Страница:
— Как это?
— Не знаю. Резких — и все.
— Хорошо.
Нас доставили в больницу, признали абсолютно здоровыми, потом приехала мама и забрала нас к себе: идиллический маленький домик в идиллической деревушке на краю фермерского поселка. Мамин сад выходил к полю, где паслись три флегматичных овцы и ягненок; он скакал вокруг с веселостью дурачка.
Эма, городской ребенок, впервые в жизни увидела живых овец и пришла в восторг. Она кричала им:
— Плохая собака! Плохая собака!
Потом начала лаять, и довольно убедительно, овцы сбились к воротам и с ласковым выражением уставились на нее, сомкнув кудрявые головы.
— Ступай в дом, — сказала мне мама, — ты перенесла сильный шок, тебе надо прилечь.
Мне не хотелось оставлять Эму и даже отрывать от нее взгляд — сейчас, когда я ее едва не лишилась.
Но мама объявила: «Здесь она в полной безопасности», — и я поверила. Она привела меня в комнату с деревянными балками и розочками на обоях, и я провалилась в мягкую постель с ситцевыми простынями. Пахло чистотой, уютом и безопасностью.
— С машиной надо разобраться, — сказала я. — И Антону позвонить. И позаботиться, чтобы с Эмой больше никогда ничего не случилось. Но сначала — поспать.
А потом наступило утро, я открыла глаза — передо мной стояли мама с Эмой, и Эма улыбалась сладкой улыбкой ребенка.
Я первым делом сказала:
— Мы вчера не умерли.
Мама выразительно на меня посмотрела («Не перед ребенком же!») и спросила:
— Как спалось?
— Чудесно. Посреди ночи вставала в туалет, но умудрилась не налететь на косяк, ничего не разбить, так что в глазах не двоится.
— Отец уже выехал, хочет убедиться своими глазами, что вы с Эмой живы. Но возвращаться к нему я не собираюсь! — поспешила добавить она. Она всегда мне это говорит, когда предстоит встреча с папой. — Антону я позвонила.
— Только чтоб не приезжал!
— Почему?
— Потому что мне нельзя делать ничего резкого.
Мама погрустнела.
— До чего же жаль, что у вас так вышло.
— Да, — согласилась я. — Хорошо хоть, я ни разу не застукала его в красном корсете и черных чулках. Или мастурбирующим перед моим туалетным столиком.
— Что за гадости ты говоришь! — возмутилась мама.
Я нахмурилась:
— Говорю, как хорошо, что этого не было. Это бы серьезно осложнило наши отношения — я бы хохотала каждый раз, как его видела.
— А что ты там говорила про дверной косяк?
— Просто радовалась, что не покалечилась.
По маминому лицу пробежала тень, она притянула к себе Эму и сказала:
— Пойдем-ка печь блины, а?
Они удалились на кухню, а я неторопливо оделась, села у окна и стала тихонько напевать, пока по дорожке не прошуршал двадцатичетырехлетний «Ягуар» — из Лондона прибыли папа и Поппи.
Мама взглянула на выходящего из машины отца и закатила глаза.
— Я так и думала — он в слезах! Что за сентиментальность! Даже неприлично. И так некрасиво!
Она распахнула дверь, и Эма задохнулась от радости, что, приехала Поппи. Они взялись за руки и стали носиться по дому, круша все на своем пути, а папа заключил меня в такие тесные объятия, что я тоже чуть не задохнулась.
— Девочка моя, — бормотал он сквозь слезы. — Мне как сказали — я сам не свой. Как же вам повезло!
— Да уж. — Мне наконец удалось высвободиться и перевести дух. — Если подумать, вся моя жизнь — сплошное везение.
Эти слова его слегка озадачили, но поскольку я только что побывала на волосок от смерти, то меня полагалось подбадривать.
— Ну, ты сам подумай, — продолжала я. — Сколько раз в жару пила кока-колу из банки — и ни разу меня не ужалила забравшаяся внутрь оса. И ни разу у меня не было анафилактического шока, так, чтобы язык распух, как мячик. Разве не чудеса?
Мама посмотрела на отца.
— Она все время что-то такое говорит. Что с тобой, Лили?
— Просто поддерживаю разговор.
Все погрузились в неловкое молчание, и стали слышнее радостные вопли Эмы и Поппи, терзающих овец. Мама обернулась на шум, потом вдруг накинулась на меня:
— А теперь о чем ты думаешь?
— Да ни о чем! Думаю, я счастливая, что у меня ногти на ногах не криво растут. Вросший ноготь — это ужасно. А делать операцию — вообще с ума сойдешь.
Мама с папой переглянулись.
— Надо тебе врачу показаться, — сказала мама.
Вовсе нет. Обычный приступ благодарности судьбе, который случается у меня после чего-то ужасного. Я попыталась объяснить.
— Мы с Эмой вчера могли запросто погибнуть. Нас могло придавить бетонной тумбой, я могла вывернуть машину в кювет — ведь мне ничего не было видно! — мы могли врезаться в грузовик. Так как ничего этого не случилось, я и вспомнила обо всех ужасах, которые могли произойти, но не произошли. Хотя нельзя сказать, чтобы у меня сейчас все было в порядке, я все равно чувствую себя счастливой.
На лицах родителей ничто не отразилось, и я продолжала.
— Ночью мне снилось, что я несу Эму через поле, а с неба валятся огромные камни, но они падают у нас за спиной, и там, где мы прошли, разверзается земля. Но мы с Эмой невредимы, мне открывается безопасный проход, по нему я и иду.
Я замолчала. Лица у них оставались бесстрастными. Наконец заговорил отец.
— У тебя, наверное, сотрясение мозга, дочка. — Он повернулся к маме. — Полюбуйся, что мы с ней сделали. Это мы с тобой виноваты.
Он пустился в разглагольствования о том, как повезет меня к лучшим специалистам в Лондоне, но мама его оборвала:
— Пожалуйста, не мели чепухи.
— Спасибо, мама. — Хоть кто-то меня понял. Но тут она добавила:
— Местного доктора вполне хватит.
Я пыталась запрятать это поглубже, но не могла. Это было похоже на то давнее нападение, только наоборот — если вы понимаете, о чем я. Тогда мне открылись все страшные вещи, которые могут случаться с людьми. Теперь — то, что могло произойти, но не произошло.
«Наш мир вполне безопасное место, — подумала я. — И жизнь отнюдь не рискованная штука».
На следующее утро папа нехотя уехал домой — его срочно затребовала Дебс, ей приспичило открыть банку джема или что-то в этом роде, — и мы остались втроем: я, мама и Эма. Погода была чудесная, настроение — тоже. Я готова была скакать от радости, что у меня не шумит в ушах. Или что я не прокаженная.
Я повернулась к маме.
— А здорово, когда подагры нет, правда?
В ответ она рявкнула: «Да, точно!», набрала номер и вызвала врача на дом.
Доктор Лотт, молодой человек с курчавой головой, вошел в мою комнату с розочками меньше чем через час.
— Ну, какие у нас проблемы?
За меня ответила мама:
— У нее разлад с мужем, карьера рухнула, но она вполне счастлива. Правда же?
Я подтвердила. Да, все так. Доктор Лотт нахмурил брови.
— Что ж, это тревожный симптом. Тревожный, но еще не говорит о болезни.
— Меня чуть не убили, — сказала я.
Он с ужасом посмотрел на маму. Брови поползли вверх.
— Нет, не она. — Я рассказала, что произошло.
— А-а, — сказал он. — Ну, все понятно. Ваш организм настолько поражен фактом своего спасения, что у вас произошел массированный выброс адреналина. Это объясняет вашу эйфорию. Не переживайте, это быстро пройдет.
— То есть я скоро опять впаду в депрессию?
— Да, да, — успокоил он. — И даже, может быть, более глубокую, чем всегда. У вас может начаться адреналиновая недостаточность.
— Ну, слава богу, — сказала мама, — вы нас успокоили. Спасибо, доктор. Я вас провожу.
Она проводила его до «Сааба», а в окно доносились их голоса.
— Вы ничего ей не выпишете? — спросила мама.
— Например?
Мама была озадачена.
— Ну, не антидепрессанты, а наоборот? Как это назвать?
— С ней все в порядке.
— Но она невыносима. А больше всего меня волнует, как эти ее восторги отразятся на ребенке.
— На той девочке, что кричит на овец? Она не производит впечатления ребенка, перенесшего психическую травму. И если честно — тот факт, что после такого шока ее мама пребывает в хорошем настроении, ей только на пользу.
Я победным жестом сжала кулак. Беспокойство за Эму не оставляло меня ни на миг, и сейчас я была счастлива узнать, что — по чистой случайности — делаю то, что лучше для ребенка.
— Не волнуйтесь, — успокоил маму доктор Лотт, — эйфория у Лили скоро пройдет.
— А пока — что нам делать?
— Она, кажется, писательница? Посоветуйте ей сесть и обо всем написать. Уговорите, если не послушает. Начнет писать — по крайней мере, говорить перестанет.
Он еще и договорить не успел, а я уже схватила ручку и тетрадь и написала: «Грейс проснулась и убедилась, что и в эту ночь самолет не рухнул ей на голову». Неплохое начало, подумала я.
И следующий абзац был хорош. Грейс пошла принять душ и не обварилась кипятком; съела тарелку хлопьев — и не подавилась; включила чайник и не погибла от удара током; сунула руку в ящик с инструментом, но не пропорола ножом вену; вышла из дома, но не поскользнулась на огрызке яблока и не угодила прямо под колеса мчащегося автомобиля. По дороге на работу автобус не попал в аварию, рака ушной раковины из-за мобильного телефона у нее тоже пока нет, и на работе на ее стол не упал с неба кусок метеорита. И все это — до девяти часов утра! Тут же родилось название — «Зачарованная».
Все заняло меньше пяти недель. Все это время мы с Эмой жили у мамы, и я по пятнадцать часов в день сидела за маминым компьютером и стучала по клавишам. Пальцы не поспевали за потоком слов, выдаваемым моим мозгом.
Когда стало ясно, что меня захватило не на шутку, мама взяла на себя все заботы об Эме.
В те дни, когда ей нужно было на работу (она работает на полставки — рассылает фартучки с эмблемой «Национального достояния» из находящегося неподалеку старинного имения), она просто брала Эму с собой. А в другие дни они гуляли с Эмой по полям, рвали весенние полевые цветы и превращались (по ее словам) в «женщин, резвящихся вместе с овцами». А я была предоставлена сама себе и могла перенести свой рассказ из головы в компьютер.
Мою героиню звали Грейс — довольно примитивный выбор, согласна, ведь Грейс значит «милость господня», но все же лучше, чем Лаки — «везучая». Она стояла в центре запутанного любовного сюжета (не треугольника, а шестиугольника — во как!), разворачивающегося на фоне тех страшных вещей, которые нас минуют.
В тот первый вечер я читала маме и Эме вслух то, что успела написать за день.
— Дорогая, это чудесно! — сказала мама.
— Грязь! — согласилась Эма. — Гадость!
— Это просто замечательно. И столько оптимизма!
— Но ты — моя мама, — заметила я. — Мне нужно чье-то объективное мнение.
Я бы не стала тебя обманывать, дочка. Я не из таких мамаш. — И блаженно добавила: — Надеюсь, ты не считаешь меня бездушной из-за того, что я вызвала тебе врача. Я просто за тебя тревожилась.
— Я все понимаю.
— Между прочим, Антон снова звонил, он жаждет видеть Эму.
— Нет. Ему сюда нельзя. Мне врач запретил. Я могу сделать что-то резкое.
— Ты же не можешь отказать ему в праве видеться с ребенком, тем более что она чуть не погибла. Лили, нельзя быть такой эгоисткой.
Неважно, что там хочет Антон, но об Эме я должна была подумать. Хотя недавнюю травму она и перенесла со своей обычной самонадеянностью, регулярное общение с отцом было ей жизненно необходимо.
— Ладно, — проворчала я угрюмо. Как девчонка.
Мама вышла из комнаты, но быстро вернулась.
— Завтра утром он приедет. Просил передать тебе спасибо.
— Мам, сегодня, когда приедет Антон, ты сама ему открой и отдай Эму, я не могу.
— Это еще почему?
— Потому что, — повторила я, — мне врач не рекомендовал резких движений.
— Каких таких резких движений?
— Резких — и все тут. Пусть сначала эта адреналиновая лихорадка — или как там? — пройдет, тогда я смогу с ним видеться.
Она была недовольна. И рассердилась еще больше, когда я задернула в спальне шторы, чтобы не наделать ничего резкого при виде Антона. Я с головой ушла в запутанную любовную историю Грейс с ее счастливыми избавлениями и ждала, пока пройдет время.
Прошло несколько часов, и мама вошла. Я вынула из ушей затычки (я их вставила на всякий случай — чтобы звук Антонова голоса не спровоцировал резких движений с моей стороны) и спросила:
— Уехал?
— Да.
— Как он?
— Хорошо. Обрадовался, когда Эму увидел. А она-то… Папина дочка, ничего не скажешь.
— Обо мне не спрашивал?
— А как же.
— Что сказал?
— Сказал: «Как там Лили?»
— И все?
— Да вроде.
— А после этого вы о чем говорили?
— Да так, ни о чем… Мы с Эмой играли. Передразнивали овец.
— А когда уходил, ничего про меня не сказал? Мама подумала.
— Нет, — наконец ответила она. — Ничего.
— Чудесно, — проворчала я, глядя на экран.
— А что ты так волнуешься? Ты же от него ушла.
— Я не волнуюсь. Просто удивительно, что он такой невежливый.
— Невежливый? — удивилась мама. — И это говорит женщина, которая все это время просидела с опущенными шторами и затычками в ушах? Невежливый, говоришь?
Второй приезд Антона я восприняла спокойнее: он приехал повидать ребенка, у него есть на это право. Мама правильно говорит: я должна радоваться, что у моей дочери такой любящий отец. После этого он каждые пять-шесть дней приезжал из Лондона, но я из комнаты не выходила. Впрочем, однажды — даже сквозь затычки в ушах — до меня донесся его смех, и это было как удариться ногой, которая когда-то была сломана; я поразилась, насколько сильной болью это отзывалось. До сих пор.
Как-то раз, когда я укладывала Эму, она прошептала мне в шею — так тихо, что я с трудом расслышала:
— Антон вкусно пахнет. — Само по себе это ничего не значило. Эма еще мало произносила осмысленных фраз и с таким же успехом могла сказать: «Антон лижет деревья» или «Антон пьет бензин». Но на меня накатила такая тоска, что захотелось выть.
Мне пришлось призвать на помощь заклинание, которое помогало мне в первые дни нашей разлуки: мы с Антоном были влюблены, потом у нас родился ребенок, мы с самого начала были родственные души. Утрата таких редкостных отношений не может пройти безболезненно, и факт разрыва всегда будет вызывать страдания.
Я подумала о безмятежных днях перед самой моей поездкой к маме, мне тогда казалось, что еще одна встреча — и мы с Антоном станем друзьями. Как я тогда заблуждалась! Мы и на шаг не продвинулись.
Целыми днями я продолжала писать, слова так и лились из меня, а вечером, перед тем как уложить Эму, я зачитывала написанное за день, и мама неизменно восхищалась. Эма тоже отпускала комментарии. («Чепуха». «Бяка». «Вонючка».) Пока дефицита адреналина, предсказанного доктором Лоттом, я не ощущала, но чем дальше, тем менее значительным становился факт нашего спасения. К началу мая, когда я закончила книгу, я почти вернулась в нормальное состояние. (Хотя, пожалуй, все еще оставалась немного бодрее, чем до аварии.)
Я знала, что «Зачарованная» наверняка будет иметь успех; людям она понравится. Это не было самонадеянностью; я также отдавала себе отчет, что рецензии будут разгромными. Но теперь я уже кое-что понимала в издательском деле. Я видела, как реагируют люди на «Мими», и догадывалась, что примерно так же будет встречена «Зачарованная». Сюжет и место действия не имели с «Мими» ничего общего, но настроение было очень схожее. Начнем с того, что здесь не было и намека на реализм. Если смотреть на вещи доброжелательно (а почему бы нет?), я бы сказала, в этой книжке было что-то волшебное.
Пришла пора возвращаться в Лондон. Мама грустила, но старалась виду не показывать.
— Я — что… — говорила она. — Овцы-то как скучать будут! Мне кажется, они произвели Эму в какое-то овечье божество.
— Мы будем вас навещать.
— Да, пожалуйста. И передай привет Антону. Ты ведь с ним в Лондоне будешь видеться? Уже не боишься резких движений?
Я не знала. Может быть.
— Можно тебе дать совет, дочка?
— Нет, мам, лучше не надо. Но ее уже было не остановить.
— Я знаю, у Антона деньги не задерживаются, но лучше жить с транжирой, чем со скупердяем.
— Откуда тебе знать? У тебя был скупердяй?
— Да. Питер. — Мамин второй муж. Отец Сьюзан. — Он мне деньги выдавал с таким видом, будто ему зуб тянут. — Это была для меня новость. Или нет? Пожалуй, я догадывалась, но думала, что, нахлебавшись с папой всяких авантюр, мама этому только рада.
— С папой хотя бы скучно не было, — задумчиво проговорила мама.
— Ага. Так весело, что ты от него ушла.
— Дорогая, прости. Просто он меня доконал своими хитроумными схемами обогащения. Но, пожив с мужчиной, который подсчитывает, на сколько должно хватать рулона туалетной бумаги, я пришла к выводу, что лучше один день прожить транжирой, чем тысячу лет — скупердяем. — Тут на лице ее отразилось беспокойство. — Но это не значит, что мы с твоим отцом собираемся опять сойтись. Не пойми меня превратно.
Мы с Эмой вернулись в Лондон.
Мне было так стыдно, что я раздолбала замечательную чужую машину, что я купила Ирине новую — в конце концов, мои расчудесные потиражные еще лежали на счету. Однако на Ирину мой широкий жест не произвел никакого впечатления.
— Зачем? — удивилась она. — Страховщики бы мне и так купили.
Я пожала плечами.
— Ну, тогда… Получишь по страховке деньги — можешь мне отдать.
— Ты не умеешь обращаться с деньгами, — строго произнесла она. — Прямо зла не хватает!
Но, несмотря на то что я купила ей новую машину, она меня простила и опять пустила нас с Эмой к себе — пока мы не обзаведемся собственным жильем.
Едва войдя в спальню, я увидела, что корзина так и не выносилась за все время моего отсутствия. Я уехала — и Ирина, по-видимому, сочла бестактным вторгаться в мою частную жизнь. Письмо Антона все еще лежало там, даже уголок торчал. Я взглянула, немного помедлила, а потом быстро достала его и спрятала назад в комод. Оно прямо жгло мне руки.
Прежде чем отвезти рукопись к Жожо, я решила опробовать ее на ком-то, кто не станет надо мной смеяться; лучше всего на эту роль годилась Ирина. Она проглотила ее за один вечер, а возвращая текст, бесстрастно произнесла:
— Мне не понравилось.
— Так, дальше? — приободрила ее я.
— Слишком оптимистично. Но другим понравится, даже очень.
— Вот! — радостно согласилась я. — Я тоже так думаю.
ДЖЕММА
Не исключено, что со временем я последую примеру Жожо и стану работать самостоятельно. Но, учитывая начинающуюся писательскую карьеру, я решила с этим повременить.
Единственное, что отравляло мне существование, это то, что я никак не могла оправиться от стыда за свой флирт с Джонни Рецептом и избегала даже приближаться к аптеке. Но покажите мне человека, чья жизнь абсолютно свободна от неприятных моментов, и я скажу вам, что это покойник.
В апреле, незадолго до выхода моей книги в свет, я наконец поехала на Антигуа в отпуск. Вместо Оуэна я пригласила с собой Андреа. Потом Коди тоже выразил желание, следом за ним — Тревор с Дженнифер, потом Сильви с Найалом сказали, что тоже бы не прочь отдохнуть, а Сьюзан вообще собралась приехать из Сиэтла — короче, нас вдруг оказалось восемь. В таком составе недельного тура нам показалось мало, и мы взяли двухнедельный.
Еще до вылета из Дублина настроение у всех было возбужденное. В аэропорту семеро из нас обступили книжную стойку, где была выставлена «Радуга», и наперебой загалдели:
— Говорят, потрясающая книга!
— Если бы ехал в отпуск, непременно бы купил.
После этого одна женщина ее купила, тогда Коди отвел ее в сторонку и таинственным шепотом сообщил, что автор среди нас. Дама, явно уверенная, что это розыгрыш, позволила все же мне надписать ей книжку и не стала возражать, когда я обронила слезу, а Коди снимал торжественный момент на видео.
Когда мы приехали на курорт, то рядом с нами у бассейна оказалась женщина — другая, не та, что в аэропорту, — которая читала «В погоне за радугой». Правда, тут же находились еще шестьсот сорок семь человек с «Мими» в руках, но это неважно. Не стану спорить, каждый раз, как я видела эту ненавистную обложку, что-то у меня в груди екало, но не настолько, чтобы нельзя было справиться.
Мы разыскали Сьюзан, она прилетела днем раньше, и последующие две недели прошли потрясающе весело. Солнце светило без перерыва, мы все прекрасно ладили, всегда было с кем сыграть в теннис, а если нам требовался «простор» (ужасное слово!), то в нем недостатка не было. В отеле имелись джакузи, три ресторана, всевозможные водные развлечения и столько первоклассного спиртного, сколько мы были в силах в себя влить. Я бесконечно ходила на косметический массаж, ныряла с маской, прочла шесть книжек и даже хотела попробовать себя в виндсерфинге, но меня прогнали и сказали прийти в другой раз, когда я еще не совсем одурею от халявных коктейлей. Мы познакомились с массой интересных людей, и Сьюзан, Тревор и Дженнифер получили шикарный секс. Ночи напролет мы плясали до рассвета на захудалой дискотеке, но что самое приятное — наутро никакого похмелья. (Вот что значит первоклассное спиртное.)
Отпуск явился для меня поворотным моментом. Думаю, я забыла, что такое радость жизни, а теперь открыла ее для себя заново. В последний вечер мы сидели в баре на пляже, слушали рев волн, подставляли лицо пахучему ветру, и я вдруг поняла, что избавилась от горечи, которую так долго питала по отношению к Лили и Антону. И мне больше не хотелось ехать к папиному офису, чтобы позлорадствовать над Колетт. Мне даже было ее жаль; жизнь не сахар, когда у тебя двое детей, а ей, наверное, действительно не везет с мужиками — не сравнить со мной! — раз она даже за моего папашу ухватилась руками и ногами. (При всем моем уважении, человек он прекрасный и все такое — но действительно, сами подумайте!) Я даже простила отца. Я вдыхала благополучие, выдыхала покой и испытывала ко всем искренне добрые чувства.
Я оглядела сидящих вокруг — Андреа, Коди, Сьюзан, Сильви, Дженнифер, Тревор, Найал и какой-то парень из Бирмингема, чье имя я что-то не припомню (он к нам прибился, потому что спал с Дженнифер) — и подумала: вот все, что мне нужно — друзья и чтоб любить и быть любимой. Здоровье у меня есть, зарабатываю неплохо, скоро выходит моя книга, я с надеждой смотрю в будущее, и у меня есть те, кто меня любит. Я в полном порядке.
Я попробовала объяснить Коди, насколько мне легко и свободно.
— Еще бы, — ответил он. — Ты же совсем одурела от халявных коктейлей. (Эта фразочка стала у нас чем-то вроде пароля.) — Даже о мужиках забыла, — продолжал он. — Это никуда не годится.
Я попробовала объяснить, что я не забыла о мужиках, просто переосмыслила приоритеты, но у меня это не очень складно получилось, возможно, из-за того, что я совсем одурела от халявных коктейлей. Но это неважно. Счастье — это когда не обязательно, чтобы тебя понимали.
ЖОЖО
Первые две недели после ухода из «Липман Хейга» прошли в сплошных заботах. Постоянно звонил телефон — клиенты сообщали, что бегут с корабля к Ричи Ганту, Марк умолял вернуться, издатели жаждали объяснений происходящего, — и вдруг, как по мановению волшебной палочки, все разом стихло. Это было похоже на заговор молчания. Тишина наступила такая, что больно ушам, а время-то шло, хоть и очень, очень медленно.
Жожо обнаружила, что сидеть в собственной гостиной и пытаться руководить литературным агентством, почти не имея авторов, абсолютно бесполезное занятие. Последний подсчет показал, что из двадцати девяти клиентов она лишилась двадцати одного, при этом остались самые мелкие и неприметные, на которых много не заработаешь.
Поступлений не было — совсем не было, — и это ее бесило.
С пятнадцатилетнего возраста она никогда не сидела без работы; остаться без источников существования было равносильно тому, что подняться на трапецию без страховки.
Три месяца кряду, каждое утро, эта мысль была второй, приходившей ей после пробуждения. Весь февраль, весь март, весь апрель. Сейчас было начало мая, и ничто не изменилось.
Ей нужны новые авторы, но ее никто не знает, а самое смешное, что и рукописи, адресованные лично ей, «Липман Хейг» на ее адрес не пересылает.
Робкий ручеек рукописей в ее направлении забил после того, как Магда Уайатт написала о ней материал в «Тайме». Эти рукописи в большинстве были ужасны, но они означали, что Жожо еще не списана со счетов. Однако до сих пор ни одну не удалось продать.
Дни взаперти, без всяких событий тянулись слишком долго. Издатели не водили ее обедать в шикарные рестораны, как раньше, а на крупные профессиональные тусовки она намеренно не ходила, опасаясь столкнуться там с Марком. Но не ходить на все было затруднительно, ведь должна же она была демонстрировать издателям, что еще жива.
И все же Жожо старалась появляться там как можно меньше, поскольку ее первой мыслью после пробуждения по-прежнему каждый день был Марк. До сих пор, спустя три месяца после последней встречи, ей иногда делалось так больно, что становилось трудно дышать.
— Не знаю. Резких — и все.
— Хорошо.
Нас доставили в больницу, признали абсолютно здоровыми, потом приехала мама и забрала нас к себе: идиллический маленький домик в идиллической деревушке на краю фермерского поселка. Мамин сад выходил к полю, где паслись три флегматичных овцы и ягненок; он скакал вокруг с веселостью дурачка.
Эма, городской ребенок, впервые в жизни увидела живых овец и пришла в восторг. Она кричала им:
— Плохая собака! Плохая собака!
Потом начала лаять, и довольно убедительно, овцы сбились к воротам и с ласковым выражением уставились на нее, сомкнув кудрявые головы.
— Ступай в дом, — сказала мне мама, — ты перенесла сильный шок, тебе надо прилечь.
Мне не хотелось оставлять Эму и даже отрывать от нее взгляд — сейчас, когда я ее едва не лишилась.
Но мама объявила: «Здесь она в полной безопасности», — и я поверила. Она привела меня в комнату с деревянными балками и розочками на обоях, и я провалилась в мягкую постель с ситцевыми простынями. Пахло чистотой, уютом и безопасностью.
— С машиной надо разобраться, — сказала я. — И Антону позвонить. И позаботиться, чтобы с Эмой больше никогда ничего не случилось. Но сначала — поспать.
А потом наступило утро, я открыла глаза — передо мной стояли мама с Эмой, и Эма улыбалась сладкой улыбкой ребенка.
Я первым делом сказала:
— Мы вчера не умерли.
Мама выразительно на меня посмотрела («Не перед ребенком же!») и спросила:
— Как спалось?
— Чудесно. Посреди ночи вставала в туалет, но умудрилась не налететь на косяк, ничего не разбить, так что в глазах не двоится.
— Отец уже выехал, хочет убедиться своими глазами, что вы с Эмой живы. Но возвращаться к нему я не собираюсь! — поспешила добавить она. Она всегда мне это говорит, когда предстоит встреча с папой. — Антону я позвонила.
— Только чтоб не приезжал!
— Почему?
— Потому что мне нельзя делать ничего резкого.
Мама погрустнела.
— До чего же жаль, что у вас так вышло.
— Да, — согласилась я. — Хорошо хоть, я ни разу не застукала его в красном корсете и черных чулках. Или мастурбирующим перед моим туалетным столиком.
— Что за гадости ты говоришь! — возмутилась мама.
Я нахмурилась:
— Говорю, как хорошо, что этого не было. Это бы серьезно осложнило наши отношения — я бы хохотала каждый раз, как его видела.
— А что ты там говорила про дверной косяк?
— Просто радовалась, что не покалечилась.
По маминому лицу пробежала тень, она притянула к себе Эму и сказала:
— Пойдем-ка печь блины, а?
Они удалились на кухню, а я неторопливо оделась, села у окна и стала тихонько напевать, пока по дорожке не прошуршал двадцатичетырехлетний «Ягуар» — из Лондона прибыли папа и Поппи.
Мама взглянула на выходящего из машины отца и закатила глаза.
— Я так и думала — он в слезах! Что за сентиментальность! Даже неприлично. И так некрасиво!
Она распахнула дверь, и Эма задохнулась от радости, что, приехала Поппи. Они взялись за руки и стали носиться по дому, круша все на своем пути, а папа заключил меня в такие тесные объятия, что я тоже чуть не задохнулась.
— Девочка моя, — бормотал он сквозь слезы. — Мне как сказали — я сам не свой. Как же вам повезло!
— Да уж. — Мне наконец удалось высвободиться и перевести дух. — Если подумать, вся моя жизнь — сплошное везение.
Эти слова его слегка озадачили, но поскольку я только что побывала на волосок от смерти, то меня полагалось подбадривать.
— Ну, ты сам подумай, — продолжала я. — Сколько раз в жару пила кока-колу из банки — и ни разу меня не ужалила забравшаяся внутрь оса. И ни разу у меня не было анафилактического шока, так, чтобы язык распух, как мячик. Разве не чудеса?
Мама посмотрела на отца.
— Она все время что-то такое говорит. Что с тобой, Лили?
— Просто поддерживаю разговор.
Все погрузились в неловкое молчание, и стали слышнее радостные вопли Эмы и Поппи, терзающих овец. Мама обернулась на шум, потом вдруг накинулась на меня:
— А теперь о чем ты думаешь?
— Да ни о чем! Думаю, я счастливая, что у меня ногти на ногах не криво растут. Вросший ноготь — это ужасно. А делать операцию — вообще с ума сойдешь.
Мама с папой переглянулись.
— Надо тебе врачу показаться, — сказала мама.
Вовсе нет. Обычный приступ благодарности судьбе, который случается у меня после чего-то ужасного. Я попыталась объяснить.
— Мы с Эмой вчера могли запросто погибнуть. Нас могло придавить бетонной тумбой, я могла вывернуть машину в кювет — ведь мне ничего не было видно! — мы могли врезаться в грузовик. Так как ничего этого не случилось, я и вспомнила обо всех ужасах, которые могли произойти, но не произошли. Хотя нельзя сказать, чтобы у меня сейчас все было в порядке, я все равно чувствую себя счастливой.
На лицах родителей ничто не отразилось, и я продолжала.
— Ночью мне снилось, что я несу Эму через поле, а с неба валятся огромные камни, но они падают у нас за спиной, и там, где мы прошли, разверзается земля. Но мы с Эмой невредимы, мне открывается безопасный проход, по нему я и иду.
Я замолчала. Лица у них оставались бесстрастными. Наконец заговорил отец.
— У тебя, наверное, сотрясение мозга, дочка. — Он повернулся к маме. — Полюбуйся, что мы с ней сделали. Это мы с тобой виноваты.
Он пустился в разглагольствования о том, как повезет меня к лучшим специалистам в Лондоне, но мама его оборвала:
— Пожалуйста, не мели чепухи.
— Спасибо, мама. — Хоть кто-то меня понял. Но тут она добавила:
— Местного доктора вполне хватит.
Я пыталась запрятать это поглубже, но не могла. Это было похоже на то давнее нападение, только наоборот — если вы понимаете, о чем я. Тогда мне открылись все страшные вещи, которые могут случаться с людьми. Теперь — то, что могло произойти, но не произошло.
«Наш мир вполне безопасное место, — подумала я. — И жизнь отнюдь не рискованная штука».
На следующее утро папа нехотя уехал домой — его срочно затребовала Дебс, ей приспичило открыть банку джема или что-то в этом роде, — и мы остались втроем: я, мама и Эма. Погода была чудесная, настроение — тоже. Я готова была скакать от радости, что у меня не шумит в ушах. Или что я не прокаженная.
Я повернулась к маме.
— А здорово, когда подагры нет, правда?
В ответ она рявкнула: «Да, точно!», набрала номер и вызвала врача на дом.
Доктор Лотт, молодой человек с курчавой головой, вошел в мою комнату с розочками меньше чем через час.
— Ну, какие у нас проблемы?
За меня ответила мама:
— У нее разлад с мужем, карьера рухнула, но она вполне счастлива. Правда же?
Я подтвердила. Да, все так. Доктор Лотт нахмурил брови.
— Что ж, это тревожный симптом. Тревожный, но еще не говорит о болезни.
— Меня чуть не убили, — сказала я.
Он с ужасом посмотрел на маму. Брови поползли вверх.
— Нет, не она. — Я рассказала, что произошло.
— А-а, — сказал он. — Ну, все понятно. Ваш организм настолько поражен фактом своего спасения, что у вас произошел массированный выброс адреналина. Это объясняет вашу эйфорию. Не переживайте, это быстро пройдет.
— То есть я скоро опять впаду в депрессию?
— Да, да, — успокоил он. — И даже, может быть, более глубокую, чем всегда. У вас может начаться адреналиновая недостаточность.
— Ну, слава богу, — сказала мама, — вы нас успокоили. Спасибо, доктор. Я вас провожу.
Она проводила его до «Сааба», а в окно доносились их голоса.
— Вы ничего ей не выпишете? — спросила мама.
— Например?
Мама была озадачена.
— Ну, не антидепрессанты, а наоборот? Как это назвать?
— С ней все в порядке.
— Но она невыносима. А больше всего меня волнует, как эти ее восторги отразятся на ребенке.
— На той девочке, что кричит на овец? Она не производит впечатления ребенка, перенесшего психическую травму. И если честно — тот факт, что после такого шока ее мама пребывает в хорошем настроении, ей только на пользу.
Я победным жестом сжала кулак. Беспокойство за Эму не оставляло меня ни на миг, и сейчас я была счастлива узнать, что — по чистой случайности — делаю то, что лучше для ребенка.
— Не волнуйтесь, — успокоил маму доктор Лотт, — эйфория у Лили скоро пройдет.
— А пока — что нам делать?
— Она, кажется, писательница? Посоветуйте ей сесть и обо всем написать. Уговорите, если не послушает. Начнет писать — по крайней мере, говорить перестанет.
Он еще и договорить не успел, а я уже схватила ручку и тетрадь и написала: «Грейс проснулась и убедилась, что и в эту ночь самолет не рухнул ей на голову». Неплохое начало, подумала я.
И следующий абзац был хорош. Грейс пошла принять душ и не обварилась кипятком; съела тарелку хлопьев — и не подавилась; включила чайник и не погибла от удара током; сунула руку в ящик с инструментом, но не пропорола ножом вену; вышла из дома, но не поскользнулась на огрызке яблока и не угодила прямо под колеса мчащегося автомобиля. По дороге на работу автобус не попал в аварию, рака ушной раковины из-за мобильного телефона у нее тоже пока нет, и на работе на ее стол не упал с неба кусок метеорита. И все это — до девяти часов утра! Тут же родилось название — «Зачарованная».
Все заняло меньше пяти недель. Все это время мы с Эмой жили у мамы, и я по пятнадцать часов в день сидела за маминым компьютером и стучала по клавишам. Пальцы не поспевали за потоком слов, выдаваемым моим мозгом.
Когда стало ясно, что меня захватило не на шутку, мама взяла на себя все заботы об Эме.
В те дни, когда ей нужно было на работу (она работает на полставки — рассылает фартучки с эмблемой «Национального достояния» из находящегося неподалеку старинного имения), она просто брала Эму с собой. А в другие дни они гуляли с Эмой по полям, рвали весенние полевые цветы и превращались (по ее словам) в «женщин, резвящихся вместе с овцами». А я была предоставлена сама себе и могла перенести свой рассказ из головы в компьютер.
Мою героиню звали Грейс — довольно примитивный выбор, согласна, ведь Грейс значит «милость господня», но все же лучше, чем Лаки — «везучая». Она стояла в центре запутанного любовного сюжета (не треугольника, а шестиугольника — во как!), разворачивающегося на фоне тех страшных вещей, которые нас минуют.
В тот первый вечер я читала маме и Эме вслух то, что успела написать за день.
— Дорогая, это чудесно! — сказала мама.
— Грязь! — согласилась Эма. — Гадость!
— Это просто замечательно. И столько оптимизма!
— Но ты — моя мама, — заметила я. — Мне нужно чье-то объективное мнение.
Я бы не стала тебя обманывать, дочка. Я не из таких мамаш. — И блаженно добавила: — Надеюсь, ты не считаешь меня бездушной из-за того, что я вызвала тебе врача. Я просто за тебя тревожилась.
— Я все понимаю.
— Между прочим, Антон снова звонил, он жаждет видеть Эму.
— Нет. Ему сюда нельзя. Мне врач запретил. Я могу сделать что-то резкое.
— Ты же не можешь отказать ему в праве видеться с ребенком, тем более что она чуть не погибла. Лили, нельзя быть такой эгоисткой.
Неважно, что там хочет Антон, но об Эме я должна была подумать. Хотя недавнюю травму она и перенесла со своей обычной самонадеянностью, регулярное общение с отцом было ей жизненно необходимо.
— Ладно, — проворчала я угрюмо. Как девчонка.
Мама вышла из комнаты, но быстро вернулась.
— Завтра утром он приедет. Просил передать тебе спасибо.
— Мам, сегодня, когда приедет Антон, ты сама ему открой и отдай Эму, я не могу.
— Это еще почему?
— Потому что, — повторила я, — мне врач не рекомендовал резких движений.
— Каких таких резких движений?
— Резких — и все тут. Пусть сначала эта адреналиновая лихорадка — или как там? — пройдет, тогда я смогу с ним видеться.
Она была недовольна. И рассердилась еще больше, когда я задернула в спальне шторы, чтобы не наделать ничего резкого при виде Антона. Я с головой ушла в запутанную любовную историю Грейс с ее счастливыми избавлениями и ждала, пока пройдет время.
Прошло несколько часов, и мама вошла. Я вынула из ушей затычки (я их вставила на всякий случай — чтобы звук Антонова голоса не спровоцировал резких движений с моей стороны) и спросила:
— Уехал?
— Да.
— Как он?
— Хорошо. Обрадовался, когда Эму увидел. А она-то… Папина дочка, ничего не скажешь.
— Обо мне не спрашивал?
— А как же.
— Что сказал?
— Сказал: «Как там Лили?»
— И все?
— Да вроде.
— А после этого вы о чем говорили?
— Да так, ни о чем… Мы с Эмой играли. Передразнивали овец.
— А когда уходил, ничего про меня не сказал? Мама подумала.
— Нет, — наконец ответила она. — Ничего.
— Чудесно, — проворчала я, глядя на экран.
— А что ты так волнуешься? Ты же от него ушла.
— Я не волнуюсь. Просто удивительно, что он такой невежливый.
— Невежливый? — удивилась мама. — И это говорит женщина, которая все это время просидела с опущенными шторами и затычками в ушах? Невежливый, говоришь?
Второй приезд Антона я восприняла спокойнее: он приехал повидать ребенка, у него есть на это право. Мама правильно говорит: я должна радоваться, что у моей дочери такой любящий отец. После этого он каждые пять-шесть дней приезжал из Лондона, но я из комнаты не выходила. Впрочем, однажды — даже сквозь затычки в ушах — до меня донесся его смех, и это было как удариться ногой, которая когда-то была сломана; я поразилась, насколько сильной болью это отзывалось. До сих пор.
Как-то раз, когда я укладывала Эму, она прошептала мне в шею — так тихо, что я с трудом расслышала:
— Антон вкусно пахнет. — Само по себе это ничего не значило. Эма еще мало произносила осмысленных фраз и с таким же успехом могла сказать: «Антон лижет деревья» или «Антон пьет бензин». Но на меня накатила такая тоска, что захотелось выть.
Мне пришлось призвать на помощь заклинание, которое помогало мне в первые дни нашей разлуки: мы с Антоном были влюблены, потом у нас родился ребенок, мы с самого начала были родственные души. Утрата таких редкостных отношений не может пройти безболезненно, и факт разрыва всегда будет вызывать страдания.
Я подумала о безмятежных днях перед самой моей поездкой к маме, мне тогда казалось, что еще одна встреча — и мы с Антоном станем друзьями. Как я тогда заблуждалась! Мы и на шаг не продвинулись.
Целыми днями я продолжала писать, слова так и лились из меня, а вечером, перед тем как уложить Эму, я зачитывала написанное за день, и мама неизменно восхищалась. Эма тоже отпускала комментарии. («Чепуха». «Бяка». «Вонючка».) Пока дефицита адреналина, предсказанного доктором Лоттом, я не ощущала, но чем дальше, тем менее значительным становился факт нашего спасения. К началу мая, когда я закончила книгу, я почти вернулась в нормальное состояние. (Хотя, пожалуй, все еще оставалась немного бодрее, чем до аварии.)
Я знала, что «Зачарованная» наверняка будет иметь успех; людям она понравится. Это не было самонадеянностью; я также отдавала себе отчет, что рецензии будут разгромными. Но теперь я уже кое-что понимала в издательском деле. Я видела, как реагируют люди на «Мими», и догадывалась, что примерно так же будет встречена «Зачарованная». Сюжет и место действия не имели с «Мими» ничего общего, но настроение было очень схожее. Начнем с того, что здесь не было и намека на реализм. Если смотреть на вещи доброжелательно (а почему бы нет?), я бы сказала, в этой книжке было что-то волшебное.
Пришла пора возвращаться в Лондон. Мама грустила, но старалась виду не показывать.
— Я — что… — говорила она. — Овцы-то как скучать будут! Мне кажется, они произвели Эму в какое-то овечье божество.
— Мы будем вас навещать.
— Да, пожалуйста. И передай привет Антону. Ты ведь с ним в Лондоне будешь видеться? Уже не боишься резких движений?
Я не знала. Может быть.
— Можно тебе дать совет, дочка?
— Нет, мам, лучше не надо. Но ее уже было не остановить.
— Я знаю, у Антона деньги не задерживаются, но лучше жить с транжирой, чем со скупердяем.
— Откуда тебе знать? У тебя был скупердяй?
— Да. Питер. — Мамин второй муж. Отец Сьюзан. — Он мне деньги выдавал с таким видом, будто ему зуб тянут. — Это была для меня новость. Или нет? Пожалуй, я догадывалась, но думала, что, нахлебавшись с папой всяких авантюр, мама этому только рада.
— С папой хотя бы скучно не было, — задумчиво проговорила мама.
— Ага. Так весело, что ты от него ушла.
— Дорогая, прости. Просто он меня доконал своими хитроумными схемами обогащения. Но, пожив с мужчиной, который подсчитывает, на сколько должно хватать рулона туалетной бумаги, я пришла к выводу, что лучше один день прожить транжирой, чем тысячу лет — скупердяем. — Тут на лице ее отразилось беспокойство. — Но это не значит, что мы с твоим отцом собираемся опять сойтись. Не пойми меня превратно.
Мы с Эмой вернулись в Лондон.
Мне было так стыдно, что я раздолбала замечательную чужую машину, что я купила Ирине новую — в конце концов, мои расчудесные потиражные еще лежали на счету. Однако на Ирину мой широкий жест не произвел никакого впечатления.
— Зачем? — удивилась она. — Страховщики бы мне и так купили.
Я пожала плечами.
— Ну, тогда… Получишь по страховке деньги — можешь мне отдать.
— Ты не умеешь обращаться с деньгами, — строго произнесла она. — Прямо зла не хватает!
Но, несмотря на то что я купила ей новую машину, она меня простила и опять пустила нас с Эмой к себе — пока мы не обзаведемся собственным жильем.
Едва войдя в спальню, я увидела, что корзина так и не выносилась за все время моего отсутствия. Я уехала — и Ирина, по-видимому, сочла бестактным вторгаться в мою частную жизнь. Письмо Антона все еще лежало там, даже уголок торчал. Я взглянула, немного помедлила, а потом быстро достала его и спрятала назад в комод. Оно прямо жгло мне руки.
Прежде чем отвезти рукопись к Жожо, я решила опробовать ее на ком-то, кто не станет надо мной смеяться; лучше всего на эту роль годилась Ирина. Она проглотила ее за один вечер, а возвращая текст, бесстрастно произнесла:
— Мне не понравилось.
— Так, дальше? — приободрила ее я.
— Слишком оптимистично. Но другим понравится, даже очень.
— Вот! — радостно согласилась я. — Я тоже так думаю.
ДЖЕММА
21
Неожиданно пришла весна, и жизнь вновь стала прекрасна. Папа был дома с мамой, моя книга вот-вот должна была выйти — она уже появилась в дьюти-фри, но пока еще рано было судить о спросе, — и теперь, когда отпала необходимость спасать маму, я могла возместить долг по кредитке, продать машину и купить другую, такую, на которую бы не кидались мужики..Не исключено, что со временем я последую примеру Жожо и стану работать самостоятельно. Но, учитывая начинающуюся писательскую карьеру, я решила с этим повременить.
Единственное, что отравляло мне существование, это то, что я никак не могла оправиться от стыда за свой флирт с Джонни Рецептом и избегала даже приближаться к аптеке. Но покажите мне человека, чья жизнь абсолютно свободна от неприятных моментов, и я скажу вам, что это покойник.
В апреле, незадолго до выхода моей книги в свет, я наконец поехала на Антигуа в отпуск. Вместо Оуэна я пригласила с собой Андреа. Потом Коди тоже выразил желание, следом за ним — Тревор с Дженнифер, потом Сильви с Найалом сказали, что тоже бы не прочь отдохнуть, а Сьюзан вообще собралась приехать из Сиэтла — короче, нас вдруг оказалось восемь. В таком составе недельного тура нам показалось мало, и мы взяли двухнедельный.
Еще до вылета из Дублина настроение у всех было возбужденное. В аэропорту семеро из нас обступили книжную стойку, где была выставлена «Радуга», и наперебой загалдели:
— Говорят, потрясающая книга!
— Если бы ехал в отпуск, непременно бы купил.
После этого одна женщина ее купила, тогда Коди отвел ее в сторонку и таинственным шепотом сообщил, что автор среди нас. Дама, явно уверенная, что это розыгрыш, позволила все же мне надписать ей книжку и не стала возражать, когда я обронила слезу, а Коди снимал торжественный момент на видео.
Когда мы приехали на курорт, то рядом с нами у бассейна оказалась женщина — другая, не та, что в аэропорту, — которая читала «В погоне за радугой». Правда, тут же находились еще шестьсот сорок семь человек с «Мими» в руках, но это неважно. Не стану спорить, каждый раз, как я видела эту ненавистную обложку, что-то у меня в груди екало, но не настолько, чтобы нельзя было справиться.
Мы разыскали Сьюзан, она прилетела днем раньше, и последующие две недели прошли потрясающе весело. Солнце светило без перерыва, мы все прекрасно ладили, всегда было с кем сыграть в теннис, а если нам требовался «простор» (ужасное слово!), то в нем недостатка не было. В отеле имелись джакузи, три ресторана, всевозможные водные развлечения и столько первоклассного спиртного, сколько мы были в силах в себя влить. Я бесконечно ходила на косметический массаж, ныряла с маской, прочла шесть книжек и даже хотела попробовать себя в виндсерфинге, но меня прогнали и сказали прийти в другой раз, когда я еще не совсем одурею от халявных коктейлей. Мы познакомились с массой интересных людей, и Сьюзан, Тревор и Дженнифер получили шикарный секс. Ночи напролет мы плясали до рассвета на захудалой дискотеке, но что самое приятное — наутро никакого похмелья. (Вот что значит первоклассное спиртное.)
Отпуск явился для меня поворотным моментом. Думаю, я забыла, что такое радость жизни, а теперь открыла ее для себя заново. В последний вечер мы сидели в баре на пляже, слушали рев волн, подставляли лицо пахучему ветру, и я вдруг поняла, что избавилась от горечи, которую так долго питала по отношению к Лили и Антону. И мне больше не хотелось ехать к папиному офису, чтобы позлорадствовать над Колетт. Мне даже было ее жаль; жизнь не сахар, когда у тебя двое детей, а ей, наверное, действительно не везет с мужиками — не сравнить со мной! — раз она даже за моего папашу ухватилась руками и ногами. (При всем моем уважении, человек он прекрасный и все такое — но действительно, сами подумайте!) Я даже простила отца. Я вдыхала благополучие, выдыхала покой и испытывала ко всем искренне добрые чувства.
Я оглядела сидящих вокруг — Андреа, Коди, Сьюзан, Сильви, Дженнифер, Тревор, Найал и какой-то парень из Бирмингема, чье имя я что-то не припомню (он к нам прибился, потому что спал с Дженнифер) — и подумала: вот все, что мне нужно — друзья и чтоб любить и быть любимой. Здоровье у меня есть, зарабатываю неплохо, скоро выходит моя книга, я с надеждой смотрю в будущее, и у меня есть те, кто меня любит. Я в полном порядке.
Я попробовала объяснить Коди, насколько мне легко и свободно.
— Еще бы, — ответил он. — Ты же совсем одурела от халявных коктейлей. (Эта фразочка стала у нас чем-то вроде пароля.) — Даже о мужиках забыла, — продолжал он. — Это никуда не годится.
Я попробовала объяснить, что я не забыла о мужиках, просто переосмыслила приоритеты, но у меня это не очень складно получилось, возможно, из-за того, что я совсем одурела от халявных коктейлей. Но это неважно. Счастье — это когда не обязательно, чтобы тебя понимали.
ЖОЖО
22
Жожо проснулась, тут же появились две мысли, которые преследовали ее по утрам все это время, и она поняла, что сегодня что-то должно измениться.Первые две недели после ухода из «Липман Хейга» прошли в сплошных заботах. Постоянно звонил телефон — клиенты сообщали, что бегут с корабля к Ричи Ганту, Марк умолял вернуться, издатели жаждали объяснений происходящего, — и вдруг, как по мановению волшебной палочки, все разом стихло. Это было похоже на заговор молчания. Тишина наступила такая, что больно ушам, а время-то шло, хоть и очень, очень медленно.
Жожо обнаружила, что сидеть в собственной гостиной и пытаться руководить литературным агентством, почти не имея авторов, абсолютно бесполезное занятие. Последний подсчет показал, что из двадцати девяти клиентов она лишилась двадцати одного, при этом остались самые мелкие и неприметные, на которых много не заработаешь.
Поступлений не было — совсем не было, — и это ее бесило.
С пятнадцатилетнего возраста она никогда не сидела без работы; остаться без источников существования было равносильно тому, что подняться на трапецию без страховки.
Три месяца кряду, каждое утро, эта мысль была второй, приходившей ей после пробуждения. Весь февраль, весь март, весь апрель. Сейчас было начало мая, и ничто не изменилось.
Ей нужны новые авторы, но ее никто не знает, а самое смешное, что и рукописи, адресованные лично ей, «Липман Хейг» на ее адрес не пересылает.
Робкий ручеек рукописей в ее направлении забил после того, как Магда Уайатт написала о ней материал в «Тайме». Эти рукописи в большинстве были ужасны, но они означали, что Жожо еще не списана со счетов. Однако до сих пор ни одну не удалось продать.
Дни взаперти, без всяких событий тянулись слишком долго. Издатели не водили ее обедать в шикарные рестораны, как раньше, а на крупные профессиональные тусовки она намеренно не ходила, опасаясь столкнуться там с Марком. Но не ходить на все было затруднительно, ведь должна же она была демонстрировать издателям, что еще жива.
И все же Жожо старалась появляться там как можно меньше, поскольку ее первой мыслью после пробуждения по-прежнему каждый день был Марк. До сих пор, спустя три месяца после последней встречи, ей иногда делалось так больно, что становилось трудно дышать.