогда ранее не
фиксировавшегося единорога с искривленными задними ногами. Тот же набор
водяных знаков позже обнаружен и на бумаге хантингтонского экземпляра, и
этим окончательно было доказано, что все экземпляры отпечатаны одновременно.
Рецензент не понял, что эта филигрань (водяной знак) важна совсем не в силу
своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу
уникальности рисунка, исключающей случайное совпадение разных партий бумаги.