Городницкий А.. И вблизи и вдали

Вот почему я, как и многие другие, радостно сознаю, что живу в "эпоху
Окуджавы". Вот почему я и сам, задумавшись над вопросом девятнадцатилетнего
мальчика, с удивлением подумал об Окуджаве, действительно, мы жили до
него?.."
Не важным событием в шестидесятые явилось рождение того мастера
авторской песни как Александр Галич. Само превращение преуспевающего
драматурга и киносценариста в автора ярких уничтожающих обличительных песен
представлялось удивительным. До этого он тоже порой писал песни, но это были
либо милые песенки к кинофильмам, вроде "Плыла-качалась лодочка по
Яузе-реке", либо типа песни на музыку В. П. Соловьева-Седого, под которую
все мы когда-то бодро маршировали: "До свиданья, мама, не горюй". И вдруг...
Горькая, едкая обличительная сатира, галерея зощенковских персонажей -- от
Клима Петровича Коломийцева, выступающего на митинге по указке и шпаргалке
парткома ("Как мать, говорю, и как женщина: требую их к ответу") до
незадачливых героев песни про "товарища Парамонову" и "О Прибавочной
стоимости". В отличие от лирических песенных монологов Булата Окуджавы песни
Александра Галича, почти всегда персонифицированные, имели острый
драматургический театральный сюжет. Сочный язык улиц перемежался в них с
издевательски-подчеркнутой канцелярской, безжизненной речью тупой аппаратной
олигархии. Именно поэтому многие считают Галича предтечей Владимира
Высоцкого. Наконец, горькие, патетические, высокие в своем трагизме песни
"Мы похоронены где-то под Нарвой", "Уходят друзья", "Памяти Пастернака",
"Облака". Именно это "второе Искусство" сделало Александра Галича
уникальным, неповторимым поэтом, и, как результат этого, привело к
необратимому крушению его житейского благополучия, исключению из Союза
советских писателей, изгнанию из страны и трагической смерти на чужбине в
1977 году. Только сейчас песни его, долгие годы уничтожавшиеся как
крамольные, возвращаются на родину. Несколько позднее, примерно с середины
шестидесятых, в "интеллигентскую" авторскую песню бурно ворвался хриплый и
громкий голос Владимира Высоцкого. На первых порах нарочито надрывная манера
его исполнения, "блатная" тематика ранних песен, полуцыганская нарочитая
аффектация и примитивные мелодии создавали впечатление чего-то вторичного,
узнаваемого. Но стихи... Я помню, как поразили меня неожиданно своей
удивительной .поэтической точностью строки одной из его "блатных" песен:
"Казалось мне, кругом -- сплошная ночь, тем более, что так оно и было".
Становление поэта происходило стремительно, как будто он Угадывался о своем
безвременном уходе. В коротких песенных текстах (а песня длинной быть не
может) он с мастерством подлинного художника ухитрялся отобразить целую
эпоху: от трагичных и героических лет войны ("Час зачатья я помню неточно",
"Жил я с матерью и батей на Арбате -- век бы так!" до сегодняшних дней
"Разговор у телевизора" или "Мишка Шифман"). Каким только гонениям не
подвергался Владимир Высоцкий при жизни! До сих пор помню обличительную
статью в газете "Советская Россия", опубликованную в 1967 году, в которой в
откровенно бранных выражениях Высоцкий объявлялся "антисоветчиком",
проповедником пошлости и мещанства. К статье этой мы еще вернемся. Гонения
на Высоцкого не прекратились и после его смерти. Теперь они приняли форму
"литературных" ниспровержений со стороны самой реакционной части
"профессиональных литераторов" типа Станислава Куняева...
Юлий Ким. Упоминание этого имени сразу же вызывает улыбку.
Действительно, в авторской песне, стремительно взлетевшей в шестидесятые
годы, Юлий Ким -- явление уникальное и исключительное. Его недостаточно
"читать с листа" или слышать голос на магнитофонной кассете или пластинке --
его обязательно надо видеть. Этот удивительный человек один воплотил в себе
целый театр -- с автором, музыкантом, режиссером и многочисленным и
талантливым актерским коллективом. В его яркой разнообразной труппе есть
пьеро и арлекины, герои и героини, карикатурные и отвратительные персонажи
-- бюрократы, "аппаратчики", пьяницы, подхалимы, уже знакомые нам по сказкам
и старинным книгам герои классических произведений, получившие в песнях Кима
вторую жизнь. Рыболовы и пираты, гусары и кавалергарды, школяры и
комедианты, неунывающий и непримиримый Тиль и грустный Петрушка, романтичный
мошенник Остап Бендер и хамоватый гегемон Присыпкин -- все они теснятся на
сцене, перевоплощаясь в этого небольшого, заряженного гремучей песенной
ртутью человека с гитарой в руках. И несмотря на все их многообразие, в
каждом из героев виден неповторимый почерк, яркая индивидуальность
создавшего их автора -- Юлия Кима.
Много лет назад, когда я еще не был знаком с Кимом, я услышал его
ранние песни в исполнении Юрия Визбора на одном из концертов в Ленинраде.
Представляя песни Кима со сцены, Визбор сказал: "Юлий Ким окончил МГПИ имени
Ленина в Москве. Работает школьным учителем на Сахалине. И чем хуже ему
приходится, тем более веселые песни он пишет. Так что веселых песен у него
много". Именно тогда впервые прозвучали для меня его жизнерадостные,
искрящиеся крутой и влажной морской солью песни "Рыба-кит", "Подо мной
глубина", "И все ж, друзья, не поминайте лихом -- поднимаю паруса". Честно
говоря, они немало укрепили во мне, в те поры еще сухопутном геологе,
желание обязательно когда-нибудь попасть в океан. Ах, эта наивная юная
романтика, кажущееся ощущение свободы на берегу безбрежного и неведомого
океана, шестидесятые Годы с их надеждами и верой в завтрашний счастливый
день, томительный запах прибрежных водорослей и морской соли! Герои первых
песен Кима -- рыбаки и китобои, беззаботные школяры, распевающие лихие и
совершенно антипедагогичные песенки, вроде "Бей баклуши, бей баклуши, а
уроки -- не учи"; свирепые, но благородные корсары устрашающего вида --
"Через лоб повязка, через череп -- шрам. Это не жизнь, а сказка -- говорю я
вам". Искристое веселье, безбрежное как океан и щедрое как встающее из него
камчатское солнце. Ощущение беспредельного богатства, несмотря на более чем
скромный учительский оклад: "если хочется кому-то маринованного спрута,
значит "Ждут его Калькутта или порт Бордо". И при этом "железные" законны
равенства и братства: "подношу к свету последнюю галету и делю на семь
персон", или: "все, что море дарит нам, делим пополам". Несколько позднее
появились сразу завоевавшие всенародную популярность знаменитые песни из
цикла "1812 год". Кто не распевал тогда лихую песенку лейб-гусаров,
предлагающих в порыве верноподданных чувств заменить царя, или тонко
стилизованную под народную песню бомбардиров "Генерал-аншеф Раевский сам
сидит на взгорье"? Казалось, Ким так и останется автором задорных
мальчишеских песен и театральных стилизаций. Жизнь, однако, судила иначе.
Вслед за короткой и ненадежной хрущевской оттепелью началась длительная
пора брежневских заморозков. Волею обстоятельств, а также в силу прямоты
души и непримиримости ко лжи, после возвращения в Москву, Юлий Ким оказался
близок к узкому Кругу тех самоотверженных интеллигентов, которых раньше
называли диссидентами, а сейчас -- предтечами перестройки. Его выгнали с
работы, запретили преподавать. Оставшийся практически без средств
существования с так же лишенной работы женой Ирой Якир и маленькой дочерью
на руках, он пытался писать песни для театральных постановок, но само имя
его, попавшее в "черные списки", отпугивало режиссеров. Тогда-то и появился
"автор песен Ю. Михайлов". Имя это быстро прижилось на экранах кино и
телевидения. Чего стоят, например, тут же подхваченные зрителями ,песни из
кинофильма "Бумбараш" или телевизионного фильма "Обыкновенное чудо"?
Немногие, однако, знают, что сценический псевдоним "Ю.Михайлов" был взят
Юлием Кимом не просто "для пущей важности" (как написано на конверте его
первой пластинки), а от "хорошей жизни".
Театральные, телевизионные и "киношные" песни Ю. Михайлова сослужили их
автору хорошую службу, дали ему необходимую профессиональному литератору
школу и навсегда связали его с любимым им театром. Это во многом определило
особенности развития его поэтического таланта в последующие годы. Для многих
"прикладных" песен их театральный сюжетный смысл, стилизация под "другую
обстановку" были только камуфляжем. Булат Окуджава как-то сказал, что он
никогда не писал исторических романов, Что "Путешествие дилетантов" или
"Свидание с Бонапартом" -- не более чем перенесение его сегодняшних проблем
и героев в другие времена. Что-то подобное происходило и с "театральными"
песнями Кима. Диапазон их звучания, их подтекст нередко гораздо шире того
сценического действа, для которого они были написаны. Достаточно вспомнить
романс захватившего власть "гегемона" Присыпкина, в строчках которого тонко
пародируется фонетика одного из тогдашних лидеров "Я в бою с мировой
буржуазией заслужил себе личную жизнь", или знаменитый марш бюрократов,
вызывавший в самые глухие годы застоя бурные овации всего зала: "Поступью
железной, дружно как стена, мы шагаем вслед за, невзирая на"...
Юлий как-то рассказывал мне, что после того, как он написал песни к
телевизионному фильму "Короли и капуста" по О. Генри, они принимались
телевизионным худсоветом. (Ох, уж эти телевизионные худсоветы! Мне самому в
конце семидесятых худсовет ленинградского телевидения "зарубил" песню,
написанную к какому-то телефильму, со следующей формулировкой обвинения:
"Вызывает неконтролируемые ассоциации"!) А у Кима было так: один из героев
поет по сюжету песенку, где есть строчки:

Куда ты скачешь, мальчик,
Скажи ты мне, куда?
Везде одно и то же --
Бардак и суета,
Да что за беда,
Да что за беда,
Да что за беда, ей-Богу?
Поеду понемногу
Куда-нибудь туда.
"Стоп", -- закричал председатель худсовета. -- Это куда же туда? И
песню запретили. Пришлось автору менять выражение "куда-нибудь туда" на
"туда -- куда-нибудь". Так -- прошло.
До сих пор, услышав неожиданно хорошую песню в телефильме или в
радиоспектакле, особенно стилизованную под другие времена, я думаю:
"Наверное, Ким". Он обладает удивительным музыкальным слухом к звучанию слов
в их родном контексте, чутким ухом пересмешника. И все это при абсолютно
современной естественности изложения. Один из лучших примеров такой
"стилизации" -- замечательная трагикомическая песня, в которой излагается
печальная (но со счастливым концом) история незадачливого российского
драматурга Василия Васильевича Капниста, пострадавшего от гневного
самодержца Павла. В песне с редким мастерством и изяществом на фоне
напряженного развития сюжета сочетаются обиходный язык двадцатого века с
"высоким литературным штилем" восемнадцатого. "Василь Васильевич Капнист
метался на перине. Один и тот же страшный сон, что был уже в четверг: что он
взобрался на Олимп, но, подошед к вершине, Василь Кириллыч цоп его за...
спину -- и низверг" или: "Да, испарился царский гнев уже в четвертом акте,
когда злодей опознан был и не сумел уползть. Сие мерзавцу поделом -- царь
молвил, и в антракте послал гонца вернуть творца, завернутого в полсть". А в
страшном облике самого курносого "ценителя искусств" "белеющего жуткой
тенью" как не опознать других самодержавных вершителей судеб
многострадальной нашей литературы -- от Сталина и Жданова до Хрущева и
Демичева? "Вот как было в прежни годы, когда не было свободы" -- этой
саркастической строчкой кончается песня.
Создавая песни для фильмов и спектаклей, уже упомянутых и многих других
("Недоросль", "Точка, точка, запятая", "Красная шапочка" -- всего и не
перечислишь), Юлий Ким успешно сотрудничал с известными композиторами --
Владимиром Дашкевичем, Геннадием Гладковым и другими. Для меня, однако,
всегда оставалось загадкой, как они пишут мелодии -- ведь все его песни уже
содержат музыкальную пружину.
В ту пору смутного безвременья, которой, казалось, не будет конца, Юлий
Ким писал не только за "Ю. Михайлова", но и за себя. Это были едкие, горькие
обличительные песни, где улыбчивые театральные маски были сброшены. Такие,
например, как песня "Четырнадцати лет пацан попал в тюрьму", посвященная его
тестю Петру Якиру, или беспощадная по своей точности песня, где отражена
попытка брежневско-сусловской администрации незаметно, шаг за шагом, снова
втащить на опустевший пьедестал статую "величайшего гения всех времен и
народов": "А как у нас по линии марксизма? -- Ленин-гений, Сталин покамест
нет". Именно колючие песни Кима в те времена, вместе с песнями Галича, легли
в основу "магнитофониздата", крамольного не менее, чем "самиздат".
Прошли годы, а число веселых песен у Юлия Кима не убывает. Хотя на
смену официальным гонениям пришло, как будто, достойное признание. (Хорошо,
что при жизни, это у нас бывает редко -- достаточно вспомнить Высоцкого или
Галича). Вышла перовая пластинка с его песнями. Пьесу Кима "Ной и его
сыновья" поставил Московский драматический театр имени Станиславского.
Ставятся и другие спектакли по его пьесам. Вышли из печати большая книга,
сборники стихов и песен. Сам автор, не мыслящий жизни без театра, успешно
работает с новым театром-студией "Третье направление", инсценирующим
авторские песни. Кима, однако, не купишь. Острота и непримиримость его
сатиры остаются прежними. Он и в ненадежную для России пору кажущейся
вседозволенности и гласности ухитряется писать такие песни, от которых у
бывалых слушателей и сейчас холодок по спине пробегает. Так в самом начале
"эпохи гласности", когда А. Д. Сахаров еще был в ссылке в Горьком, Ким
написал веселую "детскую" песенку про Машу, не верящую в бодрые речи
"прозревших" бюрократов и постоянно твердящую: "Да, а бедный чижик, он все
сидит в клетке, не поет, не скачет -- плачет". Несколько позднее появилась
"бодрая" песенка о возможной завтрашней судьбе энтузиастов перестройки:
"Встанешь с видом молодецким, обличишь неправый суд -- и поедешь со
Жванецким отбывать чего дадут".
И, наконец, уже совсем недавно приобрели широкую известность созданные
им сатирические песни "Открытое письмо Пленуму Союза писателей РСФСР",
печально известному своими откровенно антисемитскими декларациями и "Письмо
Великого московского князя литовской княгине", где высмеиваются бесплодные
потуги центрального правительства удержать Литву от отделения.
Песни эти лишний раз показали, что уничтожающая сила смеха во много раз
сильнее десятков серьезных обличительных статей. Приведу только один пример:
песня "Открытое письмо..." кончается такими строчками:

А вам скажу, ревнители России,
Вы приглядитесь к лидерам своим:
Ваш Михалков дружил со Львом Кассилем,
А Бондарев по бабке -- караим.
Не прошло и месяца со дня первого исполнения этой песни, как Наум
Каржавин позвонил по телефону из США одному из своих московских друзей и
спросил, правда ли, что Юрий Бондарев по бабке -- караим...
Когда думаешь о том, что отличает авторскую песню от других форм
поэзии, то приходит в голову, что автору песен для того, чтобы его слушали
(ведь могут и не захотеть слушать!) совершенно недостаточно быть только
одаренным поэтом и музыкантом или исполнителем. Надо еще обязательно быть
личностью. Интересной для окружающих. Чтобы позиция того, кто поет, была
небезразлична для других. Чтобы ему верили. Так вот, Юлий Ким -- личность.
Как Александр Галич, как Булат Окуджава, как Владимир Высоцкий. И это очень
важно для нас -- его современников. Поэтическая основа авторской песни
многогранна. Песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой -- это лирические монологи
с, как правило, серьезной драматической интонацией разговора. Песни Галича,
Высоцкого и Кима -- это прежде всего театр. Что же отличает песенный театр
Кима от театра Галича и Высоцкого? В первую очередь смех с его
многообразными оттенками, точно прописанные автором. Почти все герои его
песен вызывают улыбки. Вот только улыбки эти разные. От сочувственной доброй
сердечной улыбки, которую рождают незадачливый герой песни "Сенсация",
схваченный инквизиторами Галилей или наивные, но героические персонажи песни
"Мы с ним пошли на дело неумело" до презрительной ухмылки, которой только и
могут быть удостоены тупоголовые начальники, вплоть до "верхнего эшелона",
палачи, сексоты, воинствующие бюрократы и мещане, подхалимы и алкаши. Чего
стоит хотя бы один его знаменитый "Казачок", где танцуют две страшненькие
"великие тени", обмениваясь на ходу под веселенький припев "Джан-джан-джан,
чок-чок-чок" богатым опытом репрессий и подавления ("Дорогой Леонид, ты меня
послушай: если есть аппетит, ты бери и кушай".)
Но Юлий Ким -- не только мастер сатиры. Он автор многих "серьезных",
глубоко лирических и даже трагических песен. И в них его поэтический почерк
отличается точным ощущением внутренней гармонии слов, безошибочным вкусом,
моцартовски легким мастерством. Диапазон этих песен также широк: от грустной
песенки безнадежно-одинокого Петрушки и лирического гимна пушкинскому лицею
до трагического "Реквиема", от которого сжимается горло ("Не собирай
посылки, мама"). И в этой последней песне опять почти неуловимая и точная по
своему вкусу стилизация под народную "зековскую" песню, которая только одна
и может позволить себе роскошь обойтись порой без рифмы.
Диапазон литературных возможностей этого человека порой кажется
безграничным. Одна из его последних работ в театре -- музыкальное
представление в двух частях "Московские кухни". Здесь в свойственной
художнику лукаво-улыбчивой манере излагается совсем не смешная, драматичная
и героическая история "освободительного движения" московской интеллигенции,
возникшего в начале шестидесятых и беспощадно подавленного
брежневско-андроповской системой к концу семидесятых. Со своими героями,
своими отступниками, своими палачами и злодеями. Это, по существу, .первое
значительное театральное произведение, посвященное диссидентам. Его
прекрасно реализовал театр-студия "Третье направление". Действие, которое
начинается с улыбки, кончается героическим реквиемом памяти павших и, к
сожалению, недостаточно широко до сих пор известных героев этой эпохи
"недавнего прошлого", которое грозит нам повторением в "недалеком будущем".
Глядя на Кима сейчас, в начале девяностых годов, трудно поверить, что
ему уже за пятьдесят: он так же непроницаемо молод внешне, в нем все тот же
электрический заряд энергии и таланта, все то же силовое поле солнечной
улыбки и разящего как молния смеха. Когда-то, много лет назад, от имени
одного из своих литературных героев Юлий Ким написал песню с таким припевом:
"Белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей". Пожелаем
попутного ветра этому парусу в наши грозящие штормовыми прогнозами дни -- он
указывает нам верный курс...
Нельзя себе представить эпоху поющих "шестидесятых" и без Михаила
Анчарова, о котором в последнее время незаслуженно забыли.
Теперь, когда прошла мода на пение под гитару на московских кухнях и у
таежных костров, когда сам собой умер запретный еще недавно
"магнитофониздат", а пластинки с песнями Галича, Кима и Высоцкого заполнили
прилавки магазинов, когда авторская песня во многом стала уже историей,
настало время оглянуться назад и послушать как по-новому звучат старые
песни. "Старая песенка -- новый звук", как пророчески написал когда-то еще
молодой в ту пору Михаил Анчаров. Шумная волна неслыханной прежде
популярности авторской песни миновала, уступив место другим модным
увлечениям, миновала, оставив несколько имен, в числе которых имя Михаила
Анчарова...
С Анчаровым и с его песнями я впервые познакомился в 1963 году, когда
во время очередной командировки в Москву через каких-то знакомых случайно
попал на одно из частых в те поры песенных сборищ в непривычно просторную
квартиру потомков Григория Ивановича Петровского, председателя
большевистской фракции Государственной Думы, в печально известный "Дом на
набережной", населенный зловещими тенями убивавших и убиенных.
"Ну где этот ваш мальчик из Ленинграда?" -- услышал я голос в передней,
и в комнату шагнул плотный, как борец, черноволосый, коротко стриженый
мужчина с правильными чертами лица и внимательными, часто моргающими
глазами.
Из всех его песен тогда я знал только приписываемую ему, ставшую уже
народной "От Москвы до Шанси", а в этот вечер я впервые услышал сразу же
полюбившиеся мне "МАЗы", "Органист", "Тихо капает вода -- кап, кап" и многие
другие. Яростная экспрессия этих песен на фоне мужественного облика их
автора, опаленного пороховым дымом великой войны (я подумал, что он и
моргает часто от того, что глаза были раньше обожжены) и его рассказов о
парашютно-десантных войсках, где он вроде бы служил в конце войны, произвели
на меня сильнейшее впечатление. У Анчарова была удивительно обаятельная, уже
утраченная ныне, "цыганская" темпераментная манера исполнения. В сочетании с
сильным низким "подлинно мужским" голосом она придавала особый колорит его
песням. Да и гитара в его руках была старинная, инкрустированная, как мне
тогда показалось, каким-то серебром и перламутром, чуть не из прошлого века.
Мы подружились, и он дал мне прочесть рукопись только что написанной и еще
не опубликованной своей повести "Теория невероятности", которую никто тогда
не хотел печатать. Первые же ее строки вызвали у меня скептическую улыбку
недоумения. Повесть начиналась так "Недавно я влюбился. Я совсем юный -- мне
сорок лет". "Вот старый хрен, -- подумал я (мне тогда было неполных
тридцать), -- он еще влюбляется!" В его-то возрасте! И не стыдно ему об этом
писать!" Повесть, однако, захватила меня почти так же, как песни. Была в ней
какая-то стихийная сила личности яркой, мятущейся и нестандартной, не
вписывающейся в привычный мне стереотипный уклад. Впрочем, сам Анчаров
только начинал тогда свое литературное поприще, считал себя прежде всего
художником, жил в писательском доме в Лаврушинском переулке, в квартире
своей тогдашней жены Джои Афиногеновой, был, как выяснилось, скор на выпивку
и кулак, и писал песни.
Живописные его работы также обнаруживали в нем несомненный талант, но
при этом как бы некоторое отсутствие профессионализма. Он был тогда подобен
витязю на распутье -- короткая оттепель конца пятидесятых опьяняла его,
бывшего фронтовика, множеством неожиданно открывшихся ему дорог и
возможностей. Чем заняться всерьез? Песнями? Живописью? Литературой? Все
удавалось ему. В то время он часто выступал с песнями и выступления эти
неизменно сопровождались успехом. Помню, после очередного его концерта в
Ленинграде мы с друзьями провожали его на "Красную Стрелу". Концерт кончился
рано, было что-то около восьми вечера, и поскольку в провожающей компании
было много актеров, решено было зайти в ресторан ВТО, в Дом актера,
располагавшийся почти рядом с Московским вокзалом на Невском, что внушало
уверенность и отъезжающему и его провожатым в невозможности опоздания. Тем
большим было наше удивление, когда, прибыв, наконец, на Московский вокзал (а
пеший путь к нему оказался трудным, так как Анчаров, пришедший в состояние
полной эйфории, почему-то пытался свою только что купленную в Питере кепку
засунуть в каждую из встречных урн, и приходилось ее подолгу оттуда
извлекать, мы неожиданно установили, что давно ушла не только "Стрела", а
вообще все поезда на Москву. Поскольку Михаил упорно настаивал на
немедленном отъезде, всей компании пришлось перебазироваться на Витебский
вокзал, откуда около трех часов ночи отправлялся какой-то пассажирский поезд
"Москва -- Бутырки", следовавший через Новгород и прибывавший в Москву, на
Савеловский вокзал, где-то к концу суток. Засыпающего на ходу и ставшего
сразу грузным и неподъемным Анчарова с трудом водрузили в общий вагон, среди
чьих-то бесчисленных мешков и кошелок, кепку его вручили сидевшей напротив
бабке с твердым наказом -- беречь ее до конца пути и вручить хозяину только
когда он полностью протрезвеет -- и вырубившийся за время погрузки бард был
отправлен в столицу. Проснувшись с больной головой в середине следующего дня
где-то в районе Твери, он долго озирался, пытаясь понять, где находится и
куда едет. "Где я?" -- тоскливо спросил он, и упомянутая выше бабка охотно
откликнулась: "А в поезде, милок! К Твери подъезжаем!" -- "А товарищи мои
где?" "Известно где -- погрузили тебя и ушли, а чемоданчик твой -- вот он. И
кепочка твоя цела, так что не сумлевайся". И радостная бабка вручила
похмельному пассажиру до неузнаваемости измятую и перепачканную сажей
окурков "питерскую" кепку...
В последующие годы Михаилу Анчарову как будто удалось добиться
литературного признания. Одна за другой были напечатаны и "Теория
невероятности", и последовавшие за нею другие повести.
Он стал модным писателем. Ему начали наперебой заказывать сценарии
телефильмов. Инсценировки по его произведениям охотно ставили московские
театры. Песни были заброшены -- Анчаров полностью ушел в прозу и
драматургию. И тут судьба сыграла с ним злую шутку. За первым длинным
сериалом телефильма "День за днем", куда вошла отчасти его биография и где
органично звучали песни, последовал следующий бесконечный телесериал, где