членов содружества. Но твое недоверие оскорбило его.
Она сомневалась, что сеньор действительно выступит в пользу Морриса.
Положение осложнялось. Надежды выдать его за иностранца улетучились, жизни
его грозила прямая опасность.
Моррис написал подробнейший отчет обо всем, что произошло, и послал его
мне. Теперь он хотел передо мной оправдаться: сказал, что женщина извела его
своими волнениями. Возможно, он и сам стал волноваться.
Идибаль еще раз посетила сеньора; из доброго отношения к ней - "шпион
не лишен привлекательности" - он обещал, что "самые влиятельные силы
решительно вмешаются в дело". План заключался в том, чтобы обязать Морриса
наглядно восстановить события; другими словами, ему дадут самолет и разрешат
воспроизвести испытание, которое он якобы проводил в день аварии.
Влиятельные силы взяли верх, но самолет, предназначенный для испытания,
будет двухместным. Это затрудняло вторую часть плана: бегство Морриса в
Уругвай. Моррис сказал, что с сопровождающим справиться сумеет. Влиятельные
силы настояли, чтобы выделен был точно такой же моноплан, как тот, что
потерпел аварию.
Идибаль целую неделю изводила его своими надеждами и тревогами, но вот
наконец пришла, сияя от радости, и объявила, что все устроено. Испытание
назначено на ближайший четверг (оставалось пять дней). Полетит он один.
Женщина тревожно посмотрела на него и сказала:
- Я буду ждать тебя в Колонии. Как только "оторвешься", бери курс на
Уругвай. Обещаешь?
Он пообещал. Повернулся лицом к стене и сделал вид, будто заснул.
"Понимаешь, - объяснил он, - она словно заставляла меня жениться, и я
разозлился". Он и не подозревал, что они прощаются навеки.
Моррис был уже здоров, и на следующий день его перевели в казарму.
- Чудесные были дни, - сказал он, - знай себе пили мате или пропускали
рюмочку с часовыми. - Не хватало еще, чтобы вы играли в труко {Карточная
игра.}, - сказал я.
Это было просто наитием. Разумеется, я не мог знать, играли они или
нет.
- Что ж, и в картишки раз-другой перекинулись.
Я был поражен. Очевидно, случай или обстоятельства сделали Морриса
образцом аргентинца. Вот уж не думал, что он станет носителем местного
колорита.
- Можешь считать меня болваном, - продолжал Иренео, - но я часами
мечтал об этой женщине. Так с ума сходил, что в конце концов подумал, будто
забыл ее.
- Пытался вспомнить ее лицо и не мог? - спросил я.
- Как ты догадался?
Не дожидаясь ответа, он стал рассказывать дальше.
Дождливым утром его высадили из какого-то допотопного автомобиля. В
Паломаре его поджидала важная комиссия, состоявшая из военных и чиновников.
"Это напоминало дуэль, - сказал Моррис, - дуэль либо казнь". Двое или трое
механиков открыли ангар и выкатили истребитель "Девотин", "достойный
соперник древнего автомобиля".
Он запустил двигатель, увидел, что горючего едва хватит на десять минут
полета; лететь в Уругвай было невозможно. На минуту ему стало грустно. С
печалью он подумал, что, пожалуй, лучше умереть, чем жить рабом. Хитроумный
замысел провалился; лететь бесполезно, он хотел было позвать этих людей и
сказать им: "Сеньоры, дело кончено". Но равнодушно предоставил событиям идти
своим чередом. Решил еще раз испробовать новую схему испытаний.
Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров и оторвался от земли. Он
точно выполнил первую часть испытания, но едва перешел к новым методам, как
опять почувствовал дурноту и услышал собственную жалобу на то, что теряет
сознание. Перед самой посадкой успел выровнять самолет.
Когда он пришел в себя, все тело у него болело, он лежал на белой
койке, в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Он понял, что ранен, что
его задержали, что находится в Военном госпитале. Он спросил себя, не было
ли все это галлюцинацией.
Я уточнил его мысль: - Ты принял за галлюцинацию то, что увидел, когда
очнулся.
Моррис узнал, что авария произошла 31 августа. Он потерял всякое
представление о времени. Прошло три или четыре дня. Он порадовался, что
Идибаль в Колонии: ему было стыдно за новую аварию; к тому же она упрекнула
бы его, почему он не полетел сразу в Уругвай.
"Когда она узнает про аварию, обязательно вернется. Надо подождать
два-три дня", - подумал он.
За ним ухаживала другая сиделка. Вечера они проводили, держась за руки.
Идибаль не возвращалась. Моррис начал беспокоиться. Как-то ночью его
охватила мучительная тревога. "Считай меня сумасшедшим, - сказал он. - Я
хотел видеть ее. Я подумал, что она вернулась, узнала про другую сиделку и
теперь не хочет меня видеть".
Он попросил фельдшера позвать Идибаль. Много времени спустя (это было
той же ночью, Моррис поверить не мог, что ночь тянулась так долго) фельдшер
вернулся; начальник сказал ему, что в госпитале не работает ни одна женщина
с таким именем. Моррис попросил выяснить, когда она оставила свое место.
Фельдшер вернулся утром и сказал, что начальник уже ушел.
Ему снилась Идибаль. Днем он мечтал о ней. Потом он видел сон, что не
может найти ее. В конце концов он не мог уже не мечтать о ней, не видеть ее
во сне.
Ему сказали, что никакая Идибаль "не работает и никогда не работала в
госпитале".
Новая сиделка посоветовала ему читать. Ему принесли газеты. Даже отдел
спорта его не интересовал. "Тут мне взбрело на ум попросить книги, которые
ты мне прислал в прошлый раз". "Ему ответили, что никто никаких книг ему не
присылал.
(Я чуть не совершил оплошность: хотел подтвердить, что и впрямь ничего
не присылал ему.)
Он решил, что о плане бегства и участии в нем Идибаль стало известно;
поэтому Идибаль не появлялась. Осмотрел свои руки: кольца не было. Он
попросил вернуть кольцо. Ему сказали, что уже поздно, служащие ушли. Он
провел мучительную бессонную ночь в страхе, что ему никогда не отдадут
кольцо...
- Ты боялся, - добавил я, - что, если тебе не вернут кольцо, ты
потеряешь всякий след Идибаль. - Об этом я не думал, - честно признался он.
- Просто провел безумную ночь. Наутро мне принесли кольцо. - И оно у тебя? -
спросил я с недоверием, удивившим меня самого. - Да, - ответил он. - В
надежном месте.
Он открыл боковой ящик письменного стола и достал кольцо. Камень был
необыкновенно прозрачный, не очень блестящий. В глубине его можно было
рассмотреть цветной горельеф: человеческий - женский - торс с лошадиной
головой; я подумал, что это изображение какого-нибудь древнего божества.
Хотя я и не знаток в этих делах, смею утверждать, что кольцо представляло
большую ценность.
Как-то утром в палату явились несколько офицеров и с ними солдат,
который нес стол. Солдат поставил стол и вышел. Вернулся с пишущей машинкой,
устроил ее на столе, придвинул стул и сел. Потом начал стучать на машинке.
Один из офицеров продиктовал: имя - Иренео Моррис, национальность -
аргентинец, полк - третий, эскадрилья - девятая, база - Паломар.
Ему показалось естественным, что они обошлись без формальностей, не
спрашивали о его имени, ведь это был второй допрос. "Все-таки, - сказал он
мне, - положение изменилось к лучшему"; они теперь признали, что он
аргентинец, что служит в своем полку, в своей эскадрилье, в Паломаре. Но
разумное отношение к нему длилось недолго. Его спросили, где он находился с
23 июня (дата первого испытания), где он оставил "Брегет-304" (номер был не
304, пояснил Моррис, а 309; эта бесцельная ошибка удивила его), где взял
этот старый "Девотин"... Когда он сказал, что "Брегет" должен быть здесь
неподалеку, поскольку авария 23 июня произошла в Паломаре, а где он взял
"Девотин", они уж наверняка знают, поскольку сами дали его, чтобы он
воспроизвел испытание, офицеры притворились, будто не верят ему.
Но они уже не притворялись, будто не знают его и считают шпионом. Его
обвиняли в том, что с 23 июня он находился в чужой стране; его обвиняли -
понял он с новой вспышкой ярости - в том, что он продал чужой стране
секретное оружие. Непостижимый заговор продолжался, но обвинители изменили
тактику.
Пришел оживленный, полный дружелюбия лейтенант Виера; Моррис осыпал его
бранью. Виера изобразил величайшее изумление; в конце концов заявил, что они
будут драться.
- Я подумал, что дела пошли лучше, - сказал Моррис, - предатели снова
выдают себя за друзей.
Его навестил генерал Уэт. Даже Крамер навестил его. Моррис был
несколько рассеян и не успел ничего сказать. Крамер сразу крикнул: "Не верю,
брат, ни одному слову не верю в этих обвинениях". Они сердечно обнялись.
"Когда-нибудь все выяснится", - подумал Моррис. Он попросил Крамера зайти ко
мне. Тут я решился спросить: - Скажи-ка, Моррис, не помнишь, какие книги я
прислал тебе? - Названий не помню, - серьезно проговорил он. - В твоей
записке все перечислено.
Не писал я ему никакой записки.
Я помог ему дойти до спальни. Он вытащил из ящика ночного столика
листок почтовой бумаги (почтовой бумаги, мне незнакомой) и протянул мне.
Почерк выглядел неумелой подделкой под мой. Я пишу заглавные Т и Е, как
печатные; тут они были с наклоном вправо. Я прочел: "Извещаю о получении
вашего сообщения от 16-го с большим опозданием, должно быть, из-за странной
ошибки в адресе. Я живу не в проезде "Оуэн", а на улице Миранда в квартале
Наска. Уверяю вас, я прочел ваш рассказ с огромным интересом. Сейчас я вас
навестить не могу, заболел; но надеюсь при помощи заботливых женских рук
вскоре поправиться и тогда буду иметь удовольствие с вами встретиться.
В знак понимания посылаю вам эти книги Бланки и советую прочесть в томе
третьем поэму, которая начинается на странице 281".
Я простился с Моррисом. Пообещал ему прийти на следующей неделе. Дело
меня чрезвычайно заинтересовало и озадачило. Я не сомневался в правдивости
Морриса, но я не писал ему этого письма, я никогда не посылал ему книг, я не
знал сочинений Бланки.
По поводу "моего письма" должен сделать следующие замечания: 1) Его
автор обращается к Моррису на "вы", к счастью, Моррис не очень искушен в
писании писем, он не заметил этой перемены и не обиделся на меня, ведь я
всегда говорил ему "ты". 2) Клянусь, что неповинен во фразе "Извещаю о
получении вашего сообщения". 3) Меня удивило, что Оуэн написано в кавычках,
и я обращаю на это внимание читателя.
Мое незнакомство с сочинениями Бланки можно объяснить принятым мною
планом чтения. Еще в очень юном возрасте я понял, что если я не хочу утонуть
в книжном море, но все же намерен овладеть, хотя бы поверхностно,
разносторонней культурой, необходимо выработать план чтения. Этот план
размечает как бы вехами всю мою жизнь: одно время я занимался философией,
потом французской литературой, потом естественными науками, потом древней
кельтской литературой, особенно валлийской (тут сказалось влияние отца
Морриса). Медицина включалась в этот план, никогда его не нарушая.
Незадолго до визита ко мне лейтенанта Крамера я закончил знакомство с
оккультными науками. Я изучил сочинения Паппа, Рише, Ломона, Станислава де
Гуаита, Лабугля, епископа Ларошельского, Лоджа, Огдена, Альберта Великого.
Особенно интересовал меня вопрос появления и исчезновения призраков; по
этому поводу я всегда вспоминаю случай сэра Даниэля Сладж Хоума; по
приглашению лондонского Society for Psychical Researches {Общества
медиумических исследований (англ.).} в собрании, состоявшем исключительно из
баронетов, он проделал несколько пассов, предназначенных изгонять призраки,
и тут же скончался. Что же касается этих новоявленных пророков, которые
исчезают, не оставляя ни следов, ни трупов, то тут я позволю себе
усомниться.
"Тайна" письма побудила меня прочесть сочинения Бланки (автора, мне
незнакомого). Я нашел его имя в энциклопедии и убедился, что писал он на
политические темы. Этим я остался доволен: вслед за оккультными науками у
меня шли политика и социология. Мой план предусматривал такие резкие
переходы, чтобы мысль не тупела, следуя долгое время в одном направлении.
Однажды утром я нашел в захудалой книжной лавке на улице Корриентес
пропылившуюся связку книг в темных кожаных переплетах с золотым тиснением:
полное собрание сочинений Бланки. Я купил его за пятнадцать песо.
На странице 281 этого издания никакой поэмы не было. Хотя я и не прочел
все сочинения целиком, полагаю, что речь шла о поэме в прозе "L'Eternite par
les Astres" {"От звезд к вечности" (франц.).}, в моем издании она начиналась
на странице 307 второго тома.
В этой поэме или эссе я нашел объяснение тому, что произошло с
Моррисом.
Я побывал в Наске, поговорил с тамошними торговцами: в двух кварталах,
окружающих улицу Миранда, не живет ни один человек, носящий мое имя.
Побывал на улице Маркес, нет там номера 6890; нет никакой церкви;
мягкий поэтичный свет озарял - в тот день - свежие зеленые луга и прозрачные
кусты сирени. Улица отнюдь не находится рядом с мастерскими Западной
железной дороги. Она проходит рядом с мостом Нория.
Побывал я и возле мастерских Западной железной дороги. Нелегко было
обойти их по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона. Я расспросил, как выйти по ту
сторону мастерских. "Идите по Ривадавии, - сказали мне, - до Куско. Потом
перейдете через пути". Как и следовало ожидать, никакой улицы Маркес там не
было, улица, которую Моррис называл Маркес, оказалась улицей Биннон. Правда,
ни под номером 6890, ни вообще на всей этой улице церкви нет. Поблизости, на
Куско, есть церковь святого Каетана, это значения не имеет, она не похожа на
церковь из рассказа Морриса. Отсутствие церкви на улице Биннон не поколебало
моего предположения, что именно об этой улице вспоминал Моррис... Но об этом
позже.
Нашел я также две башни, которые мой друг якобы видел в открытой
безлюдной местности: то был портик Атлетического клуба имени Белеса
Сарсфильда на улице Фрагейро-и-Баррагана.
Специально посещать проезд Оуэна было незачем: ведь я в нем живу.
Подозреваю, что, когда Моррис заблудился, он стоял перед мрачно
однообразными домишками рабочего района Монсеньор Эспиноса, а ноги его
увязли в глине улицы Пердриэль.
Я навестил Морриса еще раз. Спросил, как ему кажется, не проходил ли он
по улице Гамилькара или Ганнибала во время достопамятного ночного
путешествия. Он заявил, что слыхом не слыхал о таких улицах. Тогда я
спросил, не было ли в той церкви какого-нибудь символического изображения
рядом с крестом. Он помолчал, пристально глядя на меня. Наверно, решил, что
я шучу. Наконец спросил: - С чего бы я стал обращать на это внимание?
Я согласился.
- И однако, было бы очень важно... - продолжал я настаивать. - Напряги
память. Постарайся вспомнить, не видел ли ты какой-нибудь фигуры рядом с
крестом. - Может быть... - пробормотал он, - может быть, там была... -
Трапеция? - подсказал я. - Да, трапеция, - с полным убеждением сказал он.
- Простая или перечеркнутая поперек линией?
- Правда! - воскликнул он. - Откуда ты знаешь? Ты был на улице Маркес?
Сначала я ничего не мог вспомнить... И вдруг увидел все вместе: крест и
трапецию; трапецию, перечеркнутую двойной линией.
Он говорил очень возбужденно.
- А на статуи святых ты не обратил внимания?
- Брось, старина, - нетерпеливо отмахнулся Моррис, - уж не хочешь ли,
чтобы я тебе составил опись?
Я уговорил его не сердиться. Когда он успокоился, я попросил еще раз
показать мне кольцо и напомнить имя сиделки.
Домой я вернулся в отличном настроении. Мне послышался какой-то шум в
комнате племянницы; должно быть, приводила в порядок свои вещи. Я постарался
двигаться тихонько, чтобы она не заметила моего прихода. Взял томик Бланки,
сунул его под мышку и вышел на улицу.
Я сел на скамейку в парке Перейра. Еще раз прочел нужный мне отрывок:
"Существуют бесчисленные одинаковые миры, бесчисленные похожие миры,
бесчисленные миры, совершенно отличные друг от друга. То, что я пишу сейчас
в темнице крепости Торо, я писал и буду писать на протяжении вечности за
столом, на бумаге, в темнице, точно таких же, как эти. В бесчисленных мирах
положение мое будет неизменно, но, быть может, причина моего заточения
постепенно утратит свое благородство, станет позорной, либо, напротив, как
знать, мои строки приобретут в иных мирах бесспорное величие удачно
найденного слова".
23 июня Моррис упал со своим "Брегетом" в Буэнос-Айресе иного мира,
почти такого же, как наш. Помрачение ума, вызванное аварией, помешало ему
заметить первые явные отличия; для того чтобы заметить другие, более
скрытые, требовались сообразительность и познания, которыми Моррис не
обладал.
Он начал полет дождливым серым утром; когда он потерпел аварию, сиял
солнечный день. Гудение шмеля в госпитале доказывает, что было лето.
"Изнурительная жара", угнетавшая его во время допросов, это подтверждает.
В своем рассказе Моррис дал кое-какие особые приметы того, иного мира.
Там, например, начисто отсутствовал Уэльс; улиц с валлийскими названиями в
том Буэнос-Айресе не было: Биннон превратилась в Маркес, а Моррис,
запутавшись во мраке ночи и собственного сознания, тщетно разыскивал проезд
Оуэна... И я, и Виера, и Крамер, и Маргариде, и Фаверио там существовали,
потому что в нас нет ничего валлийского, генерал Уэт да и сам Иренео Моррис
(он проник туда случайно), оба валлийского происхождения, не существовали.
Тамошний Карлос Альберто Сервиан в своем письме написал слово "Оуэн" в
кавычках, потому что оно показалось ему странным; по той же причине офицеры
рассмеялись, когда Моррис назвал свое имя.
И раз Моррисы там не существовали, на улице Боливара, 971 по-прежнему
жил бессменный Гримальди.
Из рассказа Морриса стало также ясно, что в том мире еще не исчез
Карфаген. Поняв это, я и задал ему глупый вопрос об улицах Ганнибала и
Гамилькара.
Меня могут спросить, каким же образом, если еще не исчез Карфаген,
существовал испанский язык. Следует ли напоминать, что между расцветом и
полным исчезновением бывает ряд переходных ступеней?
Кольцо является двойным доказательством. Оно доказывает, что Моррис
побывал в ином мире: ни один из множества привлеченных мной экспертов не
распознал камень. И еще оно доказывает существование (в том, ином мире)
Карфагена: лошадь - карфагенский символ. Кто же не видел подобные кольца в
музее Лавижери?
Кроме того, Идибаль или Иддибаль, имя сиделки, - карфагенское; бассейн
с ритуальными рыбами и перечеркнутая трапеция - карфагенские, наконец -
horresco referens {страшно рассказывать (лат.).}, - существуют
"содружества", или circule {кружки (лат.).}, тоже карфагенские и столь же
зловеще памятные, как ненасытный Молох...
Но вернемся к здравому размышлению. Я спрашиваю себя, купил я сочинения
Бланки, потому что они упоминались в показанном мне Моррисом письме, или же
потому, что истории этих двух миров параллельны? Поскольку Моррисов там нет,
то и кельтские легенды не входят в план чтения; другой Карлос Альберто
Сервиан мог опередить меня; мог раньше, чем я, приступить к чтению
политических трудов.
Я горжусь им: так мало было у него данных, и все же он объяснил
таинственное появление Морриса; желая, чтобы и Моррис это понял, он
посоветовал ему прочесть "От звезд к вечности". Меня удивляет все же, почему
он хвалится тем, что живет в мерзком районе Наска и не знает проезда Оуэна.
Моррис побывал в ином мире и вернулся. Он не прибегнул ни к моему ядру
с рессорами, ни к какому-либо другому средству передвижения, придуманному,
дабы бороздить неведомые астрономические пространства. Как же он проделал
свой путь? Я открыл словарь Кента; на слове "пасс" я прочел: "Сложные
движения рук, которые вызывают появление и исчезновение призраков". Я
подумал, что при этом необязательно нужны руки, движения можно проделать и
чем-нибудь другим, например, элеронами самолета.
Моя мысль заключается в том, что "новая схема испытаний" соответствует
некоему пассу (оба раза, что Моррис применял ее, он терял сознание и попадал
в другой мир).
Там заподозрили, что он шпион, явившийся из соседней страны, здесь
объяснили его отсутствие бегством за границу с целью продать секретное
оружие. Моррис ничего не мог понять и посчитал себя жертвой коварного
заговора.
Вернувшись домой, я нашел у себя на письменном столе записку от
племянницы. Она сообщала мне, что собирается бежать с этим раскаявшимся
предателем, лейтенантом Крамером. И имела жестокость добавить: "Утешаю себя
тем, что ты не слишком огорчишься, ведь ты никогда обо мне не думал".
Последняя строчка была написана с явным злорадством: "Крамер думает только
обо мне, я счастлива".
Я впал в полное уныние, перестал принимать больных и больше трех недель
не выходил на улицу. Я подумал с некоторой завистью о своем астральном "я",
о том, кто тоже сидит дома, но пользуется уходом "заботливых женских рук".
Мне кажется, я знаю его нежную помощницу; мне кажется, я знаю эти руки.
Я навестил Морриса. Попытался рассказать ему о своей племяннице (я
готов был непрерывно говорить о своей племяннице). Он спросил, отличалась ли
эта девушка материнской добротой. Я сказал, что нет. Тогда он заговорил о
сиделке.
Должен сказать, что отнюдь не представившаяся мне возможность
встретиться с новым вариантом самого себя побуждала меня совершить
путешествие в тот, иной Буэнос-Айрес. Мысль воспроизвести себя согласно
картинке на моем экслибрисе или познать себя согласно его девизу меня не
соблазняла. Меня скорее всего соблазняла мысль воспользоваться опытом,
который другому Сервиану, в его счастливой жизни, был недоступен.
Но все это мои личные дела. А вот положение Морриса меня беспокоило
всерьез. Здесь его знали и хотели разобраться в деле совершенно
беспристрастно; но он упорно и однообразно все отрицал, и его мнимое
недоверие озлобило начальников. В будущем ему грозило разжалование, если не
расстрел.
Попроси я у него подаренное сиделкой кольцо, он бы его мне не дал.
Чуждый подобного рода идеям, он никогда не понял бы, что человечество имеет
право на такое доказательство существования иных миров. Должен еще
признаться, что Моррис питал какую-то безрассудную страсть к этому кольцу.
Возможно, мой поступок оскорбит чувства джентльмена, совесть гуманиста его
оправдает. Наконец, мне приятно рассказать о неожиданном результате: после
потери кольца Моррис стал охотнее выслушивать мои планы бегства.
Мы, армяне, едины. Внутри общества мы образуем несокрушимое ядро. У
меня есть друзья в армии. Моррис получит возможность воспроизвести свое
испытание. Я отважусь сопровождать его.
Рассказ Карлоса Альберто Сервиана мне показался неправдоподобным. Я
знаю старинную легенду о колеснице Моргана: путник говорит, куда он хочет
попасть, и колесница несет его, но ведь это легенда. Допустим, что по
случайности капитан Иренео Моррис попал в иной мир; но для того чтобы он
вернулся в наш мир, потребовалось бы уж чересчур много случайностей. К
такому мнению я пришел сразу. Факты подтвердили его.
Давно уже мы с группой друзей задумали путешествие на границу Уругвая и
Бразилии, но откладывали его. В этом году мы наконец собрались и отправились
в путь.
Третьего апреля мы завтракали в кабачке при сельском магазине, а потом
хотели осмотреть одно интереснейшее поместье.
Тут подъехал окутанный облаком пыли длинный "паккард", из него вышел
человек, похожий на жокея. То был капитан Моррис.
Он щедро расплатился за своих соотечественников и выпил с ними. Потом я
узнал, что он не то секретарь, не то подручный крупного контрабандиста.
Я не пошел вместе с друзьями осматривать поместье. Моррис принялся
рассказывать мне о своих похождениях: перестрелки с полицией; хитроумные
способы обманывать правосудие и устранять соперников; переправы через реки
вплавь, держась за хвост лошади; вино и женщины... Без сомнения, он
преувеличивал свою ловкость и отвагу. Но однообразие его рассказов
преувеличить трудно.
Вдруг меня словно осенило, очевидно, я нашел разгадку. Я начал
расспрашивать. Расспросил Морриса, расспросил других, когда Моррис уехал.
Я собрал доказательства, что Моррис появился здесь в середине июня
прошлого года, его часто видели в округе между началом сентября и концом
декабря. 8 сентября он участвовал в скачках в Ягуарао, потом много дней
провел в постели, после падения с лошади.
Однако в те же дни сентября капитан Моррис был задержан и помещен в
Военный госпиталь Буэнос-Айреса: военные власти, товарищи по оружию, друзья
детства - доктор Сервиан и ставший тогда капитаном Крамер, - генерал Уэт,
старый друг семьи, это подтверждают.
Объяснение очевидно:
В разных, почти одинаковых мирах разные капитаны Моррисы приступили в
один и тот же день (а именно 23 июня) к испытанию самолета. Наш Моррис бежал
в Уругвай или Бразилию. Другой, вылетевший из другого Буэнос-Айреса,
проделал некие "пассы" своим самолетом и оказался в Буэнос-Айресе иного мира
(где не было Уэльса, но был Карфаген, где ждала Идибаль). Этот Иренео Моррис
вылетел затем на "Девотине", снова проделал "пассы" и упал в нашем
Буэнос-Айресе. Поскольку он был точно подобен другому Моррису, их спутали
даже друзья. Но он был другим человеком. Наш (тот, что сейчас в Бразилии)
совершил полет 23 июня на "Брегете-304"; другой отлично помнил, что
испытывал "Брегет-309". Потом, взяв в спутники доктора Сервиана, он снова
проделал "пассы" и исчез. Как знать, может, они и попали в иной мир; менее
вероятно, что они нашли племянницу доктора Сервиана и карфагенянку.
Ссылка на Бланки, чтобы поддержать теорию множественности миров, была,
Она сомневалась, что сеньор действительно выступит в пользу Морриса.
Положение осложнялось. Надежды выдать его за иностранца улетучились, жизни
его грозила прямая опасность.
Моррис написал подробнейший отчет обо всем, что произошло, и послал его
мне. Теперь он хотел передо мной оправдаться: сказал, что женщина извела его
своими волнениями. Возможно, он и сам стал волноваться.
Идибаль еще раз посетила сеньора; из доброго отношения к ней - "шпион
не лишен привлекательности" - он обещал, что "самые влиятельные силы
решительно вмешаются в дело". План заключался в том, чтобы обязать Морриса
наглядно восстановить события; другими словами, ему дадут самолет и разрешат
воспроизвести испытание, которое он якобы проводил в день аварии.
Влиятельные силы взяли верх, но самолет, предназначенный для испытания,
будет двухместным. Это затрудняло вторую часть плана: бегство Морриса в
Уругвай. Моррис сказал, что с сопровождающим справиться сумеет. Влиятельные
силы настояли, чтобы выделен был точно такой же моноплан, как тот, что
потерпел аварию.
Идибаль целую неделю изводила его своими надеждами и тревогами, но вот
наконец пришла, сияя от радости, и объявила, что все устроено. Испытание
назначено на ближайший четверг (оставалось пять дней). Полетит он один.
Женщина тревожно посмотрела на него и сказала:
- Я буду ждать тебя в Колонии. Как только "оторвешься", бери курс на
Уругвай. Обещаешь?
Он пообещал. Повернулся лицом к стене и сделал вид, будто заснул.
"Понимаешь, - объяснил он, - она словно заставляла меня жениться, и я
разозлился". Он и не подозревал, что они прощаются навеки.
Моррис был уже здоров, и на следующий день его перевели в казарму.
- Чудесные были дни, - сказал он, - знай себе пили мате или пропускали
рюмочку с часовыми. - Не хватало еще, чтобы вы играли в труко {Карточная
игра.}, - сказал я.
Это было просто наитием. Разумеется, я не мог знать, играли они или
нет.
- Что ж, и в картишки раз-другой перекинулись.
Я был поражен. Очевидно, случай или обстоятельства сделали Морриса
образцом аргентинца. Вот уж не думал, что он станет носителем местного
колорита.
- Можешь считать меня болваном, - продолжал Иренео, - но я часами
мечтал об этой женщине. Так с ума сходил, что в конце концов подумал, будто
забыл ее.
- Пытался вспомнить ее лицо и не мог? - спросил я.
- Как ты догадался?
Не дожидаясь ответа, он стал рассказывать дальше.
Дождливым утром его высадили из какого-то допотопного автомобиля. В
Паломаре его поджидала важная комиссия, состоявшая из военных и чиновников.
"Это напоминало дуэль, - сказал Моррис, - дуэль либо казнь". Двое или трое
механиков открыли ангар и выкатили истребитель "Девотин", "достойный
соперник древнего автомобиля".
Он запустил двигатель, увидел, что горючего едва хватит на десять минут
полета; лететь в Уругвай было невозможно. На минуту ему стало грустно. С
печалью он подумал, что, пожалуй, лучше умереть, чем жить рабом. Хитроумный
замысел провалился; лететь бесполезно, он хотел было позвать этих людей и
сказать им: "Сеньоры, дело кончено". Но равнодушно предоставил событиям идти
своим чередом. Решил еще раз испробовать новую схему испытаний.
Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров и оторвался от земли. Он
точно выполнил первую часть испытания, но едва перешел к новым методам, как
опять почувствовал дурноту и услышал собственную жалобу на то, что теряет
сознание. Перед самой посадкой успел выровнять самолет.
Когда он пришел в себя, все тело у него болело, он лежал на белой
койке, в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Он понял, что ранен, что
его задержали, что находится в Военном госпитале. Он спросил себя, не было
ли все это галлюцинацией.
Я уточнил его мысль: - Ты принял за галлюцинацию то, что увидел, когда
очнулся.
Моррис узнал, что авария произошла 31 августа. Он потерял всякое
представление о времени. Прошло три или четыре дня. Он порадовался, что
Идибаль в Колонии: ему было стыдно за новую аварию; к тому же она упрекнула
бы его, почему он не полетел сразу в Уругвай.
"Когда она узнает про аварию, обязательно вернется. Надо подождать
два-три дня", - подумал он.
За ним ухаживала другая сиделка. Вечера они проводили, держась за руки.
Идибаль не возвращалась. Моррис начал беспокоиться. Как-то ночью его
охватила мучительная тревога. "Считай меня сумасшедшим, - сказал он. - Я
хотел видеть ее. Я подумал, что она вернулась, узнала про другую сиделку и
теперь не хочет меня видеть".
Он попросил фельдшера позвать Идибаль. Много времени спустя (это было
той же ночью, Моррис поверить не мог, что ночь тянулась так долго) фельдшер
вернулся; начальник сказал ему, что в госпитале не работает ни одна женщина
с таким именем. Моррис попросил выяснить, когда она оставила свое место.
Фельдшер вернулся утром и сказал, что начальник уже ушел.
Ему снилась Идибаль. Днем он мечтал о ней. Потом он видел сон, что не
может найти ее. В конце концов он не мог уже не мечтать о ней, не видеть ее
во сне.
Ему сказали, что никакая Идибаль "не работает и никогда не работала в
госпитале".
Новая сиделка посоветовала ему читать. Ему принесли газеты. Даже отдел
спорта его не интересовал. "Тут мне взбрело на ум попросить книги, которые
ты мне прислал в прошлый раз". "Ему ответили, что никто никаких книг ему не
присылал.
(Я чуть не совершил оплошность: хотел подтвердить, что и впрямь ничего
не присылал ему.)
Он решил, что о плане бегства и участии в нем Идибаль стало известно;
поэтому Идибаль не появлялась. Осмотрел свои руки: кольца не было. Он
попросил вернуть кольцо. Ему сказали, что уже поздно, служащие ушли. Он
провел мучительную бессонную ночь в страхе, что ему никогда не отдадут
кольцо...
- Ты боялся, - добавил я, - что, если тебе не вернут кольцо, ты
потеряешь всякий след Идибаль. - Об этом я не думал, - честно признался он.
- Просто провел безумную ночь. Наутро мне принесли кольцо. - И оно у тебя? -
спросил я с недоверием, удивившим меня самого. - Да, - ответил он. - В
надежном месте.
Он открыл боковой ящик письменного стола и достал кольцо. Камень был
необыкновенно прозрачный, не очень блестящий. В глубине его можно было
рассмотреть цветной горельеф: человеческий - женский - торс с лошадиной
головой; я подумал, что это изображение какого-нибудь древнего божества.
Хотя я и не знаток в этих делах, смею утверждать, что кольцо представляло
большую ценность.
Как-то утром в палату явились несколько офицеров и с ними солдат,
который нес стол. Солдат поставил стол и вышел. Вернулся с пишущей машинкой,
устроил ее на столе, придвинул стул и сел. Потом начал стучать на машинке.
Один из офицеров продиктовал: имя - Иренео Моррис, национальность -
аргентинец, полк - третий, эскадрилья - девятая, база - Паломар.
Ему показалось естественным, что они обошлись без формальностей, не
спрашивали о его имени, ведь это был второй допрос. "Все-таки, - сказал он
мне, - положение изменилось к лучшему"; они теперь признали, что он
аргентинец, что служит в своем полку, в своей эскадрилье, в Паломаре. Но
разумное отношение к нему длилось недолго. Его спросили, где он находился с
23 июня (дата первого испытания), где он оставил "Брегет-304" (номер был не
304, пояснил Моррис, а 309; эта бесцельная ошибка удивила его), где взял
этот старый "Девотин"... Когда он сказал, что "Брегет" должен быть здесь
неподалеку, поскольку авария 23 июня произошла в Паломаре, а где он взял
"Девотин", они уж наверняка знают, поскольку сами дали его, чтобы он
воспроизвел испытание, офицеры притворились, будто не верят ему.
Но они уже не притворялись, будто не знают его и считают шпионом. Его
обвиняли в том, что с 23 июня он находился в чужой стране; его обвиняли -
понял он с новой вспышкой ярости - в том, что он продал чужой стране
секретное оружие. Непостижимый заговор продолжался, но обвинители изменили
тактику.
Пришел оживленный, полный дружелюбия лейтенант Виера; Моррис осыпал его
бранью. Виера изобразил величайшее изумление; в конце концов заявил, что они
будут драться.
- Я подумал, что дела пошли лучше, - сказал Моррис, - предатели снова
выдают себя за друзей.
Его навестил генерал Уэт. Даже Крамер навестил его. Моррис был
несколько рассеян и не успел ничего сказать. Крамер сразу крикнул: "Не верю,
брат, ни одному слову не верю в этих обвинениях". Они сердечно обнялись.
"Когда-нибудь все выяснится", - подумал Моррис. Он попросил Крамера зайти ко
мне. Тут я решился спросить: - Скажи-ка, Моррис, не помнишь, какие книги я
прислал тебе? - Названий не помню, - серьезно проговорил он. - В твоей
записке все перечислено.
Не писал я ему никакой записки.
Я помог ему дойти до спальни. Он вытащил из ящика ночного столика
листок почтовой бумаги (почтовой бумаги, мне незнакомой) и протянул мне.
Почерк выглядел неумелой подделкой под мой. Я пишу заглавные Т и Е, как
печатные; тут они были с наклоном вправо. Я прочел: "Извещаю о получении
вашего сообщения от 16-го с большим опозданием, должно быть, из-за странной
ошибки в адресе. Я живу не в проезде "Оуэн", а на улице Миранда в квартале
Наска. Уверяю вас, я прочел ваш рассказ с огромным интересом. Сейчас я вас
навестить не могу, заболел; но надеюсь при помощи заботливых женских рук
вскоре поправиться и тогда буду иметь удовольствие с вами встретиться.
В знак понимания посылаю вам эти книги Бланки и советую прочесть в томе
третьем поэму, которая начинается на странице 281".
Я простился с Моррисом. Пообещал ему прийти на следующей неделе. Дело
меня чрезвычайно заинтересовало и озадачило. Я не сомневался в правдивости
Морриса, но я не писал ему этого письма, я никогда не посылал ему книг, я не
знал сочинений Бланки.
По поводу "моего письма" должен сделать следующие замечания: 1) Его
автор обращается к Моррису на "вы", к счастью, Моррис не очень искушен в
писании писем, он не заметил этой перемены и не обиделся на меня, ведь я
всегда говорил ему "ты". 2) Клянусь, что неповинен во фразе "Извещаю о
получении вашего сообщения". 3) Меня удивило, что Оуэн написано в кавычках,
и я обращаю на это внимание читателя.
Мое незнакомство с сочинениями Бланки можно объяснить принятым мною
планом чтения. Еще в очень юном возрасте я понял, что если я не хочу утонуть
в книжном море, но все же намерен овладеть, хотя бы поверхностно,
разносторонней культурой, необходимо выработать план чтения. Этот план
размечает как бы вехами всю мою жизнь: одно время я занимался философией,
потом французской литературой, потом естественными науками, потом древней
кельтской литературой, особенно валлийской (тут сказалось влияние отца
Морриса). Медицина включалась в этот план, никогда его не нарушая.
Незадолго до визита ко мне лейтенанта Крамера я закончил знакомство с
оккультными науками. Я изучил сочинения Паппа, Рише, Ломона, Станислава де
Гуаита, Лабугля, епископа Ларошельского, Лоджа, Огдена, Альберта Великого.
Особенно интересовал меня вопрос появления и исчезновения призраков; по
этому поводу я всегда вспоминаю случай сэра Даниэля Сладж Хоума; по
приглашению лондонского Society for Psychical Researches {Общества
медиумических исследований (англ.).} в собрании, состоявшем исключительно из
баронетов, он проделал несколько пассов, предназначенных изгонять призраки,
и тут же скончался. Что же касается этих новоявленных пророков, которые
исчезают, не оставляя ни следов, ни трупов, то тут я позволю себе
усомниться.
"Тайна" письма побудила меня прочесть сочинения Бланки (автора, мне
незнакомого). Я нашел его имя в энциклопедии и убедился, что писал он на
политические темы. Этим я остался доволен: вслед за оккультными науками у
меня шли политика и социология. Мой план предусматривал такие резкие
переходы, чтобы мысль не тупела, следуя долгое время в одном направлении.
Однажды утром я нашел в захудалой книжной лавке на улице Корриентес
пропылившуюся связку книг в темных кожаных переплетах с золотым тиснением:
полное собрание сочинений Бланки. Я купил его за пятнадцать песо.
На странице 281 этого издания никакой поэмы не было. Хотя я и не прочел
все сочинения целиком, полагаю, что речь шла о поэме в прозе "L'Eternite par
les Astres" {"От звезд к вечности" (франц.).}, в моем издании она начиналась
на странице 307 второго тома.
В этой поэме или эссе я нашел объяснение тому, что произошло с
Моррисом.
Я побывал в Наске, поговорил с тамошними торговцами: в двух кварталах,
окружающих улицу Миранда, не живет ни один человек, носящий мое имя.
Побывал на улице Маркес, нет там номера 6890; нет никакой церкви;
мягкий поэтичный свет озарял - в тот день - свежие зеленые луга и прозрачные
кусты сирени. Улица отнюдь не находится рядом с мастерскими Западной
железной дороги. Она проходит рядом с мостом Нория.
Побывал я и возле мастерских Западной железной дороги. Нелегко было
обойти их по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона. Я расспросил, как выйти по ту
сторону мастерских. "Идите по Ривадавии, - сказали мне, - до Куско. Потом
перейдете через пути". Как и следовало ожидать, никакой улицы Маркес там не
было, улица, которую Моррис называл Маркес, оказалась улицей Биннон. Правда,
ни под номером 6890, ни вообще на всей этой улице церкви нет. Поблизости, на
Куско, есть церковь святого Каетана, это значения не имеет, она не похожа на
церковь из рассказа Морриса. Отсутствие церкви на улице Биннон не поколебало
моего предположения, что именно об этой улице вспоминал Моррис... Но об этом
позже.
Нашел я также две башни, которые мой друг якобы видел в открытой
безлюдной местности: то был портик Атлетического клуба имени Белеса
Сарсфильда на улице Фрагейро-и-Баррагана.
Специально посещать проезд Оуэна было незачем: ведь я в нем живу.
Подозреваю, что, когда Моррис заблудился, он стоял перед мрачно
однообразными домишками рабочего района Монсеньор Эспиноса, а ноги его
увязли в глине улицы Пердриэль.
Я навестил Морриса еще раз. Спросил, как ему кажется, не проходил ли он
по улице Гамилькара или Ганнибала во время достопамятного ночного
путешествия. Он заявил, что слыхом не слыхал о таких улицах. Тогда я
спросил, не было ли в той церкви какого-нибудь символического изображения
рядом с крестом. Он помолчал, пристально глядя на меня. Наверно, решил, что
я шучу. Наконец спросил: - С чего бы я стал обращать на это внимание?
Я согласился.
- И однако, было бы очень важно... - продолжал я настаивать. - Напряги
память. Постарайся вспомнить, не видел ли ты какой-нибудь фигуры рядом с
крестом. - Может быть... - пробормотал он, - может быть, там была... -
Трапеция? - подсказал я. - Да, трапеция, - с полным убеждением сказал он.
- Простая или перечеркнутая поперек линией?
- Правда! - воскликнул он. - Откуда ты знаешь? Ты был на улице Маркес?
Сначала я ничего не мог вспомнить... И вдруг увидел все вместе: крест и
трапецию; трапецию, перечеркнутую двойной линией.
Он говорил очень возбужденно.
- А на статуи святых ты не обратил внимания?
- Брось, старина, - нетерпеливо отмахнулся Моррис, - уж не хочешь ли,
чтобы я тебе составил опись?
Я уговорил его не сердиться. Когда он успокоился, я попросил еще раз
показать мне кольцо и напомнить имя сиделки.
Домой я вернулся в отличном настроении. Мне послышался какой-то шум в
комнате племянницы; должно быть, приводила в порядок свои вещи. Я постарался
двигаться тихонько, чтобы она не заметила моего прихода. Взял томик Бланки,
сунул его под мышку и вышел на улицу.
Я сел на скамейку в парке Перейра. Еще раз прочел нужный мне отрывок:
"Существуют бесчисленные одинаковые миры, бесчисленные похожие миры,
бесчисленные миры, совершенно отличные друг от друга. То, что я пишу сейчас
в темнице крепости Торо, я писал и буду писать на протяжении вечности за
столом, на бумаге, в темнице, точно таких же, как эти. В бесчисленных мирах
положение мое будет неизменно, но, быть может, причина моего заточения
постепенно утратит свое благородство, станет позорной, либо, напротив, как
знать, мои строки приобретут в иных мирах бесспорное величие удачно
найденного слова".
23 июня Моррис упал со своим "Брегетом" в Буэнос-Айресе иного мира,
почти такого же, как наш. Помрачение ума, вызванное аварией, помешало ему
заметить первые явные отличия; для того чтобы заметить другие, более
скрытые, требовались сообразительность и познания, которыми Моррис не
обладал.
Он начал полет дождливым серым утром; когда он потерпел аварию, сиял
солнечный день. Гудение шмеля в госпитале доказывает, что было лето.
"Изнурительная жара", угнетавшая его во время допросов, это подтверждает.
В своем рассказе Моррис дал кое-какие особые приметы того, иного мира.
Там, например, начисто отсутствовал Уэльс; улиц с валлийскими названиями в
том Буэнос-Айресе не было: Биннон превратилась в Маркес, а Моррис,
запутавшись во мраке ночи и собственного сознания, тщетно разыскивал проезд
Оуэна... И я, и Виера, и Крамер, и Маргариде, и Фаверио там существовали,
потому что в нас нет ничего валлийского, генерал Уэт да и сам Иренео Моррис
(он проник туда случайно), оба валлийского происхождения, не существовали.
Тамошний Карлос Альберто Сервиан в своем письме написал слово "Оуэн" в
кавычках, потому что оно показалось ему странным; по той же причине офицеры
рассмеялись, когда Моррис назвал свое имя.
И раз Моррисы там не существовали, на улице Боливара, 971 по-прежнему
жил бессменный Гримальди.
Из рассказа Морриса стало также ясно, что в том мире еще не исчез
Карфаген. Поняв это, я и задал ему глупый вопрос об улицах Ганнибала и
Гамилькара.
Меня могут спросить, каким же образом, если еще не исчез Карфаген,
существовал испанский язык. Следует ли напоминать, что между расцветом и
полным исчезновением бывает ряд переходных ступеней?
Кольцо является двойным доказательством. Оно доказывает, что Моррис
побывал в ином мире: ни один из множества привлеченных мной экспертов не
распознал камень. И еще оно доказывает существование (в том, ином мире)
Карфагена: лошадь - карфагенский символ. Кто же не видел подобные кольца в
музее Лавижери?
Кроме того, Идибаль или Иддибаль, имя сиделки, - карфагенское; бассейн
с ритуальными рыбами и перечеркнутая трапеция - карфагенские, наконец -
horresco referens {страшно рассказывать (лат.).}, - существуют
"содружества", или circule {кружки (лат.).}, тоже карфагенские и столь же
зловеще памятные, как ненасытный Молох...
Но вернемся к здравому размышлению. Я спрашиваю себя, купил я сочинения
Бланки, потому что они упоминались в показанном мне Моррисом письме, или же
потому, что истории этих двух миров параллельны? Поскольку Моррисов там нет,
то и кельтские легенды не входят в план чтения; другой Карлос Альберто
Сервиан мог опередить меня; мог раньше, чем я, приступить к чтению
политических трудов.
Я горжусь им: так мало было у него данных, и все же он объяснил
таинственное появление Морриса; желая, чтобы и Моррис это понял, он
посоветовал ему прочесть "От звезд к вечности". Меня удивляет все же, почему
он хвалится тем, что живет в мерзком районе Наска и не знает проезда Оуэна.
Моррис побывал в ином мире и вернулся. Он не прибегнул ни к моему ядру
с рессорами, ни к какому-либо другому средству передвижения, придуманному,
дабы бороздить неведомые астрономические пространства. Как же он проделал
свой путь? Я открыл словарь Кента; на слове "пасс" я прочел: "Сложные
движения рук, которые вызывают появление и исчезновение призраков". Я
подумал, что при этом необязательно нужны руки, движения можно проделать и
чем-нибудь другим, например, элеронами самолета.
Моя мысль заключается в том, что "новая схема испытаний" соответствует
некоему пассу (оба раза, что Моррис применял ее, он терял сознание и попадал
в другой мир).
Там заподозрили, что он шпион, явившийся из соседней страны, здесь
объяснили его отсутствие бегством за границу с целью продать секретное
оружие. Моррис ничего не мог понять и посчитал себя жертвой коварного
заговора.
Вернувшись домой, я нашел у себя на письменном столе записку от
племянницы. Она сообщала мне, что собирается бежать с этим раскаявшимся
предателем, лейтенантом Крамером. И имела жестокость добавить: "Утешаю себя
тем, что ты не слишком огорчишься, ведь ты никогда обо мне не думал".
Последняя строчка была написана с явным злорадством: "Крамер думает только
обо мне, я счастлива".
Я впал в полное уныние, перестал принимать больных и больше трех недель
не выходил на улицу. Я подумал с некоторой завистью о своем астральном "я",
о том, кто тоже сидит дома, но пользуется уходом "заботливых женских рук".
Мне кажется, я знаю его нежную помощницу; мне кажется, я знаю эти руки.
Я навестил Морриса. Попытался рассказать ему о своей племяннице (я
готов был непрерывно говорить о своей племяннице). Он спросил, отличалась ли
эта девушка материнской добротой. Я сказал, что нет. Тогда он заговорил о
сиделке.
Должен сказать, что отнюдь не представившаяся мне возможность
встретиться с новым вариантом самого себя побуждала меня совершить
путешествие в тот, иной Буэнос-Айрес. Мысль воспроизвести себя согласно
картинке на моем экслибрисе или познать себя согласно его девизу меня не
соблазняла. Меня скорее всего соблазняла мысль воспользоваться опытом,
который другому Сервиану, в его счастливой жизни, был недоступен.
Но все это мои личные дела. А вот положение Морриса меня беспокоило
всерьез. Здесь его знали и хотели разобраться в деле совершенно
беспристрастно; но он упорно и однообразно все отрицал, и его мнимое
недоверие озлобило начальников. В будущем ему грозило разжалование, если не
расстрел.
Попроси я у него подаренное сиделкой кольцо, он бы его мне не дал.
Чуждый подобного рода идеям, он никогда не понял бы, что человечество имеет
право на такое доказательство существования иных миров. Должен еще
признаться, что Моррис питал какую-то безрассудную страсть к этому кольцу.
Возможно, мой поступок оскорбит чувства джентльмена, совесть гуманиста его
оправдает. Наконец, мне приятно рассказать о неожиданном результате: после
потери кольца Моррис стал охотнее выслушивать мои планы бегства.
Мы, армяне, едины. Внутри общества мы образуем несокрушимое ядро. У
меня есть друзья в армии. Моррис получит возможность воспроизвести свое
испытание. Я отважусь сопровождать его.
Рассказ Карлоса Альберто Сервиана мне показался неправдоподобным. Я
знаю старинную легенду о колеснице Моргана: путник говорит, куда он хочет
попасть, и колесница несет его, но ведь это легенда. Допустим, что по
случайности капитан Иренео Моррис попал в иной мир; но для того чтобы он
вернулся в наш мир, потребовалось бы уж чересчур много случайностей. К
такому мнению я пришел сразу. Факты подтвердили его.
Давно уже мы с группой друзей задумали путешествие на границу Уругвая и
Бразилии, но откладывали его. В этом году мы наконец собрались и отправились
в путь.
Третьего апреля мы завтракали в кабачке при сельском магазине, а потом
хотели осмотреть одно интереснейшее поместье.
Тут подъехал окутанный облаком пыли длинный "паккард", из него вышел
человек, похожий на жокея. То был капитан Моррис.
Он щедро расплатился за своих соотечественников и выпил с ними. Потом я
узнал, что он не то секретарь, не то подручный крупного контрабандиста.
Я не пошел вместе с друзьями осматривать поместье. Моррис принялся
рассказывать мне о своих похождениях: перестрелки с полицией; хитроумные
способы обманывать правосудие и устранять соперников; переправы через реки
вплавь, держась за хвост лошади; вино и женщины... Без сомнения, он
преувеличивал свою ловкость и отвагу. Но однообразие его рассказов
преувеличить трудно.
Вдруг меня словно осенило, очевидно, я нашел разгадку. Я начал
расспрашивать. Расспросил Морриса, расспросил других, когда Моррис уехал.
Я собрал доказательства, что Моррис появился здесь в середине июня
прошлого года, его часто видели в округе между началом сентября и концом
декабря. 8 сентября он участвовал в скачках в Ягуарао, потом много дней
провел в постели, после падения с лошади.
Однако в те же дни сентября капитан Моррис был задержан и помещен в
Военный госпиталь Буэнос-Айреса: военные власти, товарищи по оружию, друзья
детства - доктор Сервиан и ставший тогда капитаном Крамер, - генерал Уэт,
старый друг семьи, это подтверждают.
Объяснение очевидно:
В разных, почти одинаковых мирах разные капитаны Моррисы приступили в
один и тот же день (а именно 23 июня) к испытанию самолета. Наш Моррис бежал
в Уругвай или Бразилию. Другой, вылетевший из другого Буэнос-Айреса,
проделал некие "пассы" своим самолетом и оказался в Буэнос-Айресе иного мира
(где не было Уэльса, но был Карфаген, где ждала Идибаль). Этот Иренео Моррис
вылетел затем на "Девотине", снова проделал "пассы" и упал в нашем
Буэнос-Айресе. Поскольку он был точно подобен другому Моррису, их спутали
даже друзья. Но он был другим человеком. Наш (тот, что сейчас в Бразилии)
совершил полет 23 июня на "Брегете-304"; другой отлично помнил, что
испытывал "Брегет-309". Потом, взяв в спутники доктора Сервиана, он снова
проделал "пассы" и исчез. Как знать, может, они и попали в иной мир; менее
вероятно, что они нашли племянницу доктора Сервиана и карфагенянку.
Ссылка на Бланки, чтобы поддержать теорию множественности миров, была,