Страница:
деревней, а между уровнем и направленностью политических дебатов и
практическими шагами новой власти.
Частично это происходило по объективным причинам, связывающим руки
любым новаторам: они быстро обнаруживают, что ваять будущее приходится из
единственно доступного подручного материала - прошлого. В немалой же степени
- из-за тех специфических черт характера, которые, поднимая его как политика
на исторический уровень, отвращали от "текучки" и ставили в зависимость от
тех, кто брал на себя решение будничных проблем.
В 1985-1987 годах такими практиками при нем были Е.Лигачев и Н.Рыжков.
Придя также в андроповские времена на руководящие посты в ЦК, они сыграли
решающую роль в его избрании генсеком. Один, став де-факто вторым секретарем
ЦК, в качестве ведущего заседания Секретариата, решительно взял на себя
управление партийным аппаратом и, стало быть, подготовку значительной части
политических решений. Другой, будучи премьером, "подобрал под себя"
практически всю экономическую сферу. Горбачев же, не только из-за склонности
к глобальным, теоретическим вопросам, но и в силу характера - как человек
компромисса, лишь в исключительных случаях шел на то, чтобы, пользуясь
положением, одернуть своих друзей или навязать им свою точку зрения. В
отношении Лигачева таким принципиальным поводом "топнуть ногой" стала
санкционированная им публикация в марте 1988 года перестроечного Манифеста -
статьи ленинградского доцента Нины Андреевой "Не могу поступиться
принципами". Что же касается Рыжкова, то генсек сдавал под его напором даже
собственные политические позиции в вопросах экономической реформы вплоть до
зимы 1990-1991 годов, когда уже, в сущности, было нельзя наверстать
упущенное.
Позднее он запишет в число своих роковых ошибок первых лет перестройки
"запаздывание" с принятием как минимум двух принципиальных решений:
разделение партии, иначе говоря, высвобождение ее реформаторски настроенной
части из-под пресса бюрократизированного аппарата и начало радикальной
переделки экономического "базиса" по собственному проекту. Он не уточняет,
правда, что зазор между политической демократизацией и экономической
реформой возник не только из-за того, что инициаторы перестройки слишком
затянули с шагами в сторону рыночной экономики, а потому, что в этой сфере
они поначалу просто двинулись назад. Два, если не три года, Горбачев и его
команда добросовестно крутили маховик все той же "сектантски-приказной"
модели, надеясь, что сконструированный их предшественниками двигатель,
очищенный от коррозии и налипшей грязи, наконец заведется и "дубинушка сама
пойдет".
Подобно Андропову, они верили, что простое усиление административными
мерами дисциплины и порядка, более строгий персональный спрос с
руководителей и бескорыстный порыв молодых, нравственно не разложившихся
кадров заставит теоретически безупречный "перпетуум-мобиле" социализма
работать не за страх, а за совесть. К тому же к моменту прихода к
руководству страной, несмотря на многочисленные "наработки" разных
экономических институтов, с которыми Горбачев старательно знакомился (в его
кабинете и на проводимых им совещаниях еще до 1985 года перебывали директора
большинства экономических институтов), в его собственном багаже, как считает
помощник по экономике Н.Петраков, был лишь "пустой чемодан", который
пришлось заполнять с нуля.
Помимо заимствованных у Андропова рецептов подтягивания трудовой
дисциплины в него сложили и нереализованные идеи косыгинской реформы,
обещавшей большую автономию предприятиям, и личный опыт самого Горбачева, с
успехом внедрявшего на полях Ставрополья "ипатовский метод" повышения
материальной заинтересованности сельских тружеников. В результате на свет
появилась программа "ускорения" экономического развития, представлявшая
собой скорее пропагандистский лозунг, чем продуманную концепцию реформы.
В самом деле, что как не "ускорение" должно было стать антиподом
предыдущей эпохи застоя и одновременно воплощением в жизнь ключевого понятия
- "динамизм", с которым он пришел на судьбоносное заседание Политбюро 11
марта 1985 года! Однако в реальности за призывной и оптимистической
интонацией этого слова, по существу, до лета 87-го не было никакого
конкретного плана действий. Отдельные спорадические решения в экономической
области плохо стыковались между собой и практически не сочетались со все
более активно разворачивающимся политическим процессом. И здесь есть свои
"хрестоматийные" примеры. Так, в течение одной недели, чуть ли не на одном и
том же заседании Секретариата ЦК родились два взаимоисключающие
постановления: "О поощрении индивидуальной трудовой деятельности" и "О
решительной борьбе с нетрудовыми доходами", устанавливавшие в традициях
блаженной памяти хрущевских, если не сталинских, времен жесткие лимиты на
размеры частных жилых строений, теплиц, оранжерей и тому подобное.
И все же существовала внутренняя органическая связь между такими
принятыми в эти годы разноплановыми решениями, как программа развития
машиностроения, меры по интенсификации научно-технического прогресса,
создание Агропрома или введение практики госприемки готовой продукции.
Каждое из них в своей конкретной области и все они в сумме представляли
собой отчаянные попытки оживить угасавшую на глазах
командно-административную экономику, сохраняя ее структуру (с
гипертрофированно-развитой "оборонкой") и законы, по которым она жила.
Решить таким образом ее проблемы, достаточно точно диагностированные
самим Горбачевым на заседаниях Политбюро ("страна стоит в очередях; живем в
постоянном дефиците - от энергоносителей до женских колготок; жирует только
военный сектор; накапливается технологическая зависимость от Запада" и
другие), было невозможно. Ведь чтобы избавиться от очередного дефицита,
жаловался генсек, приходится каждый раз создавать чуть ли не чрезвычайную
комиссию во главе с секретарем ЦК. В брежневские времена подобным образом
был брошен "на производство" женских колготок секретарь ЦК по оргпартработе
И.Капитонов, в горбачевские - его наследник на этом посту Е.Лигачев,
превратив свой кабинет в пункт селекторной связи, выполнял роль диспетчера,
распределявшего по регионам дефицитное топливо холодной зимой 86-го.
Новые руководители страны не могли не видеть, что не только топливные
или продовольственные запасы, но и административные ресурсы в целом
государственной экономики - на пределе, но, как волки, окруженные флажками,
не представляли себе какие-то варианты выхода за рамки Системы. "Мы все
поначалу пребывали во власти иллюзий, - подтверждает Михаил Сергеевич. -
Верили в возможность улучшения функционирования Системы". А раз так, значит,
надо было заставить ее работать. И получалось, что, пока Горбачев,
размежевываясь со Сталиным, продвигался в направлении позднего Ленина и
вдохновлялся нэпом, партийный и государственный аппарат, повинуясь решениям
ЦК, налегал на госприемку, создавая армию надзирателей за качеством
продукции, вместо того чтобы доверить эту роль потребителям, и усердно рыл
Котлован под новый невиданный административно-архитектурный монумент -
Госагропром.
По-своему символичным показателем непродуманности первых практических
шагов нового руководства, соединившим в одном "пакете" его политические,
экономические и психологические просчеты, стала антиалкогольная кампания,
объявленная весной 1985 года. Попытка введения приказным способом поголовной
трезвенности на Руси, на что не отваживались даже ее самые решительные
правители, будь то в эпоху деспотии или тоталитарного режима, завершилась,
как нетрудно было предвидеть, полным фиаско. Она оставила после себя первую,
но, возможно, роковую пробоину в государственном бюджете, закономерно
возникшую мафию производителей и подпольной продажи самогона и заменителей
водки... и сотни анекдотов, главным героем которых был, разумеется, "отец
Перестройки".
Вызванная этой кампанией неизбежная дискредитация нового руководителя -
наименее обидными прозвищами Горбачева в годы этого советского "прохибишна"*
были "генсок" и "минеральный секретарь" - не шли ни в какое сравнение с
унижением стоявших в очередях миллионов людей, которым чиновники с привычной
ретивостью и хамством навязали безалкогольные свадьбы и поминки, и
умопомрачительные схемы зачетов талонов "на водку за сахар" и "мая за
январь". На улицах городов появились антиалкогольные патрули,
терроризировавшие возвращавшихся из гостей прохожих, вернулось, ухватившись
за предлог, подброшенный властью, заглохшее было доносительство, приемы в
советских посольствах за рубежом обезлюдели.
Если этот административный абсурд еще можно было прекратить столь же
волюнтаристским новым распоряжением, то пагубный экономический эффект от
вырубленных виноградников, демонтированных винных заводов и загнанного в
подполье могущественного сектора экономики лег тяжелым грузом на многие годы
на судьбу всей перестройки. Непродуманность и нелепость антиалкогольной
кампании казалась настолько очевидной, что ее объяснение многие пытались
найти то ли в фанатичном неприятии спиртного самим Горбачевым (или Раисой
Максимовной), то ли в тайной склонности к спиртному Лигачева, заставлявшего
всю страну бороться вместе с ним против одолевавшего его искушения.
На самом деле не было ни того ни другого, что еще хуже, поскольку
лишает "минерального секретаря" последних оправданий. Сам Михаил Сергеевич
склонностью к алкоголю не страдал. В возрасте пятнадцати лет был не очень
приятный эпизод, связанный с выпивкой: отмечая окончание уборки, комбайнеры
- члены бригады, в которой он работал в поле вместе с отцом, решили
произвести Михаила в мужчины и поднесли ему вместо воды полный стакан даже
не водки, а спирта. "С тех пор, - вспоминает Горбачев, - большого
удовольствия от выпивки я не получал, хотя застолье с родственниками или с
близкими друзьями любил всегда".
Отвращение к безудержному пьянству и понимание, насколько трудно
поддается лечению эта пагубная привычка, перерастающая в болезнь, и у него,
и у супруги могло выработаться из-за того, что у обоих были крепко
выпивавшие братья. Этот семейный "крест", как говорила Раиса, им приходилось
нести вместе с остальными родственниками, при этом оба, конечно, старались
не допускать, чтобы эскапады запойных братьев получали широкую огласку.
Бывало, по звонку соседей или из больницы, куда периодически попадал брат
Раисы, талантливый детский писатель, к нему снаряжали зятя Горбачевых
Анатолия, который отправлялся приводить в чувство своего родственника, а то
и разыскивать его среди забулдыг в вытрезвителе или на вокзале.
Несмотря на это, никакого "старообрядческого" неприятия алкоголя у
Горбачева не было. И в университетские времена он не сторонился студенческих
компаний с неизбежными возлияниями, и позже, став ставропольским
партначальником, не отворачивался от рюмки. Его сокурсник Р.Колчанов, многие
годы работавший в газете "Труд", рассказывал, как, встретившись в
Ставрополе, они с Мишей "усидели" литровую граненую бутылку. Подтверждает
алиби Горбачева в этом щекотливом для нации вопросе и такой безусловный
авторитет, как писатель Владимир Максимов, в конце 50-х годов сотрудник
одной из ставропольских комсомольских газет: "Когда развернулась кампания по
борьбе с культом личности, Горбачев нередко заглядывал к нам в редакцию. Мы
усаживались за столом, открывали бутылку и вели долгие разговоры о политике.
Вся страна в то время была в шоке от доклада Хрущева , и многие из нас
верили в то, что наступает эпоха демократии".
Сам Михаил Сергеевич не любит возвращаться к больной теме
антиалкогольной кампании. Его привычное объяснение этого очевидного
политического "прокола" сводится к тому, что, во-первых, антиалкогольная
кампания досталась ему "по наследству", во-вторых, что он "передоверил" эту
деликатную проблему Лигачеву и другому Михаилу Сергеевичу - Соломенцеву, а
они "переусердствовали". Признает, что делали это топорно - "надо было
растянуть на годы, а не ломать людей". Однако тут же то ли в оправдание, то
ли в объяснение собственной позиции напоминает о том, что пьянство в стране
в те годы приняло масштабы национального бедствия, что из-за него неуклонно
снижался средний уровень жизни, "мужики вымирали, а потомство вырождалось" и
что поначалу тысячи людей, особенно женщины, завалили ЦК письмами в
поддержку этого решения. Защищая первый вышедший комом "блин" перестройки -
Указ "О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, искоренению
самогоноварения", Горбачев утверждает: "Никакого тайного решения не было. В
180 трудовых коллективах страны обсудили решения и высказались "за" (будто
забыл, как обеспечивался в те годы поголовный "одобрямс"!). Предлагали даже
принять "сухой закон". Но я решительно выступил против. А испохабили дело на
стадии исполнения".
Из его комментариев можно понять, что большого раскаяния в том, что
было сделано от его имени, он не испытывает, цели и намерения тогдашнего
руководства считает безусловно благими, но в очередной раз подвели методы.
Чем не достойная Черномырдина сокрушенная констатация: в России, когда
хочешь, как лучше, получается, как всегда.
Однако даже пронесшийся над страной антиалкогольный "смерч" не причинил
серьезного политического ущерба постепенно разворачивавшейся перестройке -
настолько сильны были в советских людях ожидания перемен к лучшему. Да и
личный авторитет Горбачева, несмотря на, в общем-то, беззлобные анекдоты, не
слишком пострадал. Некоторые из них он не без удовольствия сам пересказывал
своим именитым зарубежным гостям. Например, о том, как москвич, разъяренный
стоянием в очереди за водкой, отправляется в Кремль, чтобы плюнуть в лицо
Горбачеву. И скоро возвращается еще более раздосадованным: "Там очередь еще
больше".
В те "серебряные годы Перестройки" люди готовы были ему многое простить
не потому, что он успел к этому времени сделать что-то существенное (все его
реальные свершения были впереди), а из-за того, что возвращал изуверившимся
возможность надеяться. И еще потому, что был совсем не похож на своих
предшественников. Не тем, конечно, что сам при случае мог пересказать
анекдоты о себе - в своей компании это могли, наверное, позволить себе и
Хрущев, и Брежнев, - а желанием и умением разговаривать с людьми, а не
зачитывать приготовленные тексты и формулировать от их имени свои, не всегда
внятные желания. Тогда его красноречие еще не воспринималось как
велеречивость, а увлекало и завораживало людей.
Ну и, конечно, сам облик нового генсека - не только по контрасту с
предшественником - привлекал и подкупал его слушателей. Молодой, обаятельный
со жгучими южными глазами, убежденный в том, о чем говорил, и потому легко
убеждающий, - словом, бесспорный и неординарный лидер, за которого впервые
за много лет стране не было стыдно. Как свидетельствует Е.Боннэр, Андрей
Дмитриевич Сахаров, увидев в Горьком одно из первых публичных выступлений
Горбачева по телевидению, сказал: "Это первый нормальный советский
руководитель".
К менявшемуся ритму работы пришлось адаптироваться и аппарату. После
прежнего "постельного режима", к которому, подлаживаясь под болезни
начальников, почти не появлявшихся на службе, уже давно привыкло их
окружение, помощники и функционеры стали засиживаться до 9 часов вечера -
раньше Горбачев, как правило, домой не уезжал. Даже своей манерой одеваться
и очевидным вниманием к аксессуарам одежды он давал понять окружению, что
настали новые времена. Приученный к "партийно-скромной", безликой робе,
В.Болдин задним числом недоумевал: "Как при таком объеме работы можно
находить время, чтобы ежедневно менять галстуки и подбирать их под костюм и
рубашку?" По его мнению, в этом проявлялось неутоленное в бедной юности
стремление провинциала "шикарно одеваться".
Люди, менее пристально следившие за его галстуками, запомнили, пожалуй,
лишь кокетливую шапку-пирожок, выделявшую его зимой в толпе окружавших
"ондатр". Летом же в своей банальной, хотя и хорошего качества серой шляпе -
"Федоре" - Михаил Сергеевич даже на трибуне Мавзолея не выделялся из
номенклатурной шеренги. Увидев его впервые после многолетнего перерыва,
Зденек Млынарж воскликнул: "Мишка, ты в этой шляпе вылитый Хрущев!"
Конечно, больше, чем модный костюм, выделяло Горбачева, особенно во
время поездок по стране, непривычно постоянное присутствие рядом с ним на
протокольных церемониях, а нередко и на деловых встречах Раисы Максимовны.
Одни - таких было меньшинство - относились к этому одобрительно или
безразлично; другие - чаще всего женщины - возмущались тем, что она "всюду
показывается". Смягчались они, только когда видели, что иногда на виду у
окружающих и телекамер он машинально, явно по многолетней привычке, брал
Раису за руку.
Подобный ошеломляющий контраст со стереотипным поведением и
канонизированным представлением о советских партийных лидерах, особенно в
первые годы, не переставал изумлять западную прессу. Выходя с мировой
"премьеры" Горбачева в Женеве - его пресс-конференции после первого саммита
с Р.Рейганом, в ноябре 1985 года один из американских журналистов с завистью
сказал своему советскому коллеге: "Вы получили выдающегося лидера. Не знаю,
на что он будет способен как политик, но как профессионал могу утверждать:
когда он выходит к прессе, рядом с ним никому из наших лидеров лучше не
появляться". А впервые встретившийся с Михаилом Сергеевичем в Москве
Дж.Шульц, явно попав под обаяние нового "кремлевского мечтателя", написал:
"Одного оптимизма и убежденности Горбачева достаточно, чтобы обеспечить
успех перестройке". Если бы это было так!
Эйфория и даже некоторая экзальтация, сопровождавшие первые шаги
молодого генсека на политической сцене, постепенно спадали. "Медовый месяц"
в отношениях между новой властью и обществом оказался быстротечным. В
отсутствие ощутимых изменений в повседневной жизни даже явно расположенная к
новому лидеру страна не могла долго удовлетворяться лишь внешними признаками
перемен.
Конечно, после затянувшегося правления кремлевских старцев людям
импонировал раскованный, непосредственный стиль поведения Горбачева - его
первые публичные выступления, превратившиеся в телевизионные митинги,
собирали у экранов миллионы людей. Теряли смысл привычные политические
ритуалы, уже не было никакого интереса в разглядывании фотографий партийного
руководства, выстраивавшегося строго по ранжиру при встречах и проводах
Генерального секретаря. Михаил Сергеевич, видимо, умышленно "ломал эти
каноны", когда мог взять под руку и повести с собой к трапу самолета любого
члена Политбюро, из-за чего на публикуемых массовых снимках вся табель о
рангах оказывалась перемешанной.
Захирела индустрия изготовления канонических портретов для партийного
иконостаса. Правда, на первом официальном фото, сопровождавшем сообщение об
избрании Горбачева генсеком, ему, разумеется, из лучших побуждений
заретушировали родимое пятно на лбу, однако, очень быстро примелькавшись на
телеэкране, оно вернулось и на партийные "иконы". Сам он к портретам
относился с иронией. Во время одного из зарубежных визитов ему сообщили, что
местный художник русского происхождения хотел бы его нарисовать, Горбачев
даже взорвался: "Этого еще не хватало! Как только начнем писать портреты
начальников, тут и конец перестройке!"
Во время разъездов по стране (в первые месяцы он посетил Ленинград,
Киев, Днепропетровск, Тюмень) генсек с явной охотой "выходил к народу" -
пообщаться, окунуться в атмосферу приветственных возгласов, аплодисментов,
рукопожатий.
Поскольку подробные репортажи с этих встреч передавались по
центральному телевидению, такого рода общение с людьми "под камеру" было
одновременно продолжением его просветительской работы, давало возможность
еще и еще раз высказаться публично, "прийти в каждый дом". Поэтому в таких
ситуациях он гораздо больше говорил, чем слушал, а слышал преимущественно
то, что ждал или хотел услышать. Вернувшись из поездки в Тольятти,
рассказывал на Политбюро: "Вышел к людям. Все общество в движении. Никто не
хочет жить, как раньше. У народа энтузиазм, готовность активно поддержать
перестройку. Каждый говорит: "Только не отступайте, Михаил Сергеевич, идите
вперед, мы вас поддержим".
Однако чем дальше, тем отчетливее в этом гуле благодарного одобрения,
сопровождавшем его в самых разных аудиториях, стали различаться нотки
нетерпения. Страна ждала если не чудес, то уже не только обещаний. От
руководителя, который выглядел подкупающе искренним и внушал доверие, люди
хотели помимо заверений в том, что вот-вот все наладится, получить
спасительную программу быстрого подъема страны к долгожданному процветанию.
Однако программа никак не вытанцовывалась. И хотя на уровне общих слов и
выбора магистрального направления движения все, казалось, было ясно: выход
из застоя требовал "динамизации" экономического развития и "усиления
ответственности каждого", - оставался без ответа главный вопрос: с чего
начать? То самое ленинское "решающее звено", взявшись за которое можно было
бы вытянуть "всю цепь", никак не обнаруживалось. Из вороха доставшихся в
наследство проблем, как из запутанного клубка, торчали разные нитки, и,
начиная тянуть по очереди одну за другой - машиностроение,
научно-технический прогресс, агропром, ВПК, - он лишь всякий раз убеждался в
том, что нить не та и клубок все больше запутывается.
Выяснилось, что сами по себе ни девиз "ускорения", ни обращенный к
каждому призыв "прибавить в работе" не меняли сложившейся практики, а тем
более общего устройства жизни. Целостной же концепции реформы у нового
руководства не было. Внимание распылялось, одна инициатива следовала за
другой, в ход по преимуществу шли старые заготовки того времени, когда
Горбачев вместе с Рыжковым, перелопатив сотни справок экспертов и
академических институтов, готовили так и не пригодившиеся ни Андропову, ни
Черненко материалы по научно-техническому прогрессу и возможной
экономической реформе.
Отказавшись от попыток выделить какое-либо одно ключевое направление
ускорения, Михаил Сергеевич предложил наступать "широким фронтом". После
того как с большой помпой в июне 85-го прошло совещание по машиностроению,
внимание переключилось на агропром, объявленный ни больше ни меньше
"прообразом всего народного хозяйства". Спустя несколько месяцев стало
очевидно, что эти отдельные кавалерийские вылазки не приносят результатов по
причинам, кроющимся за пределами каждой из отраслей экономики, а именно в
политике.
Задуматься над необходимостью выработки общей концепции реформы
Горбачева побудили не только первые неудачи, но и особенности характера,
которым предстояло стать особенностями политического проекта перестройки.
Интерес к концептуальным подходам, к теоретизированию еще со студенческой
скамьи и проблемы, не получавшие разрешения, подталкивали Горбачева к поиску
выхода на более высоком - абстрактном - уровне. Было ли это только завидной
способностью приподняться над горизонтом обыденности и взглянуть на
конкретную ситуацию с высоты птичьего полета, обобщить и типизировать ее, то
есть признаком стратегического разума, или формой интеллектуального бегства
от рутины и прозы будней, - сказать трудно. Да и каким скальпелем можно
отделить одно от другого, если эти качества сошлись в одном человеке?
На горизонте замаячил ХХVII съезд КПСС, и лучшей трибуны для объявления
советскому обществу, что оно вступает в качественно новый этап, невозможно
было придумать. Его концепцию предстояло выработать ближайшему окружению
Горбачева - той, по его словам, "группе единомышленников, с кем вместе
заварили кашу, чтобы идти до конца". Тогда к ней вполне можно было
причислить большую часть перекомпонованного Политбюро и Секретариата ЦК. В
группу входили (во что трудно поверить, зная о последующих событиях) такие
разные политические соратники Горбачева, как А.Яковлев и Е.Лигачев, Н.Рыжков
и В.Чебриков, А.Лукьянов и В.Болдин. Б.Ельцин на этом этапе играл
малозначительную роль. Поскольку главным заданием было осмыслить
исторический момент, переживаемый страной, и сформулировать философию
перестройки, то на несколько месяцев перед съездом ближайшим окружением
Горбачева стали "теоретики": Александр Яковлев, Вадим Медведев, зав.
сектором в Отделе пропаганды Наиль Биккенин, учившийся вместе с Раисой
Максимовной на философском факультете МГУ, и помощник генсека Валерий
Болдин.
Сваренная ими "каша" - отчетный доклад на ХХVII съезде КПСС 26 февраля
1985 года - стала общим знаменателем устремлений столь пестрой "группы
единомышленников", что больших революций в официальном мировоззрении не
предвещала. Концепция начального этапа перестройки привычно укладывалась в
практическими шагами новой власти.
Частично это происходило по объективным причинам, связывающим руки
любым новаторам: они быстро обнаруживают, что ваять будущее приходится из
единственно доступного подручного материала - прошлого. В немалой же степени
- из-за тех специфических черт характера, которые, поднимая его как политика
на исторический уровень, отвращали от "текучки" и ставили в зависимость от
тех, кто брал на себя решение будничных проблем.
В 1985-1987 годах такими практиками при нем были Е.Лигачев и Н.Рыжков.
Придя также в андроповские времена на руководящие посты в ЦК, они сыграли
решающую роль в его избрании генсеком. Один, став де-факто вторым секретарем
ЦК, в качестве ведущего заседания Секретариата, решительно взял на себя
управление партийным аппаратом и, стало быть, подготовку значительной части
политических решений. Другой, будучи премьером, "подобрал под себя"
практически всю экономическую сферу. Горбачев же, не только из-за склонности
к глобальным, теоретическим вопросам, но и в силу характера - как человек
компромисса, лишь в исключительных случаях шел на то, чтобы, пользуясь
положением, одернуть своих друзей или навязать им свою точку зрения. В
отношении Лигачева таким принципиальным поводом "топнуть ногой" стала
санкционированная им публикация в марте 1988 года перестроечного Манифеста -
статьи ленинградского доцента Нины Андреевой "Не могу поступиться
принципами". Что же касается Рыжкова, то генсек сдавал под его напором даже
собственные политические позиции в вопросах экономической реформы вплоть до
зимы 1990-1991 годов, когда уже, в сущности, было нельзя наверстать
упущенное.
Позднее он запишет в число своих роковых ошибок первых лет перестройки
"запаздывание" с принятием как минимум двух принципиальных решений:
разделение партии, иначе говоря, высвобождение ее реформаторски настроенной
части из-под пресса бюрократизированного аппарата и начало радикальной
переделки экономического "базиса" по собственному проекту. Он не уточняет,
правда, что зазор между политической демократизацией и экономической
реформой возник не только из-за того, что инициаторы перестройки слишком
затянули с шагами в сторону рыночной экономики, а потому, что в этой сфере
они поначалу просто двинулись назад. Два, если не три года, Горбачев и его
команда добросовестно крутили маховик все той же "сектантски-приказной"
модели, надеясь, что сконструированный их предшественниками двигатель,
очищенный от коррозии и налипшей грязи, наконец заведется и "дубинушка сама
пойдет".
Подобно Андропову, они верили, что простое усиление административными
мерами дисциплины и порядка, более строгий персональный спрос с
руководителей и бескорыстный порыв молодых, нравственно не разложившихся
кадров заставит теоретически безупречный "перпетуум-мобиле" социализма
работать не за страх, а за совесть. К тому же к моменту прихода к
руководству страной, несмотря на многочисленные "наработки" разных
экономических институтов, с которыми Горбачев старательно знакомился (в его
кабинете и на проводимых им совещаниях еще до 1985 года перебывали директора
большинства экономических институтов), в его собственном багаже, как считает
помощник по экономике Н.Петраков, был лишь "пустой чемодан", который
пришлось заполнять с нуля.
Помимо заимствованных у Андропова рецептов подтягивания трудовой
дисциплины в него сложили и нереализованные идеи косыгинской реформы,
обещавшей большую автономию предприятиям, и личный опыт самого Горбачева, с
успехом внедрявшего на полях Ставрополья "ипатовский метод" повышения
материальной заинтересованности сельских тружеников. В результате на свет
появилась программа "ускорения" экономического развития, представлявшая
собой скорее пропагандистский лозунг, чем продуманную концепцию реформы.
В самом деле, что как не "ускорение" должно было стать антиподом
предыдущей эпохи застоя и одновременно воплощением в жизнь ключевого понятия
- "динамизм", с которым он пришел на судьбоносное заседание Политбюро 11
марта 1985 года! Однако в реальности за призывной и оптимистической
интонацией этого слова, по существу, до лета 87-го не было никакого
конкретного плана действий. Отдельные спорадические решения в экономической
области плохо стыковались между собой и практически не сочетались со все
более активно разворачивающимся политическим процессом. И здесь есть свои
"хрестоматийные" примеры. Так, в течение одной недели, чуть ли не на одном и
том же заседании Секретариата ЦК родились два взаимоисключающие
постановления: "О поощрении индивидуальной трудовой деятельности" и "О
решительной борьбе с нетрудовыми доходами", устанавливавшие в традициях
блаженной памяти хрущевских, если не сталинских, времен жесткие лимиты на
размеры частных жилых строений, теплиц, оранжерей и тому подобное.
И все же существовала внутренняя органическая связь между такими
принятыми в эти годы разноплановыми решениями, как программа развития
машиностроения, меры по интенсификации научно-технического прогресса,
создание Агропрома или введение практики госприемки готовой продукции.
Каждое из них в своей конкретной области и все они в сумме представляли
собой отчаянные попытки оживить угасавшую на глазах
командно-административную экономику, сохраняя ее структуру (с
гипертрофированно-развитой "оборонкой") и законы, по которым она жила.
Решить таким образом ее проблемы, достаточно точно диагностированные
самим Горбачевым на заседаниях Политбюро ("страна стоит в очередях; живем в
постоянном дефиците - от энергоносителей до женских колготок; жирует только
военный сектор; накапливается технологическая зависимость от Запада" и
другие), было невозможно. Ведь чтобы избавиться от очередного дефицита,
жаловался генсек, приходится каждый раз создавать чуть ли не чрезвычайную
комиссию во главе с секретарем ЦК. В брежневские времена подобным образом
был брошен "на производство" женских колготок секретарь ЦК по оргпартработе
И.Капитонов, в горбачевские - его наследник на этом посту Е.Лигачев,
превратив свой кабинет в пункт селекторной связи, выполнял роль диспетчера,
распределявшего по регионам дефицитное топливо холодной зимой 86-го.
Новые руководители страны не могли не видеть, что не только топливные
или продовольственные запасы, но и административные ресурсы в целом
государственной экономики - на пределе, но, как волки, окруженные флажками,
не представляли себе какие-то варианты выхода за рамки Системы. "Мы все
поначалу пребывали во власти иллюзий, - подтверждает Михаил Сергеевич. -
Верили в возможность улучшения функционирования Системы". А раз так, значит,
надо было заставить ее работать. И получалось, что, пока Горбачев,
размежевываясь со Сталиным, продвигался в направлении позднего Ленина и
вдохновлялся нэпом, партийный и государственный аппарат, повинуясь решениям
ЦК, налегал на госприемку, создавая армию надзирателей за качеством
продукции, вместо того чтобы доверить эту роль потребителям, и усердно рыл
Котлован под новый невиданный административно-архитектурный монумент -
Госагропром.
По-своему символичным показателем непродуманности первых практических
шагов нового руководства, соединившим в одном "пакете" его политические,
экономические и психологические просчеты, стала антиалкогольная кампания,
объявленная весной 1985 года. Попытка введения приказным способом поголовной
трезвенности на Руси, на что не отваживались даже ее самые решительные
правители, будь то в эпоху деспотии или тоталитарного режима, завершилась,
как нетрудно было предвидеть, полным фиаско. Она оставила после себя первую,
но, возможно, роковую пробоину в государственном бюджете, закономерно
возникшую мафию производителей и подпольной продажи самогона и заменителей
водки... и сотни анекдотов, главным героем которых был, разумеется, "отец
Перестройки".
Вызванная этой кампанией неизбежная дискредитация нового руководителя -
наименее обидными прозвищами Горбачева в годы этого советского "прохибишна"*
были "генсок" и "минеральный секретарь" - не шли ни в какое сравнение с
унижением стоявших в очередях миллионов людей, которым чиновники с привычной
ретивостью и хамством навязали безалкогольные свадьбы и поминки, и
умопомрачительные схемы зачетов талонов "на водку за сахар" и "мая за
январь". На улицах городов появились антиалкогольные патрули,
терроризировавшие возвращавшихся из гостей прохожих, вернулось, ухватившись
за предлог, подброшенный властью, заглохшее было доносительство, приемы в
советских посольствах за рубежом обезлюдели.
Если этот административный абсурд еще можно было прекратить столь же
волюнтаристским новым распоряжением, то пагубный экономический эффект от
вырубленных виноградников, демонтированных винных заводов и загнанного в
подполье могущественного сектора экономики лег тяжелым грузом на многие годы
на судьбу всей перестройки. Непродуманность и нелепость антиалкогольной
кампании казалась настолько очевидной, что ее объяснение многие пытались
найти то ли в фанатичном неприятии спиртного самим Горбачевым (или Раисой
Максимовной), то ли в тайной склонности к спиртному Лигачева, заставлявшего
всю страну бороться вместе с ним против одолевавшего его искушения.
На самом деле не было ни того ни другого, что еще хуже, поскольку
лишает "минерального секретаря" последних оправданий. Сам Михаил Сергеевич
склонностью к алкоголю не страдал. В возрасте пятнадцати лет был не очень
приятный эпизод, связанный с выпивкой: отмечая окончание уборки, комбайнеры
- члены бригады, в которой он работал в поле вместе с отцом, решили
произвести Михаила в мужчины и поднесли ему вместо воды полный стакан даже
не водки, а спирта. "С тех пор, - вспоминает Горбачев, - большого
удовольствия от выпивки я не получал, хотя застолье с родственниками или с
близкими друзьями любил всегда".
Отвращение к безудержному пьянству и понимание, насколько трудно
поддается лечению эта пагубная привычка, перерастающая в болезнь, и у него,
и у супруги могло выработаться из-за того, что у обоих были крепко
выпивавшие братья. Этот семейный "крест", как говорила Раиса, им приходилось
нести вместе с остальными родственниками, при этом оба, конечно, старались
не допускать, чтобы эскапады запойных братьев получали широкую огласку.
Бывало, по звонку соседей или из больницы, куда периодически попадал брат
Раисы, талантливый детский писатель, к нему снаряжали зятя Горбачевых
Анатолия, который отправлялся приводить в чувство своего родственника, а то
и разыскивать его среди забулдыг в вытрезвителе или на вокзале.
Несмотря на это, никакого "старообрядческого" неприятия алкоголя у
Горбачева не было. И в университетские времена он не сторонился студенческих
компаний с неизбежными возлияниями, и позже, став ставропольским
партначальником, не отворачивался от рюмки. Его сокурсник Р.Колчанов, многие
годы работавший в газете "Труд", рассказывал, как, встретившись в
Ставрополе, они с Мишей "усидели" литровую граненую бутылку. Подтверждает
алиби Горбачева в этом щекотливом для нации вопросе и такой безусловный
авторитет, как писатель Владимир Максимов, в конце 50-х годов сотрудник
одной из ставропольских комсомольских газет: "Когда развернулась кампания по
борьбе с культом личности, Горбачев нередко заглядывал к нам в редакцию. Мы
усаживались за столом, открывали бутылку и вели долгие разговоры о политике.
Вся страна в то время была в шоке от доклада Хрущева , и многие из нас
верили в то, что наступает эпоха демократии".
Сам Михаил Сергеевич не любит возвращаться к больной теме
антиалкогольной кампании. Его привычное объяснение этого очевидного
политического "прокола" сводится к тому, что, во-первых, антиалкогольная
кампания досталась ему "по наследству", во-вторых, что он "передоверил" эту
деликатную проблему Лигачеву и другому Михаилу Сергеевичу - Соломенцеву, а
они "переусердствовали". Признает, что делали это топорно - "надо было
растянуть на годы, а не ломать людей". Однако тут же то ли в оправдание, то
ли в объяснение собственной позиции напоминает о том, что пьянство в стране
в те годы приняло масштабы национального бедствия, что из-за него неуклонно
снижался средний уровень жизни, "мужики вымирали, а потомство вырождалось" и
что поначалу тысячи людей, особенно женщины, завалили ЦК письмами в
поддержку этого решения. Защищая первый вышедший комом "блин" перестройки -
Указ "О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, искоренению
самогоноварения", Горбачев утверждает: "Никакого тайного решения не было. В
180 трудовых коллективах страны обсудили решения и высказались "за" (будто
забыл, как обеспечивался в те годы поголовный "одобрямс"!). Предлагали даже
принять "сухой закон". Но я решительно выступил против. А испохабили дело на
стадии исполнения".
Из его комментариев можно понять, что большого раскаяния в том, что
было сделано от его имени, он не испытывает, цели и намерения тогдашнего
руководства считает безусловно благими, но в очередной раз подвели методы.
Чем не достойная Черномырдина сокрушенная констатация: в России, когда
хочешь, как лучше, получается, как всегда.
Однако даже пронесшийся над страной антиалкогольный "смерч" не причинил
серьезного политического ущерба постепенно разворачивавшейся перестройке -
настолько сильны были в советских людях ожидания перемен к лучшему. Да и
личный авторитет Горбачева, несмотря на, в общем-то, беззлобные анекдоты, не
слишком пострадал. Некоторые из них он не без удовольствия сам пересказывал
своим именитым зарубежным гостям. Например, о том, как москвич, разъяренный
стоянием в очереди за водкой, отправляется в Кремль, чтобы плюнуть в лицо
Горбачеву. И скоро возвращается еще более раздосадованным: "Там очередь еще
больше".
В те "серебряные годы Перестройки" люди готовы были ему многое простить
не потому, что он успел к этому времени сделать что-то существенное (все его
реальные свершения были впереди), а из-за того, что возвращал изуверившимся
возможность надеяться. И еще потому, что был совсем не похож на своих
предшественников. Не тем, конечно, что сам при случае мог пересказать
анекдоты о себе - в своей компании это могли, наверное, позволить себе и
Хрущев, и Брежнев, - а желанием и умением разговаривать с людьми, а не
зачитывать приготовленные тексты и формулировать от их имени свои, не всегда
внятные желания. Тогда его красноречие еще не воспринималось как
велеречивость, а увлекало и завораживало людей.
Ну и, конечно, сам облик нового генсека - не только по контрасту с
предшественником - привлекал и подкупал его слушателей. Молодой, обаятельный
со жгучими южными глазами, убежденный в том, о чем говорил, и потому легко
убеждающий, - словом, бесспорный и неординарный лидер, за которого впервые
за много лет стране не было стыдно. Как свидетельствует Е.Боннэр, Андрей
Дмитриевич Сахаров, увидев в Горьком одно из первых публичных выступлений
Горбачева по телевидению, сказал: "Это первый нормальный советский
руководитель".
К менявшемуся ритму работы пришлось адаптироваться и аппарату. После
прежнего "постельного режима", к которому, подлаживаясь под болезни
начальников, почти не появлявшихся на службе, уже давно привыкло их
окружение, помощники и функционеры стали засиживаться до 9 часов вечера -
раньше Горбачев, как правило, домой не уезжал. Даже своей манерой одеваться
и очевидным вниманием к аксессуарам одежды он давал понять окружению, что
настали новые времена. Приученный к "партийно-скромной", безликой робе,
В.Болдин задним числом недоумевал: "Как при таком объеме работы можно
находить время, чтобы ежедневно менять галстуки и подбирать их под костюм и
рубашку?" По его мнению, в этом проявлялось неутоленное в бедной юности
стремление провинциала "шикарно одеваться".
Люди, менее пристально следившие за его галстуками, запомнили, пожалуй,
лишь кокетливую шапку-пирожок, выделявшую его зимой в толпе окружавших
"ондатр". Летом же в своей банальной, хотя и хорошего качества серой шляпе -
"Федоре" - Михаил Сергеевич даже на трибуне Мавзолея не выделялся из
номенклатурной шеренги. Увидев его впервые после многолетнего перерыва,
Зденек Млынарж воскликнул: "Мишка, ты в этой шляпе вылитый Хрущев!"
Конечно, больше, чем модный костюм, выделяло Горбачева, особенно во
время поездок по стране, непривычно постоянное присутствие рядом с ним на
протокольных церемониях, а нередко и на деловых встречах Раисы Максимовны.
Одни - таких было меньшинство - относились к этому одобрительно или
безразлично; другие - чаще всего женщины - возмущались тем, что она "всюду
показывается". Смягчались они, только когда видели, что иногда на виду у
окружающих и телекамер он машинально, явно по многолетней привычке, брал
Раису за руку.
Подобный ошеломляющий контраст со стереотипным поведением и
канонизированным представлением о советских партийных лидерах, особенно в
первые годы, не переставал изумлять западную прессу. Выходя с мировой
"премьеры" Горбачева в Женеве - его пресс-конференции после первого саммита
с Р.Рейганом, в ноябре 1985 года один из американских журналистов с завистью
сказал своему советскому коллеге: "Вы получили выдающегося лидера. Не знаю,
на что он будет способен как политик, но как профессионал могу утверждать:
когда он выходит к прессе, рядом с ним никому из наших лидеров лучше не
появляться". А впервые встретившийся с Михаилом Сергеевичем в Москве
Дж.Шульц, явно попав под обаяние нового "кремлевского мечтателя", написал:
"Одного оптимизма и убежденности Горбачева достаточно, чтобы обеспечить
успех перестройке". Если бы это было так!
Эйфория и даже некоторая экзальтация, сопровождавшие первые шаги
молодого генсека на политической сцене, постепенно спадали. "Медовый месяц"
в отношениях между новой властью и обществом оказался быстротечным. В
отсутствие ощутимых изменений в повседневной жизни даже явно расположенная к
новому лидеру страна не могла долго удовлетворяться лишь внешними признаками
перемен.
Конечно, после затянувшегося правления кремлевских старцев людям
импонировал раскованный, непосредственный стиль поведения Горбачева - его
первые публичные выступления, превратившиеся в телевизионные митинги,
собирали у экранов миллионы людей. Теряли смысл привычные политические
ритуалы, уже не было никакого интереса в разглядывании фотографий партийного
руководства, выстраивавшегося строго по ранжиру при встречах и проводах
Генерального секретаря. Михаил Сергеевич, видимо, умышленно "ломал эти
каноны", когда мог взять под руку и повести с собой к трапу самолета любого
члена Политбюро, из-за чего на публикуемых массовых снимках вся табель о
рангах оказывалась перемешанной.
Захирела индустрия изготовления канонических портретов для партийного
иконостаса. Правда, на первом официальном фото, сопровождавшем сообщение об
избрании Горбачева генсеком, ему, разумеется, из лучших побуждений
заретушировали родимое пятно на лбу, однако, очень быстро примелькавшись на
телеэкране, оно вернулось и на партийные "иконы". Сам он к портретам
относился с иронией. Во время одного из зарубежных визитов ему сообщили, что
местный художник русского происхождения хотел бы его нарисовать, Горбачев
даже взорвался: "Этого еще не хватало! Как только начнем писать портреты
начальников, тут и конец перестройке!"
Во время разъездов по стране (в первые месяцы он посетил Ленинград,
Киев, Днепропетровск, Тюмень) генсек с явной охотой "выходил к народу" -
пообщаться, окунуться в атмосферу приветственных возгласов, аплодисментов,
рукопожатий.
Поскольку подробные репортажи с этих встреч передавались по
центральному телевидению, такого рода общение с людьми "под камеру" было
одновременно продолжением его просветительской работы, давало возможность
еще и еще раз высказаться публично, "прийти в каждый дом". Поэтому в таких
ситуациях он гораздо больше говорил, чем слушал, а слышал преимущественно
то, что ждал или хотел услышать. Вернувшись из поездки в Тольятти,
рассказывал на Политбюро: "Вышел к людям. Все общество в движении. Никто не
хочет жить, как раньше. У народа энтузиазм, готовность активно поддержать
перестройку. Каждый говорит: "Только не отступайте, Михаил Сергеевич, идите
вперед, мы вас поддержим".
Однако чем дальше, тем отчетливее в этом гуле благодарного одобрения,
сопровождавшем его в самых разных аудиториях, стали различаться нотки
нетерпения. Страна ждала если не чудес, то уже не только обещаний. От
руководителя, который выглядел подкупающе искренним и внушал доверие, люди
хотели помимо заверений в том, что вот-вот все наладится, получить
спасительную программу быстрого подъема страны к долгожданному процветанию.
Однако программа никак не вытанцовывалась. И хотя на уровне общих слов и
выбора магистрального направления движения все, казалось, было ясно: выход
из застоя требовал "динамизации" экономического развития и "усиления
ответственности каждого", - оставался без ответа главный вопрос: с чего
начать? То самое ленинское "решающее звено", взявшись за которое можно было
бы вытянуть "всю цепь", никак не обнаруживалось. Из вороха доставшихся в
наследство проблем, как из запутанного клубка, торчали разные нитки, и,
начиная тянуть по очереди одну за другой - машиностроение,
научно-технический прогресс, агропром, ВПК, - он лишь всякий раз убеждался в
том, что нить не та и клубок все больше запутывается.
Выяснилось, что сами по себе ни девиз "ускорения", ни обращенный к
каждому призыв "прибавить в работе" не меняли сложившейся практики, а тем
более общего устройства жизни. Целостной же концепции реформы у нового
руководства не было. Внимание распылялось, одна инициатива следовала за
другой, в ход по преимуществу шли старые заготовки того времени, когда
Горбачев вместе с Рыжковым, перелопатив сотни справок экспертов и
академических институтов, готовили так и не пригодившиеся ни Андропову, ни
Черненко материалы по научно-техническому прогрессу и возможной
экономической реформе.
Отказавшись от попыток выделить какое-либо одно ключевое направление
ускорения, Михаил Сергеевич предложил наступать "широким фронтом". После
того как с большой помпой в июне 85-го прошло совещание по машиностроению,
внимание переключилось на агропром, объявленный ни больше ни меньше
"прообразом всего народного хозяйства". Спустя несколько месяцев стало
очевидно, что эти отдельные кавалерийские вылазки не приносят результатов по
причинам, кроющимся за пределами каждой из отраслей экономики, а именно в
политике.
Задуматься над необходимостью выработки общей концепции реформы
Горбачева побудили не только первые неудачи, но и особенности характера,
которым предстояло стать особенностями политического проекта перестройки.
Интерес к концептуальным подходам, к теоретизированию еще со студенческой
скамьи и проблемы, не получавшие разрешения, подталкивали Горбачева к поиску
выхода на более высоком - абстрактном - уровне. Было ли это только завидной
способностью приподняться над горизонтом обыденности и взглянуть на
конкретную ситуацию с высоты птичьего полета, обобщить и типизировать ее, то
есть признаком стратегического разума, или формой интеллектуального бегства
от рутины и прозы будней, - сказать трудно. Да и каким скальпелем можно
отделить одно от другого, если эти качества сошлись в одном человеке?
На горизонте замаячил ХХVII съезд КПСС, и лучшей трибуны для объявления
советскому обществу, что оно вступает в качественно новый этап, невозможно
было придумать. Его концепцию предстояло выработать ближайшему окружению
Горбачева - той, по его словам, "группе единомышленников, с кем вместе
заварили кашу, чтобы идти до конца". Тогда к ней вполне можно было
причислить большую часть перекомпонованного Политбюро и Секретариата ЦК. В
группу входили (во что трудно поверить, зная о последующих событиях) такие
разные политические соратники Горбачева, как А.Яковлев и Е.Лигачев, Н.Рыжков
и В.Чебриков, А.Лукьянов и В.Болдин. Б.Ельцин на этом этапе играл
малозначительную роль. Поскольку главным заданием было осмыслить
исторический момент, переживаемый страной, и сформулировать философию
перестройки, то на несколько месяцев перед съездом ближайшим окружением
Горбачева стали "теоретики": Александр Яковлев, Вадим Медведев, зав.
сектором в Отделе пропаганды Наиль Биккенин, учившийся вместе с Раисой
Максимовной на философском факультете МГУ, и помощник генсека Валерий
Болдин.
Сваренная ими "каша" - отчетный доклад на ХХVII съезде КПСС 26 февраля
1985 года - стала общим знаменателем устремлений столь пестрой "группы
единомышленников", что больших революций в официальном мировоззрении не
предвещала. Концепция начального этапа перестройки привычно укладывалась в