Страница:
спонтанного выражения настроений и чаяний населения, а как политического
рычага борьбы за власть, обошлась ему дорого. Большую проницательность в
этом проявил Е.Лигачев. Отбиваясь от стрел, летевших из
горбачевско-яковлевского лагеря в сторону "консерваторов", он пытался
переадресовать их на "националистов и сепаратистов", именно их объявлял
подлинными "врагами перестройки". Примечательно, что из своего открытия
политического потенциала национального фактора и сам Лигачев, и во всем
"неправый Борис" в своем противостоянии с Горбачевым сделали, в сущности,
одинаковые практические выводы. Один - бросив против генсека агрессивное
националистическое крыло компартии РСФСР, другой - разыграв против
Президента СССР карту национальных суверенитетов, прежде всего российского.
Размышляя о причинах запоздалой реакции на разгоревшийся у него за
спиной пожар, Михаил Сергеевич нередко, бывало, выносил себе и своему
окружению вполне трезвые и даже суровые оценки: "Главный враг, - делился он
в разговоре по душам с тогдашним первым секретарем ЦК компартии Грузии
Д.Патиашвили, - в нас самих. Тех, кому за 50, а то и за 60. Мы - дети своего
времени, запрограммированные на методы работы, которые были тогда". Позднее
он разовьет эту же мысль в своих мемуарах: "Мы заглядывали вперед, как бы
высовываясь из окон, оставаясь туловищами в "старой квартире". А значит, и
поле обзора было ограничено".
Ограниченность обзора будет очень скоро оплачена горькими открытиями и
упущенным драгоценным временем. Если в 1985 году в своей речи по случаю
40-летия Победы Горбачев, должно быть, вполне искренне подписывался под
доставшейся ему в наследство доктриной "единой семьи советского народа",
ставшего "новой социальной и интернациональной общностью", то несколькими
месяцами позже, при редактировании новой программы КПСС уже предостерегал
против "опасной формулы", прогнозировавшей "слияние наций", населяющих СССР
в единую "советскую", а в январе 87-го - вовсю критиковал
ученых-обществоведов, рассуждавших о национальном вопросе в духе "застольных
тостов".
Проблема тем не менее, как часто бывало у него, состояла не в
правильных оценках, а в своевременных поступках. Слабым утешением может
служить то, что не он один продолжал мысленно жить в старой советской
"квартире". Даже варившиеся в гуще национальных проблем местные кадры, вроде
Э.Шеварднадзе, исходили тогда из того, что "национальный вопрос в СССР
окончательно разрешен", и совершенно не были готовы к тому, что он вспыхнет
в драматической форме. И Горбачев, и Шеварднадзе слишком долго верили, что
национальные конфликты, о которые начала все чаще спотыкаться перестройка, -
это лишь досадное недоразумение, и их можно разрешить путем возвращения к
"ленинской национальной политике". А в критические моменты - с помощью
прямого "выхода к народу". Это удавалось в нескольких сложных случаях и
самому Шеварднадзе, и Горбачеву, выступившему в ноябре 1988 года, когда
ситуация в грузинской столице накалилась, с устным посланием к грузинской
интеллигенции, "после которого люди на улицах Тбилиси плакали и обнимались".
Вот почему и в последующие месяцы он еще продолжал верить в возможность
"комплексного решения" национальных проблем в общем контексте экономической
и политической реформы и пытался заливать уже вовсю бушевавшие пожары в
Карабахе, в Прибалтике и даже - в канун рокового для Советского Союза
референдума - на Украине с помощью своих телевизионных выступлений,
обращений к общественности или посланий к Верховным Советам республик.
Никто из членов нового руководства, разумеется, не прислушивался к
репликам "человека из прошлого" - А.Громыко, который не забыл, как раньше
обеспечивалось поддержание мира в "единой семье", и время от времени изрекал
на заседаниях Политбюро: "Появится на улицах армия, будет порядок". Может
быть, именно поэтому недооцененный национальный вопрос в итоге взорвал Союз,
а мир получил теперь уже на опыте СССР, а не одной только Югославии,
подтверждение блестящей формулы, отчеканенной польским
журналистом-диссидентом А.Михником: "Национализм есть высшая стадия
коммунизма".
Между тем разгоравшиеся язычки национального пламени должны были
насторожить Горбачева. Они показали: растревоженные тем, что происходит в
Москве, властные кланы в союзных республиках будут обороняться любыми
средствами. "Хворост" антимосковских настроений - а этого всегда было
вдоволь в союзных республиках - не требовалось даже специально
заготавливать: достаточно было только поднести спичку.
Первым к этому легковоспламеняющемуся материалу ее поднес... сам
Горбачев. В декабре 86-го, выпроводив "на заслуженный отдых" одного из
старейших и наиболее влиятельных членов Политбюро - первого секретаря ЦК
компартии Казахстана Динмухамеда Кунаева (его даже не пригласили по этому
поводу на заседание ПБ), он направил на его место знакомого секретаря
Ульяновского обкома Геннадия Колбина, никогда не жившего в Казахстане.
Несколько лет до этого он работал "вторым" у Э.Шеварднадзе в Грузии - этого
опыта, по меркам Отдела оргпартработы, было вполне достаточно, чтобы
справиться со спецификой любой союзной республики.
Решение Горбачева было по-советски безупречным и внешне логичным: ему
требовалось завершить "зачистку" Политбюро от последних кадров, а всем
известно, в какой мере "брежневизм" опирался на систему "договорных
отношений" между республиканскими "боярами" и Центром. Первые секретари
обеспечивали лояльность своих республик к Москве, в обмен на это ЦК сквозь
пальцы смотрел на фактическое самодержавие, установленное ими в своих
вотчинах.
Собственно говоря, начал разрушение этих опор брежневского режима еще
Андропов, поручив Лигачеву приступить к расследованию "узбекского дела", что
было расценено как жесткое предупреждение Москвы не только ташкентскому
"баю" Рашидову, но и остальным республиканским секретарям. Приступив к
"своей" чистке в Казахстане, Горбачев не учел по крайней мере две вещи:
первое - пытаться одновременно выкорчевывать режим, основанный на клановых
связях и коррупции, и будить стихию общественных и политических страстей
значило как минимум осложнять себе жизнь. Второе - заменить местного
"крестного отца" в союзной республике, оставляющего в национальной почве
обширную "грибницу", на присланного из другого региона "варяга" совсем не
так же просто, как сделать это в Москве под присмотром Старой площади и
Лубянки.
Результатом этого первого, явно не подготовленного вторжения
горбачевской перестройки в зыбучие пески национальных проблем "реального
социализма" стало двое убитых и около тысячи раненых во время разгона
многотысячной толпы молодых казахов, которые вслед за "ветеранами войны и
труда" вышли на улицы Алма-Аты, протестуя против назначения неказаха главой
республики. За этими отнюдь неспонтанными беспорядками угадывалась уверенная
рука если и не самого отставного 73-летнего казахского руководителя, то тех,
кто захотел показать Москве, что пакт лояльности республики по отношению к
Центру может быть расторгнут.
После Алма-Аты немыслимые еще недавно драматические события на
межнациональной почве возникали то в одном, то в другом регионе страны.
Список жертв эпохи перестройки увеличивался по мере того, как не только
люди, но и принципиально новые, неожиданные для Горбачева проблемы "вышли на
улицы". Межэтнические конфликты, разжигаемые местными элитами, чтобы
"показать зубы" и обозначить пределы влияния Центра, были лишь первым
выбросом вулкана национализма, разбуженного перестройкой. Разнообразные
оппоненты новой власти - от ультраконсерваторов до ультрадемократов -
гораздо быстрее, чем она сама, осознали, что в многонациональной
"законсервированной империи" национализм - универсальная политическая
отмычка, дешевое общедоступное топливо, которым нетрудно разжечь костер
народных страстей, чтобы изжарить любую яичницу.
Следом за уличными и рыночными беспорядками пришла очередь политических
демонстраций, и с этого момента, обретя политическую форму, национализм
разной расцветки начал все более открыто бросать вызов проекту Горбачева. На
предоставленную им сцену вторглись совсем не те актеры, которых он
приглашал. Уже летом 87-го ее самовольно заняли те, кому нечего было терять,
поскольку у них не было ни признанных прав, ни даже своей территории -
тысячи крымских татар, потребовавших разрешить вернуться в Крым, откуда их
депортировали в сталинские времена из-за обвинений в сотрудничестве с
немецкими войсками. Поскольку демонстрации татар проходили на виду у всей
страны и внешнего мира в Москве и носили организованный характер, их было
трудно представить как выходки хулиганов или экстремистов. Михаил Сергеевич
оказался перед выбором: или применить против демонстрантов силу, изменив
принципам, провозглашенным им самим с трибуны и телеэкрана, или искать
политическое решение. Так "замороженные" национальные конфликты и драмы
репрессированных народов вторглись в политическую жизнь страны, перекраивая
на свой лад повестку дня перестройки, ломая график, который хотел установить
для нее Горбачев.
Для переговоров с татарами, вышедшими на московские улицы с
транспарантами "Родина или смерть!" и расположившимися в сквере напротив
здания ЦК, был выделен "главный советский переговорщик" - А.Громыко. В его
богатой дипломатической практике таких партнеров еще не было. Директивы,
которые возглавляемая им комиссия получила на Политбюро, звучали вполне в
духе нового времени, но были трудноосуществимы: "Мы должны признать право
выхода людей на улицы со своими требованиями и лозунгами, - заявлял
Горбачев, - однако в рамках закона. Экстремистские замашки необходимо
пресекать, нельзя смешивать гласность со вседозволенностью. Но при этом
нельзя отождествлять шантажистов с татарским народом".
Когда же Громыко просил более конкретных указаний для возможных
"развязок" на переговорах, дискуссия на Политбюро, совершив полный круг и
перебрав все варианты, - разрешить переезд в места прежнего проживания,
выделить для них специально новую территорию, ввести квоты на расселение и
прочее - возвращалась, как правило, в исходную точку, то есть "пока"
оставить все, как есть. Выслушав мнения, Горбачев закруглял дебаты: "Уйти от
этой проблемы не удается. Все надо основательно продумать. Крым татарам мы
отдавать не можем - слишком много там за прошедшие годы изменилось. Надо
призывать людей стоять на почве реальности. Предлагаю создать комиссию..."
Дополнительным аргументом в пользу "статус-кво" было то, что вслед за
крымско-татарской проблемой пришлось бы заняться переселением из Узбекистана
в Грузию турок-месхетинцев, возвращением к своим бывшим домам высланных
ингушей и немцев Поволжья... И хотя через пару недель крымских татар,
утихомирив неясными обещаниями, без лишнего шума развезли по домам, стало
ясно: их выступления будут иметь далеко идущие последствия.
Так и произошло. Уже в самом начале 1988 года, когда Горбачев был
поглощен сведением счетов с консерваторами и расчерчиванием графика
последующих этапов своей реформы-революции, едва поднявшееся над фундаментом
строение Перестройки оказалось подожженным сразу с двух противоположных
краев: вспыхнувшей ярким пламенем проблемой Нагорного Карабаха, за которой
последовал армянский погром в Сумгаите, и набиравшим силы движением за
независимость в Прибалтийских республиках. Вновь пролилась кровь, появились
первые сотни и тысячи "беженцев перестройки", начались "этнические чистки"
(бегство армян из Азербайджана и выдавливание азербайджанцев из Армении).
Фасад декоративного панно, изображавшего "ленинскую дружбу народов", пошел
крупными трещинами. Но самое страшное, как понимал выросший в предгорьях
Кавказа Горбачев, состояло в том, что, едва отчалив от пристани, его корабль
напоролся на рифы по существу неразрешимых вековых предрассудков и страстей.
Буквально накануне сумгаитского погрома 26 февраля он предпринял еще
одну отчаянную попытку урезонить армянских национал-демократов, приняв в
Кремле вдохновителей карабахского движения поэтессу Сильву Капутикян и
журналиста Зория Балаяна. Их привел к нему А.Яковлев. Горбачев распекал
националистов, которые "наносят удар ножом в спину перестройке". Уговаривал,
заклинал не поднимать вопрос о присоединении Карабаха к Армении.
Предупреждал: "Представляете, что будет с армянами в Азербайджане, - их там
500 тысяч!" Грозил: "Если погрузимся в омут распрей и недоверия, история не
простит". Напирал на особую моральную ответственность интеллигенции как
духовного пастыря каждой нации.
В ту пору и сам Горбачев, и в еще большей степени Раиса почти
религиозно верили в интеллигенцию, ее облагораживающую миссию и политический
потенциал, считая ее представителей своими верными союзниками по
демократической реформе. Не случайно в самые острые моменты
армяно-азербайджанского конфликта он предлагал призвать на помощь политикам
авторитет Самеда Вургуна, Расула Гамзатова, академика Виктора Амбарцумяна.
Дальнейшее развитие этого, как и многих других межнациональных конфликтов на
советском пространстве показало, насколько романтическими и даже наивными
были представления Горбачева о поведении интеллектуальных элит. Как только
речь заходила о межнациональных спорах, "рафинированные" интеллектуалы и
убежденные демократы становились в бойцовскую стойку.
Как это часто бывало с собеседниками Горбачева, после двухчасовой
беседы по душам Капутикян и Балаян поддались его обаянию, напору и
аргументам. Прощаясь, уверяли, что преданы перестройке, верят слову ее
лидера и обещали не обострять карабахскую проблему - в обмен на гарантии
прав армян Карабаха. "Только не поднимайте территориальный вопрос", -
прощаясь на пороге кабинета, повторял Горбачев. Удачно, завершившийся
разговор, как это бывало, создал у него ощущение разрешенной проблемы. 27 и
28 февраля в Сумгаите произошел армянский погром.
"Кровораздел" Сумгаита (за два дня в городе были зверски убиты 32
человека, из них 26 армян) багровым рубцом перечеркнул моральную репутацию
перестройки - несколько западных газет поместили рисунок, изображавший
Горбачева с кровавым родимым пятном на лбу. Подобно боксеру, оказавшемуся в
нокдауне, но устоявшему на ногах, он пытался сделать вид, что ничего
непоправимого не произошло, призывал сохранять хладнокровие, предостерегал
от расправ, предложил направить обращение к обоим народам. "Убийц необходимо
привлечь к ответу, - говорил он на Политбюро. - Однако действовать надо
уважительно и деликатно. Мы не должны нервничать". За сумгаитскими событиями
он усматривал направленный лично против него заговор антиперестроечных сил и
местной мафии, "проверку Горбачева".
Если на самом деле это и было так, то эту проверку его политика
национального умиротворения явно не прошла. Годы спустя два разных и по
характерам, и по политическим позициям человека, оба бывшие министры, один -
обороны - Д.Язов, другой - внутренних дел - В.Бакатин независимо друг от
друга высказались по этому поводу одинаково: безнаказанность погромщиков в
сочетании с безответственностью и подстрекательскими призывами экстремистов
и националистически настроенной интеллигенции вызвали в последующем
эскалацию насилия и новые, еще более многочисленные жертвы.
Чтобы развести враждующие стороны, Горбачев прибег к своей излюбленной
игре в "двойку", отправив от своего имени одновременно в Баку и Ереван
Е.Лигачева и А.Яковлева. Поскольку каждый из них продолжал воевать с
соперником, изложенные ими позиции Москвы оказались взаимоисключающими. В
результате в той и в другой республике Горбачева стали воспринимать как
человека, не способного держать слово. Чтобы избежать перерастания конфликта
в вооруженное противостояние, глава государства принял решение ввести с
августа 1988 года в Нагорном Карабахе прямое правление Центра, назначив
своим "наместником" в Степанакерте Аркадия Вольского.
Был ли у него реальный план развязывания карабахского узла или он
просто, как и в других случаях, надеялся, что страсти утихнут, горячие
головы образумятся и все как-нибудь "рассосется"? Да и существовал ли вообще
рациональный выход из карабахского тупика, "третий путь" - между
возвращением к традиционным советским методам искоренения "буржуазного
национализма" и горбачевским обещанием принять "любую формулу", о которой
договорятся между собой лидеры двух республик? Вольский считает, что такой
шанс был и, упустив его, Горбачев отдал инициативу в руки экстремистов.
Сравнивая Горбачева и Андропова, он отмечает: "Михаил Сергеевич чудный,
порядочный человек, сильный политик, но слабый государственный деятель. Ему
не хватало духу стукнуть кулаком. Когда я обращался к нему из Степанакерта
за помощью в кризисной ситуации, он мог в ответ сказать: "Решай сам насчет
чрезвычайного положения"".
В ноябре 1989 года, безрезультатно завершив свою миссию, А.Вольский
возвратился в Москву. Для Центра ее итог был равнозначен политическому
фиаско.
К тому времени на национальной союзной карте тревожно мигали уже не
только Карабах, а целая гирлянда красных лампочек. В ночь с 8-го на 9-е
апреля 1989 года взорвалась ситуация в Тбилиси. Разгон войсками
Закавказского военного округа и силами МВД демонстрации сторонников Звиада
Гамсахурдиа, требовавших выхода Грузии из СССР и одновременно ликвидации
автономии Абхазии, привел к многочисленным жертвам (19 погибших, главным
образом женщин, и сотни раненых). Тбилисская трагедия переросла в острый
московский политический кризис.
О том, что обстановка в грузинской столице накалена, Горбачев узнал,
прилетев в Москву в 10 часов вечера из Лондона. Во время ритуального
"выездного" заседания ПБ в здании "Внуково-2" он принял рапорт от
председателя КГБ В.Чебрикова, в мрачных тонах обрисовавшего ситуацию и
сообщившего о мерах, включавших директивы военным, которые в отсутствие
генсека договорились предпринять собравшиеся днем у Лигачева члены ПБ.
Выслушав "триумвират" в составе Е.Лигачева, В.Медведева и В.Чебрикова - "на
хозяйстве" во время своего отсутствия Горбачев никого не оставлял, - он
велел Э.Шеварднадзе и секретарю ЦК Г.Разумовскому, сговорившись с
Д.Патиашвили, вылететь в Тбилиси. Поговорив со своим преемником, который
явно не хотел, чтобы ему "на помощь" летел московский десант, Эдуард
Амбросиевич свой отъезд отложил и отговорил ехать Разумовского. Патиашвили
решил использовать "выторгованную" отсрочку, чтобы урегулировать конфликт
"своими силами". Ночью на площади перед Домом правительства, заполненной
митингующими, пролилась кровь.
Счет за нее предъявлять оказалось некому: вернувшийся из-за границы
Горбачев был не причастен к принятым в его отсутствие решениям. Уехавший на
следующий день в отпуск Лигачев имел стопроцентное алиби. Шеварднадзе "не
успел" к роковому часу. Спрашивать оставалось с орудовавших саперными
лопатками солдат и их командиров.
Тем не менее случившееся нанесло авторитету Горбачева огромный ущерб.
Начать с того, что тень тбилисских событий легла на торжественное открытие I
Съезда народных депутатов СССР, собравшегося несколько недель спустя,
омрачив его политический триумф. В самой Грузии апрельская трагедия
перечеркнула политическую биографию Д.Патиашвили, оттенив лишний раз
достоинства его предшественника Э.Шеварднадзе, но проложив при этом дорогу к
власти его заклятому врагу и противнику союза с Москвой З.Гамсахурдиа.
(Примерно так же два года спустя вильнюсские события превратят в героя и
неоспоримого лидера литовской нации В.Ландсбергиса.)
В ближайшем окружении Горбачева тяжелый личный конфликт окончательно
противопоставит Е.Лигачева, на которого как на одного из главных
ответственных за эту трагедию укажет доклад парламентской комиссии
Э.Шеварднадзе. Да и взаимоотношения главы государства с армейским
начальством, посчитавшим, что он "подставил" армию, несправедливо возложив
на нее ответственность за кризис, спровоцированный политиками, с этой поры
серьезно испортились...
Тернистый путь Горбачева по Кавказским горам не был бы завершен, если
бы после Сумгаита, Степанакерта, Еревана и Тбилиси он не привел его в Баку.
К драме января 1990 года Москву и Баку подталкивали и покинувшие Армению
тысячи беженцев, осевших в бакинских предместьях в школах и пионерлагерях, и
углублявшийся конфликт вокруг Нагорно-Карабахской автономной области, и,
разумеется, азербайджанские националисты, упрекавшие своих сограждан в том,
что те отстают от армян и грузин, являясь послушными вассалами Кремля.
Примерно за год до бакинских событий в мае 89-го под свежим впечатлением от
тбилисской драмы генсек говорил на заседании Политбюро: "Мы признали, что и
во внешней политике сила ничего не дает. А уж внутри тем более не должны и
не будем к ней обращаться". Оповещая таким образом национал-экстремистов
Кавказа, что "отныне применение силы со стороны Центра исключается", он, не
желая того, поощрял, чтобы его ловили на слове или заставляли опровергать
самого себя...
С конца 1989 года в бакинском воздухе пахло кровью. Кровь - издавна
разменная монета политики. Когда на нее появляется спрос, за предложением
дело не станет. Слишком многим в тогдашнем Азербайджане (и, видимо, в
Москве) требовалось, чтобы пролилась кровь, появились жертвы. Одним - чтобы
всколыхнуть таким образом общественное мнение и повернуть его против
"репрессивного Центра". Примеры "Народных фронтов" в Грузии и Прибалтийских
республиках показывали, что, чем острее и драматичнее противостояние с
Москвой, тем больше возможностей у национальных элит рекрутировать новых
сторонников. Другим было важно спровоцировать союзные власти на силовую
акцию, чтобы смыть с азербайджанских националистов пятно сумгаитского
погрома. Третьим хотелось преподать урок "серьезной" государственной
политики Горбачеву, дать ему понять, что нерешительность и "слабовластие"
(термин, пущенный в оборот Е.Лигачевым) в управлении таким государством, как
Советский Союз, недопустимы и непростительны. Когда столь разные силы
приходят к выводу, что завязавшийся политический узел способно разрубить
только насилие, ждать его вспышки недолго - к услугам и политиков, и
экстремистов всегда вдоволь фанатиков, всевозможных "фундаменталистов" и
провокаторов.
Начиная с ноября почти по всему Азербайджану, и в особенности в его
столице, шли нескончаемые митинги, организованные Народным фронтом.
Противостояние с союзной властью принимало все более вызывающие формы. Было
предпринято несколько попыток разрушить пограничные сооружения на
советско-иранской границе, начались перехваты дальнобойных грузовиков,
курсировавших по дорогам, и остановки поездов. Власть, и местная, и союзная,
взирала на происходящее, не двигаясь, как загипнотизированная. Бесчисленные
заседания, шифровки в Центр и обратные звонки, призывы договариваться,
"профилактические" увещевания лидеров Народного фронта, которые уже и сами
теряли контроль над событиями. Переброшенный на всякий случай, в помощь
местной милиции, дополнительный контингент войск МВД СССР (11 тысяч
человек), не реагировал на происходящее: то ли из-за отсутствия команд, то
ли из-за того, что азербайджанское руководство разделилось между теми, кто
сочувствовал националистам, и теми, кто ждал, чем все кончится. Как и
нетрудно было предугадать, все кончилось скверно.
13-15 января по Баку прокатилась лавина антиармянских и антирусских
погромов. Но даже после этого Горбачев продолжал колебаться и оттягивать
принятие, как он предчувствовал, рокового решения о введении армии. Д.Язов
считает, что генсек хотел "отсидеться", "остаться незамазанным". Вероятнее
другое: чем больше нажимали министры-"силовики", чем отчаяннее становились
сводки заброшенного в Баку политического десанта во главе с Е.Примаковым,
тем отчетливее он сознавал, что переход "Рубикона насилия" будет означать
для него и для перестройки пересечение не только политического, но и
психологического рубежа.
Только когда из Баку пошли сообщения о зверствах разбушевавшейся толпы
(людей выбрасывали с верхних этажей многоэтажных зданий, обливали бензином и
поджигали), когда перед осажденными зданиями ЦК и правительства воздвигли
(символические?) виселицы, Горбачев покорился традиционной участи правителя
империи - в Баку на усмирение беспорядков были откомандированы Д.Язов и
В.Бакатин. Напутствуя их, В.Крючков и даже А.Яковлев говорили о
необходимости преодолеть "синдром Тбилиси" и проявить "твердость". Министры
потребовали не только устного поручения главы государства, но и юридического
мандата: указа о введении чрезвычайного положения. Горбачев попробовал было,
как в случае с Карабахом, укрыться за фразой "будете действовать по
рычага борьбы за власть, обошлась ему дорого. Большую проницательность в
этом проявил Е.Лигачев. Отбиваясь от стрел, летевших из
горбачевско-яковлевского лагеря в сторону "консерваторов", он пытался
переадресовать их на "националистов и сепаратистов", именно их объявлял
подлинными "врагами перестройки". Примечательно, что из своего открытия
политического потенциала национального фактора и сам Лигачев, и во всем
"неправый Борис" в своем противостоянии с Горбачевым сделали, в сущности,
одинаковые практические выводы. Один - бросив против генсека агрессивное
националистическое крыло компартии РСФСР, другой - разыграв против
Президента СССР карту национальных суверенитетов, прежде всего российского.
Размышляя о причинах запоздалой реакции на разгоревшийся у него за
спиной пожар, Михаил Сергеевич нередко, бывало, выносил себе и своему
окружению вполне трезвые и даже суровые оценки: "Главный враг, - делился он
в разговоре по душам с тогдашним первым секретарем ЦК компартии Грузии
Д.Патиашвили, - в нас самих. Тех, кому за 50, а то и за 60. Мы - дети своего
времени, запрограммированные на методы работы, которые были тогда". Позднее
он разовьет эту же мысль в своих мемуарах: "Мы заглядывали вперед, как бы
высовываясь из окон, оставаясь туловищами в "старой квартире". А значит, и
поле обзора было ограничено".
Ограниченность обзора будет очень скоро оплачена горькими открытиями и
упущенным драгоценным временем. Если в 1985 году в своей речи по случаю
40-летия Победы Горбачев, должно быть, вполне искренне подписывался под
доставшейся ему в наследство доктриной "единой семьи советского народа",
ставшего "новой социальной и интернациональной общностью", то несколькими
месяцами позже, при редактировании новой программы КПСС уже предостерегал
против "опасной формулы", прогнозировавшей "слияние наций", населяющих СССР
в единую "советскую", а в январе 87-го - вовсю критиковал
ученых-обществоведов, рассуждавших о национальном вопросе в духе "застольных
тостов".
Проблема тем не менее, как часто бывало у него, состояла не в
правильных оценках, а в своевременных поступках. Слабым утешением может
служить то, что не он один продолжал мысленно жить в старой советской
"квартире". Даже варившиеся в гуще национальных проблем местные кадры, вроде
Э.Шеварднадзе, исходили тогда из того, что "национальный вопрос в СССР
окончательно разрешен", и совершенно не были готовы к тому, что он вспыхнет
в драматической форме. И Горбачев, и Шеварднадзе слишком долго верили, что
национальные конфликты, о которые начала все чаще спотыкаться перестройка, -
это лишь досадное недоразумение, и их можно разрешить путем возвращения к
"ленинской национальной политике". А в критические моменты - с помощью
прямого "выхода к народу". Это удавалось в нескольких сложных случаях и
самому Шеварднадзе, и Горбачеву, выступившему в ноябре 1988 года, когда
ситуация в грузинской столице накалилась, с устным посланием к грузинской
интеллигенции, "после которого люди на улицах Тбилиси плакали и обнимались".
Вот почему и в последующие месяцы он еще продолжал верить в возможность
"комплексного решения" национальных проблем в общем контексте экономической
и политической реформы и пытался заливать уже вовсю бушевавшие пожары в
Карабахе, в Прибалтике и даже - в канун рокового для Советского Союза
референдума - на Украине с помощью своих телевизионных выступлений,
обращений к общественности или посланий к Верховным Советам республик.
Никто из членов нового руководства, разумеется, не прислушивался к
репликам "человека из прошлого" - А.Громыко, который не забыл, как раньше
обеспечивалось поддержание мира в "единой семье", и время от времени изрекал
на заседаниях Политбюро: "Появится на улицах армия, будет порядок". Может
быть, именно поэтому недооцененный национальный вопрос в итоге взорвал Союз,
а мир получил теперь уже на опыте СССР, а не одной только Югославии,
подтверждение блестящей формулы, отчеканенной польским
журналистом-диссидентом А.Михником: "Национализм есть высшая стадия
коммунизма".
Между тем разгоравшиеся язычки национального пламени должны были
насторожить Горбачева. Они показали: растревоженные тем, что происходит в
Москве, властные кланы в союзных республиках будут обороняться любыми
средствами. "Хворост" антимосковских настроений - а этого всегда было
вдоволь в союзных республиках - не требовалось даже специально
заготавливать: достаточно было только поднести спичку.
Первым к этому легковоспламеняющемуся материалу ее поднес... сам
Горбачев. В декабре 86-го, выпроводив "на заслуженный отдых" одного из
старейших и наиболее влиятельных членов Политбюро - первого секретаря ЦК
компартии Казахстана Динмухамеда Кунаева (его даже не пригласили по этому
поводу на заседание ПБ), он направил на его место знакомого секретаря
Ульяновского обкома Геннадия Колбина, никогда не жившего в Казахстане.
Несколько лет до этого он работал "вторым" у Э.Шеварднадзе в Грузии - этого
опыта, по меркам Отдела оргпартработы, было вполне достаточно, чтобы
справиться со спецификой любой союзной республики.
Решение Горбачева было по-советски безупречным и внешне логичным: ему
требовалось завершить "зачистку" Политбюро от последних кадров, а всем
известно, в какой мере "брежневизм" опирался на систему "договорных
отношений" между республиканскими "боярами" и Центром. Первые секретари
обеспечивали лояльность своих республик к Москве, в обмен на это ЦК сквозь
пальцы смотрел на фактическое самодержавие, установленное ими в своих
вотчинах.
Собственно говоря, начал разрушение этих опор брежневского режима еще
Андропов, поручив Лигачеву приступить к расследованию "узбекского дела", что
было расценено как жесткое предупреждение Москвы не только ташкентскому
"баю" Рашидову, но и остальным республиканским секретарям. Приступив к
"своей" чистке в Казахстане, Горбачев не учел по крайней мере две вещи:
первое - пытаться одновременно выкорчевывать режим, основанный на клановых
связях и коррупции, и будить стихию общественных и политических страстей
значило как минимум осложнять себе жизнь. Второе - заменить местного
"крестного отца" в союзной республике, оставляющего в национальной почве
обширную "грибницу", на присланного из другого региона "варяга" совсем не
так же просто, как сделать это в Москве под присмотром Старой площади и
Лубянки.
Результатом этого первого, явно не подготовленного вторжения
горбачевской перестройки в зыбучие пески национальных проблем "реального
социализма" стало двое убитых и около тысячи раненых во время разгона
многотысячной толпы молодых казахов, которые вслед за "ветеранами войны и
труда" вышли на улицы Алма-Аты, протестуя против назначения неказаха главой
республики. За этими отнюдь неспонтанными беспорядками угадывалась уверенная
рука если и не самого отставного 73-летнего казахского руководителя, то тех,
кто захотел показать Москве, что пакт лояльности республики по отношению к
Центру может быть расторгнут.
После Алма-Аты немыслимые еще недавно драматические события на
межнациональной почве возникали то в одном, то в другом регионе страны.
Список жертв эпохи перестройки увеличивался по мере того, как не только
люди, но и принципиально новые, неожиданные для Горбачева проблемы "вышли на
улицы". Межэтнические конфликты, разжигаемые местными элитами, чтобы
"показать зубы" и обозначить пределы влияния Центра, были лишь первым
выбросом вулкана национализма, разбуженного перестройкой. Разнообразные
оппоненты новой власти - от ультраконсерваторов до ультрадемократов -
гораздо быстрее, чем она сама, осознали, что в многонациональной
"законсервированной империи" национализм - универсальная политическая
отмычка, дешевое общедоступное топливо, которым нетрудно разжечь костер
народных страстей, чтобы изжарить любую яичницу.
Следом за уличными и рыночными беспорядками пришла очередь политических
демонстраций, и с этого момента, обретя политическую форму, национализм
разной расцветки начал все более открыто бросать вызов проекту Горбачева. На
предоставленную им сцену вторглись совсем не те актеры, которых он
приглашал. Уже летом 87-го ее самовольно заняли те, кому нечего было терять,
поскольку у них не было ни признанных прав, ни даже своей территории -
тысячи крымских татар, потребовавших разрешить вернуться в Крым, откуда их
депортировали в сталинские времена из-за обвинений в сотрудничестве с
немецкими войсками. Поскольку демонстрации татар проходили на виду у всей
страны и внешнего мира в Москве и носили организованный характер, их было
трудно представить как выходки хулиганов или экстремистов. Михаил Сергеевич
оказался перед выбором: или применить против демонстрантов силу, изменив
принципам, провозглашенным им самим с трибуны и телеэкрана, или искать
политическое решение. Так "замороженные" национальные конфликты и драмы
репрессированных народов вторглись в политическую жизнь страны, перекраивая
на свой лад повестку дня перестройки, ломая график, который хотел установить
для нее Горбачев.
Для переговоров с татарами, вышедшими на московские улицы с
транспарантами "Родина или смерть!" и расположившимися в сквере напротив
здания ЦК, был выделен "главный советский переговорщик" - А.Громыко. В его
богатой дипломатической практике таких партнеров еще не было. Директивы,
которые возглавляемая им комиссия получила на Политбюро, звучали вполне в
духе нового времени, но были трудноосуществимы: "Мы должны признать право
выхода людей на улицы со своими требованиями и лозунгами, - заявлял
Горбачев, - однако в рамках закона. Экстремистские замашки необходимо
пресекать, нельзя смешивать гласность со вседозволенностью. Но при этом
нельзя отождествлять шантажистов с татарским народом".
Когда же Громыко просил более конкретных указаний для возможных
"развязок" на переговорах, дискуссия на Политбюро, совершив полный круг и
перебрав все варианты, - разрешить переезд в места прежнего проживания,
выделить для них специально новую территорию, ввести квоты на расселение и
прочее - возвращалась, как правило, в исходную точку, то есть "пока"
оставить все, как есть. Выслушав мнения, Горбачев закруглял дебаты: "Уйти от
этой проблемы не удается. Все надо основательно продумать. Крым татарам мы
отдавать не можем - слишком много там за прошедшие годы изменилось. Надо
призывать людей стоять на почве реальности. Предлагаю создать комиссию..."
Дополнительным аргументом в пользу "статус-кво" было то, что вслед за
крымско-татарской проблемой пришлось бы заняться переселением из Узбекистана
в Грузию турок-месхетинцев, возвращением к своим бывшим домам высланных
ингушей и немцев Поволжья... И хотя через пару недель крымских татар,
утихомирив неясными обещаниями, без лишнего шума развезли по домам, стало
ясно: их выступления будут иметь далеко идущие последствия.
Так и произошло. Уже в самом начале 1988 года, когда Горбачев был
поглощен сведением счетов с консерваторами и расчерчиванием графика
последующих этапов своей реформы-революции, едва поднявшееся над фундаментом
строение Перестройки оказалось подожженным сразу с двух противоположных
краев: вспыхнувшей ярким пламенем проблемой Нагорного Карабаха, за которой
последовал армянский погром в Сумгаите, и набиравшим силы движением за
независимость в Прибалтийских республиках. Вновь пролилась кровь, появились
первые сотни и тысячи "беженцев перестройки", начались "этнические чистки"
(бегство армян из Азербайджана и выдавливание азербайджанцев из Армении).
Фасад декоративного панно, изображавшего "ленинскую дружбу народов", пошел
крупными трещинами. Но самое страшное, как понимал выросший в предгорьях
Кавказа Горбачев, состояло в том, что, едва отчалив от пристани, его корабль
напоролся на рифы по существу неразрешимых вековых предрассудков и страстей.
Буквально накануне сумгаитского погрома 26 февраля он предпринял еще
одну отчаянную попытку урезонить армянских национал-демократов, приняв в
Кремле вдохновителей карабахского движения поэтессу Сильву Капутикян и
журналиста Зория Балаяна. Их привел к нему А.Яковлев. Горбачев распекал
националистов, которые "наносят удар ножом в спину перестройке". Уговаривал,
заклинал не поднимать вопрос о присоединении Карабаха к Армении.
Предупреждал: "Представляете, что будет с армянами в Азербайджане, - их там
500 тысяч!" Грозил: "Если погрузимся в омут распрей и недоверия, история не
простит". Напирал на особую моральную ответственность интеллигенции как
духовного пастыря каждой нации.
В ту пору и сам Горбачев, и в еще большей степени Раиса почти
религиозно верили в интеллигенцию, ее облагораживающую миссию и политический
потенциал, считая ее представителей своими верными союзниками по
демократической реформе. Не случайно в самые острые моменты
армяно-азербайджанского конфликта он предлагал призвать на помощь политикам
авторитет Самеда Вургуна, Расула Гамзатова, академика Виктора Амбарцумяна.
Дальнейшее развитие этого, как и многих других межнациональных конфликтов на
советском пространстве показало, насколько романтическими и даже наивными
были представления Горбачева о поведении интеллектуальных элит. Как только
речь заходила о межнациональных спорах, "рафинированные" интеллектуалы и
убежденные демократы становились в бойцовскую стойку.
Как это часто бывало с собеседниками Горбачева, после двухчасовой
беседы по душам Капутикян и Балаян поддались его обаянию, напору и
аргументам. Прощаясь, уверяли, что преданы перестройке, верят слову ее
лидера и обещали не обострять карабахскую проблему - в обмен на гарантии
прав армян Карабаха. "Только не поднимайте территориальный вопрос", -
прощаясь на пороге кабинета, повторял Горбачев. Удачно, завершившийся
разговор, как это бывало, создал у него ощущение разрешенной проблемы. 27 и
28 февраля в Сумгаите произошел армянский погром.
"Кровораздел" Сумгаита (за два дня в городе были зверски убиты 32
человека, из них 26 армян) багровым рубцом перечеркнул моральную репутацию
перестройки - несколько западных газет поместили рисунок, изображавший
Горбачева с кровавым родимым пятном на лбу. Подобно боксеру, оказавшемуся в
нокдауне, но устоявшему на ногах, он пытался сделать вид, что ничего
непоправимого не произошло, призывал сохранять хладнокровие, предостерегал
от расправ, предложил направить обращение к обоим народам. "Убийц необходимо
привлечь к ответу, - говорил он на Политбюро. - Однако действовать надо
уважительно и деликатно. Мы не должны нервничать". За сумгаитскими событиями
он усматривал направленный лично против него заговор антиперестроечных сил и
местной мафии, "проверку Горбачева".
Если на самом деле это и было так, то эту проверку его политика
национального умиротворения явно не прошла. Годы спустя два разных и по
характерам, и по политическим позициям человека, оба бывшие министры, один -
обороны - Д.Язов, другой - внутренних дел - В.Бакатин независимо друг от
друга высказались по этому поводу одинаково: безнаказанность погромщиков в
сочетании с безответственностью и подстрекательскими призывами экстремистов
и националистически настроенной интеллигенции вызвали в последующем
эскалацию насилия и новые, еще более многочисленные жертвы.
Чтобы развести враждующие стороны, Горбачев прибег к своей излюбленной
игре в "двойку", отправив от своего имени одновременно в Баку и Ереван
Е.Лигачева и А.Яковлева. Поскольку каждый из них продолжал воевать с
соперником, изложенные ими позиции Москвы оказались взаимоисключающими. В
результате в той и в другой республике Горбачева стали воспринимать как
человека, не способного держать слово. Чтобы избежать перерастания конфликта
в вооруженное противостояние, глава государства принял решение ввести с
августа 1988 года в Нагорном Карабахе прямое правление Центра, назначив
своим "наместником" в Степанакерте Аркадия Вольского.
Был ли у него реальный план развязывания карабахского узла или он
просто, как и в других случаях, надеялся, что страсти утихнут, горячие
головы образумятся и все как-нибудь "рассосется"? Да и существовал ли вообще
рациональный выход из карабахского тупика, "третий путь" - между
возвращением к традиционным советским методам искоренения "буржуазного
национализма" и горбачевским обещанием принять "любую формулу", о которой
договорятся между собой лидеры двух республик? Вольский считает, что такой
шанс был и, упустив его, Горбачев отдал инициативу в руки экстремистов.
Сравнивая Горбачева и Андропова, он отмечает: "Михаил Сергеевич чудный,
порядочный человек, сильный политик, но слабый государственный деятель. Ему
не хватало духу стукнуть кулаком. Когда я обращался к нему из Степанакерта
за помощью в кризисной ситуации, он мог в ответ сказать: "Решай сам насчет
чрезвычайного положения"".
В ноябре 1989 года, безрезультатно завершив свою миссию, А.Вольский
возвратился в Москву. Для Центра ее итог был равнозначен политическому
фиаско.
К тому времени на национальной союзной карте тревожно мигали уже не
только Карабах, а целая гирлянда красных лампочек. В ночь с 8-го на 9-е
апреля 1989 года взорвалась ситуация в Тбилиси. Разгон войсками
Закавказского военного округа и силами МВД демонстрации сторонников Звиада
Гамсахурдиа, требовавших выхода Грузии из СССР и одновременно ликвидации
автономии Абхазии, привел к многочисленным жертвам (19 погибших, главным
образом женщин, и сотни раненых). Тбилисская трагедия переросла в острый
московский политический кризис.
О том, что обстановка в грузинской столице накалена, Горбачев узнал,
прилетев в Москву в 10 часов вечера из Лондона. Во время ритуального
"выездного" заседания ПБ в здании "Внуково-2" он принял рапорт от
председателя КГБ В.Чебрикова, в мрачных тонах обрисовавшего ситуацию и
сообщившего о мерах, включавших директивы военным, которые в отсутствие
генсека договорились предпринять собравшиеся днем у Лигачева члены ПБ.
Выслушав "триумвират" в составе Е.Лигачева, В.Медведева и В.Чебрикова - "на
хозяйстве" во время своего отсутствия Горбачев никого не оставлял, - он
велел Э.Шеварднадзе и секретарю ЦК Г.Разумовскому, сговорившись с
Д.Патиашвили, вылететь в Тбилиси. Поговорив со своим преемником, который
явно не хотел, чтобы ему "на помощь" летел московский десант, Эдуард
Амбросиевич свой отъезд отложил и отговорил ехать Разумовского. Патиашвили
решил использовать "выторгованную" отсрочку, чтобы урегулировать конфликт
"своими силами". Ночью на площади перед Домом правительства, заполненной
митингующими, пролилась кровь.
Счет за нее предъявлять оказалось некому: вернувшийся из-за границы
Горбачев был не причастен к принятым в его отсутствие решениям. Уехавший на
следующий день в отпуск Лигачев имел стопроцентное алиби. Шеварднадзе "не
успел" к роковому часу. Спрашивать оставалось с орудовавших саперными
лопатками солдат и их командиров.
Тем не менее случившееся нанесло авторитету Горбачева огромный ущерб.
Начать с того, что тень тбилисских событий легла на торжественное открытие I
Съезда народных депутатов СССР, собравшегося несколько недель спустя,
омрачив его политический триумф. В самой Грузии апрельская трагедия
перечеркнула политическую биографию Д.Патиашвили, оттенив лишний раз
достоинства его предшественника Э.Шеварднадзе, но проложив при этом дорогу к
власти его заклятому врагу и противнику союза с Москвой З.Гамсахурдиа.
(Примерно так же два года спустя вильнюсские события превратят в героя и
неоспоримого лидера литовской нации В.Ландсбергиса.)
В ближайшем окружении Горбачева тяжелый личный конфликт окончательно
противопоставит Е.Лигачева, на которого как на одного из главных
ответственных за эту трагедию укажет доклад парламентской комиссии
Э.Шеварднадзе. Да и взаимоотношения главы государства с армейским
начальством, посчитавшим, что он "подставил" армию, несправедливо возложив
на нее ответственность за кризис, спровоцированный политиками, с этой поры
серьезно испортились...
Тернистый путь Горбачева по Кавказским горам не был бы завершен, если
бы после Сумгаита, Степанакерта, Еревана и Тбилиси он не привел его в Баку.
К драме января 1990 года Москву и Баку подталкивали и покинувшие Армению
тысячи беженцев, осевших в бакинских предместьях в школах и пионерлагерях, и
углублявшийся конфликт вокруг Нагорно-Карабахской автономной области, и,
разумеется, азербайджанские националисты, упрекавшие своих сограждан в том,
что те отстают от армян и грузин, являясь послушными вассалами Кремля.
Примерно за год до бакинских событий в мае 89-го под свежим впечатлением от
тбилисской драмы генсек говорил на заседании Политбюро: "Мы признали, что и
во внешней политике сила ничего не дает. А уж внутри тем более не должны и
не будем к ней обращаться". Оповещая таким образом национал-экстремистов
Кавказа, что "отныне применение силы со стороны Центра исключается", он, не
желая того, поощрял, чтобы его ловили на слове или заставляли опровергать
самого себя...
С конца 1989 года в бакинском воздухе пахло кровью. Кровь - издавна
разменная монета политики. Когда на нее появляется спрос, за предложением
дело не станет. Слишком многим в тогдашнем Азербайджане (и, видимо, в
Москве) требовалось, чтобы пролилась кровь, появились жертвы. Одним - чтобы
всколыхнуть таким образом общественное мнение и повернуть его против
"репрессивного Центра". Примеры "Народных фронтов" в Грузии и Прибалтийских
республиках показывали, что, чем острее и драматичнее противостояние с
Москвой, тем больше возможностей у национальных элит рекрутировать новых
сторонников. Другим было важно спровоцировать союзные власти на силовую
акцию, чтобы смыть с азербайджанских националистов пятно сумгаитского
погрома. Третьим хотелось преподать урок "серьезной" государственной
политики Горбачеву, дать ему понять, что нерешительность и "слабовластие"
(термин, пущенный в оборот Е.Лигачевым) в управлении таким государством, как
Советский Союз, недопустимы и непростительны. Когда столь разные силы
приходят к выводу, что завязавшийся политический узел способно разрубить
только насилие, ждать его вспышки недолго - к услугам и политиков, и
экстремистов всегда вдоволь фанатиков, всевозможных "фундаменталистов" и
провокаторов.
Начиная с ноября почти по всему Азербайджану, и в особенности в его
столице, шли нескончаемые митинги, организованные Народным фронтом.
Противостояние с союзной властью принимало все более вызывающие формы. Было
предпринято несколько попыток разрушить пограничные сооружения на
советско-иранской границе, начались перехваты дальнобойных грузовиков,
курсировавших по дорогам, и остановки поездов. Власть, и местная, и союзная,
взирала на происходящее, не двигаясь, как загипнотизированная. Бесчисленные
заседания, шифровки в Центр и обратные звонки, призывы договариваться,
"профилактические" увещевания лидеров Народного фронта, которые уже и сами
теряли контроль над событиями. Переброшенный на всякий случай, в помощь
местной милиции, дополнительный контингент войск МВД СССР (11 тысяч
человек), не реагировал на происходящее: то ли из-за отсутствия команд, то
ли из-за того, что азербайджанское руководство разделилось между теми, кто
сочувствовал националистам, и теми, кто ждал, чем все кончится. Как и
нетрудно было предугадать, все кончилось скверно.
13-15 января по Баку прокатилась лавина антиармянских и антирусских
погромов. Но даже после этого Горбачев продолжал колебаться и оттягивать
принятие, как он предчувствовал, рокового решения о введении армии. Д.Язов
считает, что генсек хотел "отсидеться", "остаться незамазанным". Вероятнее
другое: чем больше нажимали министры-"силовики", чем отчаяннее становились
сводки заброшенного в Баку политического десанта во главе с Е.Примаковым,
тем отчетливее он сознавал, что переход "Рубикона насилия" будет означать
для него и для перестройки пересечение не только политического, но и
психологического рубежа.
Только когда из Баку пошли сообщения о зверствах разбушевавшейся толпы
(людей выбрасывали с верхних этажей многоэтажных зданий, обливали бензином и
поджигали), когда перед осажденными зданиями ЦК и правительства воздвигли
(символические?) виселицы, Горбачев покорился традиционной участи правителя
империи - в Баку на усмирение беспорядков были откомандированы Д.Язов и
В.Бакатин. Напутствуя их, В.Крючков и даже А.Яковлев говорили о
необходимости преодолеть "синдром Тбилиси" и проявить "твердость". Министры
потребовали не только устного поручения главы государства, но и юридического
мандата: указа о введении чрезвычайного положения. Горбачев попробовал было,
как в случае с Карабахом, укрыться за фразой "будете действовать по