Страница:
Тут все наперебой стали ее проклинать. Один называл мраморной Сциллой, другой – изумрудной Харибдой, нарумяненной чумой, ядом в нектаре.
– Нет камыша без воды, – говорил третий, – нет дыма без огня и нет женщины без чертовщины.
– Есть ли худшее зло, чем женщина? – говорил один старик. – Да, есть – две женщины, зла вдвое.
– Одно ясно – разума у ней нету, кроме как для злых дел, – говорил Критило.
– Молчите, – сказал Андренио. – Хоть и причинила она мне столько зла, признаюсь, я не в силах ее возненавидеть или забыть. Поверьте, из всего, что видел я в мире, – золото, серебро, жемчуг, самоцветы, дворцы, палаты, сады, цветы, звезды, луна, даже само солнце, – наибольшую радость доставила мне женщина.
– Стоп! – сказал Эхенио. – Пошли отсюда, да поживей – от этого безумства нет лекарства, и, верь мне, о дурной женщине наговорить могу уйму дурного. Перевернем страницу и – в путь.
Все вышли на свет разумения, никем не узнанные, но себя познавшие. Каждый направился в храм своего раскаяния благодарить за спасительное прозрение и повесить на стенах обломки разбитого своего корабля и рабские цепи.
Кризис XIII. Торжище Всесветное
– Нет камыша без воды, – говорил третий, – нет дыма без огня и нет женщины без чертовщины.
– Есть ли худшее зло, чем женщина? – говорил один старик. – Да, есть – две женщины, зла вдвое.
– Одно ясно – разума у ней нету, кроме как для злых дел, – говорил Критило.
– Молчите, – сказал Андренио. – Хоть и причинила она мне столько зла, признаюсь, я не в силах ее возненавидеть или забыть. Поверьте, из всего, что видел я в мире, – золото, серебро, жемчуг, самоцветы, дворцы, палаты, сады, цветы, звезды, луна, даже само солнце, – наибольшую радость доставила мне женщина.
– Стоп! – сказал Эхенио. – Пошли отсюда, да поживей – от этого безумства нет лекарства, и, верь мне, о дурной женщине наговорить могу уйму дурного. Перевернем страницу и – в путь.
Все вышли на свет разумения, никем не узнанные, но себя познавшие. Каждый направился в храм своего раскаяния благодарить за спасительное прозрение и повесить на стенах обломки разбитого своего корабля и рабские цепи.
Кризис XIII. Торжище Всесветное
Предание гласит, что когда бог создал человека, он все беды замкнул в глубоком подземелье, далеко-далеко, говорят даже, на одном из Счастливых островов [180], откуда и пошло их название. Там заточил он грехи и кары, пороки и наказания, войну, глад, мор, подлость, печаль, страдания, даже саму Смерть, сковав их одной цепью. И, не доверяя столь гнусной сволочи, навесил на алмазные двери стальные замки. Ключ же вручил воле человеческой, дабы человек был в большей безопасности от врагов своих и знал, что, коль сам не отопрет, вовек им не выйти. А в мире и на свободе оставил бог все блага – добродетели и награды, радости и удовольствия, мир, честь, здоровье, богатство и саму Жизнь.
Вот и зажил человек, блаженствуя. Но счастье недолгим было – женщину жгло любопытство, не знала она покоя, пока не подглядит, что там, в ужасном этом подземелье. И вот, в некий – роковой для нее и для всех нас – день завладела она сердцем мужчины, а тем самым и ключом. И, не раздумывая, – ведь женщина сперва действует, а думает потом, – направилась отпереть дверь. Когда вложила она ключ, вселенная, говорят, содрогнулась. Отодвинула засов – и вмиг повалили оттуда гурьбой грехи и беды и стали наперебой захватывать все уголки земли. Гордыня – во всяком зле первая, – всех опередив, забралась в Испанию, первую страну в Европе. И так пришлось ей здесь по душе, что здесь осталась; тут живет и тут царствует со своими клевретами – Любовью-к-себе, Презрением-к-другим, Желанием-всеми-повелевать и Нежеланием-кому-либо-служить, Чванством – «я дон Диего и предки мои – готы», Щегольством, Заносчивостью, Самохвальством, Много-громко-пусторечием, Важничаньем, Пышностью, Выспренностью и всякого рода Тщеславием – владеют они тут и дворянами и простолюдинами.
Алчность, следуя за нею по пятам и увидев, что еще не занята Франция, захватила всю эту страну – от Гаскони до Пикардии. И повсюду рассадила своих бедных родственников: Скупость, Малодушие, Трусость, Рабскую приниженность перед другими народами и готовность исполнять за гроши самую черную работу, оборотистое Торгашество, Привычку ходить голыми и босыми, держа башмаки подмышкой, Продажу за бесценок всяческих услуг и, наконец, Решимость свершить за деньги любую подлость. Говорят, правда, что Фортуна, пожалев французов и пожелав облагородить низкий их нрав, одарила их знатью, но такою вычурной, что французы – это две крайности, без середины.
Ложь прошла по всей Италии, пуская глубокие корни в душах, – в Неаполе она словесная, в Генуе – торговая. По всей этой стране она в большой силе, а также ее родня: Обман, Надувательство, Интриги, Козни, Плутни, Ловушки – называется все это у них Политика и brava testa [181].
Гнев направился в другую сторону. Забрел в Африку и близлежащие острова – полюбилось ему жить среди арапов да диких зверей.
Чревоугодие с братцем своим Пьянством, как уверяет драгоценная Маргарита де Валуа [182], поглотило всю Германию – верхнюю и нижнюю, – день и ночь проедают и пропивают на пирах деньги и совесть, и, хоть некоторые напиваются допьяна всего один раз, но этот раз длится всю жизнь. Войны у них пожирают целые провинции, зато насыщают солдатские лагери – вот почему император Карл V сделал немцев чревом своего войска [183].
Непостоянство обосновалось в Англии, Простоватость в Польше, Неверность в Греции, Варварство в Турции, Хитрость в Московии, Жестокость в Швеции, Несправедливость в Тартарии, Изнеженность в Персии, Трусость в Китае, Дерзость в Японии; Лень и тут отстала, а потому, найдя все места занятыми, должна была переправиться в Америку и поселиться среди индейцев. Но Сладострастие – персона знаменитая, преславная и преважная, – сочло, что одного государства для него мало, и растеклось по белу свету, забралось во все углы. Войдя с прочими пороками в согласие и дружбу полюбовную, оно повсюду в силе – не поймешь, где больше: всюду проникло, все заразило.
И так как первой, на кого наткнулись пороки, была женщина, все они в нее вцепились, и она от ног до головы ими начинена.
Так рассказывал Эхенио двум своим товарищам, выводя их из столицы через ворота Света, вернее, самого Солнца, и ведя на Торжище Вселенское, которое, как было объявлено, устраивалось в обширной области, отделяющей приветные луга Юности от суровых гор Зрелости. Потоками стекался туда народ – одни продавать, другие покупать, третьи же, самые разумные, со стороны поглядеть.
Вошли туда наши путники через Большую Площадь Выгоды, всесветный рынок вкусов и занятий, где одни выхваляли то, от чего другие шарахались. Едва показались они в одних из многих ворот, к ним подошли два маклера-краснобая, назвавшиеся философами из двух школ, – ибо мнения у всех разные.
Первый, чье имя было Сократ, сказал:
– Идите на эту сторону рынка, здесь вы найдете все необходимое, чтобы стать личностью.
Но Симонид [184]', его противник, возразил:
– В мире есть два пристанища – одно из них Честь, другое Польза. В первом, как я видел, только ветер да дым, ничего путного; во втором же – золото и серебро; в нем вы найдете деньги, сгусток всех вещей. Вот и судите, за кем лучше пойти. Друзья в смущении заспорили, в какую сторону податься. Мнения их, а равно и страсти, разделились; но тут подошел к ним человек, с виду человек достойный, хотя и нес слиток золота. Схватив путников за руки, он заставил их потереть золото, а потом стал щупать их ладони.
– Чего ему надобно, этому человеку? – спросил Андренио.
– Я, – отвечал тот, – противовес личности, оценщик ее чистопробности.
– Но где же твой пробный камень?
– Вот он, – сказал тот, указав на золото.
– Ну и чудеса! – заметил Андренио. – А я-то слыхал, что золото, напротив, проверяют и испытывают пробным камнем.
– Да, верно, но для людей пробный камень – золото: к чьим рукам оно липнет, те люди не настоящие, а фальшивые. Ежели мы узнаем, что смазали руки судье, тотчас его из судейского кресла на судовую скамью; прелат, что огребает пятьдесят тысяч песо дохода, при всем его красноречии, не златоуст, но златолюб; капитан с парчовыми галунами да пышными перьями – наверняка ощипывает солдат, а не кормит, в отличие от храброго бургундца дона Клода Сен-Мориса [185]. Кабальеро, подписывающий свою дворянскую грамоту кровью, из бедняков процентами выжатой, – отнюдь не идальго; расфуфыренная щеголиха, у которой супруг ходит в заплатанном платье, вовсе не хороша. Словом, все, у кого я обнаруживаю нечистые руки, – люди непорядочные. Вот и ты, – обратился он к Андренио, – к твоим рукам прилипло золото, оставило на них след, значит и ты непорядочный; переходи в другой стан. А вот этот не таков, – и он указал на Критило, – к его рукам не прилипло, и пальцами в него не тычут, он – личность: пусть же идет в стан Честности.
– Ну нет, – возразил Критило, – чтобы и он стал таким, как я, надобно ему идти со мною.
Пошли они мимо богатых лавок, стоявших по правую руку. Читают вывеску: «Здесь продается самое лучшее и самое худшее». Войдя внутрь, увидели, что торгуют там языками: самые лучшие – которые молчат, держатся за зубами и прилипают к гортани. Торговец за прилавком знаками призывал молчать и товар свой отнюдь не расхваливал.
– Что он продает? – спросил Андренио.
Тот мигом приложил ему палец к губам.
– Вот те на! Как же узнать, чем ты торгуешь?
– Наверно, – сказал Эхенио, – он продает Молчание.
– Да; товар редкий и весьма нужный, – сказал Критило. – Я уже думал, его в мире не стало вовсе. Видно, из Венеции привезли, особенно уменье хранить тайну, здесь на это неурожай. И кто же покупает?
– Ну, это известно, – ответил Андренио, – анахореты, монахи (не монахини), уж они-то знают цену и пользу молчания.
– А я думаю, – сказал Критило, – что берут его не хорошие люди, а дурные: молчат бесчестные, скрывают прелюбодеи, убийцы воды в рот набрали, воры крадутся по-кошачьи – так все злодеи.
– Даже и они не молчат, – возразил Эхенио. – Мир ныне так испорчен, что те, кому надо бы помалкивать, больше всех говорят, подлостями своими хвалятся. Поглядите на того, кто плутовством достиг дворянства, – нет для него большей утехи, чем выставлять напоказ свое бесчестье; убийца так хвастает, что его отвага бьет в нос; красавчик только и толкует о своей прическе; франтиха, забыв об обязанностях, занятая драгоценным своим личиком, обличает себя своими нарядами; вор-христопродавец домогается креста; другой требует высокого титула – увенчать свою низость. Вот и получается – грабители шумят громче всех.
– Но тогда – кто же покупает?
– Те, кто молча бросает в тебя камень, кто все делает молчком да тишком, кто о делишках своих помалкивает, – да Гарпократ [186], кого никто в болтливости не упрекнет.
– Спросим о цене, – сказал Критило, – хотел бы и я купить толику, боюсь, больше нигде не найдем.
– Цена молчания, – ответили ему, – тоже молчание.
– Возможно ли? Если продается молчание, как же платить за него молчанием?
– Очень просто – за молчание Платят молчанием, один молчит, потому что молчит другой, все велят молчать, ну и помолчим.
Подошли к лавке с вывеской: «Здесь продается квинтэссенция здоровья».
– Замечательно! – сказал Критило.
Он осведомился, что это. Ответ гласил: слюна врага.
– Ну нет, – сказал Андренио, – я бы назвал ее квинтэссенцией яда, более убийственной, чем яд василиска. Я предпочел бы, чтобы на меня плюнула жаба, чтобы меня ужалил скорпион или укусила гадюка. Слюна врага? Слыхано ли такое? Пусть бы сказали – верного, истинного друга; вот это действительно лекарство ото всех бед.
– Мало вы в этом смыслите, – сказал Эхенио. – Великий вред причиняет лесть друзей, их пристрастие, которому все в вас мило, их любовь, которая все прощает, пока бедняга под бременем своих грехов не свалится в могилу погибели. Поверьте, разумному больше пользы от горькой, тщательно перегнанной слюны врага, – ею выводит он пятна на чести своей и следы грязи на своей славе. Боязнь, как бы о твоих изъянах не проведали соперники да не порадовались, многим помогает держаться в рамках разума.
Тут их стали зазывать в другую лавку да торопить – товар, мол, кончается; и это была правда, ибо торговали там случаем. На вопрос о цене им сказали:
– Сейчас отдаем даром, но позже не найдете и волоска, хоть сулите зеницу ока. И тем трудней его найти, чем он нужней.
Другой кричал:
– Спешите покупать! Чем дольше медлите, тем больше теряете, и упущенное не наверстать ни за какую цену.
Он продавал время.
– А здесь, – хвалился третий, – задаром отдают нечто весьма ценное
– Что?
– Горький урок.
– Великое дело! А что стоит?
– Глупцы расплачиваются своей шкурой; люди умные – чужой.
– А где тут продается опыт? – осведомился Критило. – Тоже вещь ценная.
Ему указали на дальнюю лавку, где торговали годами.
– А дружба? – спросил Андренио.
– Дружба, мил-человек, не покупается, хотя многие ее продают. Друзья купленные – не друзья, грош им цена.
На одной из лавок золотыми буквами было написано: «Здесь продается все и даром».
– Сюда я зайду, – сказал Критило.
Продавец, бедняк-бедняком, был гол, как сокол, лавка пуста – ничего не видать.
– Как это понять? При такой вывеске?
– Очень просто, – ответил купец.
– Но что же вы продаете?
– Все, что есть на свете.
– И даром?
– Да, наш товар – прозрение и презрение: кто презрит блага мира сего, тот всем владеет, а ежели их ценишь, не ты ими владеешь, но они тобою. А вот товар иного свойства – ты его даешь, а он все равно при тебе остается и тебе же служит, а те, кому ты отдал товар, тоже премного им довольны.
Путники наши поняли, что тут продается учтивость, любезное обхождение.
– Здесь торгуют, – возглашал один, – только собственным, не чужим.
– Что еще за диво? – удивился Андренио.
– Диво и есть. Ведь иные всучат вам обещание обделать ваше дело, и не думая им заниматься; продадут на словах милость чужую, которую выхлопотать не могут, а и могли бы, не станут.
Направились они еще в одну лавку, но купцы сразу их оттуда выставили и так же поступали со всеми входившими.
– Вы как – торгуете или нет? – спросил Андренио. – В жизни такого не видывал – чтобы сам купец выдворял покупателей из лавки. Чего вы этим добиваетесь?
Им еще раз крикнули, чтобы обошли и покупали издали.
– Но что вы там продаете? Обман? Отраву?
– Ни то, ни другое, продаем то, что больше всего уважают, – само уважение, а к нему коль дотронешься, сразу портится; от фамильярности оно снашивается, от частых бесед блекнет.
– Стало быть, – сказал Критило, – честь хороша издали, нет пророка в своем отечестве, и, находись между нами звезды небесные, в два дня блеск их померкнет. Потому-то люди нынешние уважают древних, а будущие уважать будут нынешних.
– Вот богатая ювелирная лавка, – сказал Эхенио. – Зайдем, спросим себе драгоценных камней, только в них еще остались чистота и красота.
Войдя, они нашли там умнейшего герцога де Вильяэрмоса [187], который просил ювелира показать несколько самых красивых и ценных камней. Тот ответил, что имеет на продажу только весьма дорогие. Все ожидали, что ювелир покажет какой-нибудь восточный берилл, или брильянты в оправе, или изумруд, который радует тем, что сулит, тогда как все камни – тем, что дают; но ювелир на прилавок положил кусочек агата, черного и мрачного, как положено ему, и сказал:
– Вот, ваша светлость, камень более всех прочих достойный уважения и самый ценный; природа сюда вложила все лучшее, в нем объединились, дабы придать ему красоту, солнце, звезды и стихии.
Странники наши весьма удивились таким чрезмерным хвалам, но в присутствии герцога смолчали, а тот спросил у них:
– Что это, по-вашему, господа? Не кусок агата? Так что же выдумывает ювелир? Не принял ли он нас за индейцев?
– Камень этот, – настаивал ювелир, – драгоценней золота, целебней рубина, ярче карбункула. Рядом с ним – и на жемчуг нечего смотреть. Да, это из камней камень.
Тут уж герцог де Вильяэрмоса не стерпел и спросил у ювелира:
– Скажите, сударь, разве это не кусок агата?
– Совершенно верно, сударь, – отвечал тот.
– Зачем же такие непомерные восхваления? Какая польза миру от этого камня? Какие достоинства открыли в нем? В отличие от камней блестящих и прозрачных, он не тешит глаз, не улучшает здоровья, как веселящий душу изумруд, не укрепляет дух, как алмаз, не очищает кровь, как сапфир, не служит противоядием, как безоар [188], не облегчает роды, как орлец, не успокаивает боль. На что ж он годен? Разве на игрушки для детей.
– О, сударь, – сказал ювелир, – не в обиду вашей светлости, камень сей – для человека, человека в полном смысле слова, это философский камень, который учит мудрости глубочайшей и одним словом показывает, что в жизни важней всего.
– Каким образом?
– Всему выставляя фигу, ни во что не ставя все блага мирские – не теряй ни сна, ни аппетита, коль ты не дурак. Это значит – жить по-царски, но пока еще немногие это умеют.
– Дайте его мне, – сказал герцог, – я буду вечно хранить его в своем доме.
– Здесь продается, – кричал другой, – единственное лекарство ото всех бед.
Народ к нему валом валил – еле в лавке умещались, хоть на головы лезь. Нетерпеливый Андренио тоже вошел и попросил дать ему поскорей этого товару.
– Сейчас, сударь, – ответили ему, – сразу видно, что вы в нем очень нуждаетесь. Имейте терпение.
Через минуту Андренио снова попросил подать ему их товар.
– Что вы, сударь? – сказал торговец. – Разве вам его не дали?
– Как так – дали?
– Ну да, сам видел своими глазами, – подтвердил другой торговец.
Андренио, осердясь, стал отрицать.
– Хотя он неправ, но говорит правду, – ответил первый.
– Товар ему дали, да он не взял. Наберитесь терпения.
Народу все прибывало, и хозяин лавки крикнул;
– Господа, будьте любезны выйти и освободить место для других покупателей – вас ведь уже удовлетворили.
– Да что это такое? – возмутился Андренио. – Издеваетесь над нами, что ли? Вот так расторопность! Дайте нам то, что просим, и мы уйдем.
– Ступайте с богом, сударь, – сказал сиделец, – товар вам уже подали, даже дважды.
– Мне?
– Да, вам.
– Вы мне только сказали – имейте терпение.
– Ох, и чудак! – сказал сиделец, расхохотавшись. – Так ведь это, сударик мой, и есть наш драгоценный товар, его-то мы и ссужаем, оно-то и есть единственное лекарство ото всех бед. А у кого его нет – от короля до пешки, – тому и жить не стоит. Терпи, солдат, капитаном будешь.
– А здесь, – говорил другой, – продается товар, заплатить за который во всем мире не хватит золота и серебра.
– А кто ж его станет покупать?
– Тот, кто его не потеряет, – был ответ.
– Что это?
– Свобода. Величайшее благо – не зависеть ни от кого, особливо от глупца или невежды. Нет горшей пытки, чем ходить, втянув голову в плечи.
В одну из лавок зашел покупатель и попросил купца продать свои уши [189]. Все вокруг смеялись, кроме Эхенио.
– Да, это первое, что надо покупать, – сказал он. – Нет товара более необходимого. Раз уж мы торговали языки, умеющие не говорить, купим здесь уши, умеющие не слышать, в придачу к терпеливым плечам поденщика или мельника.
На ярмарке этой торговали и самой торговлей. Ибо уметь торговать – большое искусство: товар ценится не за то, каков он, а за то, каким кажется. Большинство людей видит и слышит чужими глазами и ушами, живет тем, что сообщат чужой вкус и чужое суждение.
Наши друзья заметили, что все знаменитые мужи, сам Александр собственной персоной (уж он-то ею был!), два Цезаря – Юлий и Август, – и другие им под стать, а из нынешних непобедимый сеньор дон Хуан Австрийский [190], входили в лавку без вывески.
Любопытство привело также их туда. Начали они спрашивать, чем тут торгуют; никто не признается. Им еще любопытней стало, особенно же когда заметили, что продавцами тут ученые да мудрецы.
– Это неспроста, – сказал Критило.
Подошел он к одному из сидельцев и по секрету спросил, что здесь продают.
– Не продают, – отвечали ему, – а дают – за великую цену.
– Что же это?
– ' Бесценная жидкость. Наделяет она людей бессмертием, делает их знаменитыми среди многих тысяч в нынешних и будущих поколениях, тогда как всем прочим суждено кануть в вечное забвение, словно и на свете не жили.
– Изумительная вещь! – воскликнули все трое. – О, сколь превосходный вкус у Франциска Первого французского, Матьяша Корвина [191]и других! Скажите, сударь, а не найдется ли и для нас хоть капля?
– Найдется, коль взамен другую дадите.
– Другую каплю? Но чего?
– Собственного пота, ибо слава и бессмертие даются человеку в меру того, сколько пота и трудов он затратил.
Критило вправе был спросить себе этого товара, и ему дали пузырек чудесной жидкости. С любопытством стал он разглядывать, полагая, что она из астральной смеси, либо из квинтэссенции солнечного света, либо из дистиллированных кусочков неба, а оказалось-то в пузырьке всего лишь немного чернил, смешанных с оливковым маслом. Критило хотел было выбросить пузырек, но Эхенио сказал:
– Не делай этого, помни, что масло для бдений ученого и чернила для писателей, вместе с потом мужей брани, а то и кровью их ран – дают бессмертную славу. Так, Гомеровы чернила дали бессмертие Ахиллесу, Вергилиевы – Августу, Цезаревы – ему самому, Горациевы – Меценату, чернила Джовио [192] – Великому Капитану, Пьера Матье [193] – Генриху Четвертому французскому.
– Но почему тогда не все люди добиваются сего величия?
– Потому что не всем даны уменье и удача.
Фалес Милетский [194] продавал дела без слов, утверждая, что поступки – мужи, а речи – женщины; Гораций – бегство, особливо от невежд, уверяя, что сие – первый завет мудрости [195]. Питтак, другой из семи греческих мудрецов, определял всему цену, и весьма умеренную, постоянно выравнивая чаши весов и всюду советуя: Ne quid nimis [196].
Толпа народа стояла перед большой вывеской на одной лавке. Вывеска гласила: «Здесь по дешевке продается добро». Мало кто входил туда.
– Не дивитесь, – сказал Эхенио, – товар этот не больно-то ценится в мире.
– Пусть входят сюда люди мудрые, – говорил продавец, – кто за зло платит добром и за эту плату может получить все что пожелает.
– В долг у нас не верят, – говорил сиделец другой лавки, – даже лучшему другу, ибо завтра он станет врагом.
– И никому не доверяют, – говорил третий.
Сюда заглядывали лишь немногие валенсийцы, как и в лавку тайн.
В конце ряда стояла главная лавка, куда приходили из всех остальных осведомиться о цене и спросе на все товары… Оценивали же их весьма странным способом – товары разбивали на куски, бросали в колодец, жгли и уничтожали. Так поступали и с самым дорогим – со здоровьем, с имуществом, с честью, – короче, со всем ценным.
– Так определяют цену? – спросил Андренио.
– Конечно, сударь, – отвечали ему, – ведь пока не потеряешь, цены не знаешь.
Затем перешли они на другой ряд великого торжища жизни человеческой, по настоянию Андренио и вопреки воле Критило, – нередко и мудрецы ошибаются, дабы глупцы не лопались с досады. Там было также много лавок, но совсем в другом роде – каждая как бы соперничала с одной из лавок первого ряда. Так, над первой вывеска гласила: «Здесь продают того, кто покупает».
Вот и зажил человек, блаженствуя. Но счастье недолгим было – женщину жгло любопытство, не знала она покоя, пока не подглядит, что там, в ужасном этом подземелье. И вот, в некий – роковой для нее и для всех нас – день завладела она сердцем мужчины, а тем самым и ключом. И, не раздумывая, – ведь женщина сперва действует, а думает потом, – направилась отпереть дверь. Когда вложила она ключ, вселенная, говорят, содрогнулась. Отодвинула засов – и вмиг повалили оттуда гурьбой грехи и беды и стали наперебой захватывать все уголки земли. Гордыня – во всяком зле первая, – всех опередив, забралась в Испанию, первую страну в Европе. И так пришлось ей здесь по душе, что здесь осталась; тут живет и тут царствует со своими клевретами – Любовью-к-себе, Презрением-к-другим, Желанием-всеми-повелевать и Нежеланием-кому-либо-служить, Чванством – «я дон Диего и предки мои – готы», Щегольством, Заносчивостью, Самохвальством, Много-громко-пусторечием, Важничаньем, Пышностью, Выспренностью и всякого рода Тщеславием – владеют они тут и дворянами и простолюдинами.
Алчность, следуя за нею по пятам и увидев, что еще не занята Франция, захватила всю эту страну – от Гаскони до Пикардии. И повсюду рассадила своих бедных родственников: Скупость, Малодушие, Трусость, Рабскую приниженность перед другими народами и готовность исполнять за гроши самую черную работу, оборотистое Торгашество, Привычку ходить голыми и босыми, держа башмаки подмышкой, Продажу за бесценок всяческих услуг и, наконец, Решимость свершить за деньги любую подлость. Говорят, правда, что Фортуна, пожалев французов и пожелав облагородить низкий их нрав, одарила их знатью, но такою вычурной, что французы – это две крайности, без середины.
Ложь прошла по всей Италии, пуская глубокие корни в душах, – в Неаполе она словесная, в Генуе – торговая. По всей этой стране она в большой силе, а также ее родня: Обман, Надувательство, Интриги, Козни, Плутни, Ловушки – называется все это у них Политика и brava testa [181].
Гнев направился в другую сторону. Забрел в Африку и близлежащие острова – полюбилось ему жить среди арапов да диких зверей.
Чревоугодие с братцем своим Пьянством, как уверяет драгоценная Маргарита де Валуа [182], поглотило всю Германию – верхнюю и нижнюю, – день и ночь проедают и пропивают на пирах деньги и совесть, и, хоть некоторые напиваются допьяна всего один раз, но этот раз длится всю жизнь. Войны у них пожирают целые провинции, зато насыщают солдатские лагери – вот почему император Карл V сделал немцев чревом своего войска [183].
Непостоянство обосновалось в Англии, Простоватость в Польше, Неверность в Греции, Варварство в Турции, Хитрость в Московии, Жестокость в Швеции, Несправедливость в Тартарии, Изнеженность в Персии, Трусость в Китае, Дерзость в Японии; Лень и тут отстала, а потому, найдя все места занятыми, должна была переправиться в Америку и поселиться среди индейцев. Но Сладострастие – персона знаменитая, преславная и преважная, – сочло, что одного государства для него мало, и растеклось по белу свету, забралось во все углы. Войдя с прочими пороками в согласие и дружбу полюбовную, оно повсюду в силе – не поймешь, где больше: всюду проникло, все заразило.
И так как первой, на кого наткнулись пороки, была женщина, все они в нее вцепились, и она от ног до головы ими начинена.
Так рассказывал Эхенио двум своим товарищам, выводя их из столицы через ворота Света, вернее, самого Солнца, и ведя на Торжище Вселенское, которое, как было объявлено, устраивалось в обширной области, отделяющей приветные луга Юности от суровых гор Зрелости. Потоками стекался туда народ – одни продавать, другие покупать, третьи же, самые разумные, со стороны поглядеть.
Вошли туда наши путники через Большую Площадь Выгоды, всесветный рынок вкусов и занятий, где одни выхваляли то, от чего другие шарахались. Едва показались они в одних из многих ворот, к ним подошли два маклера-краснобая, назвавшиеся философами из двух школ, – ибо мнения у всех разные.
Первый, чье имя было Сократ, сказал:
– Идите на эту сторону рынка, здесь вы найдете все необходимое, чтобы стать личностью.
Но Симонид [184]', его противник, возразил:
– В мире есть два пристанища – одно из них Честь, другое Польза. В первом, как я видел, только ветер да дым, ничего путного; во втором же – золото и серебро; в нем вы найдете деньги, сгусток всех вещей. Вот и судите, за кем лучше пойти. Друзья в смущении заспорили, в какую сторону податься. Мнения их, а равно и страсти, разделились; но тут подошел к ним человек, с виду человек достойный, хотя и нес слиток золота. Схватив путников за руки, он заставил их потереть золото, а потом стал щупать их ладони.
– Чего ему надобно, этому человеку? – спросил Андренио.
– Я, – отвечал тот, – противовес личности, оценщик ее чистопробности.
– Но где же твой пробный камень?
– Вот он, – сказал тот, указав на золото.
– Ну и чудеса! – заметил Андренио. – А я-то слыхал, что золото, напротив, проверяют и испытывают пробным камнем.
– Да, верно, но для людей пробный камень – золото: к чьим рукам оно липнет, те люди не настоящие, а фальшивые. Ежели мы узнаем, что смазали руки судье, тотчас его из судейского кресла на судовую скамью; прелат, что огребает пятьдесят тысяч песо дохода, при всем его красноречии, не златоуст, но златолюб; капитан с парчовыми галунами да пышными перьями – наверняка ощипывает солдат, а не кормит, в отличие от храброго бургундца дона Клода Сен-Мориса [185]. Кабальеро, подписывающий свою дворянскую грамоту кровью, из бедняков процентами выжатой, – отнюдь не идальго; расфуфыренная щеголиха, у которой супруг ходит в заплатанном платье, вовсе не хороша. Словом, все, у кого я обнаруживаю нечистые руки, – люди непорядочные. Вот и ты, – обратился он к Андренио, – к твоим рукам прилипло золото, оставило на них след, значит и ты непорядочный; переходи в другой стан. А вот этот не таков, – и он указал на Критило, – к его рукам не прилипло, и пальцами в него не тычут, он – личность: пусть же идет в стан Честности.
– Ну нет, – возразил Критило, – чтобы и он стал таким, как я, надобно ему идти со мною.
Пошли они мимо богатых лавок, стоявших по правую руку. Читают вывеску: «Здесь продается самое лучшее и самое худшее». Войдя внутрь, увидели, что торгуют там языками: самые лучшие – которые молчат, держатся за зубами и прилипают к гортани. Торговец за прилавком знаками призывал молчать и товар свой отнюдь не расхваливал.
– Что он продает? – спросил Андренио.
Тот мигом приложил ему палец к губам.
– Вот те на! Как же узнать, чем ты торгуешь?
– Наверно, – сказал Эхенио, – он продает Молчание.
– Да; товар редкий и весьма нужный, – сказал Критило. – Я уже думал, его в мире не стало вовсе. Видно, из Венеции привезли, особенно уменье хранить тайну, здесь на это неурожай. И кто же покупает?
– Ну, это известно, – ответил Андренио, – анахореты, монахи (не монахини), уж они-то знают цену и пользу молчания.
– А я думаю, – сказал Критило, – что берут его не хорошие люди, а дурные: молчат бесчестные, скрывают прелюбодеи, убийцы воды в рот набрали, воры крадутся по-кошачьи – так все злодеи.
– Даже и они не молчат, – возразил Эхенио. – Мир ныне так испорчен, что те, кому надо бы помалкивать, больше всех говорят, подлостями своими хвалятся. Поглядите на того, кто плутовством достиг дворянства, – нет для него большей утехи, чем выставлять напоказ свое бесчестье; убийца так хвастает, что его отвага бьет в нос; красавчик только и толкует о своей прическе; франтиха, забыв об обязанностях, занятая драгоценным своим личиком, обличает себя своими нарядами; вор-христопродавец домогается креста; другой требует высокого титула – увенчать свою низость. Вот и получается – грабители шумят громче всех.
– Но тогда – кто же покупает?
– Те, кто молча бросает в тебя камень, кто все делает молчком да тишком, кто о делишках своих помалкивает, – да Гарпократ [186], кого никто в болтливости не упрекнет.
– Спросим о цене, – сказал Критило, – хотел бы и я купить толику, боюсь, больше нигде не найдем.
– Цена молчания, – ответили ему, – тоже молчание.
– Возможно ли? Если продается молчание, как же платить за него молчанием?
– Очень просто – за молчание Платят молчанием, один молчит, потому что молчит другой, все велят молчать, ну и помолчим.
Подошли к лавке с вывеской: «Здесь продается квинтэссенция здоровья».
– Замечательно! – сказал Критило.
Он осведомился, что это. Ответ гласил: слюна врага.
– Ну нет, – сказал Андренио, – я бы назвал ее квинтэссенцией яда, более убийственной, чем яд василиска. Я предпочел бы, чтобы на меня плюнула жаба, чтобы меня ужалил скорпион или укусила гадюка. Слюна врага? Слыхано ли такое? Пусть бы сказали – верного, истинного друга; вот это действительно лекарство ото всех бед.
– Мало вы в этом смыслите, – сказал Эхенио. – Великий вред причиняет лесть друзей, их пристрастие, которому все в вас мило, их любовь, которая все прощает, пока бедняга под бременем своих грехов не свалится в могилу погибели. Поверьте, разумному больше пользы от горькой, тщательно перегнанной слюны врага, – ею выводит он пятна на чести своей и следы грязи на своей славе. Боязнь, как бы о твоих изъянах не проведали соперники да не порадовались, многим помогает держаться в рамках разума.
Тут их стали зазывать в другую лавку да торопить – товар, мол, кончается; и это была правда, ибо торговали там случаем. На вопрос о цене им сказали:
– Сейчас отдаем даром, но позже не найдете и волоска, хоть сулите зеницу ока. И тем трудней его найти, чем он нужней.
Другой кричал:
– Спешите покупать! Чем дольше медлите, тем больше теряете, и упущенное не наверстать ни за какую цену.
Он продавал время.
– А здесь, – хвалился третий, – задаром отдают нечто весьма ценное
– Что?
– Горький урок.
– Великое дело! А что стоит?
– Глупцы расплачиваются своей шкурой; люди умные – чужой.
– А где тут продается опыт? – осведомился Критило. – Тоже вещь ценная.
Ему указали на дальнюю лавку, где торговали годами.
– А дружба? – спросил Андренио.
– Дружба, мил-человек, не покупается, хотя многие ее продают. Друзья купленные – не друзья, грош им цена.
На одной из лавок золотыми буквами было написано: «Здесь продается все и даром».
– Сюда я зайду, – сказал Критило.
Продавец, бедняк-бедняком, был гол, как сокол, лавка пуста – ничего не видать.
– Как это понять? При такой вывеске?
– Очень просто, – ответил купец.
– Но что же вы продаете?
– Все, что есть на свете.
– И даром?
– Да, наш товар – прозрение и презрение: кто презрит блага мира сего, тот всем владеет, а ежели их ценишь, не ты ими владеешь, но они тобою. А вот товар иного свойства – ты его даешь, а он все равно при тебе остается и тебе же служит, а те, кому ты отдал товар, тоже премного им довольны.
Путники наши поняли, что тут продается учтивость, любезное обхождение.
– Здесь торгуют, – возглашал один, – только собственным, не чужим.
– Что еще за диво? – удивился Андренио.
– Диво и есть. Ведь иные всучат вам обещание обделать ваше дело, и не думая им заниматься; продадут на словах милость чужую, которую выхлопотать не могут, а и могли бы, не станут.
Направились они еще в одну лавку, но купцы сразу их оттуда выставили и так же поступали со всеми входившими.
– Вы как – торгуете или нет? – спросил Андренио. – В жизни такого не видывал – чтобы сам купец выдворял покупателей из лавки. Чего вы этим добиваетесь?
Им еще раз крикнули, чтобы обошли и покупали издали.
– Но что вы там продаете? Обман? Отраву?
– Ни то, ни другое, продаем то, что больше всего уважают, – само уважение, а к нему коль дотронешься, сразу портится; от фамильярности оно снашивается, от частых бесед блекнет.
– Стало быть, – сказал Критило, – честь хороша издали, нет пророка в своем отечестве, и, находись между нами звезды небесные, в два дня блеск их померкнет. Потому-то люди нынешние уважают древних, а будущие уважать будут нынешних.
– Вот богатая ювелирная лавка, – сказал Эхенио. – Зайдем, спросим себе драгоценных камней, только в них еще остались чистота и красота.
Войдя, они нашли там умнейшего герцога де Вильяэрмоса [187], который просил ювелира показать несколько самых красивых и ценных камней. Тот ответил, что имеет на продажу только весьма дорогие. Все ожидали, что ювелир покажет какой-нибудь восточный берилл, или брильянты в оправе, или изумруд, который радует тем, что сулит, тогда как все камни – тем, что дают; но ювелир на прилавок положил кусочек агата, черного и мрачного, как положено ему, и сказал:
– Вот, ваша светлость, камень более всех прочих достойный уважения и самый ценный; природа сюда вложила все лучшее, в нем объединились, дабы придать ему красоту, солнце, звезды и стихии.
Странники наши весьма удивились таким чрезмерным хвалам, но в присутствии герцога смолчали, а тот спросил у них:
– Что это, по-вашему, господа? Не кусок агата? Так что же выдумывает ювелир? Не принял ли он нас за индейцев?
– Камень этот, – настаивал ювелир, – драгоценней золота, целебней рубина, ярче карбункула. Рядом с ним – и на жемчуг нечего смотреть. Да, это из камней камень.
Тут уж герцог де Вильяэрмоса не стерпел и спросил у ювелира:
– Скажите, сударь, разве это не кусок агата?
– Совершенно верно, сударь, – отвечал тот.
– Зачем же такие непомерные восхваления? Какая польза миру от этого камня? Какие достоинства открыли в нем? В отличие от камней блестящих и прозрачных, он не тешит глаз, не улучшает здоровья, как веселящий душу изумруд, не укрепляет дух, как алмаз, не очищает кровь, как сапфир, не служит противоядием, как безоар [188], не облегчает роды, как орлец, не успокаивает боль. На что ж он годен? Разве на игрушки для детей.
– О, сударь, – сказал ювелир, – не в обиду вашей светлости, камень сей – для человека, человека в полном смысле слова, это философский камень, который учит мудрости глубочайшей и одним словом показывает, что в жизни важней всего.
– Каким образом?
– Всему выставляя фигу, ни во что не ставя все блага мирские – не теряй ни сна, ни аппетита, коль ты не дурак. Это значит – жить по-царски, но пока еще немногие это умеют.
– Дайте его мне, – сказал герцог, – я буду вечно хранить его в своем доме.
– Здесь продается, – кричал другой, – единственное лекарство ото всех бед.
Народ к нему валом валил – еле в лавке умещались, хоть на головы лезь. Нетерпеливый Андренио тоже вошел и попросил дать ему поскорей этого товару.
– Сейчас, сударь, – ответили ему, – сразу видно, что вы в нем очень нуждаетесь. Имейте терпение.
Через минуту Андренио снова попросил подать ему их товар.
– Что вы, сударь? – сказал торговец. – Разве вам его не дали?
– Как так – дали?
– Ну да, сам видел своими глазами, – подтвердил другой торговец.
Андренио, осердясь, стал отрицать.
– Хотя он неправ, но говорит правду, – ответил первый.
– Товар ему дали, да он не взял. Наберитесь терпения.
Народу все прибывало, и хозяин лавки крикнул;
– Господа, будьте любезны выйти и освободить место для других покупателей – вас ведь уже удовлетворили.
– Да что это такое? – возмутился Андренио. – Издеваетесь над нами, что ли? Вот так расторопность! Дайте нам то, что просим, и мы уйдем.
– Ступайте с богом, сударь, – сказал сиделец, – товар вам уже подали, даже дважды.
– Мне?
– Да, вам.
– Вы мне только сказали – имейте терпение.
– Ох, и чудак! – сказал сиделец, расхохотавшись. – Так ведь это, сударик мой, и есть наш драгоценный товар, его-то мы и ссужаем, оно-то и есть единственное лекарство ото всех бед. А у кого его нет – от короля до пешки, – тому и жить не стоит. Терпи, солдат, капитаном будешь.
– А здесь, – говорил другой, – продается товар, заплатить за который во всем мире не хватит золота и серебра.
– А кто ж его станет покупать?
– Тот, кто его не потеряет, – был ответ.
– Что это?
– Свобода. Величайшее благо – не зависеть ни от кого, особливо от глупца или невежды. Нет горшей пытки, чем ходить, втянув голову в плечи.
В одну из лавок зашел покупатель и попросил купца продать свои уши [189]. Все вокруг смеялись, кроме Эхенио.
– Да, это первое, что надо покупать, – сказал он. – Нет товара более необходимого. Раз уж мы торговали языки, умеющие не говорить, купим здесь уши, умеющие не слышать, в придачу к терпеливым плечам поденщика или мельника.
На ярмарке этой торговали и самой торговлей. Ибо уметь торговать – большое искусство: товар ценится не за то, каков он, а за то, каким кажется. Большинство людей видит и слышит чужими глазами и ушами, живет тем, что сообщат чужой вкус и чужое суждение.
Наши друзья заметили, что все знаменитые мужи, сам Александр собственной персоной (уж он-то ею был!), два Цезаря – Юлий и Август, – и другие им под стать, а из нынешних непобедимый сеньор дон Хуан Австрийский [190], входили в лавку без вывески.
Любопытство привело также их туда. Начали они спрашивать, чем тут торгуют; никто не признается. Им еще любопытней стало, особенно же когда заметили, что продавцами тут ученые да мудрецы.
– Это неспроста, – сказал Критило.
Подошел он к одному из сидельцев и по секрету спросил, что здесь продают.
– Не продают, – отвечали ему, – а дают – за великую цену.
– Что же это?
– ' Бесценная жидкость. Наделяет она людей бессмертием, делает их знаменитыми среди многих тысяч в нынешних и будущих поколениях, тогда как всем прочим суждено кануть в вечное забвение, словно и на свете не жили.
– Изумительная вещь! – воскликнули все трое. – О, сколь превосходный вкус у Франциска Первого французского, Матьяша Корвина [191]и других! Скажите, сударь, а не найдется ли и для нас хоть капля?
– Найдется, коль взамен другую дадите.
– Другую каплю? Но чего?
– Собственного пота, ибо слава и бессмертие даются человеку в меру того, сколько пота и трудов он затратил.
Критило вправе был спросить себе этого товара, и ему дали пузырек чудесной жидкости. С любопытством стал он разглядывать, полагая, что она из астральной смеси, либо из квинтэссенции солнечного света, либо из дистиллированных кусочков неба, а оказалось-то в пузырьке всего лишь немного чернил, смешанных с оливковым маслом. Критило хотел было выбросить пузырек, но Эхенио сказал:
– Не делай этого, помни, что масло для бдений ученого и чернила для писателей, вместе с потом мужей брани, а то и кровью их ран – дают бессмертную славу. Так, Гомеровы чернила дали бессмертие Ахиллесу, Вергилиевы – Августу, Цезаревы – ему самому, Горациевы – Меценату, чернила Джовио [192] – Великому Капитану, Пьера Матье [193] – Генриху Четвертому французскому.
– Но почему тогда не все люди добиваются сего величия?
– Потому что не всем даны уменье и удача.
Фалес Милетский [194] продавал дела без слов, утверждая, что поступки – мужи, а речи – женщины; Гораций – бегство, особливо от невежд, уверяя, что сие – первый завет мудрости [195]. Питтак, другой из семи греческих мудрецов, определял всему цену, и весьма умеренную, постоянно выравнивая чаши весов и всюду советуя: Ne quid nimis [196].
Толпа народа стояла перед большой вывеской на одной лавке. Вывеска гласила: «Здесь по дешевке продается добро». Мало кто входил туда.
– Не дивитесь, – сказал Эхенио, – товар этот не больно-то ценится в мире.
– Пусть входят сюда люди мудрые, – говорил продавец, – кто за зло платит добром и за эту плату может получить все что пожелает.
– В долг у нас не верят, – говорил сиделец другой лавки, – даже лучшему другу, ибо завтра он станет врагом.
– И никому не доверяют, – говорил третий.
Сюда заглядывали лишь немногие валенсийцы, как и в лавку тайн.
В конце ряда стояла главная лавка, куда приходили из всех остальных осведомиться о цене и спросе на все товары… Оценивали же их весьма странным способом – товары разбивали на куски, бросали в колодец, жгли и уничтожали. Так поступали и с самым дорогим – со здоровьем, с имуществом, с честью, – короче, со всем ценным.
– Так определяют цену? – спросил Андренио.
– Конечно, сударь, – отвечали ему, – ведь пока не потеряешь, цены не знаешь.
Затем перешли они на другой ряд великого торжища жизни человеческой, по настоянию Андренио и вопреки воле Критило, – нередко и мудрецы ошибаются, дабы глупцы не лопались с досады. Там было также много лавок, но совсем в другом роде – каждая как бы соперничала с одной из лавок первого ряда. Так, над первой вывеска гласила: «Здесь продают того, кто покупает».