Страница:
Степан, в свою очередь, представал в рассказах как сплав добродетелей, среди коих выделялись три: не курит, не пьет, с бабами не гуляет; последнее полностью соответствовало истине. О слабости отдельных позиций если и упоминалось, например -- мало получает, то не иначе, как в сочетании с обнадеживающим подкреплением -- "но зато заканчивает институт", что делало образ жениха вполне подходящим для серьезных намерений.
Бракосочетание состоялось, и Степан Сакин, уже потерявший надежду стать в обозримом будущем майором Белым или полковником Грохотовым, вяло посопротивлялся и, уступив требованиям Зои, взял ее фамилию.
Рождение первого, сына, Дениса, а через три года второго, Александра, побуждало Зою к беспрестанному отысканию в своем муже достоинств практического свойства, могущих помочь затянувшемуся безденежью, но кроме очевидных -- не курит, не пьет, не гуляет, сыскать ничего не удалось. Зато обнаружились другие, малосимпатичные свойства натуры: беспричинная ревность, мелкая подозрительность и патологическая за-нудливость. замешанная на резонерстве, при которой человеку кажется, что он знает, как усовершенствовать мир, и если бы другие люди, например, жена, следовали его поучениям с должным усердием, все было бы распрекрасно.
По службе Степан продвигался со скоростью улитки: сто рублей, сто пять, сто десять, сто пятнадцать, сто двадцать... На отметке "сто двадцать" улитка уперлась в прощелыгу и бездаря Хоменко, стилягу и бабника, возненавиденного всей семьей, включая ее подрастающих членов, и три года не могла двигаться дальше, пока "хохьяцкая своячь Хомеко" не ушел работать на полигон настройщиком радиоаппаратуры. Улитка поползла дальше: сто тридцать, сто сорок... Выручали лишь квартальные премии и премии, которые щедро платило Министерство обороны за сданные заказы. Степан возвращался с работы, вяло сжевывал ужин, мыл за собой посуду, раздраженно выслушивал семейные новости ("Денис опять прогулял математику, поговори с ним", -- "А что говорить! Твое воспитание! Я предлагал его в шахматы записать, а ты в футбол отдала -- вот теперь и ходи по собраниям...") и садился на кухне с газетами -- выбирать официальные сообщения, которые он каллиграфическим почерком расписывал по многочисленным тетрадям. Вот вопросы разоружения, вот вопросы аграрной политики, здесь -- отношения с развивающимися странами, а вот тут -- краткие биографии и служебные перемещения всех членов бюро обкома во главе с Григорием Васильевичем Романовым, самым молодым членом Политбюро, который, возможно, скоро станет...
И тогда... Степан живо воображал, как там, в подвалах на Литейном, перелистывают его личное дело и с изумлением обнаруживают, что во всех своих выступлениях -- будь то профсоюзное или партийное собрание, отчет в штабе гражданской обороны или политинформация, которую он регулярно проводит в отделе, -- во всех без исключения выступлениях, он, Степан Николаевич Фирсов, цитировал не Генерального секретаря Л. И. Брежнева (хотя и упоминал иногда его фамилию и отдельные произведения), а руководителя ленинградских коммунистов, пропагандируя и всецело поддерживая его линию. И вот тогда... "Нет-нет, с фамилией все в порядке. Мы проверяли. Сменил в шестьдесят девятом по причине неблагозвучности -- взял фамилию жены. Чисто русская фамилия -- Сакин. Но вы смотрите дальше: потомственный пролетарий, член КПСС, работал в комсомольском оперотряде, был на Кубе, помогал разоблачать, наш старый секретный сотрудник. И сейчас проявляет бдительность. Например..." -- "Да-да, заслуживает. Отложите его дело, я сам доложу Первому. Ба, да они с Григорием Васильевичем один институт заканчивали! Наверное, ему будет приятно..."
Степан видел себя -- в мягком кресле, за огромным столом с вентилятором -- листающим чужие личные дела и отдающим короткие команды порученцам: "Вот этого надо проверить", "К этому присмотритесь -- много говорит", "А эт-т-т-им я сам займусь!" Шуршание колес черной "Волги", смольнинский подъезд, часовые. Спокойный, невозмутимый, видящий на несколько ходов вперед, беспощадный к болтунам и очернителям нашего строя -- Степан Николаевич Фирсов.
Младшего брата своей жены, с которым он по необходимости носил одну фамилию, Степан опасливо недолюбливал, считая его одним из тех самоуверенных умников, которые, выучившись за государственный счет, берутся судить о делах, их не касающихся, и, не зная броду, лезут в воду, и не только лезут, но и мутят ее, вместо того, чтобы жить, как весь советский народ, на берегу спокойной величавой реки и радоваться плавности ее течения. Степан полагал, что такие беспокойные личности -- источник опасности для общества, и когда Игорь оказался под судом, он порадовался этому факту, найдя в нем подтверждение своим умопостроениям, хотя и пытался выказать сочувствие Зое, которая неожиданно пустила по брату слезу на вечерней кухне: "Господи! Вот невезенье! Полтора года -- долой из жизни. За что?.." -- "Жалко, конечно, -- нахмурился Степан. И, помолчав, добавил рассудительно: -- Но понимаешь, Зоенька, значит, есть за что... В наше время просто так не посадят..." И тут же пожалел о сказанном. "Да иди ты к черту! Не делал хотя бы вида -- тебе на всех наплевать, кроме самого себя!.." -- Зоя швырнула нож в раковину, в которой она чистила картошку и пошла сморкаться в ванную.
Потом до Степана дошли тихие разговоры о больших деньгах, которые Игорь якобы взял в долг, и о потерянной им прописке на Большом проспекте, и он вновь порадовался -- на этот раз уже за себя: тому, что всю жизнь держался подальше от беспокойного клана автолюбителей, не женился по нескольку раз, и не влип -- тьфу, тьфу, тьфу! -- ни в какую историю.
Игорь уже проводил Настю в город и теперь находил себе мелкие дела на огороде, поджидая, пока сестра с мужем закончат чаевничать на веранде и соберут вещи.
Темнело быстро. Синее покрывало облаков, переливаясь багряным подбоем, тянулось за провалившимся в лесу солнцем. Кисло пахло угольным дымом. Редкие электрички, светясь желтым глубинным светом, визгливо притормаживали у станции, раскрывали двери и нетерпеливо подрагивали холодной обшивкой. Доносился хриплый голос машиниста: "Следующая остановка...", его перерубало шипящим хлопком, взвывали моторы, и рубиновые огоньки последнего вагона мелькали за подбежавшими к насыпи деревьями.
Днем состоялся разговор с Зоей: Игорь предложил сестре грядку в теплице, она, неопределенно пожав плечами, пошла осматривать ее, сказала, что, в общем-то, не откажется, они и сами хотели строить парничок, но коли он уже сделан, придется воспользоваться, чтобы дальше не загромождать участок, Игорь спросил, что они собираются сажать. "Да ничего особенного, -- сказала сестра, -- огурцы, помидоры, лук, может быть петрушку..." -- "Ну и хорошо, -- кивнул Игорь, -- рассаду я вам дам. Вот она, видишь уже какая..." -- "Да, вижу, -- сказала сестра, заглядывая в ящики. -- Нам много-то не надо. Так, только для себя. Да и ухаживать особенно некогда -- ребята две смены будут в лагере, а у нас отпуск в августе..." -- "А чего за ней ухаживать? -- сказал Игорь. -- Я свою буду поливать и вашу полью". -- "Нет, ну мы на выходные-то приезжать будем, -- сказала сестра, выбираясь из теплицы. -- А когда примерно сажать надо?" -- "Да хоть сейчас", -- сказал Игорь. "Ну ладно, посмотрим, -- сказала сестра. -- Может быть, на майские приедем и тогда посадим. А вы все лето здесь будете?" -- "Собираемся..." -- сказал Игорь. И спросил про комнату для тети Вали -- на июнь.
-- На выходные она будет уезжать в город, -- уточнил Игорь.
-- На июнь?.. -- задумалась сестра. -- А потом где она жить будет?
-- У Настиных родителей, на даче. Вместе с Маратом...
-- А вы здесь? -- сестра смотрела недоверчиво.
-- Ну да, -- сказал Игорь. -- Мы же на работу будем ездить, а оттуда не поездишь -- полтора часа только в один конец. -- Он словно оправдывался.
-- Не знаю, не знаю... -- Зоя медленно направилась к дому. -- Надо подумать... Июнь... хм. А почему ей в маленькой комнатке не пожить? -- остановилась она.
-- Неудобно, -- сказал, подходя, Игорь -- Пожилой человек...
-- Ну не знаю, -- покачала головой Зоя, -- мои дети там спали...
Игорь, скрестив на груди руки, ждал ответа.
-- Я так сразу не могу сказать. Июнь... Что у нас будет в июне? Не знаю... -- Сестра стала подниматься на крыльцо. -- Я подумаю...
-- Подумай, -- попросил Игорь. -- Потому что Насте надо определяться с отпуском -- брать сейчас или не брать...
-- Ладно, -- пообещала сестра. -- Сегодня скажу...
Игорь видел потом, как Зоя несколько раз подходила к Степану, вскапывающему за домом, на спуске к. реке, грядку, что-то тихо и возмущенно объясняла ему, пожимала плечами, Степан хмуро слушал, недовольно косился по сторонам и качал головой в тугой белой кепочке с прозрачным оранжевым козырьком. Игорь догадывался, что идет обсуждение его просьбы, но держался с веселой бодростью, решив для себя, что отказ в комнате -- не самое большое горе, и сестра, которой он, в общем-то, ничего не должен, едва ли может чувствовать себя ущемленной обычной житейской просьбой. Нет - так нет, уговаривать не будет. Жил он долгие годы без помощи сестры, и сейчас проживет.
Чуть позднее, когда Игорь, посадив Настю в поезд, неслышно вошел на участок и уже подходил к крыльцу, до него донесся голос сестры: "Ехали бы на дачу к ее родителям и жили там. А то две дачи хотят иметь -- и здесь дача, и там дача..." Она сгребала граблями щепки у сарая. Степан копошился в поленнице. Игорь потопал ногами, сбивая с подошв грязь, и сестра испуганно обернулась. "А-а, это ты. А я думаю, кто там шерудит... -- сказала она растерянно и принялась командовать мужем: -- Ну что ты там застрял! Давай быстрее. Скоро уже ехать пора..."
Игорь молча прошел в дом. Зажег в своей комнате настольную лампу. Прикрыл дверь. Скинув сапоги, прилег на диван. "Вот гадство!.. Две дачи... Начались подсчеты. Что-то у них есть общее с Танькой, не зря до сих пор дружат". Он зло потянул со стола газеты, привезенные Настей, и попробовал читать. Министры расставались со своими портфелями. Это почему-то радовало. Сталевары Днепропетровска принимали повышенные социалистические обязательства. Бог с ними, со сталеварами. В Ленинграде и области ожидались заморозки на почве. Ерунда. Небо в облаках -- не будет никаких заморозков. Если только на востоке, там прохладнее. Игорь отложил газеты и вновь вышел на улицу.
-- Ну а спать-то, вообще, не холодно? -- спросила сестра. Она выстукивала рукавицы о ствол рябины.
-- Да нет, -- пожал плечами Игорь, -- нормально, -- и пошел в теплицу.
Потом Зоя мыла на кухне посуду, Степан -- в плаще и шляпе -- топтался возле вскопанной им грядки, оглядывая ее с разных сторон, ходил к речке за оставленным у мостков ведром, бормотал что-то важно и значительно, и Игорю хотелось только одного -- чтобы они уехали.
-- Ну, пока! -- сказала, наконец, сестра, появляясь с распухшей сеткой на крыльце. -- Мы теперь, наверное, второго приедем.
-- Приезжайте, -- Игорь вышел из-под навеса с охапкой дров.
-- Я там масло на веранде оставила, -- сказала сестра. -- Ешь, а то испортится. И сыр в бумажке. -- Она отдала мужу сетку. -- А насчет комнаты... Прямо не знаю. -- Зоя пожала плечами. -- Ну пусть эта тетя Валя поживет, если вам так приспичило. Но только чтобы мы на выходные могли приехать. Когда вы хотите, с первого июня?
-- Да, -- сказал Игорь. - Если она согласится.
-- Ладно, -- спустилась по ступенькам сестра. -- В общем, я не против, если один месяц. Потому что в июле, я отгулы возьму, если погода хорошая будет...
-- Нет, -- сказал Игорь, -- нам только на июнь.
-- Ну, пока!.. -- Сестра зашагала по дорожке.
-- До свидания, -- кивнул Степан.
-- Пока!.. -- Игорь понес дрова в дом.
9.
Знающие люди утверждают, что первое послевоенное десятилетие отличалось повышенной активностью Солнца и общего космического фона. Небо словно сжалилось над искромсанной Землей и после жуткой огненной ночи разыграло по нотам Всевышнего вдохновенный дивертисмент, в результате чего мальчики, явившиеся в те удивительные годы на свет Божий, энергичны и находчивы, общительны, расположены к фантазии и пионерству, умны, а девочки -- ласковы, добры, сострадательны и трудолюбивы. Но вместе с тем (подыгрывал ли исподтишка дьявол тому мощному оркестру?) на них лежит печать внезапной хандры, вспыльчивости, раздражительности, максимализма в суждениях и предрасположенности к буйству во хмелю.
Так говорят.
Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбопытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как говорится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, постриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологическую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего акселерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для дураков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколений, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожими на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Который Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань население покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..
Но то поколение, о котором речь, еще успело развить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих катках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло извилины и вместе с ними некоторую независимость суждений -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...
В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипучей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию соседей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распутывается здесь -- за высоким решетчатым забором в нескольких десятках километров от Ленинграда, -- распутывается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощущать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный торопящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам ручки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюмки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого серванта чистые тарелки и взглядывая на настенные электронные часы в форме штурвала, подаренные ему компанией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичетырехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.
Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезгливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":
Объявляется благодарность условно осужденному Николаю Максимову (статья 206, ч. 2 УК РСФСР) за успехи на фронте борьбы с грызунами! 17-го декабря Н. Максимов, находясь в ночной засаде, обнаружил двух тараканов, позарившихся на народное достояние -- хлеб. Презирая опасность, Николай Максимов одним ударом руки, в которой был зажат черствый батон местного хлебозавода, пригвоздил к столу опасных хищников.
Смерть тараканам!
Слава героям!
Общественность квартиры, учитывая незаурядную личную смелость, проявленную Н. Максимовым, ходатайствует перед администрацией спецкомендатуры о снижении ему срока наказания с трех лет до одного года, т.е. ставит вопрос о немедленном освобождении!
Брал с подоконника холодную книгу -- "Техническое обслуживание автомобилей", листал, разглядывал плохо отпечатанные схемы, потрескивала между пальцев дешевая сигарета, мощно храпели за стенкой -- там жили подельники-азербайджанцы: директор мясного магазина, завотделом и продавец, -- вчера он перепечатывал на звонком "Континентале" их характеристики для комиссии по УДО, и они долго спорили с ним, уверяя, что Азербайджан -- АССР, а не ССР. У ребят были хорошие отношения с семейным отрядником, и они были уверены, что Новый год встретят дома. В раковине шуршали тараканы. Тоска брала за душу, и он откладывал книгу, тушил сигарету в консервной банке и возвращался в комнату. Зажигал настольную лампу на тумбочке и открывал по пластмассовой закладке "Воскресение" Толстого -- дореволюционное издание акционерного общества А. Каспари, оставшееся от библиотеки Кима Геннадьевича. Толстого -- двадцать два томика в твердых картонных обложках, оклеенных фиолетовой бумагой с разводами, -- он сберег.
Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-нибудь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, сидевший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хороший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохранены на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искусства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэтических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.
Ушли в букинистический классики-французы и показавшиеся нудноватыми немцы, разбуженный декабристами Герцен и его последователи, обещавший "дать в рожу" Толстому Тургенев и писавший о них обоих Ромен Роллан, великий пролетарский писатель Максим Горький и прижизненный классик -- без дураков! -- Шолохов; со скрипом пролезли в овальное окошечко скупки десятка два современных беллетристов. Все было читано, хотя бы бегло, и перелистано перед сдачей -- нечитаных книг Игорь не отдавал.
Магазин "Старая книга" размещался неподалеку от известного своим фривольным прошлым ресторана "Прибой", и Фирсов, сдав портфель книг, заходил в бывший вертеп Чванова и легко поправлял голову у буфетной стойки. С книгами он расставался беспечально, полагая, что их истинная ценность состоит не в обложке и стопке сшитых страниц с отпечатанными на них буковками, а в загадочной субстанции духа писателя, которая либо содержится в тексте, либо не содержится; витает она над книгой или не витает. И то, что прочитано, можно смело выпускать из своих рук. Не коллекционировать же носителей эфемерной категории, как, например, Виталик Барабаш -- бессменный завхоз стройотрядовских шабашек, который собирал магнитофонные кассеты с интимными стонами своих партнерш по дивану.
Разговоры о книгах ("Я вчера достал Гоголя в суперобложках, потрясающее издание -- карельская бумага!" -- "А я отхватил новенького Кафку почти за номинал!") вызывали в нем презрение, и он, не удостаивая ответом "жучков", вертевшихся у магазина, нес свою поклажу в отдел и просовывал в окошко. Он знал, что "жучки" могут дать больше означенной на книгах стоимости, и, уж в любом случае, он не потерял бы двадцати процентов комиссионных, догадывался и о том, что ценный экземпляр неминуемо скользнет мимо прилавка и окажется у них за пазухой, но шептаться в подворотне или на соседней лестнице пренебрегал и упрямо шел к хлопающей двери магазина. Вольные перекупщики косились на него с ехидцей. Однажды он остановился и, прикинувшись простачком, дал порыться в своем портфеле. Рылись жадно и суетливо.
-- Уэллса беру, -- ему сунули в карман пальто пару рублей и потянули книгу.
-- Э-э, нет! -- Игорь захлопнул портфель и защемил черный томик. -- Не пойдет! За Герберта Уэллса -- пятерку!
-- Да ты что? -- поднял на него фальшиво округленные глаза парень в собачьей шапке. -- Он же рубль восемьдесят стоит. Я тебе два даю...
-- Тебе очень хочется Уэллса?
-- Ну?.. -- Парень продолжал держаться за книгу.
-- Плати пятерку и бери!
-- Ну ты загнул!.. Давай за трояк?
-- Когда мне чего-то очень хочется, -- Игорь потянул портфель к себе и щелкнул замком, -- я за это плачу. -- Он вытащил из кармана мятые рубли и брезгливо протянул парню. -- А ты хочешь за халяву и с наваром. Мне хочется выпить -- я продаю книги и пью...
Толпа мигом распалась, потеряв к нему всякий интерес. Видали они таких проповедников. Ну что же -- и Игорь таких видал.
"Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог. -- Возьми. Но заплати за все", -- любил повторять Игорь вычитанную в какой-то книге фразу. Неважно, в какой. Скорее всего, он ее сдал, не запомнив названия. Но фраза осталась.
Захаживали в его комнату продавщицы из соседнего мебельного магазина и парикмахерши, какие-то мелкие люди с телевидения, старавшиеся казаться крупными, журналисты молодежной газеты и журналистки, бывали два художника -- Борский и Хомутов, мясник Гена из углового магазина заглядывал с пакетами и бутылками, смотрел на компанию чуть изумленно, а выпив, швырял на стол еще влажные трешки и требовал их "сжечь". Привели однажды подслеповатого седого дедушку в пластмассовом галстуке -- он рассказывал, как сидел во Владимирском централе с шеф-поваром Николая II Гаврилой Никанорычем и какие кушанья любил последний российский император -- щи, каша, анисовая водка... И за царя убиенного пили, и за Сталина, и за Брежнева Леонида Ильича -- кто за кого хотел. И за Ксению Блаженную выпили, о которой чувствительно поведала журналистка Милочка -- длинноногая стрекоза в дымчатых очках -- на нее многажды нацеливался пьяный Гена, но всякий раз промахивался -- Милочка уходила с другими, а очнувшийся на раскладушке Гена начинал среди ночи греметь пустыми бутылками и материться.
Соседи, знавшие лупоглазого Гену по магазину, раскланивались с ним уважительно и давали на утренней кухне опохмелиться. Гена опрокидывал стопку, крякал, словно рубил топором мерзлую тушу, хрустел поднесенной в мисочке капустой или грибочками и приглашал хозяек за покупками: "Приходите, если чего надо. Вот сейчас баранина хорошая будет, исландская".
-- Геночка, а вот ножки на студень...
-- Будут скоро ножки.
-- Геночка, а мне бы говядинки нежирной пару кило, гостей жду...
-- Заходи, мать, после обеда, сделаем...
Он курил, задумчиво оглядывал перевернутые на полках кастрюли и кивал на стопку: "Ну, еще одну -- на ход ноги, и я пошел магазин открывать". Старушки услужливо звенели флакончиками-графинчиками: "Надо, надо. Мужчина крепкий, в соку...", "А вот у меня на лимонных корочках", "Хотите из черноплодной рябины, я вам с собой дам?" -- и благодарно посматривали на выходящего из ванной Игоря: умудрил его Господь завести в дом полезного человека.
-- Игорек, а вы что?.. Давайте немного...
-- Нет-нет, спасибо. Мне на работу. Я чайку...
Игорь садился в трамвай и ехал в Горный. Его все же оставили на кафедре стажером-исследователем с окладом сто десять рублей; через пару лет обещали аспирантуру. По мнению многих, это была удача: диссертация -- ученая степень -- преподавание в вузе -- доцент -- профессор... Большая удача. Лучшего и желать нельзя.
Игорь сидел, откинувшись на коленкоровую спинку стула и листал сплюснутые от долгого лежания на полках научно-исследовательские отчеты кафедры за последние годы. "Экономическая эффективность предложенных разработок", "Срок окупаемости", "Расчетная рентабельность", "Сокращение энергозатрат при переходе на новую схему извлечения драгметаллов..." -- Игорь нащупывал в кармане пиджака письмо, полученное от Шурика Зайцева из Магадана, и выходил покурить на лестницу. Шурик писал, что попал электромехаником на золотодобывающую драгу и хвастался морозом, унтами, полушубком, зарплатой, комнатой в общежитии, спиртом, который он пьет с отличными парнями, хвастался охотой, ружьем "Зауэр", купленным им по случаю, -- Игорь воображал себе скрипучий снег, таежную тишину, тяжелую отдачу выстрелившего ружья, заливистый лай собаки, крепкий чай в алюминиевой кружке, теплый запах масла в машинном отделении, скрежет механизмов, ровный гул электромоторов, Шурика, который вразвалочку спускается по ярко освещенному трапу, индикатор напряжения авторучкой торчит из нагрудного кармана спецовки, там же засаленная пачка нарядов и схемы релейной защиты, -- Игорь представлял себе красоты настоящей мужской жизни и с грустью смотрел сквозь мутное окно на институтский двор: ящики, заметенные снегом, придурковатый дворник Фарид кричит что-то вслед пробежавшей кошке, женщина в накинутой на плечи шубе спешит с прижатой локтем папкой... Скучно. В двадцать четыре года сидеть за столом и перебирать бумажки -- невыносимо скучно.
Бракосочетание состоялось, и Степан Сакин, уже потерявший надежду стать в обозримом будущем майором Белым или полковником Грохотовым, вяло посопротивлялся и, уступив требованиям Зои, взял ее фамилию.
Рождение первого, сына, Дениса, а через три года второго, Александра, побуждало Зою к беспрестанному отысканию в своем муже достоинств практического свойства, могущих помочь затянувшемуся безденежью, но кроме очевидных -- не курит, не пьет, не гуляет, сыскать ничего не удалось. Зато обнаружились другие, малосимпатичные свойства натуры: беспричинная ревность, мелкая подозрительность и патологическая за-нудливость. замешанная на резонерстве, при которой человеку кажется, что он знает, как усовершенствовать мир, и если бы другие люди, например, жена, следовали его поучениям с должным усердием, все было бы распрекрасно.
По службе Степан продвигался со скоростью улитки: сто рублей, сто пять, сто десять, сто пятнадцать, сто двадцать... На отметке "сто двадцать" улитка уперлась в прощелыгу и бездаря Хоменко, стилягу и бабника, возненавиденного всей семьей, включая ее подрастающих членов, и три года не могла двигаться дальше, пока "хохьяцкая своячь Хомеко" не ушел работать на полигон настройщиком радиоаппаратуры. Улитка поползла дальше: сто тридцать, сто сорок... Выручали лишь квартальные премии и премии, которые щедро платило Министерство обороны за сданные заказы. Степан возвращался с работы, вяло сжевывал ужин, мыл за собой посуду, раздраженно выслушивал семейные новости ("Денис опять прогулял математику, поговори с ним", -- "А что говорить! Твое воспитание! Я предлагал его в шахматы записать, а ты в футбол отдала -- вот теперь и ходи по собраниям...") и садился на кухне с газетами -- выбирать официальные сообщения, которые он каллиграфическим почерком расписывал по многочисленным тетрадям. Вот вопросы разоружения, вот вопросы аграрной политики, здесь -- отношения с развивающимися странами, а вот тут -- краткие биографии и служебные перемещения всех членов бюро обкома во главе с Григорием Васильевичем Романовым, самым молодым членом Политбюро, который, возможно, скоро станет...
И тогда... Степан живо воображал, как там, в подвалах на Литейном, перелистывают его личное дело и с изумлением обнаруживают, что во всех своих выступлениях -- будь то профсоюзное или партийное собрание, отчет в штабе гражданской обороны или политинформация, которую он регулярно проводит в отделе, -- во всех без исключения выступлениях, он, Степан Николаевич Фирсов, цитировал не Генерального секретаря Л. И. Брежнева (хотя и упоминал иногда его фамилию и отдельные произведения), а руководителя ленинградских коммунистов, пропагандируя и всецело поддерживая его линию. И вот тогда... "Нет-нет, с фамилией все в порядке. Мы проверяли. Сменил в шестьдесят девятом по причине неблагозвучности -- взял фамилию жены. Чисто русская фамилия -- Сакин. Но вы смотрите дальше: потомственный пролетарий, член КПСС, работал в комсомольском оперотряде, был на Кубе, помогал разоблачать, наш старый секретный сотрудник. И сейчас проявляет бдительность. Например..." -- "Да-да, заслуживает. Отложите его дело, я сам доложу Первому. Ба, да они с Григорием Васильевичем один институт заканчивали! Наверное, ему будет приятно..."
Степан видел себя -- в мягком кресле, за огромным столом с вентилятором -- листающим чужие личные дела и отдающим короткие команды порученцам: "Вот этого надо проверить", "К этому присмотритесь -- много говорит", "А эт-т-т-им я сам займусь!" Шуршание колес черной "Волги", смольнинский подъезд, часовые. Спокойный, невозмутимый, видящий на несколько ходов вперед, беспощадный к болтунам и очернителям нашего строя -- Степан Николаевич Фирсов.
Младшего брата своей жены, с которым он по необходимости носил одну фамилию, Степан опасливо недолюбливал, считая его одним из тех самоуверенных умников, которые, выучившись за государственный счет, берутся судить о делах, их не касающихся, и, не зная броду, лезут в воду, и не только лезут, но и мутят ее, вместо того, чтобы жить, как весь советский народ, на берегу спокойной величавой реки и радоваться плавности ее течения. Степан полагал, что такие беспокойные личности -- источник опасности для общества, и когда Игорь оказался под судом, он порадовался этому факту, найдя в нем подтверждение своим умопостроениям, хотя и пытался выказать сочувствие Зое, которая неожиданно пустила по брату слезу на вечерней кухне: "Господи! Вот невезенье! Полтора года -- долой из жизни. За что?.." -- "Жалко, конечно, -- нахмурился Степан. И, помолчав, добавил рассудительно: -- Но понимаешь, Зоенька, значит, есть за что... В наше время просто так не посадят..." И тут же пожалел о сказанном. "Да иди ты к черту! Не делал хотя бы вида -- тебе на всех наплевать, кроме самого себя!.." -- Зоя швырнула нож в раковину, в которой она чистила картошку и пошла сморкаться в ванную.
Потом до Степана дошли тихие разговоры о больших деньгах, которые Игорь якобы взял в долг, и о потерянной им прописке на Большом проспекте, и он вновь порадовался -- на этот раз уже за себя: тому, что всю жизнь держался подальше от беспокойного клана автолюбителей, не женился по нескольку раз, и не влип -- тьфу, тьфу, тьфу! -- ни в какую историю.
Игорь уже проводил Настю в город и теперь находил себе мелкие дела на огороде, поджидая, пока сестра с мужем закончат чаевничать на веранде и соберут вещи.
Темнело быстро. Синее покрывало облаков, переливаясь багряным подбоем, тянулось за провалившимся в лесу солнцем. Кисло пахло угольным дымом. Редкие электрички, светясь желтым глубинным светом, визгливо притормаживали у станции, раскрывали двери и нетерпеливо подрагивали холодной обшивкой. Доносился хриплый голос машиниста: "Следующая остановка...", его перерубало шипящим хлопком, взвывали моторы, и рубиновые огоньки последнего вагона мелькали за подбежавшими к насыпи деревьями.
Днем состоялся разговор с Зоей: Игорь предложил сестре грядку в теплице, она, неопределенно пожав плечами, пошла осматривать ее, сказала, что, в общем-то, не откажется, они и сами хотели строить парничок, но коли он уже сделан, придется воспользоваться, чтобы дальше не загромождать участок, Игорь спросил, что они собираются сажать. "Да ничего особенного, -- сказала сестра, -- огурцы, помидоры, лук, может быть петрушку..." -- "Ну и хорошо, -- кивнул Игорь, -- рассаду я вам дам. Вот она, видишь уже какая..." -- "Да, вижу, -- сказала сестра, заглядывая в ящики. -- Нам много-то не надо. Так, только для себя. Да и ухаживать особенно некогда -- ребята две смены будут в лагере, а у нас отпуск в августе..." -- "А чего за ней ухаживать? -- сказал Игорь. -- Я свою буду поливать и вашу полью". -- "Нет, ну мы на выходные-то приезжать будем, -- сказала сестра, выбираясь из теплицы. -- А когда примерно сажать надо?" -- "Да хоть сейчас", -- сказал Игорь. "Ну ладно, посмотрим, -- сказала сестра. -- Может быть, на майские приедем и тогда посадим. А вы все лето здесь будете?" -- "Собираемся..." -- сказал Игорь. И спросил про комнату для тети Вали -- на июнь.
-- На выходные она будет уезжать в город, -- уточнил Игорь.
-- На июнь?.. -- задумалась сестра. -- А потом где она жить будет?
-- У Настиных родителей, на даче. Вместе с Маратом...
-- А вы здесь? -- сестра смотрела недоверчиво.
-- Ну да, -- сказал Игорь. -- Мы же на работу будем ездить, а оттуда не поездишь -- полтора часа только в один конец. -- Он словно оправдывался.
-- Не знаю, не знаю... -- Зоя медленно направилась к дому. -- Надо подумать... Июнь... хм. А почему ей в маленькой комнатке не пожить? -- остановилась она.
-- Неудобно, -- сказал, подходя, Игорь -- Пожилой человек...
-- Ну не знаю, -- покачала головой Зоя, -- мои дети там спали...
Игорь, скрестив на груди руки, ждал ответа.
-- Я так сразу не могу сказать. Июнь... Что у нас будет в июне? Не знаю... -- Сестра стала подниматься на крыльцо. -- Я подумаю...
-- Подумай, -- попросил Игорь. -- Потому что Насте надо определяться с отпуском -- брать сейчас или не брать...
-- Ладно, -- пообещала сестра. -- Сегодня скажу...
Игорь видел потом, как Зоя несколько раз подходила к Степану, вскапывающему за домом, на спуске к. реке, грядку, что-то тихо и возмущенно объясняла ему, пожимала плечами, Степан хмуро слушал, недовольно косился по сторонам и качал головой в тугой белой кепочке с прозрачным оранжевым козырьком. Игорь догадывался, что идет обсуждение его просьбы, но держался с веселой бодростью, решив для себя, что отказ в комнате -- не самое большое горе, и сестра, которой он, в общем-то, ничего не должен, едва ли может чувствовать себя ущемленной обычной житейской просьбой. Нет - так нет, уговаривать не будет. Жил он долгие годы без помощи сестры, и сейчас проживет.
Чуть позднее, когда Игорь, посадив Настю в поезд, неслышно вошел на участок и уже подходил к крыльцу, до него донесся голос сестры: "Ехали бы на дачу к ее родителям и жили там. А то две дачи хотят иметь -- и здесь дача, и там дача..." Она сгребала граблями щепки у сарая. Степан копошился в поленнице. Игорь потопал ногами, сбивая с подошв грязь, и сестра испуганно обернулась. "А-а, это ты. А я думаю, кто там шерудит... -- сказала она растерянно и принялась командовать мужем: -- Ну что ты там застрял! Давай быстрее. Скоро уже ехать пора..."
Игорь молча прошел в дом. Зажег в своей комнате настольную лампу. Прикрыл дверь. Скинув сапоги, прилег на диван. "Вот гадство!.. Две дачи... Начались подсчеты. Что-то у них есть общее с Танькой, не зря до сих пор дружат". Он зло потянул со стола газеты, привезенные Настей, и попробовал читать. Министры расставались со своими портфелями. Это почему-то радовало. Сталевары Днепропетровска принимали повышенные социалистические обязательства. Бог с ними, со сталеварами. В Ленинграде и области ожидались заморозки на почве. Ерунда. Небо в облаках -- не будет никаких заморозков. Если только на востоке, там прохладнее. Игорь отложил газеты и вновь вышел на улицу.
-- Ну а спать-то, вообще, не холодно? -- спросила сестра. Она выстукивала рукавицы о ствол рябины.
-- Да нет, -- пожал плечами Игорь, -- нормально, -- и пошел в теплицу.
Потом Зоя мыла на кухне посуду, Степан -- в плаще и шляпе -- топтался возле вскопанной им грядки, оглядывая ее с разных сторон, ходил к речке за оставленным у мостков ведром, бормотал что-то важно и значительно, и Игорю хотелось только одного -- чтобы они уехали.
-- Ну, пока! -- сказала, наконец, сестра, появляясь с распухшей сеткой на крыльце. -- Мы теперь, наверное, второго приедем.
-- Приезжайте, -- Игорь вышел из-под навеса с охапкой дров.
-- Я там масло на веранде оставила, -- сказала сестра. -- Ешь, а то испортится. И сыр в бумажке. -- Она отдала мужу сетку. -- А насчет комнаты... Прямо не знаю. -- Зоя пожала плечами. -- Ну пусть эта тетя Валя поживет, если вам так приспичило. Но только чтобы мы на выходные могли приехать. Когда вы хотите, с первого июня?
-- Да, -- сказал Игорь. - Если она согласится.
-- Ладно, -- спустилась по ступенькам сестра. -- В общем, я не против, если один месяц. Потому что в июле, я отгулы возьму, если погода хорошая будет...
-- Нет, -- сказал Игорь, -- нам только на июнь.
-- Ну, пока!.. -- Сестра зашагала по дорожке.
-- До свидания, -- кивнул Степан.
-- Пока!.. -- Игорь понес дрова в дом.
9.
Знающие люди утверждают, что первое послевоенное десятилетие отличалось повышенной активностью Солнца и общего космического фона. Небо словно сжалилось над искромсанной Землей и после жуткой огненной ночи разыграло по нотам Всевышнего вдохновенный дивертисмент, в результате чего мальчики, явившиеся в те удивительные годы на свет Божий, энергичны и находчивы, общительны, расположены к фантазии и пионерству, умны, а девочки -- ласковы, добры, сострадательны и трудолюбивы. Но вместе с тем (подыгрывал ли исподтишка дьявол тому мощному оркестру?) на них лежит печать внезапной хандры, вспыльчивости, раздражительности, максимализма в суждениях и предрасположенности к буйству во хмелю.
Так говорят.
Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбопытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как говорится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, постриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологическую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего акселерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для дураков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколений, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожими на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Который Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань население покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..
Но то поколение, о котором речь, еще успело развить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих катках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло извилины и вместе с ними некоторую независимость суждений -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...
В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипучей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию соседей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распутывается здесь -- за высоким решетчатым забором в нескольких десятках километров от Ленинграда, -- распутывается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощущать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный торопящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам ручки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюмки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого серванта чистые тарелки и взглядывая на настенные электронные часы в форме штурвала, подаренные ему компанией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичетырехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.
Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезгливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":
Объявляется благодарность условно осужденному Николаю Максимову (статья 206, ч. 2 УК РСФСР) за успехи на фронте борьбы с грызунами! 17-го декабря Н. Максимов, находясь в ночной засаде, обнаружил двух тараканов, позарившихся на народное достояние -- хлеб. Презирая опасность, Николай Максимов одним ударом руки, в которой был зажат черствый батон местного хлебозавода, пригвоздил к столу опасных хищников.
Смерть тараканам!
Слава героям!
Общественность квартиры, учитывая незаурядную личную смелость, проявленную Н. Максимовым, ходатайствует перед администрацией спецкомендатуры о снижении ему срока наказания с трех лет до одного года, т.е. ставит вопрос о немедленном освобождении!
Брал с подоконника холодную книгу -- "Техническое обслуживание автомобилей", листал, разглядывал плохо отпечатанные схемы, потрескивала между пальцев дешевая сигарета, мощно храпели за стенкой -- там жили подельники-азербайджанцы: директор мясного магазина, завотделом и продавец, -- вчера он перепечатывал на звонком "Континентале" их характеристики для комиссии по УДО, и они долго спорили с ним, уверяя, что Азербайджан -- АССР, а не ССР. У ребят были хорошие отношения с семейным отрядником, и они были уверены, что Новый год встретят дома. В раковине шуршали тараканы. Тоска брала за душу, и он откладывал книгу, тушил сигарету в консервной банке и возвращался в комнату. Зажигал настольную лампу на тумбочке и открывал по пластмассовой закладке "Воскресение" Толстого -- дореволюционное издание акционерного общества А. Каспари, оставшееся от библиотеки Кима Геннадьевича. Толстого -- двадцать два томика в твердых картонных обложках, оклеенных фиолетовой бумагой с разводами, -- он сберег.
Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-нибудь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, сидевший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хороший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохранены на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искусства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэтических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.
Ушли в букинистический классики-французы и показавшиеся нудноватыми немцы, разбуженный декабристами Герцен и его последователи, обещавший "дать в рожу" Толстому Тургенев и писавший о них обоих Ромен Роллан, великий пролетарский писатель Максим Горький и прижизненный классик -- без дураков! -- Шолохов; со скрипом пролезли в овальное окошечко скупки десятка два современных беллетристов. Все было читано, хотя бы бегло, и перелистано перед сдачей -- нечитаных книг Игорь не отдавал.
Магазин "Старая книга" размещался неподалеку от известного своим фривольным прошлым ресторана "Прибой", и Фирсов, сдав портфель книг, заходил в бывший вертеп Чванова и легко поправлял голову у буфетной стойки. С книгами он расставался беспечально, полагая, что их истинная ценность состоит не в обложке и стопке сшитых страниц с отпечатанными на них буковками, а в загадочной субстанции духа писателя, которая либо содержится в тексте, либо не содержится; витает она над книгой или не витает. И то, что прочитано, можно смело выпускать из своих рук. Не коллекционировать же носителей эфемерной категории, как, например, Виталик Барабаш -- бессменный завхоз стройотрядовских шабашек, который собирал магнитофонные кассеты с интимными стонами своих партнерш по дивану.
Разговоры о книгах ("Я вчера достал Гоголя в суперобложках, потрясающее издание -- карельская бумага!" -- "А я отхватил новенького Кафку почти за номинал!") вызывали в нем презрение, и он, не удостаивая ответом "жучков", вертевшихся у магазина, нес свою поклажу в отдел и просовывал в окошко. Он знал, что "жучки" могут дать больше означенной на книгах стоимости, и, уж в любом случае, он не потерял бы двадцати процентов комиссионных, догадывался и о том, что ценный экземпляр неминуемо скользнет мимо прилавка и окажется у них за пазухой, но шептаться в подворотне или на соседней лестнице пренебрегал и упрямо шел к хлопающей двери магазина. Вольные перекупщики косились на него с ехидцей. Однажды он остановился и, прикинувшись простачком, дал порыться в своем портфеле. Рылись жадно и суетливо.
-- Уэллса беру, -- ему сунули в карман пальто пару рублей и потянули книгу.
-- Э-э, нет! -- Игорь захлопнул портфель и защемил черный томик. -- Не пойдет! За Герберта Уэллса -- пятерку!
-- Да ты что? -- поднял на него фальшиво округленные глаза парень в собачьей шапке. -- Он же рубль восемьдесят стоит. Я тебе два даю...
-- Тебе очень хочется Уэллса?
-- Ну?.. -- Парень продолжал держаться за книгу.
-- Плати пятерку и бери!
-- Ну ты загнул!.. Давай за трояк?
-- Когда мне чего-то очень хочется, -- Игорь потянул портфель к себе и щелкнул замком, -- я за это плачу. -- Он вытащил из кармана мятые рубли и брезгливо протянул парню. -- А ты хочешь за халяву и с наваром. Мне хочется выпить -- я продаю книги и пью...
Толпа мигом распалась, потеряв к нему всякий интерес. Видали они таких проповедников. Ну что же -- и Игорь таких видал.
"Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог. -- Возьми. Но заплати за все", -- любил повторять Игорь вычитанную в какой-то книге фразу. Неважно, в какой. Скорее всего, он ее сдал, не запомнив названия. Но фраза осталась.
Захаживали в его комнату продавщицы из соседнего мебельного магазина и парикмахерши, какие-то мелкие люди с телевидения, старавшиеся казаться крупными, журналисты молодежной газеты и журналистки, бывали два художника -- Борский и Хомутов, мясник Гена из углового магазина заглядывал с пакетами и бутылками, смотрел на компанию чуть изумленно, а выпив, швырял на стол еще влажные трешки и требовал их "сжечь". Привели однажды подслеповатого седого дедушку в пластмассовом галстуке -- он рассказывал, как сидел во Владимирском централе с шеф-поваром Николая II Гаврилой Никанорычем и какие кушанья любил последний российский император -- щи, каша, анисовая водка... И за царя убиенного пили, и за Сталина, и за Брежнева Леонида Ильича -- кто за кого хотел. И за Ксению Блаженную выпили, о которой чувствительно поведала журналистка Милочка -- длинноногая стрекоза в дымчатых очках -- на нее многажды нацеливался пьяный Гена, но всякий раз промахивался -- Милочка уходила с другими, а очнувшийся на раскладушке Гена начинал среди ночи греметь пустыми бутылками и материться.
Соседи, знавшие лупоглазого Гену по магазину, раскланивались с ним уважительно и давали на утренней кухне опохмелиться. Гена опрокидывал стопку, крякал, словно рубил топором мерзлую тушу, хрустел поднесенной в мисочке капустой или грибочками и приглашал хозяек за покупками: "Приходите, если чего надо. Вот сейчас баранина хорошая будет, исландская".
-- Геночка, а вот ножки на студень...
-- Будут скоро ножки.
-- Геночка, а мне бы говядинки нежирной пару кило, гостей жду...
-- Заходи, мать, после обеда, сделаем...
Он курил, задумчиво оглядывал перевернутые на полках кастрюли и кивал на стопку: "Ну, еще одну -- на ход ноги, и я пошел магазин открывать". Старушки услужливо звенели флакончиками-графинчиками: "Надо, надо. Мужчина крепкий, в соку...", "А вот у меня на лимонных корочках", "Хотите из черноплодной рябины, я вам с собой дам?" -- и благодарно посматривали на выходящего из ванной Игоря: умудрил его Господь завести в дом полезного человека.
-- Игорек, а вы что?.. Давайте немного...
-- Нет-нет, спасибо. Мне на работу. Я чайку...
Игорь садился в трамвай и ехал в Горный. Его все же оставили на кафедре стажером-исследователем с окладом сто десять рублей; через пару лет обещали аспирантуру. По мнению многих, это была удача: диссертация -- ученая степень -- преподавание в вузе -- доцент -- профессор... Большая удача. Лучшего и желать нельзя.
Игорь сидел, откинувшись на коленкоровую спинку стула и листал сплюснутые от долгого лежания на полках научно-исследовательские отчеты кафедры за последние годы. "Экономическая эффективность предложенных разработок", "Срок окупаемости", "Расчетная рентабельность", "Сокращение энергозатрат при переходе на новую схему извлечения драгметаллов..." -- Игорь нащупывал в кармане пиджака письмо, полученное от Шурика Зайцева из Магадана, и выходил покурить на лестницу. Шурик писал, что попал электромехаником на золотодобывающую драгу и хвастался морозом, унтами, полушубком, зарплатой, комнатой в общежитии, спиртом, который он пьет с отличными парнями, хвастался охотой, ружьем "Зауэр", купленным им по случаю, -- Игорь воображал себе скрипучий снег, таежную тишину, тяжелую отдачу выстрелившего ружья, заливистый лай собаки, крепкий чай в алюминиевой кружке, теплый запах масла в машинном отделении, скрежет механизмов, ровный гул электромоторов, Шурика, который вразвалочку спускается по ярко освещенному трапу, индикатор напряжения авторучкой торчит из нагрудного кармана спецовки, там же засаленная пачка нарядов и схемы релейной защиты, -- Игорь представлял себе красоты настоящей мужской жизни и с грустью смотрел сквозь мутное окно на институтский двор: ящики, заметенные снегом, придурковатый дворник Фарид кричит что-то вслед пробежавшей кошке, женщина в накинутой на плечи шубе спешит с прижатой локтем папкой... Скучно. В двадцать четыре года сидеть за столом и перебирать бумажки -- невыносимо скучно.