спросил: - Позвольте узнать, почему вы восхищены мной?
Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением -
надменного, но не коварного змея, - которое было известно по фотографиям.
Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической
речью о том, что аргентинец - хоть по нему и не скажешь - это не индеец с
перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она
завершила вопросом: - Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток
- это чарующая тайна?
Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие
толкнуло меня вмешаться в разговор: - "Cakes and Ale" - незабываемый роман,
- браво выпалил я. - Я также не устаю восхищаться великолепием вашей
последней книги, "A Writer's Note-Book" {Произведения С. Моэма "Пироги и
пиво" и "Записная книжка писателя" (англ.).}.
Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне
передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к
сеньоре, он заносчиво объявил: - Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал
никаких романов. Я - полковник в отставке.
Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову.
Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались.
- Надо же - полковник! - воскликнула сеньора. - И ведь придумают такое!
Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за
независимость.
В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения: - Вы
ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову - как раз наоборот.
Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как
пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к
берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора
проговорила: - Вот он.
Указывая на противоположный борт, я возразил: - Нет. Он там. - Он и
там, и здесь, - сокрушенно признала сеньора.
И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели
на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах.
- Они одинаковые, - воскликнул я в замешательстве.
- Одеты по-разному, - поправила сеньора.
Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у
беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие
обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал: - Вот и все.
Он молчал еще какое-то время.
- Ты прав, - согласился он наконец. - Совершенно ненужное совпадение.
Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает,
что бывают моменты, когда возможно все?!
Я не знал, что ответить. - Пожалуй, - промямлил я.
- Моменты эти, - продолжал он, - неповторимы, ибо тотчас уходят в
прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных
законов.
Я прервал его рассуждения вопросом: - Ты сказал "твой случай"? - То,
что случилось со мной. Пока я тебя слушал, у меня возникла надежда, -
объяснил Греве.
- Я разочаровал тебя? Ты ждал разгадки какой-то тайны?
- Не знаю, чего я ждал. Может, никакой разгадки нет и остается лишь
предположить, что это был один из тех редких моментов, о которых мы
говорили. То, что случилось со мной, очень странно. И все же созвучно тому,
что в душе ощущает каждый из нас, - некой глубокой убежденности. Абсурдной
убежденности. Ты помнишь Кармен Сильвейру?
- Конечно помню, бедняжка. Она была полна жизни. Она казалась мне...
Я хотел сказать, что она казалась мне похожей на Луизу Брукс, актрису
кинематографа, в которую я был влюблен подростком. Мысленно я увидел изящный
овал прекрасного лица - и той, и другой женщины, - белую кожу, темные глаза
и волосы, accroches-coeur {кокетливые завитки (франц.).} у висков.
- Казалась?.. - переспросил он с каким-то трепетом.
- Не знаю; неудержимо юной и красивой.
- Я рад, что она тебе нравилась, - отозвался он и быстро добавил: -
Скажу нечто кощунственное: она любила меня. Я тоже ее любил, но не сознавал
этого. Какой я был глупец! В чем я никогда не сомневался, так это в том, что
мне с ней не скучно. Ты знаешь, каковы женщины. Она постоянно находила,
точнее - подыскивала возможность выбраться или съездить куда-нибудь, хотя
при ее обстоятельствах не подобало, чтобы нас видели вместе.
- Вечные обстоятельства! У каждой женщины найдутся обстоятельства,
требующие от нее осторожности. Скорее, даже риска.
Я резко засмеялся. Моя эпиграмма в прозе или что бы там ни было
воодушевила меня, а Греве, очевидно, повергла в уныние.
- Откуда мне было знать, - сказал он. - Вероятно, я наивнее других. Я
уверовал в обстоятельства Кармен и много раз отговаривал ее от всяких
замыслов, но, бывало, повиновался ей. И не раскаиваюсь. Какой верой в жизнь
обладала эта женщина! Где бы мы ни оказывались: в ресторане вечером, на
лодочной прогулке по Паране, в гостинице на уик-энде - всюду мы
предчувствовали, что нас ждут - как бы тебе сказать? - россыпи удовольствий,
которые мы, разумеется, находили, всегда находили. Одной из наших вылазок
была поездка в Мардель-Плата. Я тогда продал автомобиль. Мы отправились
поездом, и в этом был свой риск: неизвестно, кто повстречается тебе в пути.
Место напротив нас занимала молодая женщина, - позже выяснилось, что она
зубной врач, - весьма разговорчивая. Кармен подбодрила меня вполголоса: -
Выдержи характер. Не уступай. Минутная слабость - и не избежать пятичасовой
светской беседы. Какая тоска!
Очень скоро Кармен пришла к убеждению, что в этом поезде единственная
опасность сидит напротив нас.
- Это не опасность, - ответил я. - Немного тоскливо, только и всего. Мы
же не знаем, что таят в себе другие вагоны. - Там никого нет, - заверила
Кармен.
Она хотела сказать: никого из наших знакомых.
- В какой гостинице остановимся? - спросил я.
Я не успел забронировать номер. В тот же день за обедом мы решили
ехать. Каждый отправился к себе домой укладывать чемодан, и в пять мы
встретились на вокзале Конститусьон. В последнюю минуту Кармен вспомнила,
что обещала выступить в субботу и в воскресенье на благотворительном вечере.
Мы спешно бросились на поиски телефона. Кармен удалось поговорить и
извиниться. Потом она рассказала: "Мне повезло. Я боялась, что придется
иметь дело с председательшей, самой суровой и респектабельной старухой во
всем Буэнос-Айресе, но к телефону подошла секретарша, очень милая женщина. Я
сказала ей, что заболела и не встаю с постели. Угадай, что она ответила? Что
старуха тоже заболела и не встает с постели. В общем, полный порядок!"
На мой вопрос о гостинице она ответила: - Что скажешь насчет
"Провинсиаля"? - Ты с ума сошла, - запротестовал я. - Надо подыскать более
укромное место.
Сейчас мне кажется, что это я был не в своем уме. Словно жалкий маньяк,
я вечно сдерживал ее порывы во имя благоразумия. Думаю, что будь я теперь с
нею... Хотя, возможно, все мы неисправимы.
- Какая тоска! - сказала она. - Ты, кажется, говорил о гостинице Леона
с отоплением и хорошей кухней?
- Там все останавливаются.
- В такой холод кто же туда поедет?
Я промолчал, чувствуя себя в роли учителя, который отчитывает ученика;
и еще я понимал, что любовь этой девушки - большая роскошь. Меня восхищает -
уже тогда восхищала - ее выдержка.
Я бы отнес описанный разговор к первой половине пути; не спрашивай, что
было дальше, но, скажем, на последнем отрезке наша попутчица набралась
храбрости, чтобы рекомендовать нам отель "Кекен", где обычно
останавливалась, и сообщить, что она специалист (просто специалист, будто
одного слова было вполне достаточно). Чуть позже она, правда, уточнила:
"Стоматолог", а затем последовали такие сцены, что и во сне не привидятся.
Достаточно вспомнить, как дантистка добралась до наших ртов, точнее -
забралась в них. Кармен выдержала экзамен с честью, а я если и не был
обвинен в тяжких грехах, то сильно пристыжен. Мои умоляющие взгляды не
возымели действия, и я в бешенстве воскликнул: - Попрошу без подробностей.
Я понял, что получил по заслугам, ведь женщина вступила в наш разговор
намного раньше, чем я тебе сказал, да и не без моей помощи. Мужчины склонны
к порочному малодушию - угождают посторонним в ущерб любимому человеку.
Выйдя из поезда, мы окунулись в сумрачную холодную ночь. В длинной
очереди под открытым небом люди ждали такси. Мы стояли вместе с дантисткой,
которая твердо вознамерилась отвезти нас в свой отель. Я сдался, готовый
тащить за собой Кармен. Вдруг меня дернули за руку, и раздался приказ: -
Идем.
Кармен тянула меня вперед, сквозь кромешную мглу мы выбежали на
середину проспекта Луро, по которому мчались машины с зажженными фарами. Я и
сейчас слышу приглушенный смех Кармен. Подняв руку, она подзывала
таксомотор. Я горестно возразил: - Но ведь надо соблюдать очередь!
Шофер собирался проехать мимо - он тоже был сторонником конвенции об
очередях, которая позволяла ему не замечать ближнего, - но, увидев Кармен,
остановился. Да и как он мог не остановиться? Ты сам сказал: она была такая
красивая и такая юная.
- Куда едем? - спросил я.
- В гостиницу твоего Леона, - ответила она и, когда я назвал шоферу
адрес, заявила: - "Кекен Палас", да ни за какие деньги! Я еще не сошла с
ума! Отель в Мардель-Плата, и еще с таким названием. Сразу ясно, что с
претензиями. И чего они, собственно, хотят? Вызвать у приезжего желание
убраться восвояси?
По правде говоря, я, как последний идиот, совершенно пал духом. Я не
преувеличиваю: то обстоятельство, что администратор гостиницы мой знакомый,
в моем положении раздражало меня... Знаешь, что подразумевалось под моим
положением? Кажется невероятным. Кармен! Я считал себя обязанным что-то
объяснять, оправдываться. А ведь надо было гордиться.
Не успели мы войти, как нас известили, что ужин не подают, поскольку
меняют кухонные плиты, и что отопление сломалось. Искать другую гостиницу в
такой час и холод не хотелось, и мы остались. В комнате поставили
электрическую печку. Очень скоро мы поняли, что придется выбирать: либо
немного отодвинуться от печки и замерзнуть, либо сесть как можно ближе и
изжариться. Мы попросили дополнительный комплект одеял и забрались в постель
не раздеваясь. Чтобы утеплить голову, Кармен повязала чалму из полотенца.
Поверь, ее красота ослепила меня.
На следующий день тускло светило солнце, и мы спустились к пляжу.
Устроились за каким-то домиком на брезенте и, достаточно согревшись, приятно
провели утро. Мы смотрели на море, разговаривали о путешествиях и помню,
видели пожилую пару, которая шла вдоль берега, согнувшись от ветра и
оставляя борозду на песке. Кармен сказала, что в межсезонье любой курорт
поэтичен.
Под вечер мы пили чай в кондитерской на углу Сантьяго-дель-Эстеро и
Сан-Мартин, которую со временем снесли. Всякий раз, как кто-нибудь толкал
огромные стеклянные двери, чтобы войти или выйти, казалось, что в зал
вплывает огромный айсберг. Измученные холодом, мы не сводили глаз с этих
дверей, словно надеялись остановить людей магией взгляда.
- О господи! - прошептала Кармен.
В зал вошла матрона необъятных размеров, величественная, как могучий
морской лев.
- Ну и чудовище, - заключил я. - Это она, - уточнила Кармен.
- Кто?
- Председательша. Собственной персоной.
- Может, она не заметит тебя.
Не успел я договорить, как сеньора впилась глазами в наш стол и
остановилась. Минута ожидания показалась мне нескончаемой. Я увидел поднятый
указательный палец. Вероятно, мое воображение склонно к мелодраме. Вероятно,
я ждал, что карающий перст укажет на Кармен. Я оцепенел. Сеньора дважды
поднесла палец к губам. Позднее Кармен говорила о том, что ей подмигнули, -
здесь я ничего не могу утверждать или отрицать. Скажу только, что из-за
величавой громады вынырнул старичок с покрасневшим носом и мокрыми усами,
явно ко всему безучастный. Вполголоса Кармен спросила:
- Она дала мне знак молчать или я не в своем уме? - И с радостью
добавила: - Так же, как я, она сказалась больной. Так же, как мы, приехала в
Мардель-Плата.
- Разница в том, - заметил я, - что ее старичок простужен.
С этой минуты все переменилось. - Неожиданная и безусловно карикатурная
сцена со встревоженной старухой, видимо, помогла мне избавиться от неуемной
рассудительности и от омерзительного чувства постоянной неловкости. С этой
минуты я целиком положился на нашу счастливую судьбу. Готов поклясться: к
ночи холод ослаб. Во всяком случае, я лег в постель раздетый; когда не
хватало тепла, я находил его у Кармен.
С тех пор пародировать жест старухи стало нашей шуткой. Когда с нами
говорили или просили чего-то не рассказывать, мы дурачились, имитируя тот
торжественно-нелепый знак. Известно, подобные проделки при частом повторении
выглядят глупо. Нам шутка напоминала о лучших днях.
Человеческая память избирательна. Но если вести рассказ по порядку,
оживают давно забытые воспоминания. Я помнил о том, что в час дня мы сели в
поезд, но не о том, что Кармен просила меня отложить возвращение. Сейчас я
представляю, как она лежит на кровати лицом вниз, головой зарылась в
подушку. Я приподнял ей голову, чтобы поцеловать. Кармен не смеялась.
- Останемся, - серьезно проговорила она.
Она смотрела на меня с трепетом, словно боялась чего-то. Думаю, этот
внезапный трепет вызвал во мне непреклонность. Я сказал: - Всем известно,
что женщина состоит из периодов и циклов, - разве ее не сравнивают с луной?
- но мужчина, который об этом помнит и объясняет приступ плача нервами или
железами, считается бесчувственным. Тот же, кто забывает об этом, пусть не
восклицает, когда от него уходят: "И все же ты плакала обо мне!" В ответ он
услышит, что это ему приснилось. - Противный, - шепнула Кармен с улыбкой.
- Уезжать все равно придется, так зачем разыгрывать трагедию? - Тогда,
- сказала она, - останемся навсегда.
Вместо ответа, я собрал чемодан. Когда решение принято, я не допускаю
изменений (и порой горжусь этим, как достоинством).
Несколько дней спустя, в Буэнос-Айресе, я вдруг обнаружил, что тоскую
по нашему житью в Мар-дель-Плата и что Кармен, оставаясь пылкой и нежной,
уже не привязана ко мне всей душой. Она приходила в гости, мы гуляли и
веселились, вспоминали жест старухи, все забавляло нас, однако - чего раньше
никогда не бывало - мне постоянно хотелось спросить ее, не стала ли она
любить меня меньше.
Весной друзья предложили мне съездить в Ушуаю. Огненная Земля всегда
привлекала меня, и я не хотел упускать случая побывать там. Единственной
помехой была Кармен. Ехать с компанией было для нее неудобно, а одного -
отпустила бы она меня? Я избавил себя от сложностей: уехал не простившись.
С юга я вернулся под вечер и застал на пороге дома двух мужчин.
Любопытно, но эти люди всегда будут для меня безликими, без роста и
каких-либо примет - они стерлись в памяти, остались лишь немногие слова и
ужасное потрясение. Мне назойливо твердили о служащей, которая непонятным
образом уклонилась от какого-то там опознания, я же мечтал о горячей ванне и
минуте покоя.
- Какое мне дело? - возмутился я.
Они настаивали на своих объяснениях, и, превозмогая усталость, я
разобрал, что речь идет о несчастном случае, услышал слово "погибшая", а
затем еще два (произнесенные бесстрастным голосом, который, не прерываясь,
монотонно продолжил фразу): Кармен Сильвейра. Служащая, когда ее попросили
следовать за ними в морг, заперлась в комнате. О какой служащей они
толковали? О служанке, которая по утрам приходила убирать квартиру покойной.
Они предложили мне опознать труп. Да простит меня бог - в моей скорби я
ощутил некую гордость.
- Я видел тебя в ночь бдения, - сказал я. Луис Греве ответил: - Я почти
ничего не помню.
- Наверное, это был тяжелый удар, - посочувствовал я. - Кармен всегда
такая красивая. И вдруг видеть ее мертвой...
- Обескураживало? Я собирался это сказать, но теперь понимаю: можно
точнее выразить то, что я чувствовал тогда и чувствую до сих пор. Увидев ее
мертвой, я был обескуражен, но куда меньше, чем при мысли, что уже никогда
ее не увижу. Самое невероятное в смерти то, что люди исчезают.
- Смерть иного человека кажется невероятной, - согласился я. - Тут
легко поддаться суевериям и чувству вины. То, что случилось с тобой, ужасно,
но тебе не в чем себя упрекнуть.
- Я не уверен, - ответил он. - Что тебе еще сказать? Жизнь моя мало
изменилась. Не думай, будто я не тосковал о Кармен; днем она вспоминалась
мне, ночью - снилась; но прошлое остается позади. Я полюбил деревню. Стал
чаще ездить в Принглес, дольше бывать там. Однажды по пути туда в
вагоне-ресторане я познакомился с господином, который рассказал мне о
прелестях заграницы и уговорил меня отправиться в кругосветное путешествие.
Поскольку господин был владельцем туристического агентства, я без труда
достал билет. После смерти Кармен ничто не привязывает меня к одному месту.
Как-то вечером, пролетая над морем, я понял свою ошибку. Мир удивителен, но
я смотрел на него без всякой охоты. Не предполагай во мне безутешную печаль
- это было лишь безразличие. Чтобы жаждать странствий, туристу надо иметь
хотя бы иллюзии. Я не стал задерживаться на последних этапах. Чтобы не
оставаться по два-три дня в одном городе, продолжал путь первым же
самолетом. По нескольку раз в день приходилось переводить стрелки часов
вперед или назад: эта разница в часах и усталость породили во мне чувство
нереальности всего окружающего, нереальности времени и меня самого. Я
прилетел из Бомбея в Орли. Просидев какое-то время на аэродроме, я
отправился обратно в Буэнос-Айрес. Мы сделали остановку в Дакаре, кажется,
на рассвете. Очнувшись от дремоты, я чувствовал недомогание и разбитость.
Знаю, что там, а может позднее, мы перевели часы назад. Нас пригласили выйти
из самолета. Минуя деревянные загородки, похожие на длинные загоны для
скота, мы прошли в бар, где прислуживали негры. Войдя туда, услышали голос,
объявлявший рейс на Кейптаун, и поравнялись с людьми, которые выходили к
самолету через соседний с нашим загон.
Рассеянно я заметил во встречном потоке водоворот - казалось, кто-то
пытается спрятаться в толпе. От нечего делать я посмотрел туда. Поняв, что
ее обнаружили, она решила кивнуть мне. Я мог спутать кого угодно, но только
не ее. Я глядел на нее в недоумении. Дважды подняв указательный палец в
подражание нашей старой знакомой из далекого уик-энда в Мардель-Плата, она
знаком попросила меня хранить тайну. Я растерялся. Кармен проследовала со
своей группой к самолету на Кейптаун, а я остался.
Напрямик
Через несколько часов езды по бесконечной однообразной дороге старая
сеньора, с годами обессилевшая, но столь же властная, как в лучшие свои
времена, сказала шоферу: "Езжайте полем напрямик, сократим путь".
Дж. Мессина. Из шоферской кабины.
В этот июньский полдень, выходя из дома, Гусман отчетливо ощутил
тревогу: вот уже год, как легкое, преходящее волнение охватывает его всякий
раз, когда он собирается в дорогу. Просто привычка, подумал он, въевшаяся в
душу привычка, прямо сказать, не слишком удобная для человека его профессии:
Гусман был коммивояжером. Подумал он еще, что должно же тут крыться какое-то
объяснение, и в голове у него промелькнула мысль о жене и даже об
итальянских предках жены. А она как раз шла за ним по пятам и тянула
надоевшую канитель неизменных наставлений: - Не гони машину. Не отвлекайся.
Будь осторожен, как бы не столкнуться.
Гусман закрыл глаза и, пытаясь защититься и успокоиться, представил
себе жену такой, какой, несомненно, видели ее все: цветущая, чуть склонная к
полноте блондинка; о ее юной свежести можно судить не только по коже, но и
по вызывающе растрепанным пышным волосам, по крепкому, налитому телу. А
Баттилана, знаток в этом деле, еще говорит, что молодая женщина -
беззаботная тварь! И он спросил себя, что лучше, беззаботная женщина,
которая, возможно, дает мужу волю, или такая, как эта, которая никогда не
оставляет его в покое. Но раз уж досталась ему его Карлота, сжимавшая его
сейчас в объятиях так, будто им предстоит разлука навеки, он отложил решение
этой задачи до другого случая. Наконец он вырвался из ее рук и повернулся к
"гудзону". Для каждого путешественника (да еще имея в виду почки и люмбаго)
автомобиль рано или поздно превращается в орудие пытки; но не единым опытом
живет человек: некоторый вес имеют и мнение ближнего, и мечты молодости.
Обманутый собственной преувеличенной оценкой своего "гудзона"-8, модели 1935
года, чьи достоинства были, конечно, несомненны, но ограниченны, как у
каждого автомобиля, он оглядел его с гордым удовлетворением, хотя и не
обольщался этим слишком хорошо ему знакомым трогательным видом заботливо
ухоженной старой колымаги. Удовлетворение, впрочем, было вполне обоснованно,
ибо "гудзон" выполнял два обязательных условия, необходимых для счастья:
увозил его из дома и возвращал обратно. Сказав себе: "Каждый имеет право на
свои причуды", он подумал, что, войдя в пору зрелости, научился ловко
привирать. Раз уж жена волнуется, когда он проводит ночь в дороге, он решил
ее успокоить: - Сейчас двину прямо в Рауч.
Гусман, который обычно развозил благородные продукты фирмы Лансеро по
шоссе номер 2 до самого Долореса и по прибрежной дороге до Саладо, на этот
раз, исполняя просьбу сеньора управляющего, должен был заменить уехавшего на
отдых коллегу и отправиться по шоссе номер 3 до Лас-Флорес-и-Качари,
свернуть к Раучу и по дороге на Аякучо, миновав речку Эль-Пердидо, добраться
до одного из главных клиентов в округе, недовольного тем, что ему, как
правило, доставляли прокисший айвовый мармелад, раскрошившиеся листья мате и
вермишель с жучком. Он сел в машину, разогрел мотор, бодро помахал рукой,
испещренной черными волосками, и, не устояв перед стремлением подтвердить
ложь, которое по большей части разоблачает ее, крикнул: - В Рауч! - Как в
Рауч? - спросила Карлота. - А разве ты не захватишь раньше Баттилану? Ты
что не едешь с Баттиланой?
Он сразу спохватился: - Совсем из головы вон. Вот они, твои
наставления, только память отшибают.
Забыл он о другом. Совершенно не помнил, что говорил жене о спутнике;
но лучше не разбираться, о чем говорилось, о чем нет, дело темное, чуть что
не так, и можно попасться.
- А я, по правде сказать, - призналась Карлота, думая о своем и уходя
от разговора, грозившего вытащить на свет божий все обманы, - сама не знаю,
когда я больше беспокоюсь... Если ты едешь один - случись что-нибудь, и
помочь некому; а если вдвоем - разболтаешься, отвлечешься, тут-то беда и
придет.
Гусман смотрел на нее, не слушая. Так и увез с собой воспоминания об
этом юном лице, на диво не отражавшем ни ее страхов, ни забот.
Предавшись неуемной игре воображения, он подумал, что полети Карлота,
как птичка, вслед за ним от их дома на улице Чекабуко, 700, до ресторана
близ площади Конституции, она бы вернулась домой вполне довольная и
одураченная. В самом деле, он оставил машину перед домом Баттиланы на улице
генерала Орноса, по которой мог потом поехать прямо в Рауч. Чтобы украсить
жизнь хотя бы скромными победами, умный человек не станет ждать удачи, а сам
сделает ловкий ход.
В ресторане, просторном, как портовый склад, "парни" сидели в ожидании
за столом. Их было восемь - по большей части однокашники, все люди зрелые,
усталые, седовласые. "Новичками", которых ввели "старики", числились
Баттилана - его подопечный и Нарди - знакомый Фондевилье. Когда-то их было
пятнадцать, теперь стало меньше из-за смертей, болезней и других бед. Каждый
не раздумывая саживался на свое привычное место, и только старый Кориа, по
прозвищу Непоседа, не обращая внимания на других, занимал любой чужой стул.
Общий спор шел о выгодах и невыгодах завтрака по сравнению с ужином, а
кое-кто пытался объяснить Баттиане существо дела и перетащить его на свою
сторону.
- Ну сами скажите, - спросил Фондевилье, подмигнув глазом, - куда я
гожусь в конторе после этого пира?
- А мне скажите, куда годятся старики, которые поздно ложатся?
- А они вообще никуда не годятся, - ответил Баттилана. Бельверде
объяснил: - Мы собираемся каждый четверг. Другой, желая как-то определить их
кружок, добавил: мы, "парни".
- От парней в нас осталось одно название, - признал Сауро. - И, что еще
печальнее, дух, - подхватил Гусман. - Высокий дух, - торжественно произнес
Баттилана и, подумав, добавил: - Напоминаете вы мне старичков, что
собираются на площадях.
Гусман поколебался между желанием возразить и стаканом вина. Решил в
пользу вина, потом нервно отщипнул кусочек хлеба.
- Не так давно, - рассказывал Сауро, обращаясь к Баттилане, - мы
собирались под вечер в кафе, там квартет играл танго лучше некуда, к восьми
переходили в ресторан, кухня тут знатная, а заканчивали вечер... сам
догадайся?
- Мучаясь животом после помидорной подливки, - не задумываясь, ответил
Баттилана.
В этот самый момент официант, не желавший терять время даром, с
извинением, похожим на упрек, раздвинул их головы и поставил на стол блюдо с
равиолями {Род пельменей.}.
- Нет, сеньор. В illo tempore {те времена (лат.).} пили мы свой вермут
в баре и играли в карты, но теперь, дело стариковское, предпочитаем судачить
и дружно согласились, что больше, чем вермут, нам подходит фисташковое
мороженое.
Вмешался Фондевилье: - Просто диву даешься, как нам всем нравится это
мороженое. Идем в кафе на улице Сан Хуан, мороженое там свежее, народу
Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением -
надменного, но не коварного змея, - которое было известно по фотографиям.
Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической
речью о том, что аргентинец - хоть по нему и не скажешь - это не индеец с
перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она
завершила вопросом: - Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток
- это чарующая тайна?
Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие
толкнуло меня вмешаться в разговор: - "Cakes and Ale" - незабываемый роман,
- браво выпалил я. - Я также не устаю восхищаться великолепием вашей
последней книги, "A Writer's Note-Book" {Произведения С. Моэма "Пироги и
пиво" и "Записная книжка писателя" (англ.).}.
Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне
передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к
сеньоре, он заносчиво объявил: - Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал
никаких романов. Я - полковник в отставке.
Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову.
Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались.
- Надо же - полковник! - воскликнула сеньора. - И ведь придумают такое!
Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за
независимость.
В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения: - Вы
ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову - как раз наоборот.
Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как
пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к
берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора
проговорила: - Вот он.
Указывая на противоположный борт, я возразил: - Нет. Он там. - Он и
там, и здесь, - сокрушенно признала сеньора.
И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели
на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах.
- Они одинаковые, - воскликнул я в замешательстве.
- Одеты по-разному, - поправила сеньора.
Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у
беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие
обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал: - Вот и все.
Он молчал еще какое-то время.
- Ты прав, - согласился он наконец. - Совершенно ненужное совпадение.
Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает,
что бывают моменты, когда возможно все?!
Я не знал, что ответить. - Пожалуй, - промямлил я.
- Моменты эти, - продолжал он, - неповторимы, ибо тотчас уходят в
прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных
законов.
Я прервал его рассуждения вопросом: - Ты сказал "твой случай"? - То,
что случилось со мной. Пока я тебя слушал, у меня возникла надежда, -
объяснил Греве.
- Я разочаровал тебя? Ты ждал разгадки какой-то тайны?
- Не знаю, чего я ждал. Может, никакой разгадки нет и остается лишь
предположить, что это был один из тех редких моментов, о которых мы
говорили. То, что случилось со мной, очень странно. И все же созвучно тому,
что в душе ощущает каждый из нас, - некой глубокой убежденности. Абсурдной
убежденности. Ты помнишь Кармен Сильвейру?
- Конечно помню, бедняжка. Она была полна жизни. Она казалась мне...
Я хотел сказать, что она казалась мне похожей на Луизу Брукс, актрису
кинематографа, в которую я был влюблен подростком. Мысленно я увидел изящный
овал прекрасного лица - и той, и другой женщины, - белую кожу, темные глаза
и волосы, accroches-coeur {кокетливые завитки (франц.).} у висков.
- Казалась?.. - переспросил он с каким-то трепетом.
- Не знаю; неудержимо юной и красивой.
- Я рад, что она тебе нравилась, - отозвался он и быстро добавил: -
Скажу нечто кощунственное: она любила меня. Я тоже ее любил, но не сознавал
этого. Какой я был глупец! В чем я никогда не сомневался, так это в том, что
мне с ней не скучно. Ты знаешь, каковы женщины. Она постоянно находила,
точнее - подыскивала возможность выбраться или съездить куда-нибудь, хотя
при ее обстоятельствах не подобало, чтобы нас видели вместе.
- Вечные обстоятельства! У каждой женщины найдутся обстоятельства,
требующие от нее осторожности. Скорее, даже риска.
Я резко засмеялся. Моя эпиграмма в прозе или что бы там ни было
воодушевила меня, а Греве, очевидно, повергла в уныние.
- Откуда мне было знать, - сказал он. - Вероятно, я наивнее других. Я
уверовал в обстоятельства Кармен и много раз отговаривал ее от всяких
замыслов, но, бывало, повиновался ей. И не раскаиваюсь. Какой верой в жизнь
обладала эта женщина! Где бы мы ни оказывались: в ресторане вечером, на
лодочной прогулке по Паране, в гостинице на уик-энде - всюду мы
предчувствовали, что нас ждут - как бы тебе сказать? - россыпи удовольствий,
которые мы, разумеется, находили, всегда находили. Одной из наших вылазок
была поездка в Мардель-Плата. Я тогда продал автомобиль. Мы отправились
поездом, и в этом был свой риск: неизвестно, кто повстречается тебе в пути.
Место напротив нас занимала молодая женщина, - позже выяснилось, что она
зубной врач, - весьма разговорчивая. Кармен подбодрила меня вполголоса: -
Выдержи характер. Не уступай. Минутная слабость - и не избежать пятичасовой
светской беседы. Какая тоска!
Очень скоро Кармен пришла к убеждению, что в этом поезде единственная
опасность сидит напротив нас.
- Это не опасность, - ответил я. - Немного тоскливо, только и всего. Мы
же не знаем, что таят в себе другие вагоны. - Там никого нет, - заверила
Кармен.
Она хотела сказать: никого из наших знакомых.
- В какой гостинице остановимся? - спросил я.
Я не успел забронировать номер. В тот же день за обедом мы решили
ехать. Каждый отправился к себе домой укладывать чемодан, и в пять мы
встретились на вокзале Конститусьон. В последнюю минуту Кармен вспомнила,
что обещала выступить в субботу и в воскресенье на благотворительном вечере.
Мы спешно бросились на поиски телефона. Кармен удалось поговорить и
извиниться. Потом она рассказала: "Мне повезло. Я боялась, что придется
иметь дело с председательшей, самой суровой и респектабельной старухой во
всем Буэнос-Айресе, но к телефону подошла секретарша, очень милая женщина. Я
сказала ей, что заболела и не встаю с постели. Угадай, что она ответила? Что
старуха тоже заболела и не встает с постели. В общем, полный порядок!"
На мой вопрос о гостинице она ответила: - Что скажешь насчет
"Провинсиаля"? - Ты с ума сошла, - запротестовал я. - Надо подыскать более
укромное место.
Сейчас мне кажется, что это я был не в своем уме. Словно жалкий маньяк,
я вечно сдерживал ее порывы во имя благоразумия. Думаю, что будь я теперь с
нею... Хотя, возможно, все мы неисправимы.
- Какая тоска! - сказала она. - Ты, кажется, говорил о гостинице Леона
с отоплением и хорошей кухней?
- Там все останавливаются.
- В такой холод кто же туда поедет?
Я промолчал, чувствуя себя в роли учителя, который отчитывает ученика;
и еще я понимал, что любовь этой девушки - большая роскошь. Меня восхищает -
уже тогда восхищала - ее выдержка.
Я бы отнес описанный разговор к первой половине пути; не спрашивай, что
было дальше, но, скажем, на последнем отрезке наша попутчица набралась
храбрости, чтобы рекомендовать нам отель "Кекен", где обычно
останавливалась, и сообщить, что она специалист (просто специалист, будто
одного слова было вполне достаточно). Чуть позже она, правда, уточнила:
"Стоматолог", а затем последовали такие сцены, что и во сне не привидятся.
Достаточно вспомнить, как дантистка добралась до наших ртов, точнее -
забралась в них. Кармен выдержала экзамен с честью, а я если и не был
обвинен в тяжких грехах, то сильно пристыжен. Мои умоляющие взгляды не
возымели действия, и я в бешенстве воскликнул: - Попрошу без подробностей.
Я понял, что получил по заслугам, ведь женщина вступила в наш разговор
намного раньше, чем я тебе сказал, да и не без моей помощи. Мужчины склонны
к порочному малодушию - угождают посторонним в ущерб любимому человеку.
Выйдя из поезда, мы окунулись в сумрачную холодную ночь. В длинной
очереди под открытым небом люди ждали такси. Мы стояли вместе с дантисткой,
которая твердо вознамерилась отвезти нас в свой отель. Я сдался, готовый
тащить за собой Кармен. Вдруг меня дернули за руку, и раздался приказ: -
Идем.
Кармен тянула меня вперед, сквозь кромешную мглу мы выбежали на
середину проспекта Луро, по которому мчались машины с зажженными фарами. Я и
сейчас слышу приглушенный смех Кармен. Подняв руку, она подзывала
таксомотор. Я горестно возразил: - Но ведь надо соблюдать очередь!
Шофер собирался проехать мимо - он тоже был сторонником конвенции об
очередях, которая позволяла ему не замечать ближнего, - но, увидев Кармен,
остановился. Да и как он мог не остановиться? Ты сам сказал: она была такая
красивая и такая юная.
- Куда едем? - спросил я.
- В гостиницу твоего Леона, - ответила она и, когда я назвал шоферу
адрес, заявила: - "Кекен Палас", да ни за какие деньги! Я еще не сошла с
ума! Отель в Мардель-Плата, и еще с таким названием. Сразу ясно, что с
претензиями. И чего они, собственно, хотят? Вызвать у приезжего желание
убраться восвояси?
По правде говоря, я, как последний идиот, совершенно пал духом. Я не
преувеличиваю: то обстоятельство, что администратор гостиницы мой знакомый,
в моем положении раздражало меня... Знаешь, что подразумевалось под моим
положением? Кажется невероятным. Кармен! Я считал себя обязанным что-то
объяснять, оправдываться. А ведь надо было гордиться.
Не успели мы войти, как нас известили, что ужин не подают, поскольку
меняют кухонные плиты, и что отопление сломалось. Искать другую гостиницу в
такой час и холод не хотелось, и мы остались. В комнате поставили
электрическую печку. Очень скоро мы поняли, что придется выбирать: либо
немного отодвинуться от печки и замерзнуть, либо сесть как можно ближе и
изжариться. Мы попросили дополнительный комплект одеял и забрались в постель
не раздеваясь. Чтобы утеплить голову, Кармен повязала чалму из полотенца.
Поверь, ее красота ослепила меня.
На следующий день тускло светило солнце, и мы спустились к пляжу.
Устроились за каким-то домиком на брезенте и, достаточно согревшись, приятно
провели утро. Мы смотрели на море, разговаривали о путешествиях и помню,
видели пожилую пару, которая шла вдоль берега, согнувшись от ветра и
оставляя борозду на песке. Кармен сказала, что в межсезонье любой курорт
поэтичен.
Под вечер мы пили чай в кондитерской на углу Сантьяго-дель-Эстеро и
Сан-Мартин, которую со временем снесли. Всякий раз, как кто-нибудь толкал
огромные стеклянные двери, чтобы войти или выйти, казалось, что в зал
вплывает огромный айсберг. Измученные холодом, мы не сводили глаз с этих
дверей, словно надеялись остановить людей магией взгляда.
- О господи! - прошептала Кармен.
В зал вошла матрона необъятных размеров, величественная, как могучий
морской лев.
- Ну и чудовище, - заключил я. - Это она, - уточнила Кармен.
- Кто?
- Председательша. Собственной персоной.
- Может, она не заметит тебя.
Не успел я договорить, как сеньора впилась глазами в наш стол и
остановилась. Минута ожидания показалась мне нескончаемой. Я увидел поднятый
указательный палец. Вероятно, мое воображение склонно к мелодраме. Вероятно,
я ждал, что карающий перст укажет на Кармен. Я оцепенел. Сеньора дважды
поднесла палец к губам. Позднее Кармен говорила о том, что ей подмигнули, -
здесь я ничего не могу утверждать или отрицать. Скажу только, что из-за
величавой громады вынырнул старичок с покрасневшим носом и мокрыми усами,
явно ко всему безучастный. Вполголоса Кармен спросила:
- Она дала мне знак молчать или я не в своем уме? - И с радостью
добавила: - Так же, как я, она сказалась больной. Так же, как мы, приехала в
Мардель-Плата.
- Разница в том, - заметил я, - что ее старичок простужен.
С этой минуты все переменилось. - Неожиданная и безусловно карикатурная
сцена со встревоженной старухой, видимо, помогла мне избавиться от неуемной
рассудительности и от омерзительного чувства постоянной неловкости. С этой
минуты я целиком положился на нашу счастливую судьбу. Готов поклясться: к
ночи холод ослаб. Во всяком случае, я лег в постель раздетый; когда не
хватало тепла, я находил его у Кармен.
С тех пор пародировать жест старухи стало нашей шуткой. Когда с нами
говорили или просили чего-то не рассказывать, мы дурачились, имитируя тот
торжественно-нелепый знак. Известно, подобные проделки при частом повторении
выглядят глупо. Нам шутка напоминала о лучших днях.
Человеческая память избирательна. Но если вести рассказ по порядку,
оживают давно забытые воспоминания. Я помнил о том, что в час дня мы сели в
поезд, но не о том, что Кармен просила меня отложить возвращение. Сейчас я
представляю, как она лежит на кровати лицом вниз, головой зарылась в
подушку. Я приподнял ей голову, чтобы поцеловать. Кармен не смеялась.
- Останемся, - серьезно проговорила она.
Она смотрела на меня с трепетом, словно боялась чего-то. Думаю, этот
внезапный трепет вызвал во мне непреклонность. Я сказал: - Всем известно,
что женщина состоит из периодов и циклов, - разве ее не сравнивают с луной?
- но мужчина, который об этом помнит и объясняет приступ плача нервами или
железами, считается бесчувственным. Тот же, кто забывает об этом, пусть не
восклицает, когда от него уходят: "И все же ты плакала обо мне!" В ответ он
услышит, что это ему приснилось. - Противный, - шепнула Кармен с улыбкой.
- Уезжать все равно придется, так зачем разыгрывать трагедию? - Тогда,
- сказала она, - останемся навсегда.
Вместо ответа, я собрал чемодан. Когда решение принято, я не допускаю
изменений (и порой горжусь этим, как достоинством).
Несколько дней спустя, в Буэнос-Айресе, я вдруг обнаружил, что тоскую
по нашему житью в Мар-дель-Плата и что Кармен, оставаясь пылкой и нежной,
уже не привязана ко мне всей душой. Она приходила в гости, мы гуляли и
веселились, вспоминали жест старухи, все забавляло нас, однако - чего раньше
никогда не бывало - мне постоянно хотелось спросить ее, не стала ли она
любить меня меньше.
Весной друзья предложили мне съездить в Ушуаю. Огненная Земля всегда
привлекала меня, и я не хотел упускать случая побывать там. Единственной
помехой была Кармен. Ехать с компанией было для нее неудобно, а одного -
отпустила бы она меня? Я избавил себя от сложностей: уехал не простившись.
С юга я вернулся под вечер и застал на пороге дома двух мужчин.
Любопытно, но эти люди всегда будут для меня безликими, без роста и
каких-либо примет - они стерлись в памяти, остались лишь немногие слова и
ужасное потрясение. Мне назойливо твердили о служащей, которая непонятным
образом уклонилась от какого-то там опознания, я же мечтал о горячей ванне и
минуте покоя.
- Какое мне дело? - возмутился я.
Они настаивали на своих объяснениях, и, превозмогая усталость, я
разобрал, что речь идет о несчастном случае, услышал слово "погибшая", а
затем еще два (произнесенные бесстрастным голосом, который, не прерываясь,
монотонно продолжил фразу): Кармен Сильвейра. Служащая, когда ее попросили
следовать за ними в морг, заперлась в комнате. О какой служащей они
толковали? О служанке, которая по утрам приходила убирать квартиру покойной.
Они предложили мне опознать труп. Да простит меня бог - в моей скорби я
ощутил некую гордость.
- Я видел тебя в ночь бдения, - сказал я. Луис Греве ответил: - Я почти
ничего не помню.
- Наверное, это был тяжелый удар, - посочувствовал я. - Кармен всегда
такая красивая. И вдруг видеть ее мертвой...
- Обескураживало? Я собирался это сказать, но теперь понимаю: можно
точнее выразить то, что я чувствовал тогда и чувствую до сих пор. Увидев ее
мертвой, я был обескуражен, но куда меньше, чем при мысли, что уже никогда
ее не увижу. Самое невероятное в смерти то, что люди исчезают.
- Смерть иного человека кажется невероятной, - согласился я. - Тут
легко поддаться суевериям и чувству вины. То, что случилось с тобой, ужасно,
но тебе не в чем себя упрекнуть.
- Я не уверен, - ответил он. - Что тебе еще сказать? Жизнь моя мало
изменилась. Не думай, будто я не тосковал о Кармен; днем она вспоминалась
мне, ночью - снилась; но прошлое остается позади. Я полюбил деревню. Стал
чаще ездить в Принглес, дольше бывать там. Однажды по пути туда в
вагоне-ресторане я познакомился с господином, который рассказал мне о
прелестях заграницы и уговорил меня отправиться в кругосветное путешествие.
Поскольку господин был владельцем туристического агентства, я без труда
достал билет. После смерти Кармен ничто не привязывает меня к одному месту.
Как-то вечером, пролетая над морем, я понял свою ошибку. Мир удивителен, но
я смотрел на него без всякой охоты. Не предполагай во мне безутешную печаль
- это было лишь безразличие. Чтобы жаждать странствий, туристу надо иметь
хотя бы иллюзии. Я не стал задерживаться на последних этапах. Чтобы не
оставаться по два-три дня в одном городе, продолжал путь первым же
самолетом. По нескольку раз в день приходилось переводить стрелки часов
вперед или назад: эта разница в часах и усталость породили во мне чувство
нереальности всего окружающего, нереальности времени и меня самого. Я
прилетел из Бомбея в Орли. Просидев какое-то время на аэродроме, я
отправился обратно в Буэнос-Айрес. Мы сделали остановку в Дакаре, кажется,
на рассвете. Очнувшись от дремоты, я чувствовал недомогание и разбитость.
Знаю, что там, а может позднее, мы перевели часы назад. Нас пригласили выйти
из самолета. Минуя деревянные загородки, похожие на длинные загоны для
скота, мы прошли в бар, где прислуживали негры. Войдя туда, услышали голос,
объявлявший рейс на Кейптаун, и поравнялись с людьми, которые выходили к
самолету через соседний с нашим загон.
Рассеянно я заметил во встречном потоке водоворот - казалось, кто-то
пытается спрятаться в толпе. От нечего делать я посмотрел туда. Поняв, что
ее обнаружили, она решила кивнуть мне. Я мог спутать кого угодно, но только
не ее. Я глядел на нее в недоумении. Дважды подняв указательный палец в
подражание нашей старой знакомой из далекого уик-энда в Мардель-Плата, она
знаком попросила меня хранить тайну. Я растерялся. Кармен проследовала со
своей группой к самолету на Кейптаун, а я остался.
Напрямик
Через несколько часов езды по бесконечной однообразной дороге старая
сеньора, с годами обессилевшая, но столь же властная, как в лучшие свои
времена, сказала шоферу: "Езжайте полем напрямик, сократим путь".
Дж. Мессина. Из шоферской кабины.
В этот июньский полдень, выходя из дома, Гусман отчетливо ощутил
тревогу: вот уже год, как легкое, преходящее волнение охватывает его всякий
раз, когда он собирается в дорогу. Просто привычка, подумал он, въевшаяся в
душу привычка, прямо сказать, не слишком удобная для человека его профессии:
Гусман был коммивояжером. Подумал он еще, что должно же тут крыться какое-то
объяснение, и в голове у него промелькнула мысль о жене и даже об
итальянских предках жены. А она как раз шла за ним по пятам и тянула
надоевшую канитель неизменных наставлений: - Не гони машину. Не отвлекайся.
Будь осторожен, как бы не столкнуться.
Гусман закрыл глаза и, пытаясь защититься и успокоиться, представил
себе жену такой, какой, несомненно, видели ее все: цветущая, чуть склонная к
полноте блондинка; о ее юной свежести можно судить не только по коже, но и
по вызывающе растрепанным пышным волосам, по крепкому, налитому телу. А
Баттилана, знаток в этом деле, еще говорит, что молодая женщина -
беззаботная тварь! И он спросил себя, что лучше, беззаботная женщина,
которая, возможно, дает мужу волю, или такая, как эта, которая никогда не
оставляет его в покое. Но раз уж досталась ему его Карлота, сжимавшая его
сейчас в объятиях так, будто им предстоит разлука навеки, он отложил решение
этой задачи до другого случая. Наконец он вырвался из ее рук и повернулся к
"гудзону". Для каждого путешественника (да еще имея в виду почки и люмбаго)
автомобиль рано или поздно превращается в орудие пытки; но не единым опытом
живет человек: некоторый вес имеют и мнение ближнего, и мечты молодости.
Обманутый собственной преувеличенной оценкой своего "гудзона"-8, модели 1935
года, чьи достоинства были, конечно, несомненны, но ограниченны, как у
каждого автомобиля, он оглядел его с гордым удовлетворением, хотя и не
обольщался этим слишком хорошо ему знакомым трогательным видом заботливо
ухоженной старой колымаги. Удовлетворение, впрочем, было вполне обоснованно,
ибо "гудзон" выполнял два обязательных условия, необходимых для счастья:
увозил его из дома и возвращал обратно. Сказав себе: "Каждый имеет право на
свои причуды", он подумал, что, войдя в пору зрелости, научился ловко
привирать. Раз уж жена волнуется, когда он проводит ночь в дороге, он решил
ее успокоить: - Сейчас двину прямо в Рауч.
Гусман, который обычно развозил благородные продукты фирмы Лансеро по
шоссе номер 2 до самого Долореса и по прибрежной дороге до Саладо, на этот
раз, исполняя просьбу сеньора управляющего, должен был заменить уехавшего на
отдых коллегу и отправиться по шоссе номер 3 до Лас-Флорес-и-Качари,
свернуть к Раучу и по дороге на Аякучо, миновав речку Эль-Пердидо, добраться
до одного из главных клиентов в округе, недовольного тем, что ему, как
правило, доставляли прокисший айвовый мармелад, раскрошившиеся листья мате и
вермишель с жучком. Он сел в машину, разогрел мотор, бодро помахал рукой,
испещренной черными волосками, и, не устояв перед стремлением подтвердить
ложь, которое по большей части разоблачает ее, крикнул: - В Рауч! - Как в
Рауч? - спросила Карлота. - А разве ты не захватишь раньше Баттилану? Ты
что не едешь с Баттиланой?
Он сразу спохватился: - Совсем из головы вон. Вот они, твои
наставления, только память отшибают.
Забыл он о другом. Совершенно не помнил, что говорил жене о спутнике;
но лучше не разбираться, о чем говорилось, о чем нет, дело темное, чуть что
не так, и можно попасться.
- А я, по правде сказать, - призналась Карлота, думая о своем и уходя
от разговора, грозившего вытащить на свет божий все обманы, - сама не знаю,
когда я больше беспокоюсь... Если ты едешь один - случись что-нибудь, и
помочь некому; а если вдвоем - разболтаешься, отвлечешься, тут-то беда и
придет.
Гусман смотрел на нее, не слушая. Так и увез с собой воспоминания об
этом юном лице, на диво не отражавшем ни ее страхов, ни забот.
Предавшись неуемной игре воображения, он подумал, что полети Карлота,
как птичка, вслед за ним от их дома на улице Чекабуко, 700, до ресторана
близ площади Конституции, она бы вернулась домой вполне довольная и
одураченная. В самом деле, он оставил машину перед домом Баттиланы на улице
генерала Орноса, по которой мог потом поехать прямо в Рауч. Чтобы украсить
жизнь хотя бы скромными победами, умный человек не станет ждать удачи, а сам
сделает ловкий ход.
В ресторане, просторном, как портовый склад, "парни" сидели в ожидании
за столом. Их было восемь - по большей части однокашники, все люди зрелые,
усталые, седовласые. "Новичками", которых ввели "старики", числились
Баттилана - его подопечный и Нарди - знакомый Фондевилье. Когда-то их было
пятнадцать, теперь стало меньше из-за смертей, болезней и других бед. Каждый
не раздумывая саживался на свое привычное место, и только старый Кориа, по
прозвищу Непоседа, не обращая внимания на других, занимал любой чужой стул.
Общий спор шел о выгодах и невыгодах завтрака по сравнению с ужином, а
кое-кто пытался объяснить Баттиане существо дела и перетащить его на свою
сторону.
- Ну сами скажите, - спросил Фондевилье, подмигнув глазом, - куда я
гожусь в конторе после этого пира?
- А мне скажите, куда годятся старики, которые поздно ложатся?
- А они вообще никуда не годятся, - ответил Баттилана. Бельверде
объяснил: - Мы собираемся каждый четверг. Другой, желая как-то определить их
кружок, добавил: мы, "парни".
- От парней в нас осталось одно название, - признал Сауро. - И, что еще
печальнее, дух, - подхватил Гусман. - Высокий дух, - торжественно произнес
Баттилана и, подумав, добавил: - Напоминаете вы мне старичков, что
собираются на площадях.
Гусман поколебался между желанием возразить и стаканом вина. Решил в
пользу вина, потом нервно отщипнул кусочек хлеба.
- Не так давно, - рассказывал Сауро, обращаясь к Баттилане, - мы
собирались под вечер в кафе, там квартет играл танго лучше некуда, к восьми
переходили в ресторан, кухня тут знатная, а заканчивали вечер... сам
догадайся?
- Мучаясь животом после помидорной подливки, - не задумываясь, ответил
Баттилана.
В этот самый момент официант, не желавший терять время даром, с
извинением, похожим на упрек, раздвинул их головы и поставил на стол блюдо с
равиолями {Род пельменей.}.
- Нет, сеньор. В illo tempore {те времена (лат.).} пили мы свой вермут
в баре и играли в карты, но теперь, дело стариковское, предпочитаем судачить
и дружно согласились, что больше, чем вермут, нам подходит фисташковое
мороженое.
Вмешался Фондевилье: - Просто диву даешься, как нам всем нравится это
мороженое. Идем в кафе на улице Сан Хуан, мороженое там свежее, народу