Страница:
– А как эта теория жизни Холиэлла применима ко мне?
– Я бы сказал, что твой выбор похож чем-то на мой. Одна часть в тебе всегда стремилась к могущественной карьере. А другая хотела того, чего желают все. Любви, может быть, брака и детей, собственного дома. Хотя в тебе всегда преобладала «карьерная» часть. Ты никогда не давала шансов любви.
– До сегодняшнего дня, – Алекс посмотрела на него. – Джексон, скажи мне: когда умрет любовь? Когда я вернусь в нормальное состояние?
Джексон улыбнулся:
– Это и есть, нормальное состояние. У всех у нас есть потерянная любовь, от которой мы чахнем, или горькие воспоминания о какой-то связи, закончившейся раньше, чем мы почувствовали готовность сказать «до свидания». Я не могу сказать, что любовь когда-нибудь прекратится. Неужели ты действительно этого хочешь?
– Да. О Боже, да!
– Алекс, послушай. – Он замолчал на мгновение, обдумывая слова. – Жизнь – не простая штука, – сказал он в конце концов. – И самое сложное в ней – любовь. Если ты решила, что любовь не для тебя, тогда, полагаю, ты сделала выбор и живи с ним. Никто не говорил, что жизнь прекрасна, или даже очень приятна. Мы должны просто извлекать лучшее из того, что имеем и стараться забыть то, что упускаем.
Они закончили есть и привели в порядок столик. Алекс и Джексон вышли на улицу. Они шагали мимо площадки для игр возле «Мак-Дональда», где дюжина ребятишек стремительно взбегала по ступеням ледяной горки и с визгом и хохотом скатывались вниз. На минуту Алекс с Джексоном остановились посмотреть на ребятишек, потом Алекс положила голову на плечо Джексона, и они направились к машине. Неважно, что говорил Джексон: она знала, что никогда не сможет забыть прошлое. Каждая парочка, держащаяся за руки, будет напоминать ей. Каждый смеющийся ребенок, каждая заливающаяся румянцем невеста и томящийся от любви подросток будут кричать ей в лицо: «Посмотри, чего ты лишена. Посмотри, от чего ты отказалась». Воспоминания о Бренте были везде и всюду, во всем, и ей придется смотреть на них каждую секунду каждого дня до конца своей жизни.
Глава 19
– Я бы сказал, что твой выбор похож чем-то на мой. Одна часть в тебе всегда стремилась к могущественной карьере. А другая хотела того, чего желают все. Любви, может быть, брака и детей, собственного дома. Хотя в тебе всегда преобладала «карьерная» часть. Ты никогда не давала шансов любви.
– До сегодняшнего дня, – Алекс посмотрела на него. – Джексон, скажи мне: когда умрет любовь? Когда я вернусь в нормальное состояние?
Джексон улыбнулся:
– Это и есть, нормальное состояние. У всех у нас есть потерянная любовь, от которой мы чахнем, или горькие воспоминания о какой-то связи, закончившейся раньше, чем мы почувствовали готовность сказать «до свидания». Я не могу сказать, что любовь когда-нибудь прекратится. Неужели ты действительно этого хочешь?
– Да. О Боже, да!
– Алекс, послушай. – Он замолчал на мгновение, обдумывая слова. – Жизнь – не простая штука, – сказал он в конце концов. – И самое сложное в ней – любовь. Если ты решила, что любовь не для тебя, тогда, полагаю, ты сделала выбор и живи с ним. Никто не говорил, что жизнь прекрасна, или даже очень приятна. Мы должны просто извлекать лучшее из того, что имеем и стараться забыть то, что упускаем.
Они закончили есть и привели в порядок столик. Алекс и Джексон вышли на улицу. Они шагали мимо площадки для игр возле «Мак-Дональда», где дюжина ребятишек стремительно взбегала по ступеням ледяной горки и с визгом и хохотом скатывались вниз. На минуту Алекс с Джексоном остановились посмотреть на ребятишек, потом Алекс положила голову на плечо Джексона, и они направились к машине. Неважно, что говорил Джексон: она знала, что никогда не сможет забыть прошлое. Каждая парочка, держащаяся за руки, будет напоминать ей. Каждый смеющийся ребенок, каждая заливающаяся румянцем невеста и томящийся от любви подросток будут кричать ей в лицо: «Посмотри, чего ты лишена. Посмотри, от чего ты отказалась». Воспоминания о Бренте были везде и всюду, во всем, и ей придется смотреть на них каждую секунду каждого дня до конца своей жизни.
Глава 19
Джексон глубоко вздохнул и распахнул дверь в галерею. С трудом удерживая тяжелые папки, он вошел в прохладное, тусклоосвещенное помещение. Встреча с куратором Дональдом Литгоу назначена на 14.30. Часы показывали 14.29.
В Картинной галерее никого не было. Джексон опустил папки на стол из меди и стекла и огляделся вокруг. Конечно, он нервничал, и по коже как будто пробегали мурашки. Стены украшали несколько пейзажей и морских видов в традиционном стиле, портреты индейцев, абстрактная живопись. Но большую часть зала заполняли работы молодой художницы Клаудетты Харсинс, живущей в Мендочино. Джексон не раз читал о ней в прессе. Ее картины были современными и абстрактными, выполненными яркими красками и мощными мазками, которые сильно отличались от модных пастельных, утонченных направлений, что не могли не выделяться. Внимательно изучая работы, Джексон нашел их потрясающими, новаторскими и, конечно, заслуживающими признания.
Его мысли были прерваны болью в желудке, как будто его разъедала кислота, так бывало каждый раз, когда он входил в картинную галерею и ощущал страстное желание увидеть в ней свои картины. Желание было таким сильным, что превращалось в физическую боль. Картинная Галерея Литгоу более чем какая-то другая соответствовала стилю Джексона. Его работы безупречно впишутся в ее интерьер. Если бы он сейчас смог заставить мистера Литгоу почувствовать то же самое. Рекомендация Джо открыла ему дверь. Остальное зависит от него самого.
Дональд Литгоу, аскетический, совершенно не артистического типа мужчина, вышел из задней комнаты.
На нем был строгий официальный темно-коричневый костюм, седые волосы разделены сбоку пробором и безупречно уложены. Своим спокойствием и отсутствием эмоций он напоминал манекен и казался совершенно не на своем месте в артистичном, ни с чем не сравнимом окраинном Сан-Франциско. На лице его не было и тени улыбки.
– Мистер Холлиэлл, полагаю?
В произношении чувствовался легкий британский акцент.
– Да, сэр. Очень приятно познакомиться с Вами.
– Конечно. Ну что ж, перейдем к делу. У меня еще одна встреча в 3.15.
Джексон поспешно вернулся к своим папкам и постарался успокоить нервы, распрыгавшиеся, как лягушки. Он уже раз двадцать проходил подобный «суд божий». Большинство владельцев галерей держались гораздо дружелюбнее, чем этот, но все кончалось одним и тем же результатом:
– Ваши работы хорошие, – говорили они, – но не для нас. Нам хотелось бы более совершенные, более традиционные, более какие-то другие.
Джексон только было решил сделать перерыв от круговорота торгов с аукциона, когда Джо предложила посетить Картинную Галерею Литгоу. Она была почти уверена, что Литгоу заинтересуется. Но сейчас Джексон засомневался в ее интуиции.
Литгоу попросил молодую девушку-ассистентку выставить с десяток мольбертов, и Джексон тщательно расставил свои картины. В последнюю минуту он изменил порядок. Обычно он начинал с более смягченных пейзажей и постепенно переходил к более смелым абстракциям, стараясь добиться постоянного внимания. Так как этот философский подход пока что не срабатывал, он решил начать с абстрактных работ, а потом вернуться к пейзажам, сменив яркие краски на пастельные тона. Он любил эффект. Джексон отступил в сторону и ждал.
Дональд Литгоу изучал каждую картину ровно три минуты. Он не проронил ни звука. Ни «Ага», ни «хм-хм». Джексон прислонился к медным ограждениям входной двери, наблюдая, как этот человек рассматривал его жизнь, как будто видел скучный матч по гольфу.
Когда Литгоу закончил изучение всех картин, он снова вернулся к третьей, любимой картине Джексона. Это был абстрактный портрет Клементины, выполненный по памяти, в розовых и белых тонах. Рисовать ее не представляло труда, но потом он решился и сделал контуры неясными, сливая волосы с фоном, смягчая черты лица, так что зритель сначала думал, что это – женщина, но при более близком изучении его уверенность исчезала. Единственное, что Джексон оставил ясным и чистым, – ее глаза, пленяющие, смотревшие сквозь вас глаза.
До сих пор Джексон никому не показывал этот портрет. Долгое время он думал сохранить его для себя. Однако чем больше он смотрел на портрет, тем сильнее ему хотелось поделиться со всем миром красотой Клементины. В последнюю минуту он принял окончательное решение и принес его с собой. Эта его работа была написана сердцем. Если уж она не могла принести ему признание художника, то значит не стоит и пытаться.
– Вот эта, – сказал Литгоу, отступая назад и склоняя голову набок, чтобы увидеть портрет под другим углом, – вот эта совершенно… необычна.
Сердце Джексона сильно забилось.
– Да, – сказал он, – она особенная.
Литгоу снова зашагал перед полотнами; Джексон гадал, как долго он сможет стоять здесь, пока не потребует ответа или не разрыдается. Так не должно было быть. Если у тебя есть силы быть художником, сила воли жить почти без сна, работать в неурочные часы, когда приходило вдохновение, тратить деньги на краски вместо того, чтобы покупать еду, то не следует задавать вопросов, ожидая решения насчет открытия своей выставки. И если после всего этого никто не проявит интереса, можно распрощаться с мыслью, что вложил в работу всю душу.
– Ну что ж, – произнес, наконец, Литгоу, отворачиваясь от работ Джексона и бросая взгляд на часы. – Я думаю, что увидел достаточно.
Молодая ассистентка начала складывать мольберты.
– Поосторожней, – заметил Литгоу. Он повернулся к Джексону: – Скажите мне, мистер Холлиэлл, как долго Вы занимаетесь живописью?
– Всю свою жизнь, – ответил Джексон, стараясь понять, к чему тот клонит, и не слишком обнадеживаясь, чтобы не испытать потом сильнейшее разочарование. – Я начал с рисунков на стенах в кухне родительского дома, – он рассмеялся, но Литгоу даже не улыбнулся.
– Я имею в виду профессионально, – уточнил Литгоу.
Джексон стер с лица улыбку.
– С того времени, как поступил в университет. Около 12 лет, полагаю.
– И это все, что вы сделали.
– Нет, сэр. Примерно, картин тридцать у меня дома. – Он подумал об уничтожающей ярости Меган и сжал кулаки.
– Но это – Ваши лучшие работы?
– Да, я сказал бы так. Хотя остальные выполнены в похожих стилях и с такой же художественной техникой, именно эти я считаю наиболее впечатляющими.
Литгоу кивнул, наблюдая, как ассистентка выходила из зала с половиной мольбертов.
– Последняя выставка, которую я устраивал, была из работ Клаудетты Харсинс; я уверен, Вы знаете это. Она имела огромный успех. Я уже продал 3/4 ее работ, а остальные попридержал, чтобы поднять цену. Сейчас она работает, как сумасшедшая. В течение месяца восемь клиентов дали заказ на ее картины. Им совершенно безразлично, какие, лишь бы это были работы Харсинс.
Джексон кивнул. Боже, этот человек неуловим. Или он хочет выставлять работы Джексона или нет.
– Суть в том, – продолжал Литгоу, и Джексон подавил желание испустить вздох облегчения, – что я не рискую зря. Я тщательно выбираю художников для своего зала. Я знаю публику. Я знаю уровень одаренности, который ожидают увидеть в работах, выставленных в моей галерее.
Джексон безмолвно наблюдал, как Литгоу подошел к столу и поднял портрет Клементины. Он пристально смотрел на него, точно так же, как это часто делал Джексон, потом положил назад.
– Мне хотелось бы включить открытие выставки Ваших работ на конец марта, – сказал он.
Джексон лишился дара речи, застыв на месте. Он надеялся, молился про себя во время всего монолога Литгоу, но никак не мог заставить себя поверить, что это свершилось. Двенадцать лет, двенадцать лет, и, наконец, у него будет собственная выставка. Смысл сказанного медленно проникал в его сознание, пока, наконец, до него не дошла вся значимость слов, и он улыбнулся.
– В любое время, как только Вы скажете, я буду здесь, – произнес Джексон, бросаясь к Литгоу и пожимая руку? – Вы не пожалеете.
Литгоу слегка улыбнулся – явно, самое лучшее, на что он был способен, – и освободил руку из тисков Джексона.
– Уверен, что не пожалею. Мне хотелось бы, чтобы завтра Вы принесли свои остальные работы, и мы просмотрим их. Я не думаю, что мы выставим все. Предоставьте решать это мне. Я уточню детали и дам Вам список гостей, когда все будет готово. Обычно, я разрешаю художнику пригласить пятнадцать друзей. Достаточно.
Джексон парил в облаках. Все, что угодно, будет достаточным.
– Конечно, – ответил он, ухмыляясь, как идиот, и не обращая ни малейшего внимания.
– Я рад, что Вы довольны, Джексон. – Литгоу внес картины в каталог и написал расписку в получении. – Тогда до встречи завтра.
Джексон понял, что с ним решено, когда Литгоу собрал картины и понес их в заднюю комнату. Ему будет не хватать портрета Клементины. Последние два года каждый вечер он смотрел на портрет. Джексон написал его за три дня, вернувшись из Лос-Анджелеса, когда были свежи воспоминания о времени, проведенном с Клементиной на пляже.
Повернувшись, он вышел из зала. Воздух был чистым и удивительно теплым, декабрьское солнце рассеяло туман. Джексон сел на автобус и поехал домой, где сразу же бросился к телефону. Так много людей, которым надо сообщить, но сначала, сначала…
– Клементина! – закричал он, благодаря бога, что трубку взяла она, а не Меган.
Тело Клементины напряглось. Только его голос мог сделать с ней такое – захватить душу и тело через расстояние в сотни миль и держать в плену до тех пор, пока не разъединится связь. Она прислонилась к стене в спальной.
– Привет, Джексон. Ты хочешь поговорить с Меган? – Голос звучал ровно, отдавая дань ее актерским способностям.
– Нет. Я хотел поговорить с тобой. Я хочу, чтобы ты первой узнала, что в марте будет выставка моих работ в Картинной Галерее Литгоу.
Напряжение Клементины испарилось, и она села на кровать.
– О, Джек! Правда, это замечательно. Я так рада за тебя. Правда.
Джексон улыбнулся. Он даже не знал, что доставляет ему большее удовольствие, – выставка его картин или то, что Клементину волновало его счастье.
– Спасибо, – сказал он. – Для меня это очень важно. Я звоню потому, что я был на твоей премьере, а теперь я хочу, чтобы ты приехала на мою.
Снова вернулось напряжение. Разговаривать с ним все равно, что качаться на качелях, подумала Клементина. Вверх, свободная и счастливая в одно мгновение, вниз, застывшая, печальная в следующее.
– Я не знаю, Джек. Мне очень хотелось бы там быть, конечно. Я никогда не видела твоих работ. Но…
– Но Меган, да.
– Да, – шепнула Клементина.
– Черт побери, Клементина. Это не может стать предлогом. Прошло три года со времени развода. Разве я не могу иметь собственную жизнь. Ты ведь не скажешь, что она по-прежнему увлечена мной?
– Да, могу, – сказала Клементина, голос ее становился тише по мере того, как он говорил все громче.
– Ну, тогда это ее проблема. Послушай, я не стараюсь быть жестоким. Я стараюсь быть счастливым. Неужели я не имею на это права.
Клементина выходила с друзьями, иногда даже с мужчинами, но всегда лишь на платонической основе, с благонамеренными товарищами по работе и друзьями, которые никак не могли понять, почему в ее жизни нет мужчин, и старались навязаться со свиданиями. Большей частью она выкручивалась каким-то предлогом. Однако пару месяцев назад, не сумев открутиться, она целый вечер прострадала в обществе мужчины, безобидного на вид, как любимый братишка. Он ничего не требовал, не прикасался к ней. Но она не могла отвязаться от мысли: Это – свидание. Будь осторожна.
Вечер она провела, стараясь дышать спокойно, сохраняя на лице улыбку, а черные образы Его молнией проносились в сознании. Тот человек никогда больше не пригласил ее.
Она измучилась, играя постоянно роль жертвы, в испуге убегая от даже самого легкого дыхания жизни. Джексон давал ей шанс вырваться, сделать шаг в верном направлении. В этом нет никакого вреда. Она встретится с ним, посмотрит его работы и вернется домой. Может быть, этот визит поможет ей выбросить его из своей жизни.
– Ты прав, – сказала она. – Я веду себя нелепо. Это – твой день, и я хочу, чтобы он прошел чудесно. Я хочу приехать на открытие выставки.
– Невероятно! – воскликнул Джексон.
Клементина рассмеялась, услышав такой энтузиазм, и удивилась, почувствовав, как теплая волна разливается внутри от сознания, что она ему не безразлична. Любому другому мужчине пришлось бы горы свернуть, чтобы сделать ее счастливой, а Джексон только заговорит или улыбнется ей, и она растаяла.
– Сообщи мне точную дату, – попросила Клементина, – и я обязательно освобожусь на это время.
– Алекс говорила, весной выходит еще один фильм с твоим участием.
– Да. «Полюбить снова». И я по-настоящему горжусь им. Прошло так много времени после «Признать виновной». Я думаю, я прошла с тех пор полный путь.
– Значит, ты довольна.
– Да, думаю, что так. Это работа. Я всегда надеялась, что она будет более эффектной, но сниматься в фильме не представляет из себя ничего особенного. Большую часть времени я просто стою, поворачиваюсь, произношу пару реплик и снова принимаю позы.
– Похоже, что быть звездой совсем не то, о чем говорят рекламы.
– Нет, совсем не то. Восторг первых дней поблек. По-правде говоря, слава, которую я так любила вначале, теперь довольно утомительная вещь. Почти каждый день мне приходится иметь дело с репортерами и людьми, которые тащат меня за рукав, шепчутся обо мне, как будто я не могу услышать их. Даже та небольшая доля известности, которой я обладаю, слишком велика.
Кончив говорить, Клементина поразилась, откуда взялись эти слова. Ее легкое разочарование в карьере было лишь смутной мыслью. Именно это разочарование и заставило сделать столь долгий перерыв между фильмами. И все-таки она поделилась всем этим с Джексоном, как будто говорила об этом постоянно, целые месяцы.
– Мне очень жаль, – сказал он. – Если бы только я смог помочь тебе сделать твою жизнь лучше.
Клементина улыбнулась.
– Ты не думал выставить свою кандидатуру на звание «Волшебник года», – спросила она.
– Гм-м-м. Хорошая мысль. О, еще кое-что. Я хочу, чтобы ты была моей парой на открытии. Судя по тому, как развивается наша жизнь, у меня, может, никогда больше не появится возможность побыть с тобой.
Клементина обдумала каждую причину, по которой ей следует сказать «нет», и отбросила их одну за другой. Для нее очень хорошо по доброй воле согласиться на свидание, и – она надеялась отлично провести время, без всякого страха. А Меган совсем необязательно знать, что она будет его приглашенной. В самом деле, это не имеет никакого значения; нет необходимости причинять ей боль. Кроме того, это всего лишь на один день, а не на всю жизнь. Какой может быть вред?
– Я с удовольствием стану твоей парой, Джексон. Поговорим попозже.
Клементина повесила трубку и неподвижно сидела на кровати. Она боялась, что самое крошечное движение нарушит очарование счастья, охватившего ее. Она сосредоточила все внимание на том, чтобы запомнить каждое сказанное им слово, каждый нюанс, и не слышала, как Меган потихоньку прокралась по коридору в свою спальню. Чуть позже в этот вечер она предположила, что покрасневшие глаза Меган всего лишь начало простуды.
Клементина испытывала странное чувство, возвращаясь сюда, как будто время хищной птицей бросилось вниз и схватило ее ногтями, потянуло назад. Когда показался дом матери, по-прежнему обветшалый, нуждающийся в покраске, железная воля Клементины растаяла по краям и распалась выработанная тяжелым трудом необычность. Она снова стала дочерью своей мамы.
Клементина остановилась на обочине и вышла из взятого напрокат Бьюика, потом долго изучала пристальным взглядом дом. Более десяти лет назад она ненавидела сам вид разросшихся зеленых изгородей и расколотую черепицу. Возможно, время смягчило уродство дома, или с возрастом к ней пришла мудрость не судить все по стандартам совершенства, но сейчас Клементина нашла дом очаровательным. Несовершенство придавало ему характер и индивидуальность. Даже если бы здесь и не жили ее мать с отчимом, она все равно взглянула бы на дом, вообразила бы людей внутри, как они там работают, играют, удирают. Когда она представила свой дом в Малибу с его штукатуркой без единой трещинки, окрашенными окнами и подобранными под окраску цветами, за которыми ухаживал приходящий три раза в неделю садовник, то увидела только четыре стены.
Клементина большими шагами прошла по дорожке и без стука открыла входную дверь.
– Мама, это я – Клемми.
Анжела вышла из кухни, с фартуком, завязанным на широкой талии, и улыбкой во весь рот. Она крепко прижала к себе Клементину.
– Я так рада, что ты здесь. Ты даже не знаешь, как сильно я скучала по тебе.
Клементина немного подалась назад и посмотрела на мать. Светлые волосы как всегда причесаны просто и скромно, словно противные сорняки, появились седые прядки. Морщинки стали более выраженными, а на руках, обнимавших Клементину, болталась дряблая кожа. Но Клементина подумала, что она выглядит замечательно, именно так, как должна выглядеть мама.
– Я тоже скучала по тебе, мама, – сказала она искренне и серьезно. Аромат жареного мяса доносился из кухни.
– Ты ведь останешься пообедать, правда? – спросила Анжела. – Джон обрадуется, увидев тебя.
В последнем Клементина сомневалась, но, тем не менее, приняла приглашение. Ей так хотелось поговорить с кем-нибудь, кто мог бы беспристрастно выслушать ее. Меган, конечно, почувствовала бы себя обиженной и испытала бы ревность, Алекс отнеслась бы критически. Этим утром, когда она не отрывала глаз от телефона и знала, что не сможет позвонить ни одной из них, она впервые осознала, что их дружба имеет предел. Это открытие одновременно и удивило и ранило ее. Она считала, что они какие-то другие, невосприимчивые к ограничениям, с которыми сталкивается большинство других друзей. Клементина с печалью поняла, что они втроем всего лишь люди, со всеми человеческими недостатками, которыми управляют зависть и всякие чувства.
Тогда она подумала, что нет никого больше, к кому бы она могла обратиться, но вдруг с радостью вспомнила, что у нее есть мать.
Она никогда не доверялась Анжеле, как дочь матери, будучи подростком; но последние годы, проведенные вдали друг от друга, поставили их в более равное положение – женщина – женщине. Клементина отложила на день отъезд в Лос-Анджелес и узнала у Анжелы, можно ли ей заглянуть.
Они сидели за столом в кухне. Это был все тот же стол с глубокой царапиной в центре и одной ножкой короче остальных, но на стульях появились новые сиденья в цветочек.
Анжела налила по чашке кофе и внимательно посмотрела на дочь.
– Я не могу даже передать словами, как я горжусь тобой, – сказала она. – Я смотрела «Признать виновной», наверное, раз десять. Вся округа говорила о фильме, когда он шел. К нам никогда раньше не заходило столько людей. Они все хотели знать, как ты это сделала, где ты начинала, все о тебе. И все говорили, что всегда знали, что ты добьешься своего, но это уже явная чушь.
Клементина рассмеялась и провела пальцами по царапине на столе. Она казалась такой хорошей на ощупь, знакомой с самого детства. Она могла закрыть глаза и найти каждую вмятинку, точно знала, где она начинается и кончается. Было так хорошо снова почувствовать себя дома. Несмотря на неприятные воспоминания, последнюю ссору с Джоном, легкость, с которой она ушла, это место все-таки было ее домом. Бальзам времени заставил забыть все плохое.
– Мама, мне нужно поговорить с тобой.
– Я знаю. Я еще раньше поняла это по твоему голосу.
– Правда.
– Конечно. Прошло очень много времени с тех пор, как мы разговаривали в последний раз, но я все-таки твоя мать.
Клементина встала и подошла к окну. Снаружи небольшой дворик зарос буйными сорняками, цветами и кустами. Черная кошка металась за кустарником.
– Его зовут Джексон, – сказала она, закрывая глаза. В восемь часов вчера вечером Джексон зашел за ней в «Хайтт Редженси», чтобы идти на открытие выставки. Он постучал в дверь и вошел в комнату, одетый в белый смокинг, затмив образ, который она рисовала, находясь вдали от него. Его темные волосы были длиннее, чем она помнила их, концы свободными локонами касались плеч. Глаза стали зеленее, похожими на бирюзу, и еще более пронизывающими. Когда он улыбнулся, довольный и счастливый, что снова видит ее, Клементине показалось невозможным, что она когда-то противилась этому обаянию.
– Привет, – нежно сказал Джексон, не сделав и шага от двери, а просто внимательно глядя на нее. На Клементине было узкое черное платье с блестками, расходившееся сбоку на одной ноге и тремя складками спадающее на пол.
– Привет, – ответила она, испугавшись что-то добавить.
Джексон сделал шаг в ее направлении, и сердце Клементины громко застучало.
– Бог мой, как приятно видеть тебя, – почти шепотом произнес Джексон, но шепот этот обладал достаточной силой, чтобы приковать ее к месту.
Ей надо было что-то сделать, сдвинуться, разрядить атмосферу, пошутить. Но она стояла как вкопанная. Джексон сделал еще один шаг, так что теперь стоял буквально в десятке сантиметров от нее.
Их глаза встретились и, как всегда, замерли, как будто ни один из них не мог смотреть на что-то еще, если другой был в комнате. Клементине стало интересно, поцелует ли он ее или прикоснется к ней, или скажет, чтобы она забыла про Метан. В тот момент она сделала бы все, что угодно. Легко, без всякого страха. Его присутствие лишало ее власти и силы. Но он только улыбнулся.
– Пойдем? – спросил Джексон, протягивая руку. – Я не хочу опаздывать. На этой выставке я – главная приманка.
Клементина скрыла разочарование за улыбкой. О чем она думает? Один взгляд на Джексона – и она готова сбросить свою броню и рискнуть оживить воспоминания о Нем. Клементина вскинула подбородок и призвала все свои резервы осторожности. В конце концов, только одна ночь, а потом она вернется домой, к Меган, и жизнь пойдет по плану.
– Клемми.
Клементина обернулась на звук голоса матери, потом подошла к столу и села. Анжела протянула к ней руку, И Клементина сжала ее.
– Ты любишь его? – спросила Анжела.
Клементина опустила голову. Несколько слезинок скатились по ее щекам, но она не сделала и попытки смахнуть их.
– Все гораздо сложнее, – ответила она.
– Что может быть сложнее любви?
– Я. Слишком многое произошло за это время. Годы одиночества заставили меня бояться. Похоже, что я забыла, как поступать. Я не верю, что я смогу… быть с ним.
Прежде, чем заговорить, Анжела долго смотрела на дочь. Потом сказала:
В Картинной галерее никого не было. Джексон опустил папки на стол из меди и стекла и огляделся вокруг. Конечно, он нервничал, и по коже как будто пробегали мурашки. Стены украшали несколько пейзажей и морских видов в традиционном стиле, портреты индейцев, абстрактная живопись. Но большую часть зала заполняли работы молодой художницы Клаудетты Харсинс, живущей в Мендочино. Джексон не раз читал о ней в прессе. Ее картины были современными и абстрактными, выполненными яркими красками и мощными мазками, которые сильно отличались от модных пастельных, утонченных направлений, что не могли не выделяться. Внимательно изучая работы, Джексон нашел их потрясающими, новаторскими и, конечно, заслуживающими признания.
Его мысли были прерваны болью в желудке, как будто его разъедала кислота, так бывало каждый раз, когда он входил в картинную галерею и ощущал страстное желание увидеть в ней свои картины. Желание было таким сильным, что превращалось в физическую боль. Картинная Галерея Литгоу более чем какая-то другая соответствовала стилю Джексона. Его работы безупречно впишутся в ее интерьер. Если бы он сейчас смог заставить мистера Литгоу почувствовать то же самое. Рекомендация Джо открыла ему дверь. Остальное зависит от него самого.
Дональд Литгоу, аскетический, совершенно не артистического типа мужчина, вышел из задней комнаты.
На нем был строгий официальный темно-коричневый костюм, седые волосы разделены сбоку пробором и безупречно уложены. Своим спокойствием и отсутствием эмоций он напоминал манекен и казался совершенно не на своем месте в артистичном, ни с чем не сравнимом окраинном Сан-Франциско. На лице его не было и тени улыбки.
– Мистер Холлиэлл, полагаю?
В произношении чувствовался легкий британский акцент.
– Да, сэр. Очень приятно познакомиться с Вами.
– Конечно. Ну что ж, перейдем к делу. У меня еще одна встреча в 3.15.
Джексон поспешно вернулся к своим папкам и постарался успокоить нервы, распрыгавшиеся, как лягушки. Он уже раз двадцать проходил подобный «суд божий». Большинство владельцев галерей держались гораздо дружелюбнее, чем этот, но все кончалось одним и тем же результатом:
– Ваши работы хорошие, – говорили они, – но не для нас. Нам хотелось бы более совершенные, более традиционные, более какие-то другие.
Джексон только было решил сделать перерыв от круговорота торгов с аукциона, когда Джо предложила посетить Картинную Галерею Литгоу. Она была почти уверена, что Литгоу заинтересуется. Но сейчас Джексон засомневался в ее интуиции.
Литгоу попросил молодую девушку-ассистентку выставить с десяток мольбертов, и Джексон тщательно расставил свои картины. В последнюю минуту он изменил порядок. Обычно он начинал с более смягченных пейзажей и постепенно переходил к более смелым абстракциям, стараясь добиться постоянного внимания. Так как этот философский подход пока что не срабатывал, он решил начать с абстрактных работ, а потом вернуться к пейзажам, сменив яркие краски на пастельные тона. Он любил эффект. Джексон отступил в сторону и ждал.
Дональд Литгоу изучал каждую картину ровно три минуты. Он не проронил ни звука. Ни «Ага», ни «хм-хм». Джексон прислонился к медным ограждениям входной двери, наблюдая, как этот человек рассматривал его жизнь, как будто видел скучный матч по гольфу.
Когда Литгоу закончил изучение всех картин, он снова вернулся к третьей, любимой картине Джексона. Это был абстрактный портрет Клементины, выполненный по памяти, в розовых и белых тонах. Рисовать ее не представляло труда, но потом он решился и сделал контуры неясными, сливая волосы с фоном, смягчая черты лица, так что зритель сначала думал, что это – женщина, но при более близком изучении его уверенность исчезала. Единственное, что Джексон оставил ясным и чистым, – ее глаза, пленяющие, смотревшие сквозь вас глаза.
До сих пор Джексон никому не показывал этот портрет. Долгое время он думал сохранить его для себя. Однако чем больше он смотрел на портрет, тем сильнее ему хотелось поделиться со всем миром красотой Клементины. В последнюю минуту он принял окончательное решение и принес его с собой. Эта его работа была написана сердцем. Если уж она не могла принести ему признание художника, то значит не стоит и пытаться.
– Вот эта, – сказал Литгоу, отступая назад и склоняя голову набок, чтобы увидеть портрет под другим углом, – вот эта совершенно… необычна.
Сердце Джексона сильно забилось.
– Да, – сказал он, – она особенная.
Литгоу снова зашагал перед полотнами; Джексон гадал, как долго он сможет стоять здесь, пока не потребует ответа или не разрыдается. Так не должно было быть. Если у тебя есть силы быть художником, сила воли жить почти без сна, работать в неурочные часы, когда приходило вдохновение, тратить деньги на краски вместо того, чтобы покупать еду, то не следует задавать вопросов, ожидая решения насчет открытия своей выставки. И если после всего этого никто не проявит интереса, можно распрощаться с мыслью, что вложил в работу всю душу.
– Ну что ж, – произнес, наконец, Литгоу, отворачиваясь от работ Джексона и бросая взгляд на часы. – Я думаю, что увидел достаточно.
Молодая ассистентка начала складывать мольберты.
– Поосторожней, – заметил Литгоу. Он повернулся к Джексону: – Скажите мне, мистер Холлиэлл, как долго Вы занимаетесь живописью?
– Всю свою жизнь, – ответил Джексон, стараясь понять, к чему тот клонит, и не слишком обнадеживаясь, чтобы не испытать потом сильнейшее разочарование. – Я начал с рисунков на стенах в кухне родительского дома, – он рассмеялся, но Литгоу даже не улыбнулся.
– Я имею в виду профессионально, – уточнил Литгоу.
Джексон стер с лица улыбку.
– С того времени, как поступил в университет. Около 12 лет, полагаю.
– И это все, что вы сделали.
– Нет, сэр. Примерно, картин тридцать у меня дома. – Он подумал об уничтожающей ярости Меган и сжал кулаки.
– Но это – Ваши лучшие работы?
– Да, я сказал бы так. Хотя остальные выполнены в похожих стилях и с такой же художественной техникой, именно эти я считаю наиболее впечатляющими.
Литгоу кивнул, наблюдая, как ассистентка выходила из зала с половиной мольбертов.
– Последняя выставка, которую я устраивал, была из работ Клаудетты Харсинс; я уверен, Вы знаете это. Она имела огромный успех. Я уже продал 3/4 ее работ, а остальные попридержал, чтобы поднять цену. Сейчас она работает, как сумасшедшая. В течение месяца восемь клиентов дали заказ на ее картины. Им совершенно безразлично, какие, лишь бы это были работы Харсинс.
Джексон кивнул. Боже, этот человек неуловим. Или он хочет выставлять работы Джексона или нет.
– Суть в том, – продолжал Литгоу, и Джексон подавил желание испустить вздох облегчения, – что я не рискую зря. Я тщательно выбираю художников для своего зала. Я знаю публику. Я знаю уровень одаренности, который ожидают увидеть в работах, выставленных в моей галерее.
Джексон безмолвно наблюдал, как Литгоу подошел к столу и поднял портрет Клементины. Он пристально смотрел на него, точно так же, как это часто делал Джексон, потом положил назад.
– Мне хотелось бы включить открытие выставки Ваших работ на конец марта, – сказал он.
Джексон лишился дара речи, застыв на месте. Он надеялся, молился про себя во время всего монолога Литгоу, но никак не мог заставить себя поверить, что это свершилось. Двенадцать лет, двенадцать лет, и, наконец, у него будет собственная выставка. Смысл сказанного медленно проникал в его сознание, пока, наконец, до него не дошла вся значимость слов, и он улыбнулся.
– В любое время, как только Вы скажете, я буду здесь, – произнес Джексон, бросаясь к Литгоу и пожимая руку? – Вы не пожалеете.
Литгоу слегка улыбнулся – явно, самое лучшее, на что он был способен, – и освободил руку из тисков Джексона.
– Уверен, что не пожалею. Мне хотелось бы, чтобы завтра Вы принесли свои остальные работы, и мы просмотрим их. Я не думаю, что мы выставим все. Предоставьте решать это мне. Я уточню детали и дам Вам список гостей, когда все будет готово. Обычно, я разрешаю художнику пригласить пятнадцать друзей. Достаточно.
Джексон парил в облаках. Все, что угодно, будет достаточным.
– Конечно, – ответил он, ухмыляясь, как идиот, и не обращая ни малейшего внимания.
– Я рад, что Вы довольны, Джексон. – Литгоу внес картины в каталог и написал расписку в получении. – Тогда до встречи завтра.
Джексон понял, что с ним решено, когда Литгоу собрал картины и понес их в заднюю комнату. Ему будет не хватать портрета Клементины. Последние два года каждый вечер он смотрел на портрет. Джексон написал его за три дня, вернувшись из Лос-Анджелеса, когда были свежи воспоминания о времени, проведенном с Клементиной на пляже.
Повернувшись, он вышел из зала. Воздух был чистым и удивительно теплым, декабрьское солнце рассеяло туман. Джексон сел на автобус и поехал домой, где сразу же бросился к телефону. Так много людей, которым надо сообщить, но сначала, сначала…
– Клементина! – закричал он, благодаря бога, что трубку взяла она, а не Меган.
Тело Клементины напряглось. Только его голос мог сделать с ней такое – захватить душу и тело через расстояние в сотни миль и держать в плену до тех пор, пока не разъединится связь. Она прислонилась к стене в спальной.
– Привет, Джексон. Ты хочешь поговорить с Меган? – Голос звучал ровно, отдавая дань ее актерским способностям.
– Нет. Я хотел поговорить с тобой. Я хочу, чтобы ты первой узнала, что в марте будет выставка моих работ в Картинной Галерее Литгоу.
Напряжение Клементины испарилось, и она села на кровать.
– О, Джек! Правда, это замечательно. Я так рада за тебя. Правда.
Джексон улыбнулся. Он даже не знал, что доставляет ему большее удовольствие, – выставка его картин или то, что Клементину волновало его счастье.
– Спасибо, – сказал он. – Для меня это очень важно. Я звоню потому, что я был на твоей премьере, а теперь я хочу, чтобы ты приехала на мою.
Снова вернулось напряжение. Разговаривать с ним все равно, что качаться на качелях, подумала Клементина. Вверх, свободная и счастливая в одно мгновение, вниз, застывшая, печальная в следующее.
– Я не знаю, Джек. Мне очень хотелось бы там быть, конечно. Я никогда не видела твоих работ. Но…
– Но Меган, да.
– Да, – шепнула Клементина.
– Черт побери, Клементина. Это не может стать предлогом. Прошло три года со времени развода. Разве я не могу иметь собственную жизнь. Ты ведь не скажешь, что она по-прежнему увлечена мной?
– Да, могу, – сказала Клементина, голос ее становился тише по мере того, как он говорил все громче.
– Ну, тогда это ее проблема. Послушай, я не стараюсь быть жестоким. Я стараюсь быть счастливым. Неужели я не имею на это права.
Клементина выходила с друзьями, иногда даже с мужчинами, но всегда лишь на платонической основе, с благонамеренными товарищами по работе и друзьями, которые никак не могли понять, почему в ее жизни нет мужчин, и старались навязаться со свиданиями. Большей частью она выкручивалась каким-то предлогом. Однако пару месяцев назад, не сумев открутиться, она целый вечер прострадала в обществе мужчины, безобидного на вид, как любимый братишка. Он ничего не требовал, не прикасался к ней. Но она не могла отвязаться от мысли: Это – свидание. Будь осторожна.
Вечер она провела, стараясь дышать спокойно, сохраняя на лице улыбку, а черные образы Его молнией проносились в сознании. Тот человек никогда больше не пригласил ее.
Она измучилась, играя постоянно роль жертвы, в испуге убегая от даже самого легкого дыхания жизни. Джексон давал ей шанс вырваться, сделать шаг в верном направлении. В этом нет никакого вреда. Она встретится с ним, посмотрит его работы и вернется домой. Может быть, этот визит поможет ей выбросить его из своей жизни.
– Ты прав, – сказала она. – Я веду себя нелепо. Это – твой день, и я хочу, чтобы он прошел чудесно. Я хочу приехать на открытие выставки.
– Невероятно! – воскликнул Джексон.
Клементина рассмеялась, услышав такой энтузиазм, и удивилась, почувствовав, как теплая волна разливается внутри от сознания, что она ему не безразлична. Любому другому мужчине пришлось бы горы свернуть, чтобы сделать ее счастливой, а Джексон только заговорит или улыбнется ей, и она растаяла.
– Сообщи мне точную дату, – попросила Клементина, – и я обязательно освобожусь на это время.
– Алекс говорила, весной выходит еще один фильм с твоим участием.
– Да. «Полюбить снова». И я по-настоящему горжусь им. Прошло так много времени после «Признать виновной». Я думаю, я прошла с тех пор полный путь.
– Значит, ты довольна.
– Да, думаю, что так. Это работа. Я всегда надеялась, что она будет более эффектной, но сниматься в фильме не представляет из себя ничего особенного. Большую часть времени я просто стою, поворачиваюсь, произношу пару реплик и снова принимаю позы.
– Похоже, что быть звездой совсем не то, о чем говорят рекламы.
– Нет, совсем не то. Восторг первых дней поблек. По-правде говоря, слава, которую я так любила вначале, теперь довольно утомительная вещь. Почти каждый день мне приходится иметь дело с репортерами и людьми, которые тащат меня за рукав, шепчутся обо мне, как будто я не могу услышать их. Даже та небольшая доля известности, которой я обладаю, слишком велика.
Кончив говорить, Клементина поразилась, откуда взялись эти слова. Ее легкое разочарование в карьере было лишь смутной мыслью. Именно это разочарование и заставило сделать столь долгий перерыв между фильмами. И все-таки она поделилась всем этим с Джексоном, как будто говорила об этом постоянно, целые месяцы.
– Мне очень жаль, – сказал он. – Если бы только я смог помочь тебе сделать твою жизнь лучше.
Клементина улыбнулась.
– Ты не думал выставить свою кандидатуру на звание «Волшебник года», – спросила она.
– Гм-м-м. Хорошая мысль. О, еще кое-что. Я хочу, чтобы ты была моей парой на открытии. Судя по тому, как развивается наша жизнь, у меня, может, никогда больше не появится возможность побыть с тобой.
Клементина обдумала каждую причину, по которой ей следует сказать «нет», и отбросила их одну за другой. Для нее очень хорошо по доброй воле согласиться на свидание, и – она надеялась отлично провести время, без всякого страха. А Меган совсем необязательно знать, что она будет его приглашенной. В самом деле, это не имеет никакого значения; нет необходимости причинять ей боль. Кроме того, это всего лишь на один день, а не на всю жизнь. Какой может быть вред?
– Я с удовольствием стану твоей парой, Джексон. Поговорим попозже.
Клементина повесила трубку и неподвижно сидела на кровати. Она боялась, что самое крошечное движение нарушит очарование счастья, охватившего ее. Она сосредоточила все внимание на том, чтобы запомнить каждое сказанное им слово, каждый нюанс, и не слышала, как Меган потихоньку прокралась по коридору в свою спальню. Чуть позже в этот вечер она предположила, что покрасневшие глаза Меган всего лишь начало простуды.
* * *
Удивительно, но дорога осталась совершенно такой же. Клементина думала, что за это время все изменилось. Она медленно ехала вверх по извилистой асфальтовой дороге, по которой так часто ходила в школу и из школы, глядя вдоль старой улицы Меган на дом ее родителей. Он был таким же безупречно ухоженным, покрашенным и безжизненным, что и всегда. Она уже проехала мимо старого дома Алекс. Холмс сменили отделку с красного на темно-зеленое и добавили смесь розовых, голубых и желтых маргариток в саду. Это была семья, знающая, как обратить на себя внимание.Клементина испытывала странное чувство, возвращаясь сюда, как будто время хищной птицей бросилось вниз и схватило ее ногтями, потянуло назад. Когда показался дом матери, по-прежнему обветшалый, нуждающийся в покраске, железная воля Клементины растаяла по краям и распалась выработанная тяжелым трудом необычность. Она снова стала дочерью своей мамы.
Клементина остановилась на обочине и вышла из взятого напрокат Бьюика, потом долго изучала пристальным взглядом дом. Более десяти лет назад она ненавидела сам вид разросшихся зеленых изгородей и расколотую черепицу. Возможно, время смягчило уродство дома, или с возрастом к ней пришла мудрость не судить все по стандартам совершенства, но сейчас Клементина нашла дом очаровательным. Несовершенство придавало ему характер и индивидуальность. Даже если бы здесь и не жили ее мать с отчимом, она все равно взглянула бы на дом, вообразила бы людей внутри, как они там работают, играют, удирают. Когда она представила свой дом в Малибу с его штукатуркой без единой трещинки, окрашенными окнами и подобранными под окраску цветами, за которыми ухаживал приходящий три раза в неделю садовник, то увидела только четыре стены.
Клементина большими шагами прошла по дорожке и без стука открыла входную дверь.
– Мама, это я – Клемми.
Анжела вышла из кухни, с фартуком, завязанным на широкой талии, и улыбкой во весь рот. Она крепко прижала к себе Клементину.
– Я так рада, что ты здесь. Ты даже не знаешь, как сильно я скучала по тебе.
Клементина немного подалась назад и посмотрела на мать. Светлые волосы как всегда причесаны просто и скромно, словно противные сорняки, появились седые прядки. Морщинки стали более выраженными, а на руках, обнимавших Клементину, болталась дряблая кожа. Но Клементина подумала, что она выглядит замечательно, именно так, как должна выглядеть мама.
– Я тоже скучала по тебе, мама, – сказала она искренне и серьезно. Аромат жареного мяса доносился из кухни.
– Ты ведь останешься пообедать, правда? – спросила Анжела. – Джон обрадуется, увидев тебя.
В последнем Клементина сомневалась, но, тем не менее, приняла приглашение. Ей так хотелось поговорить с кем-нибудь, кто мог бы беспристрастно выслушать ее. Меган, конечно, почувствовала бы себя обиженной и испытала бы ревность, Алекс отнеслась бы критически. Этим утром, когда она не отрывала глаз от телефона и знала, что не сможет позвонить ни одной из них, она впервые осознала, что их дружба имеет предел. Это открытие одновременно и удивило и ранило ее. Она считала, что они какие-то другие, невосприимчивые к ограничениям, с которыми сталкивается большинство других друзей. Клементина с печалью поняла, что они втроем всего лишь люди, со всеми человеческими недостатками, которыми управляют зависть и всякие чувства.
Тогда она подумала, что нет никого больше, к кому бы она могла обратиться, но вдруг с радостью вспомнила, что у нее есть мать.
Она никогда не доверялась Анжеле, как дочь матери, будучи подростком; но последние годы, проведенные вдали друг от друга, поставили их в более равное положение – женщина – женщине. Клементина отложила на день отъезд в Лос-Анджелес и узнала у Анжелы, можно ли ей заглянуть.
Они сидели за столом в кухне. Это был все тот же стол с глубокой царапиной в центре и одной ножкой короче остальных, но на стульях появились новые сиденья в цветочек.
Анжела налила по чашке кофе и внимательно посмотрела на дочь.
– Я не могу даже передать словами, как я горжусь тобой, – сказала она. – Я смотрела «Признать виновной», наверное, раз десять. Вся округа говорила о фильме, когда он шел. К нам никогда раньше не заходило столько людей. Они все хотели знать, как ты это сделала, где ты начинала, все о тебе. И все говорили, что всегда знали, что ты добьешься своего, но это уже явная чушь.
Клементина рассмеялась и провела пальцами по царапине на столе. Она казалась такой хорошей на ощупь, знакомой с самого детства. Она могла закрыть глаза и найти каждую вмятинку, точно знала, где она начинается и кончается. Было так хорошо снова почувствовать себя дома. Несмотря на неприятные воспоминания, последнюю ссору с Джоном, легкость, с которой она ушла, это место все-таки было ее домом. Бальзам времени заставил забыть все плохое.
– Мама, мне нужно поговорить с тобой.
– Я знаю. Я еще раньше поняла это по твоему голосу.
– Правда.
– Конечно. Прошло очень много времени с тех пор, как мы разговаривали в последний раз, но я все-таки твоя мать.
Клементина встала и подошла к окну. Снаружи небольшой дворик зарос буйными сорняками, цветами и кустами. Черная кошка металась за кустарником.
– Его зовут Джексон, – сказала она, закрывая глаза. В восемь часов вчера вечером Джексон зашел за ней в «Хайтт Редженси», чтобы идти на открытие выставки. Он постучал в дверь и вошел в комнату, одетый в белый смокинг, затмив образ, который она рисовала, находясь вдали от него. Его темные волосы были длиннее, чем она помнила их, концы свободными локонами касались плеч. Глаза стали зеленее, похожими на бирюзу, и еще более пронизывающими. Когда он улыбнулся, довольный и счастливый, что снова видит ее, Клементине показалось невозможным, что она когда-то противилась этому обаянию.
– Привет, – нежно сказал Джексон, не сделав и шага от двери, а просто внимательно глядя на нее. На Клементине было узкое черное платье с блестками, расходившееся сбоку на одной ноге и тремя складками спадающее на пол.
– Привет, – ответила она, испугавшись что-то добавить.
Джексон сделал шаг в ее направлении, и сердце Клементины громко застучало.
– Бог мой, как приятно видеть тебя, – почти шепотом произнес Джексон, но шепот этот обладал достаточной силой, чтобы приковать ее к месту.
Ей надо было что-то сделать, сдвинуться, разрядить атмосферу, пошутить. Но она стояла как вкопанная. Джексон сделал еще один шаг, так что теперь стоял буквально в десятке сантиметров от нее.
Их глаза встретились и, как всегда, замерли, как будто ни один из них не мог смотреть на что-то еще, если другой был в комнате. Клементине стало интересно, поцелует ли он ее или прикоснется к ней, или скажет, чтобы она забыла про Метан. В тот момент она сделала бы все, что угодно. Легко, без всякого страха. Его присутствие лишало ее власти и силы. Но он только улыбнулся.
– Пойдем? – спросил Джексон, протягивая руку. – Я не хочу опаздывать. На этой выставке я – главная приманка.
Клементина скрыла разочарование за улыбкой. О чем она думает? Один взгляд на Джексона – и она готова сбросить свою броню и рискнуть оживить воспоминания о Нем. Клементина вскинула подбородок и призвала все свои резервы осторожности. В конце концов, только одна ночь, а потом она вернется домой, к Меган, и жизнь пойдет по плану.
– Клемми.
Клементина обернулась на звук голоса матери, потом подошла к столу и села. Анжела протянула к ней руку, И Клементина сжала ее.
– Ты любишь его? – спросила Анжела.
Клементина опустила голову. Несколько слезинок скатились по ее щекам, но она не сделала и попытки смахнуть их.
– Все гораздо сложнее, – ответила она.
– Что может быть сложнее любви?
– Я. Слишком многое произошло за это время. Годы одиночества заставили меня бояться. Похоже, что я забыла, как поступать. Я не верю, что я смогу… быть с ним.
Прежде, чем заговорить, Анжела долго смотрела на дочь. Потом сказала: