Кузьменко Павел. Система Ада

   - Что? - не понял Шмидт и решил не отдавать больному инициативу в разговоре. - Вы читали стихи.
   - Да. Стихи, - старик снова закрыл глаза. - Чтобы не сойти с ума. Это Пушкин. Знаешь такого?
   - Конечно.
   - Конечно, - повторяя слова, он смаковал их, точно конфеты. - Значит, ты не отсюда?
   - Нет. Я из Москвы.
   - Москва. Она еще существует?
   - Еще как!
   - Давно ты здесь?
   - Я думаю, месяца четыре или пять. Часов-то нет.
   - Сколько ни думай, наверняка ошибешься. По одним моим расчетам я тут десять лет, а по другим - пятьдесят. Сталин умер?
   - Давно.
   - Как давно? - Вопрошающий даже немного затрясся - так важен для него был ответ.
   Миша принялся натужно соображать и наконец сообразил:
   - Сорок четыре года назад.
   Старик глубоко вздохнул и вдруг, назидательно подняв кривой и тонкий указательный палец, произнес загадочную фразу:
   - Запомни, Миша. Коломенский, хоть и был зэ-ком, тоже дьявол. Как ты сюда попал?
   - Да мы впятером залезли в пещеру возле поселка Метростроевский, чтобы, честно говоря, от армии, тамошней, российской, закосить. Потом вход завалило, точнее, его замуровали. Встретили туриста Крота, который все входы-выходы знает, он нас сюда и привел.
   - Крот. Старая скотина. Он многих привел. И не стареет, гад.
   - Он уже никогда не постареет. Он мертв. Старик, казалось, ничуть не удивился этой новости, точно давно ее ждал, так же, как смерти Сталина.
   - Садись сюда.
   Миша сел на край его кровати.
   - Послушайте, - горячо, взволнованно зашептал Миша. Он чувствовал в этом старом больном человеке живой разум и компетентность, - здесь все какие-то психи, зомби запрограммированные. Никто не верит, что отсюда имеется дорога наружу и что там есть жизнь и Цивилизация. Крота убили, понимаете, убили. Его душили шарфиком, как Дездемону, какие-то люди, вторые бежали отсюда. Там был один такой, болтливый, по фамилии Фадеев, еще один, с чеховской бородкой, Константин, кажется, Владимирович. Сволочи. Они, я уверен, искали выход, поскольку сперли у нас примус. И могли найти. Простите, я говорю бессвязно. Но раз мы сюда вошли через этот странный коридор, где очень густой воздух, значит, можно через него и выйти. Вы говорите, что Крот многих привел. Значит, он регулярно бывал наверху. Скажите... Как вас зовут?.. Понимаете...
   - Замолчи.
   Старик выставил перед собой полупрозрачную тонкую ладонь, защищаясь от словесного потока. Он улыбался мудрою улыбкой, которая, точно кисея на гробу, скрывала жестокую раковую муку.
   Шмидт уже свыкся с той мыслью, что здесь, на глубине, или существовал изначально, или был искусственно создан способ изменения течения времени-Старик, выглядящий на девяносто в здешнем пятьдесят восьмом примерно году. По нормальному летоисчислению, выпасть из которого Шмидту не позволял инстинкт самосохранения, этому старику было лет сто тридцать. Солидный возраст, чтобы одним движением ладони, одним взглядом мудро и покровительственно остановить словесный понос девятнадцатилетнего растерянного истерика.
   - Я все понял, Миша. Подожди. Я умру не сегодня и не завтра. А послезавтра. Меня зовут Петр Иванович. У нас еще есть время. Послушай стихи. Я не помню начала и конца, но стихи все равно прекрасные.
   И медленно, пройдя меж пьяными,
   Всегда без спутников, одна,
   Дыша духами и туманами,
   Она садится у окна.
   И веют древними поверьями
   Ее упругие шелка,
   И шляпа с траурными перьями,
   И в кольцах узкая рука.
   И странной близостью закованный,
   Смотрю за темную вуаль,
   И вижу берег очарованный
   И очарованную даль.
   Глухие тайны мне поручены,
   Мне чье-то солнце вручено,
   И все души моей излучины
   Пронзило терпкое вино...
   Не помню... Всю жизнь под землей. Всю жизнь мертвецом прожить, господи. Помню в Петербурге только Аничков мост. Помню, Троицкий через Неву строили... Ограду Летнего. Миша, ты здесь санитар, да?
   - Ну, вроде того.
   - Если я умру здесь, отрежь у меня клок волос - на груди еще сохранились - или ноготь отрежь, или палец, пока меня не унесут на съедение...
   - На какое съедение? .
   - Молчи. Потом. И если выберешься на поверхность земли, езжай в Петербург, коли он еще существует, или как его там переименовали?
   - Всё существует. Петербург теперь снова Петербургом называется.
   - Поезжай в Петербург и похорони частичку меня на Волковом кладбище в могиле Марии Львовны Захарьиной или Алексея Львовича Захарьина. Хоть кого-нибудь из нашего рода. Должна там чья-то могила быть. Хочу, как человек. Сделаешь?
   - Да. Обещаю.
   - Спасибо. Тем людям, которые Крота задушили, я помог бежать, - он тяжело вздохнул и погрустнел, точно сожалея. - Костя Линицкий был правой рукою этого подонка Дудко, хоть и интеллигентный человек.
   Хорошо бы они добрались. Я скажу тебе всё, что знаю, Миша, только...
   - Что?
   - Ты знаешь какие-нибудь стихи, которых я не cльпцал? Стихи - это всё, что мне осталось прожить. Мoжет, сам писал...
   - Ну, я не знаю серьезных, Петр Иванович. И забыл уже все тут.
   - Вспомни, - приказал старик.
   Миша напряг нейронные связи. Бесконечные одинаковые мрачные своды, царица-темнота и царица-тишина делали все, чтобы жалкий живой человечек позабыл тут даже, как его самого зовут. Но мудрый Петр Иванович заставил его вспомнить. Память была единственной движущей силой сопротивления сумасшествию и вредной водичке подземной реки. Когда-то он учил эти стихи наизусть, чтобы позабавить девушек и произвести на них впечатление. И вдруг все строчки встали перед глазами, словно написанные на этой неровной зеленовато-серой стене.
   - Ну это такой стёб, то есть ирония. Вот такие...
   Пролетали комарабли, как стальные дирижабли, во все стороны как сабли ноги вострые торчабли. Их суставы скрежетабли, их моторы бормотабли, и крыла их слюдяные от полета не ослабли.
   Комарабли пролетали в третьем-пятом океане, в атлантическом просторе, в ледовитом уркагане, бороздили параллели под созвездьем козерака, очи светлые горели из тропического мрака.
   Их торчали шевелились, их махали развевались, их вонзилов турбобуры угрожающе вращались. Но от внутренних печали пели как виолончели, а наружными печали освещали всю окрестность.
   Пролетали комарабли, тяжкий ветер подымали, насекомыми телами все пространство занимали,
   птицы гнева и печали волны черные вздымали. Пролетали комарабли, комарабли проплывали!'
   Старик перхающе засмеялся. Коснулся ледяными пальцами Мишиной руки.
   - Молодежь. Все бы вам поерничать. Кто это написал? Хотя его имя мне все равно ничего не скажет. На том свете узнаю. Если и после смерти не попаду сюда... Хм, комарабли. Это же комары образно, да? Такие маленькие, назойливые, кусачие? Господи, никогда больше не услышу их прелестного жужжания. Еще что-нибудь помнишь?
   Это был абсурд высшей пробы. Стотридцатилетний и девятнадцатилетний сидели, навеки замкнутые в подземной системе в условиях военного времени вневременной, бесконечной и никому не нужной войны, и за долгие мгновения до смерти старика читали наизусть стихи. Или это была их маленькая победа над безумием.
   - Вот еще, - сказал Миша. - Совсем не ернические.
   ... погонщик возник неизвестно откуда.
   В пустыне, подобранной небом для чуда по принципу сходства, случившись ночлегом, они жгли костер. В заметаемой снегом пещере, своей не предчувствуя роли, младенец дремал в золотом ореоле волос, обретавших стремительный навык свеченья - не только в державе чернявых, сейчас, - но и вправду подобно звезде, покуда земля существует везде .
   Старый, очень старый Петр Иванович выслушал это и тяжело вздохнул. Потом что-то в нем угрожающе эахрипело. Долгожданная смерть напомнила о себе. Миша это почувствовал. Растерявшись, сделал попытки встать, чтобы позвать кого-нибудь, ввести больному ненужное лекарство. Но больному не хотелось нарушать такого приятного одиночества вдвоем, такого последнего диалога.
   Он схватил собеседника за теплую руку мертвыми пальцами и, переборов внутреннюю боль, хрипло прошептал:
   - Сиди.
   Несколько минут он одолевал своего беспощадного, грызущего рака, потом заговорил:
   - Постарайся не задерживаться тут, парень. Это страшное место. Ну, да ты сам уже понял, полагаю, коли сохранил разум и память. Это страшный мир. И ты видишь перед собой одного из его создателей. Меня арестовали в тридцать седьмом в Питере, в... как его там тогда, в Ленинграде. Тогда многих хватали. А я дворянского происхождения - чего ж не забрать. Через два года из Печорлага перевели сюда. В Тульской области зэки расширяли каменоломни, где брали камень для строительства метро в Москве. Сталин, конечно, хотел, чтобы поближе к столице. Сталин хотел весь мир прижать к ногтю - война ведь должна была начаться. А немцы уже работали. Американцы тоже. Оппенгеймер и Эйнштейн в Америку перебрались. Слухи, все больше слухи, но опасные слухи были. Вот меня сюда и перевели, в шарашку. Я же физик, профессором был в Петербургском университете. Ты в физике что-нибудь понимаешь?
   - Нет. Почти ничего, - покачал головой Шмидт. - В школе у меня трояк был с минусом, почти "неудовлетворительно".
   - Тогда детали я опущу...
   В маленьком измученном теле все заклокотало внутри еще сильнее, чем прежде. Старик широко открыл рот, задрожал, застонал. Но его холодная рука держала парня железной хваткой. Через некоторое время он снова смог говорить.
   - Мы должны были лишь начать, всё подготовить. Потом, я думаю, взяли бы Курчатова, Капицу, еще кого-нибудь. Но не вышло. Нас завалило. Я знаю, атомную бомбу все-таки создали. Другие. Досюда сведения иногда доходят. У нас вышло другое страшное оружие. Володька Коломенский не имел никакой ученой степени, молодой. Но он был гений. Я знаю, ему сам дьявол помогал. Мы все-таки построили атомный реактор. А Коломенский открыл необычные свойства радиоактивной соли в Соленой пещере. Реактор работал на ее ионах, брал прямо из воздуха. Когда главный выход завалило и стало ясно, что началось нечто странное, Володька все равно продолжал работать. Эта машина сгущала само время. На разных уровнях оно текло по-разному. Где почти нормально, где медленно, где быстро. В одном кольцевом пограничном коридоре оно вообще остановилось! Теперь уже ничего нельзя понять. Потому что сам реактор вместе с Коломенским засыпало новым обвалом. В Соленой пещере осталось немного людей. И они, те, что были возле самого реактора, превратились в монстров. К сожалению, до войны кое-где бабы сидели вместе с мужиками. И здесь, и в Соленой пещере остались женщины. Люди начали размножаться. Там монстры, а тут психи. Лета ведь проходит через какой-то участок, где действует еще одна непонятная волна от реактора. Господи, убей меня поскорее, ведь я тоже создавал этот ад...
   Старик ненадолго замолчал, и Миша осмелился перебить его:
   - Но вы же, как я слышал, были в Соленой пещере, лечились. И что за монстры...
   - Есть там один гротик, где они не трогают. Если их хорошо подкармливать человечинкой, с ними можно договориться. Когда подземный завод завалило, несколько урок и один комиссар захватили тут власть. уяс они-то воды из Леты не пили. Комиссар Голдов, сволочь, знал античную литературу. Это он так назвал здешние реки. Убили его, слава богу. А меня они при себе за консультанта держали. Крот и еще некоторые нашли тайные ходы на поверхность. Без них жратва и патроны давно бы уже кончились. Устроили тут адские игрища...
   Петр Иванович все чаще стал задыхаться, останавливаться. Похоже, ему уже начинал отказывать разум. Миша чувствовал, что старик забыл о его присутствии. Человек, с тридцать девятого года не видевший солнца, как будто просто выговаривался напоследок, как будто диктовал мемуары, чтобы не унести в могилу тайну тульского подземелья.
   - Сюда пытались пробиться с поверхности. Не думаю, чтобы в НКВД смогли так просто смириться с потерей сверхсекретного завода. Последний раз два года назад. Уж не соображу, какой у вас тогда был год. Но ничего не вышло. Всех, кто пытался, уничтожили. От них случайно осталось несколько газеток, чего-то в них было завернуто. Самые свежие, которые я видел, за тысяча девятьсот шестидесятый.
   Эта история была, конечно, интересной, но Шмидта сейчас волновало другое. Расположенный к нему умирающий старик, похоже, знал, как отсюда выбраться. Мише было не до писательства, не до мемуаров, не до обнародования сенсационных тайн. Ему жаждалось просто выбраться отсюда в нормальный человеческий мир.
   - Петр Иванович! - напомнил он о себе. И тут старик прозрел. Рак, точно им управляли эти неизвестные жестокие властители-урки, чтобы не выдать главной тайны, вцепился в бедного профессора уже смертельной хваткой. Захарьин с жутким клокотанием внутри изогнулся в позвоночнике так, что даже столкнул Шмидта с края кровати. Глаза старика выпучились и налились кровью. Изо рта пошла какая-то зловонная желтая пена. Миша склонился над ним, пытаясь уловить последние слова.
   - Иди, - пробулькало горло,- иди... отсюда... кольцо... по часовой...
   Тело, лишенное жизни, рухнуло на кровать. Ржавые пружины жалобно пропели. Миша несколько минут с тупой внимательностью разглядывал мертвеца. Потом вспомнил предсмертную просьбу ученого, чуть дрожащей рукой расстегнул провонявшую одежду у него на груди, захватил клок седых волос на густо заросшей груди и с силой дернул. В пальцах осталось несколько мертвых волосков. Михаил оторвал кусочек ветхого одеяла, завернул в него волосы и сунул в карман.
   Вызвали часовых, и они унесли мертвеца на носилках. Шмидт уже примерно догадывался куда.
   Ни час, ни сутки спустя никаких репрессий по случаю смерти Петра Ивановича не последовало. А когда Мише и Кате удалось в очередной раз уединиться в бельевой, он едва дождался окончания сеанса сладострастия, чтобы открыть подруге то, что ему удалось узнать.
   . - Господи, какой ужас, - резюмировала девушка. - Но главное-то...
   - Да вот то-то и оно, - согласился Миша, перебирая кудри любимой, лежащей головой у него на плече. - Слишком много потратили времени на поэзию, а про дорогу он сказать не успел. Начитались стихов - тащимся, тащимся... Но, может, он и сам не знал. Вон те старички вырвались отсюда, но дошли ли - бог весть.
   -- А что он сказал последнее?
   -- Кольцо. По часовой. - Что это значит?
   - Скорее всего - тот первый освещенный коридор, куда нас Крот вывел.
   - Значит, там надо идти по часовой стрелке, - обрадовалась Катя и, приподнявшись на локте, горячо поцеловала, как и всегда, с трудом выбритую щеку Друга.
   Миша задумался, не особенно разделяя ее энтузиазм.
   - А как ты это себе представляешь - по часовой?
   - Ну-у, вышел и направо.
   - Представь себе, что ты вышла на МКАД.
   - На что?
   - Помнишь Кольцевую автодорогу вокруг Москвы?
   -Да.
   - Ты разве увидишь, куда она загибается, такая здоровая? На здешней кольцевой тоже не очень заметно.
   - Если я вышла на эту МКАД из Москвы, я пойду по часовой направо.
   - А если ты попала на нее из-под земли, стоит ночь, и ты понятия не имеешь, с какой стороны находится Москва?
   - Тогда не знаю. Но мне все-таки кажется, что мы должны находиться внутри того кольца.
   - Дай бог.
   Спасительное воображение, которое не давало угаснуть разуму и перескочить, как остальным копошащимся тут людям, на эволюционную ветвь термитов, которое сохраняло в памяти образы того дива дивного -обычной и совсем небесконечной жизни на поверхности земной коры, теперь рисовало невидимые каменные линии устройства чудовищного изобретения Коломенского и прочих коммунистических узников. Человеческий замкнутый термитник, выход из которого был доподлинно известен одному сумрачному существу Кроту, к сожалению, уже покойному.
   Хотя вряд ли ему одному. Сначала Мише и Кате представилось, что это гигантская воронка из сужающихся концентрических кругов - чем уже круг, тем быстрее там идет время. Но нет. В отсутствие лестниц, при порой совсем незаметном ощущении, куда ты идешь - вверх или вниз, трудно было разобраться. Если в родильном гроте или там, где быстро исцелялись раны, время шло быстрее, это вовсе не значило, что в гроте, находящемся ниже, оно текло еще быстрее. Скорее всего, более-менее нормально.
   Нет. Самый подходящий образ, нарисованный воображением, представлял собой будильник, попавший под кувалду, так же, как этот, вдруг заработавший без обогащенного урана атомный реактор, попавший под многотонный обвал. Пружины, колесики в полном беспорядке, торчат во все стороны и движутся как попало. И никто уже в этом не разберется - ни черт, ни сам Коломенский.
   Боевой экипаж после завтрака пребывал в недоумении. Оно выражалось в том, что построенное и длительное время стоящее без дела воинское подразделение из человекообразных существ стало колыхаться с небольшой амплитудой, пошатываться от почти нечувствительных воздухотоков. Капитан Волков ушел за получением инструкций и как сквозь землю провалился, хотя в данной обстановке более подошло бы - как на поверхность поднялся. Буревестник Чайковский ходил-ходил вдоль строя, но потом и ему это наДоело, и он отдал команду перекурить. Весь экипаж Дружно повалился на землю и заснул. Солдатам снились остановившиеся работы по строительству оборонительных укреплений, заржавевшие без штыковых Упражнений штыки, застрявшие в известняке расплющенные пули и далекие древние боевые действия, о вторых им рассказывать будет некому, да и незачем.
   Но Волков все-таки появился. Экипаж был разбужен и вновь построен.
   - Впередсмотрящие Орешко и Самсонов! - весело гаркнул начальник. Трудовой поступью пятилеток к построению социализма и коммунизма на десять шагов из строя вперед шагом марш!
   Бодрой, слегка шатающейся походкой вышел один Самсонов.
   - Ну как боевой дух, товарищ впередсмотрящий? Высок?
   - Так точно!
   - Покажем нашим боевым товарищам казакам высокие морально-волевые качества, воинскую смекалку и народные таланты зотовофлотцев?
   - Так точно! Покажем!
   Некоторым стоящим в строю, наиболее проснувшимся, послышалось в словах капитана нечто необычное. Что за боевые товарищи казаки? Показать-то мы им, разумеется, все, что надо, покажем. Но кто это?
   Тут только Волков сообразил, что он вызывал из строя двоих, а вышло вполовину меньше.
   - Ты Самсонов, да? А где впередсмотрящий Орешко? Орешко! Впередсмотрящий Орешко, твою мать!
   Буревестник, где Орешко?
   - Товарищ капитан, разрешите доложить? - пролепетал Самсонов, и его покрытая младенческим пушком нижняя губа немного задрожала.
   - А? Где Орешко?
   - Товарищ капитан, впередсмотрящий Орешко пал смертью храбрых в боях за освобождение нашей социалистической родины от злобных происков дуДковских агрессоров.
   - Да? - удивился капитан и задумался. Он прошелся вдоль строя, шаркая по мелким камешкам блестящими хромовыми сапогами. Время от времени он поднимал голову .и тревожно вглядывался а одинаковые головы своих подчиненных - а эти не дали еще? Потом опять опускал взгляд на свои сапоги ц невнятно бормотал про мобилизацию всех сил наперекор всем трудностям и преградам. И вдруг его озарило:
   - В сбитом некоторое время назад корейскими охотниками, то есть героическими зотовскими средствами ПВО дудковском самолете-шпионе, нагло пробравшемся... В общем, среди шпионского оборудования обнаружен музыкальный инструмент типа гитара. После того, как зотовские специалисты обезвредили шпионские происки, этот инструмент поможет шире распространить передовой опыт. Кто умеет играть на музыкальном инструменте типа гитара?
   По логике вещей этот вопрос смысла не имел. Из условных рефлексов зотовофлотцам их цивилизацией были привиты только военный и речевой. Но Волков был умен и знал, что спрашивал. В армии было два адмирала. Почему бы ему не стать третьим за такие заслуги?
   Строй молчал, а капитан сверлил уверенным взглядом отличника боевой и политической подготовки Савельева. Так продолжалось до тех пор, пока Волков не крикнул:
   - Впередсмотрящий Савельев, уверенной поступью ко мне шагом марш! Саша покорно вышел.
   - Умеете играть на музыкальном инструменте типа гитара?
   - Так точно! Умею на типа гитара. Только я давно... - Не посрами, сынок. За слезы наших матерей, ВДов, стариков и детей. Родина ждет от тебя.
   Новый политический курс по всем законам психологии не мог быть введен в пещере внезапно. Сначала, безo всякого перемирия, сами собой затихли боевые действия. Потом была дана установка на подготовку к событию огромной общественной и политической значимости. Начальствующими это не могло быть понято иначе, чем подготовка к восемнадцатому съезду зотовской партии. Народу было все равно. Но съезд, заключавшийся обычно в том, что сам Зотов под несмолкающие овации являл свой лик в главном конференц-гроте и молча выслушивал боевые речи адмиралов Двуногого и Кукареки, продолжавшиеся обычно не более пяти минут, гладил по головке парочку детей и матерей-героинь и исчезал в таинственных недрах, так вот, этот съезд все никак не начинался.
   Началось же, ввиду временного отсутствия патронов у обеих воюющих сторон, нечто совершенно необычное - месячник зотовско-дудковской дружбы.
   Однажды пришел Двуногий и объявил в уже почти опустевшем от больных и совсем опустевшем от ранeных боевом отделении собрание личного состава.
   - В условиях изменения международной обстановки и временного ослабления военного напряжения наш народ смело смотрит вперед и протягивает руку дружбы братским народам. Дудковские казаки, с кем мы рука об руку всегда находились в труде и боях, строят такой же социализм, как мы, и поэтому на торжественный объединительный съезд, посвященный месячнику зотовско-дудковской дружбы, от нашего дружного коллектива отправятся рулевые Зотова, Рабинович, буревестник Моторина, впередсмотрящий Иванов. А от родильного отделения... Ну, я им скажу отдельно.
   Кзотова будь готов!
   - Всегда готов!
   Дело Зотова нынче выглядело мирно. Бездельничающие медики ходили из угла в угол и неосознанно тосковали по привычной работе. Некоторые тайком пили спирт и предавались блуду. Они оставались ко всему готовыми.
   Адмирал уже повернулся, чтобы дальше вести разъяснительную работу, но тут его внеуставно окликнула Катя Зотова.
   - Товарищ адмирал, а можно...
   - Что? - спросил он, точно ожидая от этой загадочной девушки чего-то необычайного. В его глазах светилось безумие.
   - А можно еще отправится впередсмотрящий Шмидт?
   - Можно.
   "Эх, - подумал этот Шмидт, - надо было ей так же просто попросить у Двуногого фонарь".
   Актовый зал, где Шмидт уже однажды бывал, оказался занят людьми ровно наполовину. Но все равно такого скопления подземного народа Мише видеть еще не доводилось. К имевшимся тут прежде рядам зрительских камней и досок были добавлены настоящие стулья, кресла и даже кровати из госпиталя.
   Первые ряды занимали, как можно было определить по знакомой фигуре первого допросчика несчастных туристов Семочкина, чекисты. Затем сидели делегаты от часовых. Миша узнал буревестника Макарова и кивнул ему. Тот кивнул в ответ. Далее расположили медиков и матерей-героинь с детьми. Матери-героини Маши Ереминой среди них-не было. Наверное, осуществив возможное зачатие, она уже вынашивала пушечного человеческого баранчика. Вполне возможно, что родившийся бройлер сможет претендовать на фамилию Шмидт. Или тут дают фамилии по маме? Михаил не испытывал никаких чувств по этому поводу, как-то не мог испытывать. Но ребенок, зревший в Катином чреве от семени оловянноглазого Саши, волновал его. Ребенок легко проецировался оттуда на мужчину, сохранившего разум и желание дать невинному зданию будущее.
   За ними сидели всякие разные военнослужащие и даже бульники, рабочие секретного военного завода. В помещении стоял всепобеждающий запах грязных человеческих тел и было удивительно тепло, но душно. Люди сползлись на праздник и усиленно свободно дышали.
   Признаками праздника были расставленные на сценическом возвышении, еще никем не занятые стулья и стол, покрытый белой больничной простыней. Задник составляли два знамени. Красное знамя зотов-цев было знакомо и представляло собой белое полотнище с чуть более ярким белым кругом посередине. Поскольку у всех на шапках в качестве эмблемы был белый круг, официально именовавшийся красной звездой, то сей государственный стяг можно было определить как попытку доступно изобразить давно знакомый символ - кротовую жопу.
   Подле на грубой стене подземной выработки было прикреплено незнакомое, но столь же объяснимое, очевидно, дудковское знамя - белая пятиконечная звезда на белом поле. Звезда казалась нарисованной довольно кривовато. Она отдаленно напоминала камлающего шамана.
   Возле своих знамен висели цветные портреты, по всей вероятности из вечного советского журнала "Огонек", древнего источника радости и красок. В детстве Мишу иногда возили на лето в деревню во Владимирскую область к каким-то отдаленным не то родственникам, не то знакомым. Он видел в некоторых избах стены, оклеенные картинками из "Огонька", особенно у пожилых людей, давно свыкшихся с мыслью, что это единственный иллюстрированный журнал. Он играл по большей части с приезжими и реже с местными ребятишками на заросших выгонах и огородных задах в войну, и они мастерили себе такие же самодельные знамена. Беда, что здесь, в Системе Ада, и не пахло деревней и детством. Но пахло немытыми телами и вечной подземной сыростью.
   Было совсем не удивительно увидеть возле зотов-ского знамени портрет Сталина с надписью "Зотов", а возле дудковского - портрет Ленина с надписью "Дудко". От перемены надписей ничего не менялось. О Дудко, как о реальном человеке, упоминал перед смертью старик Захарьин. Зотов также существует. Интересно, как выглядят они на самом деле?