всегда полно, и вы наедаетесь за стойкой вволю, зная, что тут уж вас не
отравят.
- А вы знаете, сеньор, сколько жертв уносит из года в год отравление
дурной пищей? - спросил Нарди.
Сразу воодушевившись, Кориа посоветовал: - Дайте сеньору Баттилане
точный адрес кафе. Рекомендую его вам от всей души, если, конечно, вы такой
же любитель мороженого, как мы.
Снова взял слово Сауро: - Говорят, будто фисташки (враки, скорее всего)
поддерживают, надеюсь, вы понимаете меня, жизненную силу мужчины, так что
все мы пошучиваем, пошучиваем, а каждый свою порцию мороженого съедает,
кроме сеньора, - кивнул он на Кориа, - он у нас самый старенький, вот мы и
следим, чтобы он заказывал целых две, ему-то фисташки позарез нужны.
Фондевилье подмигнул и, показывая на Баттилану, сказал с восхищением: -
Вот уж кому нет нужды в фисташках.
Улыбнувшись, Баттилана скромно согласился: - Сказать откровенно, пока
что - нет.
Гусман, не слишком склонный к рассуждениям, подумал, что лучших людей,
чем в его время, на свете не было, а о нынешнем поколении и говорить не
стоит. Кроме того, кое-кто заблуждается. Баттилана, например, у себя на
Западной железной дороге блистал сильным и острым умом, а столкнулся с
парнями и сразу померк. Он даже не уверен, не было ли ошибкой ввести его в
их узкий кружок и, того хуже, рассказать о своей поездке. В самом деле,
ссылаясь на желание как следует узнать всю округу, Баттилана получил в
конторе разрешение и теперь, если не поможет чудо, они поедут вместе еще
дальше Рауча, и туда и обратно, чему, в сущности, надо радоваться, ведь,
случись в дороге какая-нибудь поломка или неприятность, полное одиночество
не такое уж удовольствие.
Бельверде и Сауро, посмеиваясь, но каждый упрямо стоя на своем, завели
неизбывный спор консерватора с радикалом.
- Смилуйтесь, - взмолился Баттилана. - Сдается, в Музее Ла-Платы
осталось только два экземпляра этой вымершей породы: вы оба.
"А что, если я его брошу? - подумал Гусман. - Если притворюсь, будто в
суматохе, прощаясь, позабыл о нем? Поездка пройдет совсем по-другому".
На десерт подали фисташковое мороженое, вот уж приятная неожиданность.
- Кто-нибудь заказал, - смекнул Сауро.
В ответ раздался приглушенный смешок Кориа.
- Это он, он, - закричали несколько человек, указывая на него пальцем.
Старику похлопали. Сауро велел официанту:
- Сеньору Кориа двойную порцию. Взглянув на тарелку Баттиланы, Кориа
заметил:
- А этот сам себя наградил. Оно ему хоть и не нужно, а видать,
нравится.
- Молодой желудок ест за двоих, - рассудил Фондевилье.
Бельверде высказался беспристрастно:
- Разве такое мороженое на улице Сан Хуан? Не сравнить!
Прощались неторопливо, сбившись кучками, уже на улице. Гусман заметил,
что Баттилана куда-то пропал, вот теперь можно и забыть о нем; когда пришло
время расходиться, он, не видя своего спутника, направился к улице Орноса,
правда, медленным шагом: гнев его поостыл. Вскоре он услыхал за спиной
задыхающийся голос Баттиланы: - А я подумал, вы меня бросили, дон Гусман.
Задержала меня у телефона одна зануда. Сами знаете этих женщин: сплошные
советы и наставления. Вышел, а в ресторане ни души, но я догадался, где вас
искать.
- Не говорите мне "дон", - откликнулся Гусман и подумал, что у
Баттиланы все при нем: берет, английская трубка, пестрый платок вокруг шеи,
ворсистая куртка, на которую он обратил внимание еще в ресторане,
светло-коричневые брюки, желтые туфли; бесстрастно взглянув на него, он
добавил: - Не вздумайте осуждать мой "гудзон", не то никуда не поедете.
- Ну нет, прежние машины... - одобрительно начал Баттилана.
Мотор "Гудзона" ревел, как мощный самолет, наверное, потому, что
прогорел глушитель. Гусман свернул по улице генерала Ириарте, миновал мост
Пуэйрредон и, оставив справа хладобойню Ла-Негра, выехал на прямую дорогу.
Когда Баттилана снял берет, Гусман, несмотря на холод, опустил боковое
стекло, чтобы ветер развеял запах духов. "Дамский любимчик, - подумал он. -
Ну и свиньи эти бабы". Его спутник дремал с бессмысленным выражением лица,
переваривая сытный завтрак, и, словно отзываясь на каждую выбоину шоссе, то
вздыхал, то посвистывал, то всхрапывал. Они долго ехали, пока пригород не
остался позади; наконец-то кругом было поле. На столбах или изгородях после
каждого большого пролета висели вывески с названиями остановок: "Весна",
"Оковы", "Потеря", "Холмы", "Лига", "Бык". Гусман подумал: "Никогда еще все
это не выглядело так уныло".
Баттилана вздрогнул от собственного храпа. Окончательно проснувшись, он
сказал: - Извините, если я вел себя в ресторане по-хамски, но не выношу я
эту среду.
- А что плохого в этой среде?
- Я не то чтобы очень разборчив, какое там! Но эта самодовольная
тупость... Уверены, что живут в лучшем из миров. - А их много, этих миров? -
презрительно спросил Гусман.
- Есть разные миры, разные Аргентины, разные времена, которые ждут нас
в будущем; куда-нибудь скоро попадем.
Не в силах следовать за Баттиланой в столь глубоких размышлениях,
Гусман предпочел тему попроще: - Знайте, есть и у нас стоящие люди.
- Не спорю. Это здорово, когда собираются все вместе. Сказать, почему я
не выношу их? Они живой портрет Республики. Для них образец - правительство.
Хоть помирай со скуки.
- Демократия. А вам, как не помню уж какому деятелю, нужен инка?
- Нет, историю назад не повернешь. Необходим большой скачок, крутой
поворот. Хватит с нас правительства болтунов и бездельников.
- Вас вышлют.
- А я не боюсь. Вручите бразды правления политикам и специалистам
других воззрений, измените общественные структуры, и появится надежда на
будущее. Отдаете себе отчет?
По-прежнему не очень разбираясь в словах Баттиланы, Гусман изрек: -
Жизнь - сложная штука.
Поразмыслив, он пришел к удивительному заключению: он счастливчик. Он
либо разъезжает, а это почти отдых, либо ходит с женой на Западную железную
дорогу, в клуб прежнего их района, либо остается дома, с хорошей книгой, у
телевизора. Друзей хоть отбавляй: парни, товарищи по клубу - среди них и
Баттилана, - знакомые в новом районе, люди, еще не пустившие корней, с
которыми, правда, иной раз не очень ладишь.
- С вашего разрешения, - сказал Баттилана и включил радио. Раздались
звуки самбы Варгаса. Какой-то грузовик не давал им проехать; когда они
наконец его обогнали, на них едва не налетел автобус. Гусман разразился
бранью, которую шофер не услышал, он был уже далеко. Баттилана примирительно
вступился: - Поставьте себя на их место. Трудяги, устают. - А я, по-вашему,
кто? - взъелся Гусман.
В Монте они потеряли больше четверти часа у заправочной колонки. Некому
было их обслужить. Увидев, как Баттилана зашел в домик, Гусман решил, что
тот ищет заправщика; но он, оказывается, хотел умыться. Наконец какой-то
старик, не расставаясь с портативным приемником, который передавал не
слишком интересный футбольный матч, заполнил бак; не потрудившись даже
завинтить пробку, он ушел дослушивать свой футбол.
Было уже поздно, Гусман отложил на обратный путь посещение двух или
трех клиентов из Лас-Флореса. Они оставили позади оливковые рощи Ла-Колорады
(ныне доктора Доминго Аростеги), знаменитый Пардо, затем Мирамонте и не
доезжая Качари свернули по проселочной дороге на восток. Баттилана
закашлялся и робко проговорил: - Пыль, знаете, залетает. - К счастью, не
так, как в новых машинах, - кашляя, ответил Гусман.
Проехав около сотни лиг, они миновали мост через речушку Лос-Уэсос,
прокатили мимо сельского магазина, что на углу, и уже перед самым Раучем, за
полем с торговыми и ярмарочными балаганами, на малой скорости пересекли пути
заброшенной железнодорожной ветки.
- Здорово же вы знаете свой маршрут, - заметил Баттилана.
Принимая с тайным удовлетворением похвалу, которую считал заслуженной,
Гусман как раз подумывал, не сбился ли он с дороги. Путь через город был
надежнее, но более длинным; чтобы выиграть время, он предпочел обогнуть
загородные дома; в крайнем случае, он лишь рисковал потерять выигранные
минуты. Однако уже должна быть видна станция железной дороги. Когда он готов
был признаться в своих сомнениях, показалась станция. Они оставили ее слева.
Гусман подумал: "Метров через триста пересеку главную железнодорожную
ветку". Триста метров непонятным образом растягивались. По его расчетам, они
проехали больше километра. Он хотел было спросить у попавшегося навстречу
человека в повозке: "Правильно я тут еду?", но покатил дальше, не желая
терять в глазах Баттиланы свою репутацию знатока дорог. "Что за дичь", -
подумал Гусман. Пересекая долгожданные пути, он мысленно пришел к нелепому
выводу: "Сегодня я вроде бы все нахожу на месте, но что-то происходит с
расстояниями. Они не такие, как всегда. То сокращаются, то растягиваются".
Оба спутника дружно высказались о дороге, уводящей их от Рауча:
неровная, вся в выбоинах и лужах. Прошел короткий дождь. К концу дня свет
начал меняться, все казалось окрашенным необыкновенно резко - и зеленые
луга, и черные коровы. Небо внезапно потемнело.
- Что-то плохо видно, - признался Гусман. - Как бы не пропустить
указатель со стрелкой на дорогу в Удакиолу. Она должна остаться слева. А
потом, подъезжая к Аякучо, за речкой Эль-Пердидо увидим бакалейную лавку "Ла
Кампана" напротив школы.
Хотя они ехали довольно долго, указателя все не было. Вдали прокатился
гром, и сразу же на машину сплошной стеной обрушился ливень. Гусман прикинул
и отверг возможность прервать путь, вернуться назад. Дорогу развезло, он
ехал медленно, на низкой передаче.
- Ох уж эти ливни нашей родины, - сказал он и подумал, как отразится на
его славе бывалого путешественника предложение (он его, конечно, сделает
безразличным тоном) вернуться в Рауч; смелости ему не хватило; он продолжал
вести машину, но наконец, в надежде вызвать у товарища соответствующий
отклик, решился сказать: - Ну и ливень! - Пройдет, - ответил Баттилана.
Гусман бросил на него быстрый взгляд, увидел мельком, как он сидит с
открытым ртом, тупо уставясь в серо-белую муть мокрого стекла, и подумал:
"Забился в свою бесчувственность, как улитка в раковину", и чуть не повторил
слова одного земляка, которые как-то вспомнил его коллега в отеле
"Ригамонти" в Лас-Флоресе: "Пройдет... через год". А Баттилана словно назло
повторял: - Пройдет. Такой ливень не затягивается. - Не затягивается, -
рассеянно согласился Гусман, в глубине души ругая спутника на все корки. - А
вы откуда знаете?
Дождь лил неторопливо, как видно зарядив на всю ночь. Свет снова
изменился: поле озарилось, и каждая мелочь проступила отчетливо и ясно,
словно предвещая путникам какую-то неведомую беду. Гусман сказал, словно про
себя: - Последний дневной свет. - И не поймешь, откуда он. Сдается, исходит
от земли, - подхватил Баттилана с некоторым беспокойством. - Видите, как
этот свет все меняет. Поле сейчас не такое, как было. - Некогда мне смотреть
по сторонам, - огрызнулся Гусман, - глина скользкая, как мыло, зазеваешься и
угодишь в кювет.
Навстречу им прямо по середине дороги мчался грузовик с солдатами, и,
чтобы разминуться с ним, не перевернувшись, Гусману пришлось пустить в ход
всю свою ловкость.
- Заметили номер? - спросил Баттилана. - Посмотрите, обернитесь и
посмотрите. Откуда только такой номер?
- На кой мне номер? Есть же такие люди. Только им и дела, что номер
встречной машины. Кому рассказать - не поверят. На волосок от нее
проскочили, и то потому лишь, что я правлю как бог, а теперь я еще должен
оборачиваться и смотреть номер. - Он даже повысил голос и негодуя спросил: -
Знаете, что я думаю? Лучше, пока еще светло, повернуть и пуститься обратно в
Рауч. - Вам так кажется? - спросил Баттилана.
- Вы что, герой или дурачок? Решайтесь. Фары "Гудзона" едва светят;
этот ливень, который, по-вашему, пройдет, по-моему, будет лить до утра;
дорога как намыленная деревяшка. Не стану я ни за что ни про что гробить
машину. Смотрите, тут дорога пошире. Можно развернуться.
Разворот был сделан безупречно, но едва он взял курс на Рауч, как
машина начала пугающе сползать в кювет.
- Вот что, вылезайте; я дам газ, вы подтолкнете, а я вырулю, - приказал
Гусман. - Тут только вовремя толкануть, и мы ее вытащим.
Баттилана выскочил прямо под дождь. Гусман хотел было подать ему берет,
который лежал на заднем сиденье; но поскольку тот не заметил ни его
движения, ни, очевидно, воды, хлеставшей ему в лицо, Гусман подумал: "Пускай
себе мокнет. В конце концов сам виноват, нечего было упираться. Плохо, что
потом будет мокрой псиной пахнуть. Не прими я его тогда во внимание, мы бы
сейчас сидели в гостинице в Рауче, как важные господа, и прислуживала бы нам
сама дочка хозяина. Бьюсь об заклад, этот козел обольстил бы ее".
- Готово? - спросил он. - Готово, - сказал Баттилана.
Гусман включил первую скорость и чуть-чуть прибавил газу. Машина
потащила за собой Баттилану (толкнув ее, он упал на колени в самую грязь),
но вместо того, чтобы выбраться по насыпи на дорогу, продолжала скользить по
кромке, с трудом сохраняя равновесие. Гусман притормозил.
- Для такого дела, - холодно заявил он, - вы не помощник. Даже помеха.
- Потом, взглянув на колеса и на следы от них, добавил: - Дальше не поеду,
не то совсем сползу вниз. Где бы тут попросить помощи?
Справа, недалеко от дороги, они увидели какую-то хибару, вероятно,
дорожный пост.
- Пойду попрошу помочь? - спросил Баттилана.
Гусман подумал: "Как подтянул его, сразу смирным стал".
- Пойдем вместе, - сказал он.
Чтобы не угодить в лужу, приходилось все время смотреть под ноги. Когда
они подняли глаза, перед ними стоял большой квадратный белый дом.
Звонка не было. Гусман застучал в дверь кулаком и крикнул: - Слава деве
Марии!
- Мы не в театре, дон Гусман.
- Мы в чистом поле, дон Баттилана. Что я, по-вашему, должен делать?
Ругаться? Я на вас полагаюсь, а вы с глупостями пристаете. Взгляните-ка на
эту башню.
Башня стояла справа, бетонная, очень высокая, как бы увенчанная
площадкой, на которой виднелись люди, вероятно, часовые. Сверху падал луч
вращающегося прожектора.
- Клянусь вам, - начал Баттилана, - клянусь...
Дверь приоткрылась, и он сразу замолчал. Выглянула молодая женщина,
белокурая, с высокой грудью, одетая в какую-то оливково-зеленую форму, без
сомнения, военную (гимнастерка с высоким воротом, юбка). Суровая,
невозмутимая, она смотрела на них холодными голубыми глазами.
- Причина? - спросила она. - Причина? - с изумлением переспросил
Гусман; потом оживился и, смеясь, заявил: - Вот этот сеньор во всем
виноват...
Баттилана перебил его, явно желая взять объяснения на себя.
- Прошу прощения, сеньорита, - он слегка поклонился, - мы побеспокоили
вас, потому что влипли с машиной. Если бы вы дали нам на время лошадь, мы бы
запрягли ее в свою колымагу и в два счета...
- Лошадь? - спросила женщина с таким изумлением, как будто речь шла о
чем-то неслыханном. - Ну-ка, ваши пропуска.
- Пропуска? - проговорил Гусман.
Баттилана объяснил: - Сеньорита, мы пришли просить о помощи. Не можете
- дело другое.
- Есть у вас пропуска или нет? Заходите, заходите.
Они вошли в коридор с серыми стенами. Женщина заперла дверь, дважды
щелкнув замком, и оставила связку ключей при себе. Они переглянулись, ничего
не понимая. Баттилана жалобно взмолился: - Но, сеньорита, мы не хотим вас
задерживать. Если вы не можете дать нам лошадь, мы уйдем.
Без всякого выражения, несколько устало женщина произнесла: -
Документы.
- Не хотим вас задерживать, - любезно повторил Баттилана, - мы уходим.
Не повышая голоса (сначала они даже подумали, что она обращается к
ним), женщина позвала: - Капрал, доставьте этих двоих к полковнику.
Сразу появился капрал в форме, подпоясанной красным кушаком, схватил их
за руки выше локтя и быстро повел по коридору. Пока он тащил их, Гусман, не
без труда стараясь сохранить достойную осанку, спрашивал: "Что все это
значит?", а Баттилана хвалился высокопоставленными друзьями, которые строго
взыщут с виновных в ошибке, конечно невольной, и совал свое удостоверение
личности женщине, которая уже уходила, и капралу, который его не слушал.
Капрал ввел их в комнатку, где какая-то девушка, сидя к ним спиной,
приводила в порядок картотеку; оставив их тут, капрал предупредил: - Ни с
места.
Он приоткрыл дверь и, просунув голову в смежную комнату, доложил: - Я
доставил двоих, полковник.
В ответ раздалось одно-единственное слово: - Камера.
Баттилана возмутился.
- Э, нет. Пусть меня выслушают, - почти закричал он. - Я уверен, сеньор
полковник войдет в наше положение!
- Куда? - рявкнул капрал и толкнул Баттилану так, что тот пошатнулся.
Гусман подумал, стоит ли сейчас противиться. Капрал снова схватил их за
руки, на этот раз еще крепче, и повел. Выходя из комнаты, Гусман заметил
взгляд, брошенный Баттиланой на женщину, разбиравшую картотеку, и с
восхищением подумал: "Ну, этот своего не упустит". Когда он тоже посмотрел
на нее, девушка обернулась и оказалась одной из тех отвратительных старух,
что со спины кажутся молодыми.
Камерой была ярко освещенная комнатушка с побеленными стенами; у одной
из них стояла койка.
- Хорошо еще нас оставили вместе, - заметил Гусман.
Неожиданная сердечность этих слов или жестокая нелепость всего, что
сейчас произошло, победила упрямое сопротивление Баттиланы.
- Куда мы попали, дон Гусман? - спросил он, чуть не плача. - Я хочу
вернуться домой, к Эльвире и девчушкам.
- Скоро вернемся.
- Вы думаете? Сказать вам правду? Мне кажется, мы останемся тут навеки.
- Бросьте вы.
- Сказать вам правду? Я веду себя с женой подло. Жена любит меня, она
сияет от радости, стоит только мне появиться, а я, скотина, путаюсь с
другими. Скажите сами, дон Гусман, хорошо это? А главное, когда дома есть
жена, которая ни в чем никому не уступит. Но объясните, куда мы попали? Что
тут? Я ничего не понимаю, но сказать вам правду? Не нравится мне это.
Признаться вам? Так не похоже на мой город, на Буэнос-Айрес, как будто он
остался очень далеко. Очень далеко и в другом времени. Так жутко, словно
кто-то сказал: не вернетесь. Знаете, девчушкам, одной - семь, другой -
восемь лет, я помогаю им готовить уроки, играю с ними и каждый вечер целую
их в кроватках, когда они ложатся спать.
- Хватит, - приказал Гусман. - Мужчины нюни не распускают. Хуже этого
нет. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы я расчувствовался и не смог
защищаться? Вернее, защищать нас обоих, ведь вы в таком виде никуда не
годитесь.
- Супруга...
- Да ладно вам с супругой.
- Я хочу говорить о супруге. Поймите, не о моей, Гусман, о вашей. Тут
не все чисто.
- А до моей вам какое дело?
- Не знаю, куда это мы попали. Угораздило же нас попасть сюда. А все я
виноват, не сумел как следует подтолкнуть машину. Прошу вас, не надо на меня
сердиться. Я и сам не простил бы вам такое. Я злопамятный. Не нравится мне
все это. Что теперь с нами будет? Я хотел бы облегчить душу. Ведь я
встречаюсь с Карлотой.
Открылась дверь, и капрал приказал: - Выходите.
Они повиновались. Гусман заметил, что слова Баттиланы ничуть его не
задели. Он подумал: "Как будто он ничего и не сказал. Однако это не
пустяки... Уж не ослышался ли я?" Когда же он мысленно произнес: "Быть этого
не может", в глазах у него потемнело и пришлось прислониться к дверному
косяку. Капрал быстро повел их по коридору. Они вошли в большую комнату,
напомнившую ему школьный класс. За столом сидели военный и та женщина,
которая их сюда впустила; на стене, над головами этих двоих, висел портрет
какого-то человека с бородой. Военный, довольно молодой, бледный, с тонкими
губами, смотрел на них враждебно и вызывающе. Пожалуй, самым неприятным было
для него имя Карлоты в устах Баттиланы. Эти люди за столом напоминали ему не
то экзамен в школе, не то суд. На минуту Гусман позабыл о словах Баттиланы,
оборвал свои мысли и предположения: он полностью включился в то, что
происходило с ним сейчас.
Капрал подвел их к табуреткам, стоявшим в глубине комнаты у стены,
довольно далеко от стола. Военный и женщина тихо переговаривались; женщина
рассеянно перебирала рукой связку ключей. Ожидание затянулось, и Гусман
опять вернулся к своим мыслям. Вдруг он оторвался от целиком поглотившего
его опасного раздумья: ему почудилось, будто женщина с какой-то особой
настойчивостью смотрит на Баттилану. А тот тоже смотрел на нее широко
открытыми глазами, и взгляд у него был цепкий, словно щупальца. Пораженный
своим открытием, Гусман снова позабыл обо всем остальном и подумал: "Да он
ест ее глазами, а она отвечает ему. Вот это обольститель! Обольститель
высшей марки". Военный что-то шепнул женщине. Женщина подозвала капрала. Они
увидели, как тот прошел к столу, получил приказ, вернулся к ним.
- Вы! Встаньте перед судом, - сказал капрал Баттилане.
Дальше произошла мимическая сцена. Баттилана пересек комнату, предъявил
удостоверение. Военный просмотрел его, швырнул на стол, выпрямился, вытянул
вперед голову, поднял подбородок и замер в угрожающей и несомненно неудобной
для него позе. Женщина взяла и просмотрела удостоверение, взглянула на
Баттилану, тряхнула головой. Тут к мимике присоединились голоса (правда,
едва слышные). Баттилана возмутился, потребовал объяснений. Военный
пренебрежительно перебил его, женщина о чем-то спросила. Как Гусман ни
напрягал слух, он едва разбирал отдельные слова: проезжий, железная дорога,
Лансеро, компаньон. Баттилана вернулся на место, явно растерянный. Гусман
подумал: "Сейчас возьмутся за меня". Хотел было спросить у Баттиланы, каково
ему пришлось, но вспомнил о Карлоте и не захотел с ним разговаривать.
- Вы! - приказал ему капрал.
Наверное, из-за того, что судьи смотрели на него, расстояние до стола
показалось ему бесконечным. С ним не поздоровались, и он тоже не стал
здороваться.
- Место жительства? - спросила женщина.
После минутного замешательства он ответил: - Буэнос-Айрес.
- Вид на жительство?
Он смотрел, ничего не понимая. Женщина раздраженно повторила: -
Отвечайте, есть у вас вид на жительство или нет? Другой какой-нибудь
документ?
- Предупреждаю, надзирательница, я не расположен изучать еще одно
удостоверение, - проворчал полковник.
- Еще бы, полковник. Знаете? - объяснила надзирательница. - Я сперва
подумала, что он говорит о каких-то своих заверениях. - Я сбегаю к машине, -
предложил Гусман, подумав, что нечего ему особенно распинаться перед ними. -
В машине у меня военный билет. - Браво. Вы превзошли наши ожидания, - заявил
полковник, и тут же проревел: - Лопнуть можно!
Женщина, вперив в Гусмана свой холодный взгляд, добавила: - Не так мы
глупы. Без нашего согласия не ускользнет никто. Что вы задумали? - Я
арестован? - возмутился Гусман. - Отвечайте, я арестован? - Что вы задумали?
- повторила женщина.
- Провести ночь в гостинице "Испания", в Рауче, - ответил Гусман, - и
если дорога подсохнет, посетить завтра одного клиента в Аякучо, за речкой
Эль-Пердидо.
- Хватит, - повысив голос, приказал полковник. - Что они задумали, эти
двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас?
Надзирательница посоветовала: - Не берите на себя слишком много,
полковник. Они заботятся о своей шкуре.
- А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже
наша добрая воля, имеет предел.
- Откровенно говоря, полковник, - возразила разгневанная
надзирательница, - я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет
следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия...
Теперь возразил полковник: - Хорошенькое дело.
- А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое
правило - прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим
намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не
оставляет повода для толкований.
- Кара всегда одна.
- К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не
занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит
выступить против судей?
- Приговор, - сдался полковник.
Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей.
Полковник приказал:
- На скамью!
Он сказал не "на табурет", а "на скамью". Подсудимых? Гусман вернулся
на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его
усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план
защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни
пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза
слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил
высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое
арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то
таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не
унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье {Лавалье Хуан (1797-1841) -
аргентинский генерал, участник Войны за независимость испанских колоний
1810-1826 гг.}. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с
ней связаны? В ответ он подумал: "Уже давно никаких". И тут же понял, что
столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал
внушать себе: "Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута..."
Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных
эвкалипта перед неровным рядом старых домов. "А это откуда взялось?" -
спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу
отравят.
- А вы знаете, сеньор, сколько жертв уносит из года в год отравление
дурной пищей? - спросил Нарди.
Сразу воодушевившись, Кориа посоветовал: - Дайте сеньору Баттилане
точный адрес кафе. Рекомендую его вам от всей души, если, конечно, вы такой
же любитель мороженого, как мы.
Снова взял слово Сауро: - Говорят, будто фисташки (враки, скорее всего)
поддерживают, надеюсь, вы понимаете меня, жизненную силу мужчины, так что
все мы пошучиваем, пошучиваем, а каждый свою порцию мороженого съедает,
кроме сеньора, - кивнул он на Кориа, - он у нас самый старенький, вот мы и
следим, чтобы он заказывал целых две, ему-то фисташки позарез нужны.
Фондевилье подмигнул и, показывая на Баттилану, сказал с восхищением: -
Вот уж кому нет нужды в фисташках.
Улыбнувшись, Баттилана скромно согласился: - Сказать откровенно, пока
что - нет.
Гусман, не слишком склонный к рассуждениям, подумал, что лучших людей,
чем в его время, на свете не было, а о нынешнем поколении и говорить не
стоит. Кроме того, кое-кто заблуждается. Баттилана, например, у себя на
Западной железной дороге блистал сильным и острым умом, а столкнулся с
парнями и сразу померк. Он даже не уверен, не было ли ошибкой ввести его в
их узкий кружок и, того хуже, рассказать о своей поездке. В самом деле,
ссылаясь на желание как следует узнать всю округу, Баттилана получил в
конторе разрешение и теперь, если не поможет чудо, они поедут вместе еще
дальше Рауча, и туда и обратно, чему, в сущности, надо радоваться, ведь,
случись в дороге какая-нибудь поломка или неприятность, полное одиночество
не такое уж удовольствие.
Бельверде и Сауро, посмеиваясь, но каждый упрямо стоя на своем, завели
неизбывный спор консерватора с радикалом.
- Смилуйтесь, - взмолился Баттилана. - Сдается, в Музее Ла-Платы
осталось только два экземпляра этой вымершей породы: вы оба.
"А что, если я его брошу? - подумал Гусман. - Если притворюсь, будто в
суматохе, прощаясь, позабыл о нем? Поездка пройдет совсем по-другому".
На десерт подали фисташковое мороженое, вот уж приятная неожиданность.
- Кто-нибудь заказал, - смекнул Сауро.
В ответ раздался приглушенный смешок Кориа.
- Это он, он, - закричали несколько человек, указывая на него пальцем.
Старику похлопали. Сауро велел официанту:
- Сеньору Кориа двойную порцию. Взглянув на тарелку Баттиланы, Кориа
заметил:
- А этот сам себя наградил. Оно ему хоть и не нужно, а видать,
нравится.
- Молодой желудок ест за двоих, - рассудил Фондевилье.
Бельверде высказался беспристрастно:
- Разве такое мороженое на улице Сан Хуан? Не сравнить!
Прощались неторопливо, сбившись кучками, уже на улице. Гусман заметил,
что Баттилана куда-то пропал, вот теперь можно и забыть о нем; когда пришло
время расходиться, он, не видя своего спутника, направился к улице Орноса,
правда, медленным шагом: гнев его поостыл. Вскоре он услыхал за спиной
задыхающийся голос Баттиланы: - А я подумал, вы меня бросили, дон Гусман.
Задержала меня у телефона одна зануда. Сами знаете этих женщин: сплошные
советы и наставления. Вышел, а в ресторане ни души, но я догадался, где вас
искать.
- Не говорите мне "дон", - откликнулся Гусман и подумал, что у
Баттиланы все при нем: берет, английская трубка, пестрый платок вокруг шеи,
ворсистая куртка, на которую он обратил внимание еще в ресторане,
светло-коричневые брюки, желтые туфли; бесстрастно взглянув на него, он
добавил: - Не вздумайте осуждать мой "гудзон", не то никуда не поедете.
- Ну нет, прежние машины... - одобрительно начал Баттилана.
Мотор "Гудзона" ревел, как мощный самолет, наверное, потому, что
прогорел глушитель. Гусман свернул по улице генерала Ириарте, миновал мост
Пуэйрредон и, оставив справа хладобойню Ла-Негра, выехал на прямую дорогу.
Когда Баттилана снял берет, Гусман, несмотря на холод, опустил боковое
стекло, чтобы ветер развеял запах духов. "Дамский любимчик, - подумал он. -
Ну и свиньи эти бабы". Его спутник дремал с бессмысленным выражением лица,
переваривая сытный завтрак, и, словно отзываясь на каждую выбоину шоссе, то
вздыхал, то посвистывал, то всхрапывал. Они долго ехали, пока пригород не
остался позади; наконец-то кругом было поле. На столбах или изгородях после
каждого большого пролета висели вывески с названиями остановок: "Весна",
"Оковы", "Потеря", "Холмы", "Лига", "Бык". Гусман подумал: "Никогда еще все
это не выглядело так уныло".
Баттилана вздрогнул от собственного храпа. Окончательно проснувшись, он
сказал: - Извините, если я вел себя в ресторане по-хамски, но не выношу я
эту среду.
- А что плохого в этой среде?
- Я не то чтобы очень разборчив, какое там! Но эта самодовольная
тупость... Уверены, что живут в лучшем из миров. - А их много, этих миров? -
презрительно спросил Гусман.
- Есть разные миры, разные Аргентины, разные времена, которые ждут нас
в будущем; куда-нибудь скоро попадем.
Не в силах следовать за Баттиланой в столь глубоких размышлениях,
Гусман предпочел тему попроще: - Знайте, есть и у нас стоящие люди.
- Не спорю. Это здорово, когда собираются все вместе. Сказать, почему я
не выношу их? Они живой портрет Республики. Для них образец - правительство.
Хоть помирай со скуки.
- Демократия. А вам, как не помню уж какому деятелю, нужен инка?
- Нет, историю назад не повернешь. Необходим большой скачок, крутой
поворот. Хватит с нас правительства болтунов и бездельников.
- Вас вышлют.
- А я не боюсь. Вручите бразды правления политикам и специалистам
других воззрений, измените общественные структуры, и появится надежда на
будущее. Отдаете себе отчет?
По-прежнему не очень разбираясь в словах Баттиланы, Гусман изрек: -
Жизнь - сложная штука.
Поразмыслив, он пришел к удивительному заключению: он счастливчик. Он
либо разъезжает, а это почти отдых, либо ходит с женой на Западную железную
дорогу, в клуб прежнего их района, либо остается дома, с хорошей книгой, у
телевизора. Друзей хоть отбавляй: парни, товарищи по клубу - среди них и
Баттилана, - знакомые в новом районе, люди, еще не пустившие корней, с
которыми, правда, иной раз не очень ладишь.
- С вашего разрешения, - сказал Баттилана и включил радио. Раздались
звуки самбы Варгаса. Какой-то грузовик не давал им проехать; когда они
наконец его обогнали, на них едва не налетел автобус. Гусман разразился
бранью, которую шофер не услышал, он был уже далеко. Баттилана примирительно
вступился: - Поставьте себя на их место. Трудяги, устают. - А я, по-вашему,
кто? - взъелся Гусман.
В Монте они потеряли больше четверти часа у заправочной колонки. Некому
было их обслужить. Увидев, как Баттилана зашел в домик, Гусман решил, что
тот ищет заправщика; но он, оказывается, хотел умыться. Наконец какой-то
старик, не расставаясь с портативным приемником, который передавал не
слишком интересный футбольный матч, заполнил бак; не потрудившись даже
завинтить пробку, он ушел дослушивать свой футбол.
Было уже поздно, Гусман отложил на обратный путь посещение двух или
трех клиентов из Лас-Флореса. Они оставили позади оливковые рощи Ла-Колорады
(ныне доктора Доминго Аростеги), знаменитый Пардо, затем Мирамонте и не
доезжая Качари свернули по проселочной дороге на восток. Баттилана
закашлялся и робко проговорил: - Пыль, знаете, залетает. - К счастью, не
так, как в новых машинах, - кашляя, ответил Гусман.
Проехав около сотни лиг, они миновали мост через речушку Лос-Уэсос,
прокатили мимо сельского магазина, что на углу, и уже перед самым Раучем, за
полем с торговыми и ярмарочными балаганами, на малой скорости пересекли пути
заброшенной железнодорожной ветки.
- Здорово же вы знаете свой маршрут, - заметил Баттилана.
Принимая с тайным удовлетворением похвалу, которую считал заслуженной,
Гусман как раз подумывал, не сбился ли он с дороги. Путь через город был
надежнее, но более длинным; чтобы выиграть время, он предпочел обогнуть
загородные дома; в крайнем случае, он лишь рисковал потерять выигранные
минуты. Однако уже должна быть видна станция железной дороги. Когда он готов
был признаться в своих сомнениях, показалась станция. Они оставили ее слева.
Гусман подумал: "Метров через триста пересеку главную железнодорожную
ветку". Триста метров непонятным образом растягивались. По его расчетам, они
проехали больше километра. Он хотел было спросить у попавшегося навстречу
человека в повозке: "Правильно я тут еду?", но покатил дальше, не желая
терять в глазах Баттиланы свою репутацию знатока дорог. "Что за дичь", -
подумал Гусман. Пересекая долгожданные пути, он мысленно пришел к нелепому
выводу: "Сегодня я вроде бы все нахожу на месте, но что-то происходит с
расстояниями. Они не такие, как всегда. То сокращаются, то растягиваются".
Оба спутника дружно высказались о дороге, уводящей их от Рауча:
неровная, вся в выбоинах и лужах. Прошел короткий дождь. К концу дня свет
начал меняться, все казалось окрашенным необыкновенно резко - и зеленые
луга, и черные коровы. Небо внезапно потемнело.
- Что-то плохо видно, - признался Гусман. - Как бы не пропустить
указатель со стрелкой на дорогу в Удакиолу. Она должна остаться слева. А
потом, подъезжая к Аякучо, за речкой Эль-Пердидо увидим бакалейную лавку "Ла
Кампана" напротив школы.
Хотя они ехали довольно долго, указателя все не было. Вдали прокатился
гром, и сразу же на машину сплошной стеной обрушился ливень. Гусман прикинул
и отверг возможность прервать путь, вернуться назад. Дорогу развезло, он
ехал медленно, на низкой передаче.
- Ох уж эти ливни нашей родины, - сказал он и подумал, как отразится на
его славе бывалого путешественника предложение (он его, конечно, сделает
безразличным тоном) вернуться в Рауч; смелости ему не хватило; он продолжал
вести машину, но наконец, в надежде вызвать у товарища соответствующий
отклик, решился сказать: - Ну и ливень! - Пройдет, - ответил Баттилана.
Гусман бросил на него быстрый взгляд, увидел мельком, как он сидит с
открытым ртом, тупо уставясь в серо-белую муть мокрого стекла, и подумал:
"Забился в свою бесчувственность, как улитка в раковину", и чуть не повторил
слова одного земляка, которые как-то вспомнил его коллега в отеле
"Ригамонти" в Лас-Флоресе: "Пройдет... через год". А Баттилана словно назло
повторял: - Пройдет. Такой ливень не затягивается. - Не затягивается, -
рассеянно согласился Гусман, в глубине души ругая спутника на все корки. - А
вы откуда знаете?
Дождь лил неторопливо, как видно зарядив на всю ночь. Свет снова
изменился: поле озарилось, и каждая мелочь проступила отчетливо и ясно,
словно предвещая путникам какую-то неведомую беду. Гусман сказал, словно про
себя: - Последний дневной свет. - И не поймешь, откуда он. Сдается, исходит
от земли, - подхватил Баттилана с некоторым беспокойством. - Видите, как
этот свет все меняет. Поле сейчас не такое, как было. - Некогда мне смотреть
по сторонам, - огрызнулся Гусман, - глина скользкая, как мыло, зазеваешься и
угодишь в кювет.
Навстречу им прямо по середине дороги мчался грузовик с солдатами, и,
чтобы разминуться с ним, не перевернувшись, Гусману пришлось пустить в ход
всю свою ловкость.
- Заметили номер? - спросил Баттилана. - Посмотрите, обернитесь и
посмотрите. Откуда только такой номер?
- На кой мне номер? Есть же такие люди. Только им и дела, что номер
встречной машины. Кому рассказать - не поверят. На волосок от нее
проскочили, и то потому лишь, что я правлю как бог, а теперь я еще должен
оборачиваться и смотреть номер. - Он даже повысил голос и негодуя спросил: -
Знаете, что я думаю? Лучше, пока еще светло, повернуть и пуститься обратно в
Рауч. - Вам так кажется? - спросил Баттилана.
- Вы что, герой или дурачок? Решайтесь. Фары "Гудзона" едва светят;
этот ливень, который, по-вашему, пройдет, по-моему, будет лить до утра;
дорога как намыленная деревяшка. Не стану я ни за что ни про что гробить
машину. Смотрите, тут дорога пошире. Можно развернуться.
Разворот был сделан безупречно, но едва он взял курс на Рауч, как
машина начала пугающе сползать в кювет.
- Вот что, вылезайте; я дам газ, вы подтолкнете, а я вырулю, - приказал
Гусман. - Тут только вовремя толкануть, и мы ее вытащим.
Баттилана выскочил прямо под дождь. Гусман хотел было подать ему берет,
который лежал на заднем сиденье; но поскольку тот не заметил ни его
движения, ни, очевидно, воды, хлеставшей ему в лицо, Гусман подумал: "Пускай
себе мокнет. В конце концов сам виноват, нечего было упираться. Плохо, что
потом будет мокрой псиной пахнуть. Не прими я его тогда во внимание, мы бы
сейчас сидели в гостинице в Рауче, как важные господа, и прислуживала бы нам
сама дочка хозяина. Бьюсь об заклад, этот козел обольстил бы ее".
- Готово? - спросил он. - Готово, - сказал Баттилана.
Гусман включил первую скорость и чуть-чуть прибавил газу. Машина
потащила за собой Баттилану (толкнув ее, он упал на колени в самую грязь),
но вместо того, чтобы выбраться по насыпи на дорогу, продолжала скользить по
кромке, с трудом сохраняя равновесие. Гусман притормозил.
- Для такого дела, - холодно заявил он, - вы не помощник. Даже помеха.
- Потом, взглянув на колеса и на следы от них, добавил: - Дальше не поеду,
не то совсем сползу вниз. Где бы тут попросить помощи?
Справа, недалеко от дороги, они увидели какую-то хибару, вероятно,
дорожный пост.
- Пойду попрошу помочь? - спросил Баттилана.
Гусман подумал: "Как подтянул его, сразу смирным стал".
- Пойдем вместе, - сказал он.
Чтобы не угодить в лужу, приходилось все время смотреть под ноги. Когда
они подняли глаза, перед ними стоял большой квадратный белый дом.
Звонка не было. Гусман застучал в дверь кулаком и крикнул: - Слава деве
Марии!
- Мы не в театре, дон Гусман.
- Мы в чистом поле, дон Баттилана. Что я, по-вашему, должен делать?
Ругаться? Я на вас полагаюсь, а вы с глупостями пристаете. Взгляните-ка на
эту башню.
Башня стояла справа, бетонная, очень высокая, как бы увенчанная
площадкой, на которой виднелись люди, вероятно, часовые. Сверху падал луч
вращающегося прожектора.
- Клянусь вам, - начал Баттилана, - клянусь...
Дверь приоткрылась, и он сразу замолчал. Выглянула молодая женщина,
белокурая, с высокой грудью, одетая в какую-то оливково-зеленую форму, без
сомнения, военную (гимнастерка с высоким воротом, юбка). Суровая,
невозмутимая, она смотрела на них холодными голубыми глазами.
- Причина? - спросила она. - Причина? - с изумлением переспросил
Гусман; потом оживился и, смеясь, заявил: - Вот этот сеньор во всем
виноват...
Баттилана перебил его, явно желая взять объяснения на себя.
- Прошу прощения, сеньорита, - он слегка поклонился, - мы побеспокоили
вас, потому что влипли с машиной. Если бы вы дали нам на время лошадь, мы бы
запрягли ее в свою колымагу и в два счета...
- Лошадь? - спросила женщина с таким изумлением, как будто речь шла о
чем-то неслыханном. - Ну-ка, ваши пропуска.
- Пропуска? - проговорил Гусман.
Баттилана объяснил: - Сеньорита, мы пришли просить о помощи. Не можете
- дело другое.
- Есть у вас пропуска или нет? Заходите, заходите.
Они вошли в коридор с серыми стенами. Женщина заперла дверь, дважды
щелкнув замком, и оставила связку ключей при себе. Они переглянулись, ничего
не понимая. Баттилана жалобно взмолился: - Но, сеньорита, мы не хотим вас
задерживать. Если вы не можете дать нам лошадь, мы уйдем.
Без всякого выражения, несколько устало женщина произнесла: -
Документы.
- Не хотим вас задерживать, - любезно повторил Баттилана, - мы уходим.
Не повышая голоса (сначала они даже подумали, что она обращается к
ним), женщина позвала: - Капрал, доставьте этих двоих к полковнику.
Сразу появился капрал в форме, подпоясанной красным кушаком, схватил их
за руки выше локтя и быстро повел по коридору. Пока он тащил их, Гусман, не
без труда стараясь сохранить достойную осанку, спрашивал: "Что все это
значит?", а Баттилана хвалился высокопоставленными друзьями, которые строго
взыщут с виновных в ошибке, конечно невольной, и совал свое удостоверение
личности женщине, которая уже уходила, и капралу, который его не слушал.
Капрал ввел их в комнатку, где какая-то девушка, сидя к ним спиной,
приводила в порядок картотеку; оставив их тут, капрал предупредил: - Ни с
места.
Он приоткрыл дверь и, просунув голову в смежную комнату, доложил: - Я
доставил двоих, полковник.
В ответ раздалось одно-единственное слово: - Камера.
Баттилана возмутился.
- Э, нет. Пусть меня выслушают, - почти закричал он. - Я уверен, сеньор
полковник войдет в наше положение!
- Куда? - рявкнул капрал и толкнул Баттилану так, что тот пошатнулся.
Гусман подумал, стоит ли сейчас противиться. Капрал снова схватил их за
руки, на этот раз еще крепче, и повел. Выходя из комнаты, Гусман заметил
взгляд, брошенный Баттиланой на женщину, разбиравшую картотеку, и с
восхищением подумал: "Ну, этот своего не упустит". Когда он тоже посмотрел
на нее, девушка обернулась и оказалась одной из тех отвратительных старух,
что со спины кажутся молодыми.
Камерой была ярко освещенная комнатушка с побеленными стенами; у одной
из них стояла койка.
- Хорошо еще нас оставили вместе, - заметил Гусман.
Неожиданная сердечность этих слов или жестокая нелепость всего, что
сейчас произошло, победила упрямое сопротивление Баттиланы.
- Куда мы попали, дон Гусман? - спросил он, чуть не плача. - Я хочу
вернуться домой, к Эльвире и девчушкам.
- Скоро вернемся.
- Вы думаете? Сказать вам правду? Мне кажется, мы останемся тут навеки.
- Бросьте вы.
- Сказать вам правду? Я веду себя с женой подло. Жена любит меня, она
сияет от радости, стоит только мне появиться, а я, скотина, путаюсь с
другими. Скажите сами, дон Гусман, хорошо это? А главное, когда дома есть
жена, которая ни в чем никому не уступит. Но объясните, куда мы попали? Что
тут? Я ничего не понимаю, но сказать вам правду? Не нравится мне это.
Признаться вам? Так не похоже на мой город, на Буэнос-Айрес, как будто он
остался очень далеко. Очень далеко и в другом времени. Так жутко, словно
кто-то сказал: не вернетесь. Знаете, девчушкам, одной - семь, другой -
восемь лет, я помогаю им готовить уроки, играю с ними и каждый вечер целую
их в кроватках, когда они ложатся спать.
- Хватит, - приказал Гусман. - Мужчины нюни не распускают. Хуже этого
нет. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы я расчувствовался и не смог
защищаться? Вернее, защищать нас обоих, ведь вы в таком виде никуда не
годитесь.
- Супруга...
- Да ладно вам с супругой.
- Я хочу говорить о супруге. Поймите, не о моей, Гусман, о вашей. Тут
не все чисто.
- А до моей вам какое дело?
- Не знаю, куда это мы попали. Угораздило же нас попасть сюда. А все я
виноват, не сумел как следует подтолкнуть машину. Прошу вас, не надо на меня
сердиться. Я и сам не простил бы вам такое. Я злопамятный. Не нравится мне
все это. Что теперь с нами будет? Я хотел бы облегчить душу. Ведь я
встречаюсь с Карлотой.
Открылась дверь, и капрал приказал: - Выходите.
Они повиновались. Гусман заметил, что слова Баттиланы ничуть его не
задели. Он подумал: "Как будто он ничего и не сказал. Однако это не
пустяки... Уж не ослышался ли я?" Когда же он мысленно произнес: "Быть этого
не может", в глазах у него потемнело и пришлось прислониться к дверному
косяку. Капрал быстро повел их по коридору. Они вошли в большую комнату,
напомнившую ему школьный класс. За столом сидели военный и та женщина,
которая их сюда впустила; на стене, над головами этих двоих, висел портрет
какого-то человека с бородой. Военный, довольно молодой, бледный, с тонкими
губами, смотрел на них враждебно и вызывающе. Пожалуй, самым неприятным было
для него имя Карлоты в устах Баттиланы. Эти люди за столом напоминали ему не
то экзамен в школе, не то суд. На минуту Гусман позабыл о словах Баттиланы,
оборвал свои мысли и предположения: он полностью включился в то, что
происходило с ним сейчас.
Капрал подвел их к табуреткам, стоявшим в глубине комнаты у стены,
довольно далеко от стола. Военный и женщина тихо переговаривались; женщина
рассеянно перебирала рукой связку ключей. Ожидание затянулось, и Гусман
опять вернулся к своим мыслям. Вдруг он оторвался от целиком поглотившего
его опасного раздумья: ему почудилось, будто женщина с какой-то особой
настойчивостью смотрит на Баттилану. А тот тоже смотрел на нее широко
открытыми глазами, и взгляд у него был цепкий, словно щупальца. Пораженный
своим открытием, Гусман снова позабыл обо всем остальном и подумал: "Да он
ест ее глазами, а она отвечает ему. Вот это обольститель! Обольститель
высшей марки". Военный что-то шепнул женщине. Женщина подозвала капрала. Они
увидели, как тот прошел к столу, получил приказ, вернулся к ним.
- Вы! Встаньте перед судом, - сказал капрал Баттилане.
Дальше произошла мимическая сцена. Баттилана пересек комнату, предъявил
удостоверение. Военный просмотрел его, швырнул на стол, выпрямился, вытянул
вперед голову, поднял подбородок и замер в угрожающей и несомненно неудобной
для него позе. Женщина взяла и просмотрела удостоверение, взглянула на
Баттилану, тряхнула головой. Тут к мимике присоединились голоса (правда,
едва слышные). Баттилана возмутился, потребовал объяснений. Военный
пренебрежительно перебил его, женщина о чем-то спросила. Как Гусман ни
напрягал слух, он едва разбирал отдельные слова: проезжий, железная дорога,
Лансеро, компаньон. Баттилана вернулся на место, явно растерянный. Гусман
подумал: "Сейчас возьмутся за меня". Хотел было спросить у Баттиланы, каково
ему пришлось, но вспомнил о Карлоте и не захотел с ним разговаривать.
- Вы! - приказал ему капрал.
Наверное, из-за того, что судьи смотрели на него, расстояние до стола
показалось ему бесконечным. С ним не поздоровались, и он тоже не стал
здороваться.
- Место жительства? - спросила женщина.
После минутного замешательства он ответил: - Буэнос-Айрес.
- Вид на жительство?
Он смотрел, ничего не понимая. Женщина раздраженно повторила: -
Отвечайте, есть у вас вид на жительство или нет? Другой какой-нибудь
документ?
- Предупреждаю, надзирательница, я не расположен изучать еще одно
удостоверение, - проворчал полковник.
- Еще бы, полковник. Знаете? - объяснила надзирательница. - Я сперва
подумала, что он говорит о каких-то своих заверениях. - Я сбегаю к машине, -
предложил Гусман, подумав, что нечего ему особенно распинаться перед ними. -
В машине у меня военный билет. - Браво. Вы превзошли наши ожидания, - заявил
полковник, и тут же проревел: - Лопнуть можно!
Женщина, вперив в Гусмана свой холодный взгляд, добавила: - Не так мы
глупы. Без нашего согласия не ускользнет никто. Что вы задумали? - Я
арестован? - возмутился Гусман. - Отвечайте, я арестован? - Что вы задумали?
- повторила женщина.
- Провести ночь в гостинице "Испания", в Рауче, - ответил Гусман, - и
если дорога подсохнет, посетить завтра одного клиента в Аякучо, за речкой
Эль-Пердидо.
- Хватит, - повысив голос, приказал полковник. - Что они задумали, эти
двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас?
Надзирательница посоветовала: - Не берите на себя слишком много,
полковник. Они заботятся о своей шкуре.
- А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже
наша добрая воля, имеет предел.
- Откровенно говоря, полковник, - возразила разгневанная
надзирательница, - я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет
следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия...
Теперь возразил полковник: - Хорошенькое дело.
- А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое
правило - прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим
намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не
оставляет повода для толкований.
- Кара всегда одна.
- К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не
занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит
выступить против судей?
- Приговор, - сдался полковник.
Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей.
Полковник приказал:
- На скамью!
Он сказал не "на табурет", а "на скамью". Подсудимых? Гусман вернулся
на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его
усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план
защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни
пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза
слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил
высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое
арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то
таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не
унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье {Лавалье Хуан (1797-1841) -
аргентинский генерал, участник Войны за независимость испанских колоний
1810-1826 гг.}. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с
ней связаны? В ответ он подумал: "Уже давно никаких". И тут же понял, что
столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал
внушать себе: "Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута..."
Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных
эвкалипта перед неровным рядом старых домов. "А это откуда взялось?" -
спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу