Каралис Дмитрий Николаевич. Игра по-крупному

   Не за этим ли мы берем в руки перо или стучим на купленной в комиссионке машинке? Наверное, и за этим тоже. Но не только за этим. Если честно -- не знаю!.. Так я и ответил на вопрос анкеты -- "Почему вы пишите?", которую мне всучил бойкого комсомольского вида паренек на конференции молодых литераторов, куда я -- в то время уже тридцатипятилетний -- случайно попал. Действительно, не знаю...
   Я намеревался уложиться с рассылкой книг в день, но едва уложился в три. Никогда бы не подумал, что составить дарственную надпись на книге -- столь хлопотное дело.
   С друзьями и знакомыми по долитературному прошлому особых проблем не возникало: "Дорогому Сереге в память о совместно выпитых в эпоху застоя декалитрах!" Или -- "Гришке, пропащей душе, с уведомлением о своем здравии и напоминанием пригласить на свадьбу!"
   Куда сложнее оказалось надписывать книги друзьям-литераторам и писателям. Тут приходилось быть дипломатом. Я изобретал надпись на черновике, зачитывал ее жене и, отредактировав, переносил на титульный лист книги. Отдельные надписи жена браковала: "Нескромно", "Слишком льстиво", "Зачем это "хорошему и честному писателю"? Он может обидеться на "хорошего". Напиши просто: честному и любимому".
   -- Но он не есть мой любимый. Он мне нравится, но не настолько, чтобы быть любимым. Он мне не близок...
   -- Тогда не знаю...
   Двум блестящим прозаикам, которых действительно любил и которых почитал за ближних учителей -- у одного я безуспешно пытался перенять легкость летящей ироничной фразы, а у второго -- тонкий лиризм, присущий, кстати, и первому, -- этим замечательным людям (один возился с моими рукописями, ни разу не назвав меня на "ты", хотя разница у нас была всего в восемь лет, а другой дважды материл меня в непринужденной домашней обстановке и трижды -- по телефону, но материл красиво и безобидно), -- этим уважаемым мною мастерам, книги которых вызывали во мне хорошую зависть и жгучее желание писать лучше, я, -- переволновавшись, что ли? -- сотворил такие выспренные надписи на своих книгах, что до сих пор неловко.
   Послал книги и родственникам, уточнив по телефону их адреса; стопка книг вышла тощая, и почте было не много работы -- в черте города только.
   Вспомнил мать с отцом -- порадовались бы? удивились?.. Наверное. Когда они уходили, мое будущее едва ли могло представляться им в таком свете. Едва ли...
   Полистал записную книжку, вспоминая друзей, чьи фамилии обведены черной рамкой. Куда вам пошлешь, ребята... Но помню, всех помню... И, Бог даст, -- напишу, пока я здесь.
   А теперь за работу. Уже глухо шумит включенная машинка "Ивица" -- подарок самому себе с гонорара, кухня пуста, стынет в кружке вишневого цвета чай, и рука сама тянется к сигарете.
   Как вы находите моего Игоря Фирсова, читатель? Боюсь, он кажется вам чересчур идеализированным. Я не ошибся?.. Уж слишком он у меня положительный. Да, я это чувствую. Но что сделаешь, если мое дружеское отношение к герою мешает мне видеть его иным? Да, возможно, чуть приукрашиваю, возможно, что-то опускаю, о чем-то забываю, но разве не приходилось вам, рассказывая о своем добром друге, поступать подобным образом, причем бессознательно? Я его таким вижу, и простите мне, читатель, мой субъективизм. Можно было бы найти пяток неблаговидных поступков, за которые Игорю и по сей день стыдно, и для равновесия дурного и хорошего, которое так любили соблюдать классики, раскатать их по страницам повествования. Но стоит ли?.. Мое отношение к нему все равно не переменится. Простите мне, читатель, мой субъективизм. Простите...
   Ау, Фирсов! Где ты там, бродяга, со своей рассадой? Не сорвал ли еще стоп-кран в электричке, как тог... Ну ладно. Живой? Не заехал к гостеприимным эскимосам и ненцам? Молодец... Вылезай.
 
    14.
 
   После вторых майских праздников дела пошли как нельзя лучше.
   Дни стояли солнечные, веселые, на газонах зазеленела трава, и рассаду не брали -- хватали. Фирсов возвращался с рынка, где все находили, что без бороды он выглядит симпатичней ("Ну и правильно, что сбрил, -- похвалила Анна Ивановна, -- а то как грузин какой-нибудь был"), и гордо сдавал Насте выручку: восемьдесят, сто, сто двадцать, сто пятьдесят...
   Настя с осторожной улыбкой пересчитывала деньги, складывала их в стеклянную банку из-под бразильского кофе и сдувала со стола оставшуюся земляную пыль. "Ну ты даешь!.."
   Жердины верхних стеллажей теплицы распрямились -- Фирсов увозил ящики ранним утром, договорившись с водителем хлебного фургона Гошей, парнем бывалым и осторожным. Они доезжали до начала Лиговки, вставали за углом, Фирсов бежал на рынок и приводил Алика с тачкой -- того самого, с которым чуть было не схлестнулся в начале своей торговой карьеры. Гоша отпирал боковые двери, вынимал пустые хлебные лотки и крюком вытягивал из глубины фургона зеленеющие ящики. Через минуту Игорь с Аликом уже катили нагруженную тачку через трамвайные пути и с разгону въезжали на эстакаду рынка. Иногда Гоша заруливал в какой-нибудь двор или подолгу стоял с работающим мотором, оглядывая в зеркала улицу, пока не выворачивал ключ зажигания: "Иди!" Алик брал треху, Гоша -- пятнадцать, но четкость и быстрота операции стоили того. Связываться с мифическим грузотакси или бумажным трансагенством Игорь и не помышлял -- гиблое дело.
   Каждый вечер заходил пахнущий коровяком Вешкин и ревностно интересовался доходами. Игорь уменьшал их вполовину, и Володька искренне удивлялся: "Надо же! Смотри-ка ты, пошло дело..." Нюра целыми днями сидела на ящике у неоткрывшегося еще рынка и понемногу торговала зеленью, тюльпанами и первой редиской.
   Володька поливал грядки коровяком -- других удобрений он не признавал -- и, сполоснув в бочке руки, ходил "контролировать жену". Несколько раз он предлагал Игорю воспользоваться его запасами навоза и подмигивал, словно идея выращивания рассады принадлежала ему: "Все правильно! Что я тебе говорил -- ищи рубль под ногами! А ты не верил, ты думал, Вешкин треплется... -- Он озирался, нет ли кого поблизости, и сообщал, словно большой секрет: -- Если одним местом мух не ловить, то из земли мильены вырастить можно. Мильены!.. Все у тебя будет -- и машина, и дом свой, и музыку купишь... Только осторожно, без шума. Заработал -- отнес на книжку. Сегодня рассаду посадил -- завтра овощи. Потом цветочков добавил. Смекаешь? Надо, чтобы земля весь сезон работала..." Иван Федорович Мочило, которого Игорь заочно побаивался, задерживался с выпиской из больницы, но Володька твердо обещал:
   "Договоримся!"
   Капустная рассада уходила стремительно -- грядки пустели день ото дня, и Игорь жалел, что не посадил больше. Черная ножка обнаружилась только на одной -- самой дальней и низкой грядке. Игорь выдернул полегшие после контрольной поливки растения и наказал Насте осматривать при выкопке каждый стебелек. Не единожды за рассадой приходили на дом -- покупателей присылала Нюра, и Настя, смущаясь и путаясь в ценах, наворачивала кулечки и фасовала стаканчики. "А я сегодня тоже заработала! -- хвасталась она вечером, показывая Игорю десятку. -- Господи, я за эти деньги должна два дня в своем институте отсидеть, а тут -- пять минут работы..."
   -- Я тоже маме помогал... -- Марат лез к Игорю на руки. -- Я за вилкой ходил...
   -- Так, может, ты и на рынок выйдешь, -- предложил однажды Игорь жене. -- Попробуешь?..
   -- Ой, да ты что... Представляешь, что будет, если узнают родители...
   -- Ничего не будет. Похвалят за предприимчивость...
   -- Мне же бороду не прицепишь...
   -- Очки можно надеть...
   -- Очки... А если с работы кого-нибудь встречу?..
   Игорь сказал, что вероятность такой встречи близка к нулю. Он же еще никого не встретил, хотя знакомых у него больше, чем у Насти.
   По вечерам Игорь принимался поливать рассаду или, заглянув в график, сажал новые огурцы и кабачки -- тогда на зеленеющих стеллажах появлялись земляные проплешины новых ящиков, до тех пор пока в них не заводились росточки. Теперь он не раздавал остатки земли, а привозил ее обратно в рюкзаке и сваливал в кучу у сарая.
   В один из дней особенно удачливых он купил в хозмаге возле рынка электронасос "Малыш" и подвесил его на резиновой петле к вбитому у мостков колу. Марат, щурясь от брызг и удовольствия, затыкал пальцем конец упругого шланга и навесной струей поливал грядки. Фирсов добыл на дровяном складе бочки из-под солярки -- их прикатили два мужика в рукавицах -- и, вырубив зубилом верхние донца, поставил у теплицы. Теперь он наполнял насосом бочки и брал из них потеплевшую за день воду для поливки.
   Настя втягивалась в работу. Рыхлила грядки с капустой и астрой, поливала по утрам рассаду, садилась вместе с Игорем на веранде -- сажать новые огурцы и кабачки, замачивала в банках семена, заглядывая в график и "Справочник огородника", разводила в лейках марганцовку, выкапывала с вечера по полторы-две сотни кустиков цветной и белокочанной капусты... Игорь видел, как быстро огрубели от земли Настины пальцы, -- по вечерам она размягчала их стиркой и мазала кремом, -- и, на словах отказываясь от ее помощи, испытывал неожиданную товарищескую благодарность к жене, чего раньше не замечал за собой. Настя однажды сказала: "Вместе долг брали, вместе и отдадим. Я ведь тоже была заинтересована, чтобы ты раньше вернулся". И Фирсов вышел на крыльцо покурить: комок встал в горле.
   Случалось, что, измотавшись за день, выговаривал Насте за нерасторопность и несообразительность, тут же жалея о сказанном. Настя, нахмурившись, уходила в дом. Она никогда не спорила с Игорем -- Настя. Однажды, после обвинений в тугодумстве и вредительстве, у Насти задрожали губы, она решительно прошла в комнату и стала собирать вещи. "Ну ладно, ладно, -- пришел вскоре Игорь. -- Извини... Но ты тоже хороша: кто же поливает холодной водой? Я же тебе сказал -- возьми из ведра, там уже нагрелась..." -- "А если я не расслышала? -- Со слезами на глазах обернулась Настя. -- Могу я не расслышать?.." -- "Ну извини, пожалуйста..."
   Фирсов плевал через левое плечо и стучал по деревянному, делясь с женой видами на урожай рассады или наблюдая, как она неумело пересчитывает деньги, и каждое утро, выходя на холодную еще улицу, боялся, что сегодня торговля не пойдет или случится что-нибудь нехорошее, например их остановит гаишник, чья будка торчит у ручья... Но не останавливали примелькавшуюся на трассе хлебную машину, и торговля шла -- только дай...
   Двадцатого мая Настя сообщила, понизив голос: "Тысяча..." И, перетянув сложенные деньги резинкой, сунула в банку.
   -- Ну, отлично!.. -- Настя азартно потерла руки и обняла Игоря.
   -- А ты как думала... -- гордо сказал Игорь; он и сам был рад: тысяча -- это уже деньги, одна треть требуемой суммы. Давно ли он привез с рынка первую тридцатку, и та была одной сотой, а сейчас уже -- треть! -- Может, на книжку положить?
   -- Положи. Зайди после рынка.
   -- Ну нет. На рынок брать опасно. Может, ты съездишь?
   -- Если только после выходных. -- Настя открыла бельевую тумбочку и заложила банку полотенцами. -- Смотри, куда я кладу. Нормально?
   -- Нормально, -- кивнул Игорь.
 
   В тот день торговля шла хорошо, была пятница, и к разъехавшемуся вширь прилавку Игоря стояла небольшая очередь. Отказавшись от бороды и кепки, Игорь все же надевал на рынке очки -- в них, как ему казалось, он выглядел солиднее, и покупатели почему-то принимали его за прибалта, разговор чаще всего шел в вежливом русле. Диоптрии дымчатых линз были слабые, минус один, и предназначались для дали -- Игорь отчетливо видел со своего места входные двери, мог разглядеть вывески на противоположной стене рынка: "Мясо", "Рыба" -- и лица людей, бродивших в центре зала.
   Размахивал руками Петрович, демонстрируя очередное заморское чудо, Леша наворачивал пакеты, стараясь улыбаться галантно, и женщины, как всегда, напирали на их прилавок. Фирсов отпустил десяток огурцов, выкопал пяток кустиков помидоров по заказу, получил деньги, дал сдачу и повел взглядом по дальним рядам, высматривая, не ушел ли милиционер, в надежде тайком выкурить сигарету. Милиционера не было. По соседнему проходу, удаляясь, шла молодая женщина с длинными светлыми волосами. Она держала за руку девочку в белом школьном переднике. Игорь пригляделся. Неужели Ирина?.. Они остановились против горки яблок, женщина полезла в сумочку, обернулась, что-то сказала девочке, та подняла на нее виноватое лицо... Точно, Ирина! Она вытащила красочный пакетик, протянула продавцу. Но кто это с ней? Игорь, забыв о покупателях, разглядывал девочку. Дочка?.. Слишком велика, лет семи-восьми... Черные волосы, широкие брови вразлет... Ирина приняла пакет с яблоками, подхватила девочку за руку. Та оглянулась с улыбкой на продавца, что-то сказала ему, и Игорю показалось, что он разглядел треугольный мысок волос в середине ее высокого лба. Не может быть!.. Ирина с девочкой двинулись к выходу.
   -- Молодой человек, вы отпускать-то будете?..
   -- Извините. -- Игорь рассеянно стянул с себя фартук и вышел из-за прилавка. -- Перерыв...
   -- Ну вот, и здесь нет порядка...
   Игорь сбежал по ступенькам, огляделся. Торопливо дошел до угла рынка. Нету. Побежал в другую сторону. Как сквозь землю провалились... Вернулся в здание рынка, поднимаясь на цыпочки, оглядел толпу. Нет, длинных светлых волос не видно. Вспомнил про уличный туалет у входа. Закурил, встал напротив. Нет... Ушли.
   Дошел до своего места. Настроение торговать пропало. Скомкал фартук, кинул под прилавок. Повернулся к окну. И стоял долго, припоминая, в каком же году он расстался с Ириной, и прикидывая -- сколько лет могло быть этой девчушке в белом переднике и с темным мыском волос на лбу?..
   Погано было на душе. Убрал место, накрыл ящики полиэтиленом. Выписал сохранку и квитанцию на завтра.
   -- Чего так рано уходишь? -- Валентина выудила из фартука трешку, переложила в свой карман. ("По доходам и расходы", -- намекнула однажды, поигрывая рубликом, -- ладно, стал давать треху.) -- Сегодня же пятница, надо торговать...
   -- Дела...
   Игорь подхватил пустой рюкзак, проверил ключи -- на месте. Поймал такси, приехал домой. Нашел старую записную книжку, открыл Иринин телефон. Закурил. Набрал номер.
   -- Алле? -- девчоночий голосок.
   -- Маму позови, пожалуйста.
   -- Мамы нет, она в магазин пошла.
   -- Понятно... А тебя как зовут?
   -- Маша...
   -- Машенька... Это хорошо. А ты, Машенька, наверное, уже большая? В какой класс перешла?..
   -- Во второй. А вы кто?..
   -- Знакомый твоей мамы.
   -- Подождите, мама пришла... Сейчас я открою...
   Игорь положил трубку. Примял окурок в пепельнице. Достал новую сигарету. Его дочка. Если во второй класс перешла, то его. Грохнул кулаком по столу. Встал, заходил по квартире. Какого лешего он тогда решил, что Ирина сделала аборт! Какого лешего она молчала семь лет!.. Игорь остановился. Может, она сразу вышла замуж? Да разве в этом дело -- дочка-то его! Это и дураку понятно. Он подошел к зеркалу. Волосы, брови, этот мысок на лбу... Копия!
 
   Фирсову не спалось. Он лежал на спине, пытался дышать ровно и глубоко, говорил себе: "Я спокоен, спокоен, мышцы расслаблены, ноги наливаются приятной тяжестью и теплом, веки тяжелеют", казалось и впрямь, что-то тяжелое и теплое наваливается на него, он уже радовался, что сейчас разлучится со всеми беспокойными мыслями, поспит хотя бы часов пять, но проходила минута -- он обнаруживал себя в таких далях, что приходилось открывать глаза, смотреть на изломанную ночными тенями комнату, убеждаясь, что он на даче -- рядом Настя, Марат, и вновь пытаться уговорить себя: "Я спокоен, спокоен..."
   Еще вечером, когда он раньше обычного вернулся из города, Настя сообщила ему тревожную новость: приходила какая-то комиссия и замеряла большим деревянным циркулем участок до самой реки, а потом рулеткой -- теплицу. Их было трое -- пожилой мужчина и две женщины. Мужчина показал Насте какое-то удостоверение, но она ничего не поняла, кроме того, что их прислали из поселкового совета. Женщины враждебно косились на теплицу, на закрытые пленкой грядки и сообщали мужчине результаты обмеров, тот записывал все в блокнотик и азартно кивал головой: "Понятно. Теперь, Девочки, снимем пятно застройки!" Обмерили дом, сарай, дровяной навес, попросили Настю принести документы на участок и строения, она сказала, что ничего не знает, женщины поинтересовались, не дачница ли она, одна спросила сочувственно: "И много с вас хозяева берут?" -- Настя сказала, что никакая она не дачница, это дом мужа и его сестры, и они ушли, еще раз бесцеремонно оглядев рассаду в теплице и оставив повестку: "Фирсову Игорю Дмитриевичу явиться в Поселковый Совет, имея при себе паспорт и документы, подтверждающие его право на владение участком и домом..." Явка назначалась на понедельник, и Фирсов не боялся разговоров о своем праве на дом -- завтра приедет сестра, привезет папку с документами, и, быть может, они на пару сходят в это заведение и предъявят там все бумаги, начиная от ветхих, с выцветшими фиолетовыми печатями и подклеенных калькой, и кончая свежими квитанциями об уплате налогов. Тревожило другое -- замеры. С чего вдруг такое внимание к их участку? Строго говоря, земли на их участке было больше, чем шесть соток, отведенных по плану. Низинные берега речки, некогда топкие и заросшие осокой (Игорь помнил, как сразу за спуском отец устраивал деревянные мостки, по которым, как только спадала вешняя вода, ходили к реке), -- эти берега считались землей бесхозной, и забор, опять же, строго говоря, должен был отсекать территорию участка параллельно речке. Но все заборы, начиная от крайнего вешкинского, и кончая последним на их улице -- там уже и не забор, а плетень какой-то завалившийся, -- все они доходили до обмелевшей ныне речки, и никому в голову не приходило отгораживать участки со стороны естественной водной преграды. Земля там отродясь считалась как бы своей -- паслись козы, загорали дачники, устраивались высокие грядки, как, например, сделал в этом году Игорь, и претензий со стороны властей никогда не поступало. Беспокоила и теплица, ее размер. А ну, как заставят укоротить до пятнадцати квадратных метров? У вас дача? Вот и будьте любезны, как в садоводствах. Вешкин, к которому Игорь отправился сразу после получения неприятных новостей, посоветовал не волноваться -- Иван выпишется из больницы и все уладится. "Это на тебя кто-то бумагу накатал, -- предположил он. -- Так просто не придут. Им же реагировать надо. А ты не боись -- сходи. Документы в порядке? Ну и все! А Иван придет -- разберется. Теплицы -- это его дело... Пошли их подальше... Это, наверное, Зинка жактовская приходила и Фомич, общественник хренов... Жаль меня не было, я в пионерлагерь ходил деньги получать. А за низинку не переживай -- у всех так. В крайнем случае скажи -- да-да, исправлюсь..." Нюра, чистившая над ведром картошку, покачала головой: "Вот ведь народ у нас какой... Чуть что -- сразу писать". -- "А я узнаю, кто это, -- хитро улыбнулся Вешкин. -- Иван выйдет, я все узнаю... Я и так догадываюсь. На нас тоже писали..."
   Игорь неслышно выбирался из-под одеяла и шел курить на веранду. Он плохо знал соседей по улице -- дружки детства выросли, разъехались, многие получили жилье в пятиэтажках за станцией, кто-то сел, кто-то спился, кто-то уехал в Ленинград... Мимо дома ходили совсем незнакомые люди с хмурыми лицами, иногда замедляли шаг и неодобрительно, как казалось Игорю, смотрели в его сторону. Вид у некоторых был такой, словно они давно надоели сами себе, а окружающий их мир -- с очередями, давкой в транспорте, грязными раскисшими дорогами -- надоел еще больше. Ни улыбки, ни веселого приветствия. Игорь даже не знал, как зовут соседей слева. Поздоровался пару раз -- буркнули что-то в ответ, потом стали делать вид, что не замечают Игоря. И Игорь перестал здороваться. Знал только, как зовут их собаку, вислоухого дворянина, пролезавшего к нему под калиткой за костями из супа, -- Принц. И Фирсов думал о том, что Вешкин с его беспокойными путаными советами, подначками, нервным гонором, смешками, напускной важностью и замшевым пиджаком, накинутым поверх тренировочного костюма, все более симпатичен ему. Ну, прижимист -- видно по всему, ну, ограничен, хотя природой сметкой не обделен, но зато работает с утра до вечера, торчит его обтянутый зад из грядок, когда ни взгляни. Бегает, суетится -- он и капитан, и матрос на своем пароходе, куда-то плывет...
   Игорь гасил сигарету, смотрел на часы -- 2. Вставать в шесть. Накидывал куртку, шел в теплицу. Забавно: если не пытаться связывать свои мысли -- возникают картинки, мгновенные видения, и у каждого свой окрас: мрачноватый, радостный, пронзительно-грустный, желтый, ярко-зеленый или пахнущий дымом, который вьется над вагонами дальнего следования...
   ...Они шли на ночную смену -- вдали светился огнями ДСК, и остановились перед заснеженной насыпью, ожидая, когда пройдет курьерский "Ленинград-Рига". Он промчался, тяжело продавливая рельсы, -- лавина света, тепла и уюта. Умчался вместе с гулом и колючим снежным ветром. И остался запах угля, которым топят чайные котлы... Снова заскрипел снег, стали видны звезды над полем, и кто-то из них сказал, зябко ежась: "Эх, сейчас бы уехать куда-нибудь..." И мелькнули в памяти бесшабашные дорожные приключения, командировки, чай, купейный уют -- лишь ощущение всего этого, и вновь -- обледенелая тропинка под ногами и скользящие на ней ботинки идущего впереди парня в ватнике. И огромные пролеты цеха, сквозняк, грязная от масла роба, жар в раздвинутой кассете, куда надо забежать и навесить на выступающие конуса пластмассовые кольца, чтобы в стенной панели остались отверстия под розетки, принять арматурную сетку, закрепить ее, выбежать, стальные стенки лязгают за спиной, открывается следующая щель -- нырнуть туда, выскочить... Льется с раздатчика бетон, брызжет на робу, заливает ботинки на толстых вибропоглощающих подошвах. Бригадир включает вибратор -- тебя трясет, будто током, бетон оседает в кассете, льешь новую порцию. И так до утра. Душ. Холодная электричка -- на несколько часов домой. Настя. Марат улыбается из манежа. Глаза закрываются -- нестерпимо хочется спать... Будильник. Через два часа вечерняя проверка. Метро, электричка, автобус. Перекличка на освещенной прожекторами спортплощадке -- и снова на комбинат.
   Игорь возвращался в дом, укладывался щекой на подушку. Сопел Марат. Он еще не знает, что у него есть черноволосая сестренка, похожая на папу. И Настя не знает -- спит, вздрагивая во сне... И он сам, папаша хренов, узнал об этом только сегодня. Игорь улыбался, вспоминая лицо дочки. Славная, славная, что и говорить. Темные волосы, смугловатая, высокий лоб и мысок -- как у него. Во второй класс перешла... Страшно подумать. Как они жили все это время?..
   Настя знала об Ирине почти все -- он не упивался рассказами, она сама расспрашивала, осторожно и понемногу. Игорь ворочался и думал о том, что, как бы Настя поначалу ни отнеслась к этому сообщению, факт останется фактом -- у него обнаружилась дочка. И хоть ты его теперь расстреляй, он ее не оставит. Поговорит с Ириной, она будет отпускать ее с ним, привыкнут друг к другу, познакомит ее с Маратом, Настей... Не оставлять же девчонку без отца... И даже если у Ирины есть муж и Машка называет его папой -- может быть и такое, -- он найдет способ, как уладить эту житейскую проблему... Игорь вглядывался в даль минувшего дня, вновь видел, как Ирина покупает яблоки, и, надеясь на почти невозможное, пытался разглядеть ее правую руку -- не было ли на ней кольца...
 
   В воскресенье Настя отвезла Маратика родителям и заехала к Игорю на рынок. Все шло к тому, что поторговать рассадой ей придется, -- завтрашний вызов Игоря в поссовет не сулил ничего хорошего, дело могло затянуться -- справки, бумажки, хождения, и Настя, решившись встать в понедельник к прилавку, должна была пройти хоть маленькую стажировку у мужа.
   Страхи и опасения, которыми так богата была ее душа, когда она принимала от Игоря фартук и шептала испуганно: "Только ты не уходи, стой рядом", схлынули прочь с первой продажей -- благодушного вида старушка взяла пяток огурцов сорта Изящные, покивав: "Вот молодцы-то, нарастили для нас, лентяев..." -- и прибавила с улыбкой:
   -- И молодые оба! Молодцы, ребята, молодцы...
   Дальше Настя смутно помнила происходящее. Мелькали лица, она вытягивала из ящиков помидоры, астры, принимала деньги, Игорь подавал ей нарезанную бумагу, она давала сдачу, заворачивала кабачки, пальцы стали черными от земли, откидывала тыльной стороной ладони волосы с лица, Игорь куда-то уходил, а когда вернулся, пахнущий табачным дымом и улыбающийся, Настя обнаружила, что очереди уже нет, а в ботиночной коробке под прилавком лежит слой мятых бумажных денег.