Роман дернул ручку холодильника, вынул сок черной смородины, пакет молока. Достал с полки глубокий фарфоровый кувшин с оленем на боку — привез из Германии, не устоял и разорился. Налил в него полстакана сока и добавил полтора стакана молока.
— Можно еще добавить сахара, — вспомнил он голос жены Сомова, но она при этом сморщила в таком милом отвращении свой слегка вздернутый носик, что даже сейчас, вспоминая ее лицо, Роман улыбнулся.
— Не любите сладкое? — спросил он.
— Люблю. Но я люблю натуральную сладость, природную. Причем во всех ее проявлениях, — сказала она с понятным ему намеком.
Он понял намек. И оценил, поскольку сам тоже любил все натуральное — продукты, запахи, чувства. Но где все это взять в наши дни?
«Где, где, — передразнил он себя. — Сам видел — где».
«Но как это взять? Оно кусачее и стрелячее», — пропищал гадостный голосок внутри, когда Роман смешивал сок и молоко, постепенно обретавшее цвет, похожий на тот, который ему так понравился в Ужме.
Наконец из сизого молоко превратилось в густо-сиреневое. Конечно, оттенок вышел немного искусственным — сок из пакета, а не из леса, да и молоко не из-под коровы…
Он налил полстакана для пробы, выпил стоя. Прислушался к ощущениям, глядя за окно. Зеленые ветки деревьев, доросших до седьмого этажа, превращали мир в уютный и свежий.
Роман выпил молоко залпом, словно его с утра мучила жажда. Впрочем, и на самом деле можно так сказать. Хотя мучила его жажда другого свойства. Жажда по женщине, которую он давно искал, сам себе в том не признаваясь. Может быть, этот поиск начался давно, подсознательно, когда он в одиннадцать лет высмотрел на белой лыжне в деревне девочку с толстой светлой косой поверх куртки? И подарил ей кактус, объясняя себе, что собирался таким образом наказать ее, обидеть… Но та радость, то удивление, которое он испытал от ее клевка в щеку — порывистого поцелуя, — объяснили ему: эта девочка способна увидеть в нем того, кто он есть на самом деле. Он сам ежик, он сам кактус с колючками, он сам ощетинился тогда против мира, попав в чужую среду, в деревенскую. Он тогда выпал из привычного образа жизни, оказался вдали от родителей, с которыми чувствовал себя защищенным. Уже потом, взрослея и размышляя над своими поступками и желаниями, Роман многое понял. Главное, он понял одно — даря подарки, мы раскрываем себя. Неосознанно протягиваем кусочек себя тайного — другому человеку. Если человек понимает это, правильно читает твой жест, то это твой человек.
Он вылил остатки молока в свой стакан, покрутил его на солнце, пытаясь отчетливее увидеть игру сиреневых тонов. Сиреневый цвет. Цвет суфражисток. Цвет, который независимые женщины больше века назад выбрали своим символическим. Откуда он это знает? Одна из их последовательниц рассказала ему как-то на досуге. У него было много женщин, и что-то он узнавал от каждой. От природы любознательный, Роман к своим тридцати семи годам узнал много о женщинах.
Сиреневый цвет, сиреневое молоко, сиреневая капля этого молока на нижней розовой — без всякой помады — губе Ульяны Кузьминой.
Он поставил стакан в мойку, по его стенкам вниз сползали остатки коктейля.
Так что же, спросил он себя, сегодня ему ждать новостей от жизни или завтра? Наверняка она уже получила бандероль и электронное письмо.
18
— Можно еще добавить сахара, — вспомнил он голос жены Сомова, но она при этом сморщила в таком милом отвращении свой слегка вздернутый носик, что даже сейчас, вспоминая ее лицо, Роман улыбнулся.
— Не любите сладкое? — спросил он.
— Люблю. Но я люблю натуральную сладость, природную. Причем во всех ее проявлениях, — сказала она с понятным ему намеком.
Он понял намек. И оценил, поскольку сам тоже любил все натуральное — продукты, запахи, чувства. Но где все это взять в наши дни?
«Где, где, — передразнил он себя. — Сам видел — где».
«Но как это взять? Оно кусачее и стрелячее», — пропищал гадостный голосок внутри, когда Роман смешивал сок и молоко, постепенно обретавшее цвет, похожий на тот, который ему так понравился в Ужме.
Наконец из сизого молоко превратилось в густо-сиреневое. Конечно, оттенок вышел немного искусственным — сок из пакета, а не из леса, да и молоко не из-под коровы…
Он налил полстакана для пробы, выпил стоя. Прислушался к ощущениям, глядя за окно. Зеленые ветки деревьев, доросших до седьмого этажа, превращали мир в уютный и свежий.
Роман выпил молоко залпом, словно его с утра мучила жажда. Впрочем, и на самом деле можно так сказать. Хотя мучила его жажда другого свойства. Жажда по женщине, которую он давно искал, сам себе в том не признаваясь. Может быть, этот поиск начался давно, подсознательно, когда он в одиннадцать лет высмотрел на белой лыжне в деревне девочку с толстой светлой косой поверх куртки? И подарил ей кактус, объясняя себе, что собирался таким образом наказать ее, обидеть… Но та радость, то удивление, которое он испытал от ее клевка в щеку — порывистого поцелуя, — объяснили ему: эта девочка способна увидеть в нем того, кто он есть на самом деле. Он сам ежик, он сам кактус с колючками, он сам ощетинился тогда против мира, попав в чужую среду, в деревенскую. Он тогда выпал из привычного образа жизни, оказался вдали от родителей, с которыми чувствовал себя защищенным. Уже потом, взрослея и размышляя над своими поступками и желаниями, Роман многое понял. Главное, он понял одно — даря подарки, мы раскрываем себя. Неосознанно протягиваем кусочек себя тайного — другому человеку. Если человек понимает это, правильно читает твой жест, то это твой человек.
Он вылил остатки молока в свой стакан, покрутил его на солнце, пытаясь отчетливее увидеть игру сиреневых тонов. Сиреневый цвет. Цвет суфражисток. Цвет, который независимые женщины больше века назад выбрали своим символическим. Откуда он это знает? Одна из их последовательниц рассказала ему как-то на досуге. У него было много женщин, и что-то он узнавал от каждой. От природы любознательный, Роман к своим тридцати семи годам узнал много о женщинах.
Сиреневый цвет, сиреневое молоко, сиреневая капля этого молока на нижней розовой — без всякой помады — губе Ульяны Кузьминой.
Он поставил стакан в мойку, по его стенкам вниз сползали остатки коктейля.
Так что же, спросил он себя, сегодня ему ждать новостей от жизни или завтра? Наверняка она уже получила бандероль и электронное письмо.
18
Ульяна третий день гостила у отца. Его жена уехала на гастроли, она «делала чес», как он сказал ей, по Сибири, где жаждали слушать церковную музыку.
— Особенно их заманивали в Тобольск, — объяснял он Ульяне. — Там какой-то местный праздник, юбилей. — Он пожал плечами и подмигнул ей. — А наше-то какое дело, да? Кошки нету — мышки гуляют! — Он расхохотался так искренне, так громко, что, глядя на его круглое гладкое лицо с совершенно голой головой, Ульяна не могла не поддержать его.
— Пап, ты счастлив? — спросила она его, внезапно перестав смеяться.
— Ага, — не задумываясь, ответил он. — Ей-богу.
— Но… почему? Чем она лучше мамы?
— Да не в маме дело, моя девочка. — Он серьезно посмотрел на нее. — Наша мама — самая лучшая женщина на свете. А тому, кто не самый лучший, с ней непросто. — Он шумно вздохнул.
— Но ты самый лучший из всех отцов, которых я знаю! — вырвалось у нее. — Я бы хотела, чтобы мой муж был на тебя похож!
— Польщен. Обрадован. — Он кивнул, ничуть не удивившись. — Насторожен.
— Но почему?
— Ревную.
— Как это?
— Значит, ты уже кого-то нашла? А я до сих пор не знаю?
— Никого я не нашла, — пожала плечами Ульяна и отодвинула недопитую чашку кофе. — Я вообще пока не думаю…
— Думаешь, не ври. — Он погрозил ей пальцем, как в детстве, и, как детстве, она схватила его за палец и крепко стиснула.
— Ой, ну и хватка у тебя, не женская.
— Я охотник, папа. — Она вскочила со стула и выпрямилась, грудь вперед. — Я Артемида! — Она приняла гордую позу.
— Ага, похожа, — ухмыльнулся отец. — Слушай, Улей, а ты у нас краси-ивая получилась, — протянул он. — Что ж, все дети любви такие. Всегда.
— Ты любил маму?
— О, еще как любил. Но… себя не переделаешь. Мое жизнелюбие не укладывалось в прокрустово ложе ее жизненных схем. А если бы я попытался ее схемы разрушить, то с чем бы она осталась? Но она, слава Богу, умная женщина. Она сама меня отпустила.
— Мама тебя отпустила? Но она, я помню, даже не хотела тратить те деньги, которые ты присылал?
— Это другое. Она складывала их для тебя, считая, что если я перед кем-то в долгу, то только перед тобой.
— Понятно.
— Она, повторяю, меня отпустила. Как и ты. Помнишь ту избушку, где я спрашивал, отпускаешь ли ты меня?
— Конечно, помню. — Она улыбнулась. Эта избушка — свидетельница этапов ее взросления. Да, в ней потом она стала женщиной. Она сама выбрала это место, она сама так захотела. Кстати, эта избушка стоит до сих пор, может быть, стоит ее поправить? Может быть, она ей еще пригодится? Для очередного этапа взросления? — насмешливо спросила она себя. Куда еще-то взрослеть? Ну тогда… Просто нового этапа в жизни. И перед глазами мелькнуло лицо Купцова. Ну-ну, посмеялась она над собой. Уже и местечко выбрала. А он и не догадывается.
— Ты меня тоже отпустила, — услышала она голос отца. — Ты тоже умная. Мы все умные, Улей. Поэтому нам нужен умный и жизнелюбивый мужчина в компанию.
— А… что ты имеешь в виду — жизнелюбивый?
— Что? Ну посмотри на меня — и увидишь что. Я не мастер играть словами.
— Да уж. Ты мастер играть всем остальным.
— Да, я живчик. Знаешь, мой тебе совет: никогда не связывайся со слабыми мужиками. А они к тебе наверняка липнут как мухи.
— И жужжат, как комары, — засмеялась она и невольно почесала руку, словно ее уже укусили эти назойливые твари.
Она вздохнула, потому что как раз по дороге в Москву лежала на любимой верхней полке и перебирала в памяти всех своих знакомых мужчин, невольно сравнивая их с Романом Купцовым.
Роман. Романтическое имя. Любовный роман. Ром-баба. Она — баба Романа? Вся эта словесная ерунда мутила голову под стук вагонных колес. Она пыталась задремать ночью, но перед глазами стояло его ошарашенное, совершенно слепое лицо в газовом облаке. Потом она вспомнила, как далеко умчалась Дика, чихая и кашляя, и вернулась только к утру, отсиживаясь где-то под кустами за речкой. А сама она даже не кашляла, словно ее горло было чем-то заткнуто, и нос тоже. Вот что значит напряжение и потрясение.
Потом Ульяна вспомнила бандероль, которую он прислал. Сначала она огорошила ее, потом разозлила, а в конце концов — восхитила. Какой нахальный, какой смелый! Надо придумать — прислать ей пачку патронов для газового пистолета! Запечатав в обертку от шоколада. А название-то какое выбрал — «Восторг». Интересно, а кто съел шоколад? Какая-нибудь из его… Подумать только, это была первая мысль, пришедшая ей в голову. Ревность? Но почему? Ведь он пытается ее задеть, достать своим подарком. Разозлить. А она чувствует совсем иное. Это уже потом она подумала, как он рисковал: адрес отправителя — вот он, на бандероли, берите с поличным нарушителя законов.
А письмо по электронной почте? Нахал. Она покажет ему мед! Она ему скажет все…
Но для этого надо с ним встретиться!
Она встретится. Адрес у нее есть. На бандероли написан.
Ульяна заснула, как ни странно, сразу же, стоило ей принять такое решение. Она встретится с ним в Москве и попросит больше никогда ее не беспокоить своими глупостями. Она не хочет никакой дуэли.
— Пап, честно скажу, я никогда не думала всерьез о замужестве. Ты ведь знаешь, как мне хорошо в заказнике. Прекрасное место, полная свобода, замечательные люди.
Я могу реализовать все свои желания там, а не где-то еще. Я хочу запустить еще несколько проектов…
— У тебя всегда голова прекрасно работала. — Отец одобрительно кивнул, наливая себе вторую чашку кофе и добавляя густых жирных сливок. Перехватив ее взгляд, он улыбнулся: — Мое большое тело, а я вешу знаешь сколько? Не угадаешь…
— Угадаю.
— Ну валяй.
— Сто восемь.
— Ты что, подглядывала?
— Нет. — Она улыбнулась.
— Ох, у тебя и глазомер! Неудивительно, что ты шлепнула этого мудрого вальдшнепа, который на своих крыльях отвезет тебя в Англию.
— Ах, жаль отказывать себе в удовольствии и дальше слушать твои искренние похвалы, дорогой отец. Но, как абсолютно честная дочь, я открою тебе тайну… — Ульяна сделала паузу и подалась вперед: — Ты не выключил электронные весы в ванной. На них дергалась цифра — 108. А понять, что имеются в виду твои килограммы, конечно же, помог мой хваленый глазомер. Я посмотрела на тебя и на себя и поняла, что если бы я влезла на весы, то они бы не зашкалили.
Отец расхохотался:
— Вот таких женщин я люблю! Дерзких! Ты как с папочкой разговариваешь, а?
— А твоя жена дерзкая?
— Да она просто наглая баба. Оторва. Ты бы слышала, как она командует своими хористами, как я их называю.
— Ты меня огорчаешь. — Ульяна печально сложила губы.
— А тебе-то что? — Отец уже доедал банан и чистил следующий.
— Но ведь теперь она моя партнерша по карпам?
— Ох, не бери в голову, сама понимаешь, пустая формальность. Кстати, Сомыч настоял ее записать. Он ведь не может вложиться в этот пруд.
— Но у него фамилия просто сама требует окунуть его в пруд…
Отец засмеялся.
— Я выкуплю обратно. Потом, когда разбогатею. Постарайся не развестись с ней до того времени. А то она скажет, что никакого Сомыча не знает и что это не формальность, а реальность.
— Типун тебе на язык. — Он постучал по столу.
— Поняла. Прозвучало искренне, я спокойна.
— Слушай, Ульяша, — отец откусил от следующего банана, — ты маму давно видела?
— Да, довольно давно. Я ездила к ней перед Новым годом.
— Ну и как ее регент?
— Он не регент, папа. Регент — это руководитель церковного хора. Между прочим, это у тебя знаковая оговорка.
— Что ты имеешь в виду? — Он сощурился, откусывая от второго банана первую треть.
— Это значит, ты постоянно думаешь о своей новой жене. Которая руководит своими хористами.
— Гм…
— А он не регент, бери вы-ыше. Он почти что церковный генерал. Он архимандрит. Ясно? В Духовной академии очень большая величина. Между прочим, мама показывала мне свежий том церковной энциклопедии, и там о нем есть статья. Он много работ написал по христианской этике.
— Я рад, на самом деле рад за маму. Это то, что ей всегда было нужно. Книги, слова. А мне — ружья, лес, свобода. Вот и ты себе должна найти такого, как я. Другого ты просто бросишь. Не делай мужчинам больно, девочка. Ты сама не понимаешь, какие мы слабые на рану. Девушка прыснула.
— Да уж… — Она улыбнулась, вспоминая сцену в своем доме. — Ты верно говоришь. Вы слабые на рану в прямом смысле.
— А что, ты уже пробовала? — Он перестал жевать и отложил банан в сторону. — Ну-ка рассказывай. Что натворила?
— Да ничего страшного. — Ульяна махнула рукой. — Пальнула в одного из ваших слабых на рану.
— То есть как? Словесно?
— Нет, этим таких, как ты и он, не проберешь.
— Ты… из чего же его достала?
— Из «вальтера». Помнишь, я купила себе на двадцатипятилетие? Тогда были тревожные времена, я без него не ходила ни в лес, ни в деревню.
— Помню. Хороший «газон». Так ты из него в… мужика стреляла? Зачем?
— Затем, чтобы не лез куда не надо.
— Он к тебе приставал? — Тяжелое тело отца с удивительным проворством подпрыгнуло на стуле. — Кто такой? Говори? Я с ним…
— Не надо ни с кем разбираться. Уже разобралась… — сказала Ульяна, но последняя фраза прозвучала как-то незаконченно. И она добавила: — Почти разобралась.
— Выкладывай все. Как было. — Он сказал таким тоном, которому Ульяна с детства не могла перечить.
Она все рассказала. Кроме одного: что приехала с такой радостью к отцу на этот раз, не откладывая на потом, только потому, что была уверена: она увидит Романа Купцова, хотя сама еще не знала, как это сделать.
— Хороший мужик, правильный мужик, — хохотал отец, когда дочь закончила рассказывать. — Ну а Дика, твоя защитница? За что только ты ее мясом кормишь? Убежать до утра!
— Она не виновата. Собака не обязана нюхать гадость, которой начинены патроны.
— Хочешь, наведу справки про этого твоего Романа? Если он тащится от оружия, как выражаются те, кто еще моложе тебя, — он подмигнул ей, — да-да, дочка, есть и помоложе тебя, не забывай, — то я знаю тех, кто меня на него выведет.
— Нет, не надо. Я сама с ним разберусь.
— Понял. — Он бросил кожуру банана в мусорную корзинку. — Слушай, а вот тот подарок Зинаиды, неужели ты его до сих пор не открыла?
— Нет, конечно, а как я могу? Я дала ей слово. — Ульяна пожала плечами, обтянутыми зеленой футболкой, которая подчеркивала зеленый оттенок ее глаз.
— Я бы точно не выдержал. Это у тебя от мамы. Что ж, придется идти под венец, когда захочешь посмотреть.
— Да уж если только из-за этого.
— А хотя бы. Вдруг там Зинуля тебе насыпала кучу бриллиантов или мешочек с золотым песком положила? Она всегда была богатенькая курочка. Надо же, на восьмом десятке укатить к страусам! Кстати, ничего от нее нет?
— И не будет.
— Она просто классная тетка. Я всегда ею восхищался. Наша с тобой порода. Так что не дай засохнуть нашему древу!
Ульяна улыбнулась, вставая из-за стола.
— Что сегодня за погода?
— Лето, милая, лето.
— Значит, можно одеться в шелка.
— У тебя есть? Ты теперь носишь что-то кроме джинсов?
— Но я же не в тайгу приехала, правда? Я приехала в Москву, я состоятельная женщина, которая занимается бизнесом, я хороша собой. Почему мне не надеть шелковую юбку от дизайнера Надежды Сомовой? И топик от французского кутюрье, который я купила в Париже прошлым летом?
— Тебе что, на юбку к нему не хватило денег? Французских франков?
— Не-а, — честно призналась Ульяна. — Проплыли мимо замков Луары.
— Понятно. За экскурсию все отдала.
— Совершенно верно. И не жалею. А вот когда ты увидишь мою юбку, сшитую Надюшей, ты просто упадешь.
— Давай-ка я лучше сразу лягу на диван.
Отец пошел на диван и с удовольствием плюхнулся на него, поглаживая себя по животу, обтянутому белой майкой с красными буквами на груди.
— Па-ап, ты хоть знаешь, что на тебе написано? — вдруг рассмеялась Ульяна.
— Не читаю по-английски.
— Да это не по-английски. Это по-испански.
— И по-испански не читаю.
— Кто тебе ее подсунул?
— Жена, кто еще.
— Ох, она у тебя шутница.
— А что написано-то?
— «Я дятел». Вот что написано!
— Ну, хорошо, что не козел.
— Это примерно одно и то же. У каждого народа свои козлы.
— Ладно. Понял. — Его глаза заблестели. — Обижаться мы не станем, мы ей тоже подарочек подберем. — Он подмигнул и спросил, перейдя на шепот: — Ты подыщи-ка мне маечку со словами покруче.
— А она какой язык знает?
— Никакой. Только три варианта русского.
— Поняла. Будь спокоен, мы ее приоденем.
— Отлично, дочь!
Ульяна быстро оделась, хотела подушиться из флакона отцовской жены, открыла, понюхала — нет, не ее запах. Она вышла в гостиную походкой манекенщицы, шагая от бедра и слегка покачиваясь на каблучках.
— Ух ты! — Отец даже приподнялся. — Ты хочешь вот так спуститься в метро?
— Не-ет, я думаю, ты мне дашь свою машину.
— Дам! Дам! Такая шикарная штучка не может ехать в метро, иначе все мужики вспотеют.
— А что, с вентиляцией там плохо?
— Плохо с вентиляцией, да. Но не в метро. — Он многозначительно хмыкнул.
— Пап, ты самый настоящий хулиган.
— Был.
— И остаешься.
— И буду, пока жив.
— Ну так как? Если серьезно?
— Совсем-совсем серьезно?
— Ага, — сказала Ульяна, подходя к зеркалу во всю стену. — Жена у тебя еще и балетом занимается? Это ведь… станок? — Она провела рукой по полированным перилам перед зеркалом.
— Да, а как же. Она форму держит крепко, а карман широко…
— Сложная конструкция. Но тебе виднее. Ну, так я жду ответа. Искреннего и честного.
— Он просто затащит тебя в постель.
— Ну па-апа.
— Сейчас я не папа, а мужик. Ты что, мнение папы спрашиваешь, идти ли тебе в таком виде к Роману Купцову? Ты хочешь, чтобы папа тебе сказал — «иди» или «не ходи»? Ты все равно сделаешь так, как решила. А ты решила пойти к нему. Вот я тебе и сказал.
— Папа, как интересно, ведь если бы ты не ушел от нас, ты бы никогда не говорил со мной так откровенно. По-мужски. Правда?
Он выдохнул, Ульяне показалось, он сейчас похож на спущенный шарик.
— Ты права, Ульяна. Мужчины другие, они не как женщины. Они ближе к животным. Ты ведь знаешь, почти все млекопитающие через определенное время видят в своих щенках не детей, а особей. Мы с тобой оба учили одни и те же предметы. Зоологию в частности. Репродукцию популяции.
— Да, конечно. Я все понимаю.
— Ты сама видишь во мне не просто отца. Ты видишь во мне мужчину, который восхищенно пялится на тебя. Просто в силу родственных отношений, табу, налагаемых обществом, ты воспринимаешь меня, а я тебя так, как сейчас…
— Тоже верно. И как бы ни показалось странным, мне нравится твоя откровенность.
— Ладно, вот ключи от машины, доверенность у тебя, надеюсь, не забыла взять с собой.
— Это первое, что я положила в сумку, когда собиралась. Мне надоело трястись на «уазике», я мечтала прокатиться на твоем джипере.
— А вон там, на галошнице, возьми ключи от квартиры. Счастливо покататься, дочурка! Наклонись ко мне.
Она подчинилась, и отец чмокнул ее в лоб, как в детстве.
Ульяна почувствовала спокойное тепло во всем теле и прилив неколебимой уверенности. Она все делает правильно.
— Привет, дорогая! — Широко раскинув руки, навстречу Ульяне вышел из-за стола мужчина. — Рад, рад что ты пришла. Я как раз о тебе думал, когда ты позвонила. А то меня уже донимали люди, куда она пропала, эта наша героиня? А я им говорю, она выйдет из лесов, когда все птицы на гнезда усядутся, а разные млекопитающие начнут воспитывать своих щенков, и вот тогда, в сезон тишины, наша Артемида и явится. Садись. — Бородач указал на черное кожаное кресло. — Все хорошеешь. Классно выглядишь! Искренне, искренне. — Он поднял руку, запрещая спорить, и нацепил на нос очки, которые болтались у него на серебряной цепочке на груди, потом снова посмотрел на нее: — Хочешь один дринк? — Он подмигнул. — «Хеннеси», натуралъ.
— За рулем, Ты обещал материалы, — напомнила она ему. — Отец сказал…
— Точно. Давай-ка я тебя покажу нашим мужикам, пускай посмотрят, как выглядят меткие стрелки.
— Ты что же, думаешь, я на охоту вот так хожу? — Ульяна засмеялась.
— Нет, я не совсем тупой, но правда приятно посмотреть.
— Ладно, перестань. Отец сказал, ты можешь дать мне материалы по вальдшнепу. Я должна блеснуть в Лондоне.
— Да ты блеснешь и без того, можешь и рта не раскрывать. — Он засмеялся. А потом уже серьезно сказал: — Есть у меня придворный вальдшнепятник. Он занимательные вещи открыл. И если ты воспользуешься ими, то, я тебя уверяю, все мужики попадают. К твоим ногам. Только брюки не надевай, ладно? — Он уставился Ульяне на ноги.
— Как скажешь, — бросила она, давая понять, что ей надоели эти мужские слюни.
Он кивнул и подал ей папку.
— Не выпьешь ли чаю? Правда не хочешь коньячку?
— За рулем, — повторила она. — Спасибо. — Она поднялась, когда зазвонил телефон на столе редактора. Он потянулся к трубке, Ульяна, воспользовавшись моментом, встала. — Мне пора. — Девушка посмотрела на часы, изображая невероятную занятость. — Спасибо за заботу.
— Будешь в Москве, заходи. Я всегда рад тебе. Батюшке поклон. Напомни ему, что я весь в ожидании. Он знает, о чем речь. — И уже в трубку: — Я слушаю.
Ульяна вышла из редакции и направилась к отцовской «тойоте-раннер». Она водила разные машины, но эта была точно по ней. Она испытывала физическое наслаждение от ее подвижности. И, надо отдать должное ее авторитету среди водителей, никто сломя голову под машину не кидается, не пытается подрезать. Даже наглые джипы-мастодонты с затененными стеклами не спихивают с полосы.
Ульяна села за руль, кинула на заднее сиденье папку с бумагами и двинулась в поток машин. Выбираться с Красной Пресни всегда непросто, но в этот летний день — настоящее сумасшествие. А ей надо на север Москвы, на Дмитровское шоссе.
Она включила музыку, поймала джаз — кажется, никто не любит его так, как отец. А поскольку она всегда любила отца, то и она полюбила джаз.
Ульяна не училась в музыкальной школе — в Ужме ее не было, а когда они переехали в город, было уже не до нее. Она заканчивала школу и готовилась поступать в институт. Поэтому, слушая музыку, она не столько слушала ее, а то, каким образом она отзывается в ней самой.
Саксофон рыдал и дразнил своими чувственными трелями, она уловила заданную тему, но импровизация ей нравилась еще больше. Музыкант играл виртуозно, под такую музыку тоже хотелось совершить нечто особенное. А поскольку Ульяна гнала джип по четырехполосному шоссе, то не могла ничего придумать лучше, чем из крайнего левого ряда устремиться в крайний правый. Этот ее поступок вызвал импровизацию совершенно других инструментов. Вот это был джаз! Тормоза визжали в унисон, потому что мало найдется желающих лезть под джип.
Но, как водится, не обошлось и без музыкальной точки. Странное дело, но свисток постового прозвучал на ноте «до». Постовой так осерчал, что хотел бы выразиться словами, но попытка высказаться застряла в свистке. Он махал палочкой так, что даже Ульяна, привыкшая к взмахам веток в лесу, втянула голову в плечи.
На ее месте другая бы подумала, потея: «Докаталась». Но Ульяна спокойно остановилась возле обочины и ждала, когда постовой подойдет к ней. Она понимала, пока он сделает несколько шагов по расплавленному асфальту в грубых потных ботинках, он растопчет часть своего пыла. В ней проснулся охотник, который поджидает дичь в засаде.
Наконец он остановился возле машины, Ульяна опустила стекло. Он, конечно, ждет самой сладкой улыбки, мольбы во взгляде и обещания расплатиться на месте. Ничего подобного не будет.
Она подняла на него зеленые глаза.
— Майор… — Она не стала вслушиваться в фамилию. Ей это не важно. — Ваши документы.
— Вот, пожалуйста. — Она протянула ему права, техпаспорт и доверенность.
— Вы… из Ужмы? — Постовой вытаращил глаза. — А вы чья там будете?
Вот теперь она улыбнулась, потому что она улыбалась земляку, а не майору при исполнении, тем самым провоцируя его на уступки. Теперь — все в порядке. Никогда, нигде, и уж тем более в Москве, вятские друг друга не обидят.
— Вы, наверное, не вспомните. Вы намного моложе… меня. — Она раскрыла зеленые глазищи.
— Да чего вы… Моложе… — Он хмыкнул, постукивая ее правами себя по руке.
— Мы жили в самой Ужме довольно давно, наш дом был на острове.
— Да знаю я этот дом. Там живут архангельские.
— Да, они после нас поселились. А я живу в заказнике.
— В бобрятнике! Ё-моё! Да мы туда пацанами за утками ходили гоняться.
— Теперь тоже можете. Только с путевкой. Приезжайте.
— Вот это да! А я-то думаю, какой классный джипер… Да так всем носы ковыряет.
— Я привыкла на «уазике». По нашим дорогам… Там никто не мешает, и ты никому.
— Это уж точно. — Он восхищенно оглядел машину, потом, словно вскользь, открытые плечи и шею Ульяны.
— А это машина моего отца. Он живет сейчас в Москве.
— Да вижу по номерам. Ух, какие в нашей тайге девушки произрастают!
— Вас, может быть, подвезти? — спросила она, понимая, что ему очень хочется прокатиться с ней.
— Да я бы не против. До «Макдональдса» подкинете? Гамбургер перехвачу.
— Садитесь. — Она открыла дверцу. — Так кому привет передать?
— Почтальонше. Она моя крестная. Как, крутит педали?
— Еще как! — засмеялась Ульяна. — Я ей обещала хорошую смазку для велосипеда привезти. Куплю обязательно.
«Макдональдс» был в двухстах метрах, она притормозила, старательно оглядываясь на знаки.
— Да ну их, прямо вот тут и встаньте. Ладно, Ульяна Михайловна. Вы ничегошеньки у меня не нарушили. Ничего я не заметил. Счастливого пути!
Ульяна помахал ему рукой и выключила радио. А что, хороший знак. На земляка налететь. Предупреждение — не расслабляться.
До вечера, до того часа, как ей казалось, когда должен вернуться домой Роман Купцов, она выполняла заказы Надюши, которая хотела первоклассные нитки, иголки и флизелин, столь необходимый для шитья нового охотничьего пиджака Сомычу.
— Особенно их заманивали в Тобольск, — объяснял он Ульяне. — Там какой-то местный праздник, юбилей. — Он пожал плечами и подмигнул ей. — А наше-то какое дело, да? Кошки нету — мышки гуляют! — Он расхохотался так искренне, так громко, что, глядя на его круглое гладкое лицо с совершенно голой головой, Ульяна не могла не поддержать его.
— Пап, ты счастлив? — спросила она его, внезапно перестав смеяться.
— Ага, — не задумываясь, ответил он. — Ей-богу.
— Но… почему? Чем она лучше мамы?
— Да не в маме дело, моя девочка. — Он серьезно посмотрел на нее. — Наша мама — самая лучшая женщина на свете. А тому, кто не самый лучший, с ней непросто. — Он шумно вздохнул.
— Но ты самый лучший из всех отцов, которых я знаю! — вырвалось у нее. — Я бы хотела, чтобы мой муж был на тебя похож!
— Польщен. Обрадован. — Он кивнул, ничуть не удивившись. — Насторожен.
— Но почему?
— Ревную.
— Как это?
— Значит, ты уже кого-то нашла? А я до сих пор не знаю?
— Никого я не нашла, — пожала плечами Ульяна и отодвинула недопитую чашку кофе. — Я вообще пока не думаю…
— Думаешь, не ври. — Он погрозил ей пальцем, как в детстве, и, как детстве, она схватила его за палец и крепко стиснула.
— Ой, ну и хватка у тебя, не женская.
— Я охотник, папа. — Она вскочила со стула и выпрямилась, грудь вперед. — Я Артемида! — Она приняла гордую позу.
— Ага, похожа, — ухмыльнулся отец. — Слушай, Улей, а ты у нас краси-ивая получилась, — протянул он. — Что ж, все дети любви такие. Всегда.
— Ты любил маму?
— О, еще как любил. Но… себя не переделаешь. Мое жизнелюбие не укладывалось в прокрустово ложе ее жизненных схем. А если бы я попытался ее схемы разрушить, то с чем бы она осталась? Но она, слава Богу, умная женщина. Она сама меня отпустила.
— Мама тебя отпустила? Но она, я помню, даже не хотела тратить те деньги, которые ты присылал?
— Это другое. Она складывала их для тебя, считая, что если я перед кем-то в долгу, то только перед тобой.
— Понятно.
— Она, повторяю, меня отпустила. Как и ты. Помнишь ту избушку, где я спрашивал, отпускаешь ли ты меня?
— Конечно, помню. — Она улыбнулась. Эта избушка — свидетельница этапов ее взросления. Да, в ней потом она стала женщиной. Она сама выбрала это место, она сама так захотела. Кстати, эта избушка стоит до сих пор, может быть, стоит ее поправить? Может быть, она ей еще пригодится? Для очередного этапа взросления? — насмешливо спросила она себя. Куда еще-то взрослеть? Ну тогда… Просто нового этапа в жизни. И перед глазами мелькнуло лицо Купцова. Ну-ну, посмеялась она над собой. Уже и местечко выбрала. А он и не догадывается.
— Ты меня тоже отпустила, — услышала она голос отца. — Ты тоже умная. Мы все умные, Улей. Поэтому нам нужен умный и жизнелюбивый мужчина в компанию.
— А… что ты имеешь в виду — жизнелюбивый?
— Что? Ну посмотри на меня — и увидишь что. Я не мастер играть словами.
— Да уж. Ты мастер играть всем остальным.
— Да, я живчик. Знаешь, мой тебе совет: никогда не связывайся со слабыми мужиками. А они к тебе наверняка липнут как мухи.
— И жужжат, как комары, — засмеялась она и невольно почесала руку, словно ее уже укусили эти назойливые твари.
Она вздохнула, потому что как раз по дороге в Москву лежала на любимой верхней полке и перебирала в памяти всех своих знакомых мужчин, невольно сравнивая их с Романом Купцовым.
Роман. Романтическое имя. Любовный роман. Ром-баба. Она — баба Романа? Вся эта словесная ерунда мутила голову под стук вагонных колес. Она пыталась задремать ночью, но перед глазами стояло его ошарашенное, совершенно слепое лицо в газовом облаке. Потом она вспомнила, как далеко умчалась Дика, чихая и кашляя, и вернулась только к утру, отсиживаясь где-то под кустами за речкой. А сама она даже не кашляла, словно ее горло было чем-то заткнуто, и нос тоже. Вот что значит напряжение и потрясение.
Потом Ульяна вспомнила бандероль, которую он прислал. Сначала она огорошила ее, потом разозлила, а в конце концов — восхитила. Какой нахальный, какой смелый! Надо придумать — прислать ей пачку патронов для газового пистолета! Запечатав в обертку от шоколада. А название-то какое выбрал — «Восторг». Интересно, а кто съел шоколад? Какая-нибудь из его… Подумать только, это была первая мысль, пришедшая ей в голову. Ревность? Но почему? Ведь он пытается ее задеть, достать своим подарком. Разозлить. А она чувствует совсем иное. Это уже потом она подумала, как он рисковал: адрес отправителя — вот он, на бандероли, берите с поличным нарушителя законов.
А письмо по электронной почте? Нахал. Она покажет ему мед! Она ему скажет все…
Но для этого надо с ним встретиться!
Она встретится. Адрес у нее есть. На бандероли написан.
Ульяна заснула, как ни странно, сразу же, стоило ей принять такое решение. Она встретится с ним в Москве и попросит больше никогда ее не беспокоить своими глупостями. Она не хочет никакой дуэли.
— Пап, честно скажу, я никогда не думала всерьез о замужестве. Ты ведь знаешь, как мне хорошо в заказнике. Прекрасное место, полная свобода, замечательные люди.
Я могу реализовать все свои желания там, а не где-то еще. Я хочу запустить еще несколько проектов…
— У тебя всегда голова прекрасно работала. — Отец одобрительно кивнул, наливая себе вторую чашку кофе и добавляя густых жирных сливок. Перехватив ее взгляд, он улыбнулся: — Мое большое тело, а я вешу знаешь сколько? Не угадаешь…
— Угадаю.
— Ну валяй.
— Сто восемь.
— Ты что, подглядывала?
— Нет. — Она улыбнулась.
— Ох, у тебя и глазомер! Неудивительно, что ты шлепнула этого мудрого вальдшнепа, который на своих крыльях отвезет тебя в Англию.
— Ах, жаль отказывать себе в удовольствии и дальше слушать твои искренние похвалы, дорогой отец. Но, как абсолютно честная дочь, я открою тебе тайну… — Ульяна сделала паузу и подалась вперед: — Ты не выключил электронные весы в ванной. На них дергалась цифра — 108. А понять, что имеются в виду твои килограммы, конечно же, помог мой хваленый глазомер. Я посмотрела на тебя и на себя и поняла, что если бы я влезла на весы, то они бы не зашкалили.
Отец расхохотался:
— Вот таких женщин я люблю! Дерзких! Ты как с папочкой разговариваешь, а?
— А твоя жена дерзкая?
— Да она просто наглая баба. Оторва. Ты бы слышала, как она командует своими хористами, как я их называю.
— Ты меня огорчаешь. — Ульяна печально сложила губы.
— А тебе-то что? — Отец уже доедал банан и чистил следующий.
— Но ведь теперь она моя партнерша по карпам?
— Ох, не бери в голову, сама понимаешь, пустая формальность. Кстати, Сомыч настоял ее записать. Он ведь не может вложиться в этот пруд.
— Но у него фамилия просто сама требует окунуть его в пруд…
Отец засмеялся.
— Я выкуплю обратно. Потом, когда разбогатею. Постарайся не развестись с ней до того времени. А то она скажет, что никакого Сомыча не знает и что это не формальность, а реальность.
— Типун тебе на язык. — Он постучал по столу.
— Поняла. Прозвучало искренне, я спокойна.
— Слушай, Ульяша, — отец откусил от следующего банана, — ты маму давно видела?
— Да, довольно давно. Я ездила к ней перед Новым годом.
— Ну и как ее регент?
— Он не регент, папа. Регент — это руководитель церковного хора. Между прочим, это у тебя знаковая оговорка.
— Что ты имеешь в виду? — Он сощурился, откусывая от второго банана первую треть.
— Это значит, ты постоянно думаешь о своей новой жене. Которая руководит своими хористами.
— Гм…
— А он не регент, бери вы-ыше. Он почти что церковный генерал. Он архимандрит. Ясно? В Духовной академии очень большая величина. Между прочим, мама показывала мне свежий том церковной энциклопедии, и там о нем есть статья. Он много работ написал по христианской этике.
— Я рад, на самом деле рад за маму. Это то, что ей всегда было нужно. Книги, слова. А мне — ружья, лес, свобода. Вот и ты себе должна найти такого, как я. Другого ты просто бросишь. Не делай мужчинам больно, девочка. Ты сама не понимаешь, какие мы слабые на рану. Девушка прыснула.
— Да уж… — Она улыбнулась, вспоминая сцену в своем доме. — Ты верно говоришь. Вы слабые на рану в прямом смысле.
— А что, ты уже пробовала? — Он перестал жевать и отложил банан в сторону. — Ну-ка рассказывай. Что натворила?
— Да ничего страшного. — Ульяна махнула рукой. — Пальнула в одного из ваших слабых на рану.
— То есть как? Словесно?
— Нет, этим таких, как ты и он, не проберешь.
— Ты… из чего же его достала?
— Из «вальтера». Помнишь, я купила себе на двадцатипятилетие? Тогда были тревожные времена, я без него не ходила ни в лес, ни в деревню.
— Помню. Хороший «газон». Так ты из него в… мужика стреляла? Зачем?
— Затем, чтобы не лез куда не надо.
— Он к тебе приставал? — Тяжелое тело отца с удивительным проворством подпрыгнуло на стуле. — Кто такой? Говори? Я с ним…
— Не надо ни с кем разбираться. Уже разобралась… — сказала Ульяна, но последняя фраза прозвучала как-то незаконченно. И она добавила: — Почти разобралась.
— Выкладывай все. Как было. — Он сказал таким тоном, которому Ульяна с детства не могла перечить.
Она все рассказала. Кроме одного: что приехала с такой радостью к отцу на этот раз, не откладывая на потом, только потому, что была уверена: она увидит Романа Купцова, хотя сама еще не знала, как это сделать.
— Хороший мужик, правильный мужик, — хохотал отец, когда дочь закончила рассказывать. — Ну а Дика, твоя защитница? За что только ты ее мясом кормишь? Убежать до утра!
— Она не виновата. Собака не обязана нюхать гадость, которой начинены патроны.
— Хочешь, наведу справки про этого твоего Романа? Если он тащится от оружия, как выражаются те, кто еще моложе тебя, — он подмигнул ей, — да-да, дочка, есть и помоложе тебя, не забывай, — то я знаю тех, кто меня на него выведет.
— Нет, не надо. Я сама с ним разберусь.
— Понял. — Он бросил кожуру банана в мусорную корзинку. — Слушай, а вот тот подарок Зинаиды, неужели ты его до сих пор не открыла?
— Нет, конечно, а как я могу? Я дала ей слово. — Ульяна пожала плечами, обтянутыми зеленой футболкой, которая подчеркивала зеленый оттенок ее глаз.
— Я бы точно не выдержал. Это у тебя от мамы. Что ж, придется идти под венец, когда захочешь посмотреть.
— Да уж если только из-за этого.
— А хотя бы. Вдруг там Зинуля тебе насыпала кучу бриллиантов или мешочек с золотым песком положила? Она всегда была богатенькая курочка. Надо же, на восьмом десятке укатить к страусам! Кстати, ничего от нее нет?
— И не будет.
— Она просто классная тетка. Я всегда ею восхищался. Наша с тобой порода. Так что не дай засохнуть нашему древу!
Ульяна улыбнулась, вставая из-за стола.
— Что сегодня за погода?
— Лето, милая, лето.
— Значит, можно одеться в шелка.
— У тебя есть? Ты теперь носишь что-то кроме джинсов?
— Но я же не в тайгу приехала, правда? Я приехала в Москву, я состоятельная женщина, которая занимается бизнесом, я хороша собой. Почему мне не надеть шелковую юбку от дизайнера Надежды Сомовой? И топик от французского кутюрье, который я купила в Париже прошлым летом?
— Тебе что, на юбку к нему не хватило денег? Французских франков?
— Не-а, — честно призналась Ульяна. — Проплыли мимо замков Луары.
— Понятно. За экскурсию все отдала.
— Совершенно верно. И не жалею. А вот когда ты увидишь мою юбку, сшитую Надюшей, ты просто упадешь.
— Давай-ка я лучше сразу лягу на диван.
Отец пошел на диван и с удовольствием плюхнулся на него, поглаживая себя по животу, обтянутому белой майкой с красными буквами на груди.
— Па-ап, ты хоть знаешь, что на тебе написано? — вдруг рассмеялась Ульяна.
— Не читаю по-английски.
— Да это не по-английски. Это по-испански.
— И по-испански не читаю.
— Кто тебе ее подсунул?
— Жена, кто еще.
— Ох, она у тебя шутница.
— А что написано-то?
— «Я дятел». Вот что написано!
— Ну, хорошо, что не козел.
— Это примерно одно и то же. У каждого народа свои козлы.
— Ладно. Понял. — Его глаза заблестели. — Обижаться мы не станем, мы ей тоже подарочек подберем. — Он подмигнул и спросил, перейдя на шепот: — Ты подыщи-ка мне маечку со словами покруче.
— А она какой язык знает?
— Никакой. Только три варианта русского.
— Поняла. Будь спокоен, мы ее приоденем.
— Отлично, дочь!
Ульяна быстро оделась, хотела подушиться из флакона отцовской жены, открыла, понюхала — нет, не ее запах. Она вышла в гостиную походкой манекенщицы, шагая от бедра и слегка покачиваясь на каблучках.
— Ух ты! — Отец даже приподнялся. — Ты хочешь вот так спуститься в метро?
— Не-ет, я думаю, ты мне дашь свою машину.
— Дам! Дам! Такая шикарная штучка не может ехать в метро, иначе все мужики вспотеют.
— А что, с вентиляцией там плохо?
— Плохо с вентиляцией, да. Но не в метро. — Он многозначительно хмыкнул.
— Пап, ты самый настоящий хулиган.
— Был.
— И остаешься.
— И буду, пока жив.
— Ну так как? Если серьезно?
— Совсем-совсем серьезно?
— Ага, — сказала Ульяна, подходя к зеркалу во всю стену. — Жена у тебя еще и балетом занимается? Это ведь… станок? — Она провела рукой по полированным перилам перед зеркалом.
— Да, а как же. Она форму держит крепко, а карман широко…
— Сложная конструкция. Но тебе виднее. Ну, так я жду ответа. Искреннего и честного.
— Он просто затащит тебя в постель.
— Ну па-апа.
— Сейчас я не папа, а мужик. Ты что, мнение папы спрашиваешь, идти ли тебе в таком виде к Роману Купцову? Ты хочешь, чтобы папа тебе сказал — «иди» или «не ходи»? Ты все равно сделаешь так, как решила. А ты решила пойти к нему. Вот я тебе и сказал.
— Папа, как интересно, ведь если бы ты не ушел от нас, ты бы никогда не говорил со мной так откровенно. По-мужски. Правда?
Он выдохнул, Ульяне показалось, он сейчас похож на спущенный шарик.
— Ты права, Ульяна. Мужчины другие, они не как женщины. Они ближе к животным. Ты ведь знаешь, почти все млекопитающие через определенное время видят в своих щенках не детей, а особей. Мы с тобой оба учили одни и те же предметы. Зоологию в частности. Репродукцию популяции.
— Да, конечно. Я все понимаю.
— Ты сама видишь во мне не просто отца. Ты видишь во мне мужчину, который восхищенно пялится на тебя. Просто в силу родственных отношений, табу, налагаемых обществом, ты воспринимаешь меня, а я тебя так, как сейчас…
— Тоже верно. И как бы ни показалось странным, мне нравится твоя откровенность.
— Ладно, вот ключи от машины, доверенность у тебя, надеюсь, не забыла взять с собой.
— Это первое, что я положила в сумку, когда собиралась. Мне надоело трястись на «уазике», я мечтала прокатиться на твоем джипере.
— А вон там, на галошнице, возьми ключи от квартиры. Счастливо покататься, дочурка! Наклонись ко мне.
Она подчинилась, и отец чмокнул ее в лоб, как в детстве.
Ульяна почувствовала спокойное тепло во всем теле и прилив неколебимой уверенности. Она все делает правильно.
— Привет, дорогая! — Широко раскинув руки, навстречу Ульяне вышел из-за стола мужчина. — Рад, рад что ты пришла. Я как раз о тебе думал, когда ты позвонила. А то меня уже донимали люди, куда она пропала, эта наша героиня? А я им говорю, она выйдет из лесов, когда все птицы на гнезда усядутся, а разные млекопитающие начнут воспитывать своих щенков, и вот тогда, в сезон тишины, наша Артемида и явится. Садись. — Бородач указал на черное кожаное кресло. — Все хорошеешь. Классно выглядишь! Искренне, искренне. — Он поднял руку, запрещая спорить, и нацепил на нос очки, которые болтались у него на серебряной цепочке на груди, потом снова посмотрел на нее: — Хочешь один дринк? — Он подмигнул. — «Хеннеси», натуралъ.
— За рулем, Ты обещал материалы, — напомнила она ему. — Отец сказал…
— Точно. Давай-ка я тебя покажу нашим мужикам, пускай посмотрят, как выглядят меткие стрелки.
— Ты что же, думаешь, я на охоту вот так хожу? — Ульяна засмеялась.
— Нет, я не совсем тупой, но правда приятно посмотреть.
— Ладно, перестань. Отец сказал, ты можешь дать мне материалы по вальдшнепу. Я должна блеснуть в Лондоне.
— Да ты блеснешь и без того, можешь и рта не раскрывать. — Он засмеялся. А потом уже серьезно сказал: — Есть у меня придворный вальдшнепятник. Он занимательные вещи открыл. И если ты воспользуешься ими, то, я тебя уверяю, все мужики попадают. К твоим ногам. Только брюки не надевай, ладно? — Он уставился Ульяне на ноги.
— Как скажешь, — бросила она, давая понять, что ей надоели эти мужские слюни.
Он кивнул и подал ей папку.
— Не выпьешь ли чаю? Правда не хочешь коньячку?
— За рулем, — повторила она. — Спасибо. — Она поднялась, когда зазвонил телефон на столе редактора. Он потянулся к трубке, Ульяна, воспользовавшись моментом, встала. — Мне пора. — Девушка посмотрела на часы, изображая невероятную занятость. — Спасибо за заботу.
— Будешь в Москве, заходи. Я всегда рад тебе. Батюшке поклон. Напомни ему, что я весь в ожидании. Он знает, о чем речь. — И уже в трубку: — Я слушаю.
Ульяна вышла из редакции и направилась к отцовской «тойоте-раннер». Она водила разные машины, но эта была точно по ней. Она испытывала физическое наслаждение от ее подвижности. И, надо отдать должное ее авторитету среди водителей, никто сломя голову под машину не кидается, не пытается подрезать. Даже наглые джипы-мастодонты с затененными стеклами не спихивают с полосы.
Ульяна села за руль, кинула на заднее сиденье папку с бумагами и двинулась в поток машин. Выбираться с Красной Пресни всегда непросто, но в этот летний день — настоящее сумасшествие. А ей надо на север Москвы, на Дмитровское шоссе.
Она включила музыку, поймала джаз — кажется, никто не любит его так, как отец. А поскольку она всегда любила отца, то и она полюбила джаз.
Ульяна не училась в музыкальной школе — в Ужме ее не было, а когда они переехали в город, было уже не до нее. Она заканчивала школу и готовилась поступать в институт. Поэтому, слушая музыку, она не столько слушала ее, а то, каким образом она отзывается в ней самой.
Саксофон рыдал и дразнил своими чувственными трелями, она уловила заданную тему, но импровизация ей нравилась еще больше. Музыкант играл виртуозно, под такую музыку тоже хотелось совершить нечто особенное. А поскольку Ульяна гнала джип по четырехполосному шоссе, то не могла ничего придумать лучше, чем из крайнего левого ряда устремиться в крайний правый. Этот ее поступок вызвал импровизацию совершенно других инструментов. Вот это был джаз! Тормоза визжали в унисон, потому что мало найдется желающих лезть под джип.
Но, как водится, не обошлось и без музыкальной точки. Странное дело, но свисток постового прозвучал на ноте «до». Постовой так осерчал, что хотел бы выразиться словами, но попытка высказаться застряла в свистке. Он махал палочкой так, что даже Ульяна, привыкшая к взмахам веток в лесу, втянула голову в плечи.
На ее месте другая бы подумала, потея: «Докаталась». Но Ульяна спокойно остановилась возле обочины и ждала, когда постовой подойдет к ней. Она понимала, пока он сделает несколько шагов по расплавленному асфальту в грубых потных ботинках, он растопчет часть своего пыла. В ней проснулся охотник, который поджидает дичь в засаде.
Наконец он остановился возле машины, Ульяна опустила стекло. Он, конечно, ждет самой сладкой улыбки, мольбы во взгляде и обещания расплатиться на месте. Ничего подобного не будет.
Она подняла на него зеленые глаза.
— Майор… — Она не стала вслушиваться в фамилию. Ей это не важно. — Ваши документы.
— Вот, пожалуйста. — Она протянула ему права, техпаспорт и доверенность.
— Вы… из Ужмы? — Постовой вытаращил глаза. — А вы чья там будете?
Вот теперь она улыбнулась, потому что она улыбалась земляку, а не майору при исполнении, тем самым провоцируя его на уступки. Теперь — все в порядке. Никогда, нигде, и уж тем более в Москве, вятские друг друга не обидят.
— Вы, наверное, не вспомните. Вы намного моложе… меня. — Она раскрыла зеленые глазищи.
— Да чего вы… Моложе… — Он хмыкнул, постукивая ее правами себя по руке.
— Мы жили в самой Ужме довольно давно, наш дом был на острове.
— Да знаю я этот дом. Там живут архангельские.
— Да, они после нас поселились. А я живу в заказнике.
— В бобрятнике! Ё-моё! Да мы туда пацанами за утками ходили гоняться.
— Теперь тоже можете. Только с путевкой. Приезжайте.
— Вот это да! А я-то думаю, какой классный джипер… Да так всем носы ковыряет.
— Я привыкла на «уазике». По нашим дорогам… Там никто не мешает, и ты никому.
— Это уж точно. — Он восхищенно оглядел машину, потом, словно вскользь, открытые плечи и шею Ульяны.
— А это машина моего отца. Он живет сейчас в Москве.
— Да вижу по номерам. Ух, какие в нашей тайге девушки произрастают!
— Вас, может быть, подвезти? — спросила она, понимая, что ему очень хочется прокатиться с ней.
— Да я бы не против. До «Макдональдса» подкинете? Гамбургер перехвачу.
— Садитесь. — Она открыла дверцу. — Так кому привет передать?
— Почтальонше. Она моя крестная. Как, крутит педали?
— Еще как! — засмеялась Ульяна. — Я ей обещала хорошую смазку для велосипеда привезти. Куплю обязательно.
«Макдональдс» был в двухстах метрах, она притормозила, старательно оглядываясь на знаки.
— Да ну их, прямо вот тут и встаньте. Ладно, Ульяна Михайловна. Вы ничегошеньки у меня не нарушили. Ничего я не заметил. Счастливого пути!
Ульяна помахал ему рукой и выключила радио. А что, хороший знак. На земляка налететь. Предупреждение — не расслабляться.
До вечера, до того часа, как ей казалось, когда должен вернуться домой Роман Купцов, она выполняла заказы Надюши, которая хотела первоклассные нитки, иголки и флизелин, столь необходимый для шитья нового охотничьего пиджака Сомычу.