Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости - жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.
   Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом", - не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству!
   Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, - один плотник, как лягушка, нырнул в воду, - соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле.
   - А чужеземец? - спросил Даттам. - Куда он делся из Золотого храма?
   - Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
   - Еще что? - осклабившись, сказал Даттам.
   - Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
   Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.
   Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его:
   - Куда едешь?
   Бредшо сказал:
   - У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахоры.
   Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
   - Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? - Обмахнулась кончиком косы и добавила: - Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, - покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, - поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу...
   Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом.
   Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, - прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей.
   Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.
   Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд - как стрела:
   - Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, - вроде на утиный шлях собирался.
   Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, - на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, - а половина Эльсила уже за этой чертой.
   - Сними шапку, дурень, - сердито закричал Эльсил одному из дружинников. - Не видишь - солнце восходит!
   Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал:
   - Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
   И поворотил коня.
   Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
   - Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?
   - Оставь его, - сказал другой дружинник. - Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а - ничье.
   Через два часа всадники нагнали повозки.
   Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
   Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, - чужеземца скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца.
   Эльсил встал над ним и сказал:
   - Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так оно и сделалось.
   Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив, взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и горько плакала.
   Бредшо выволокли из фургона.
   Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и поволокли с собой пешего.
   Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников между собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей.
   Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах.
   Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников заметил и подошел к нему:
   - Хочешь пить? Бери, - и поднес корчагу к губам.
   Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул дружиннику. Бредшо поджал губы.
   - Ну, чего же ты? - сказал Эльсил.
   Бредшо сказал то, что думал:
   - Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа, зарежет меня, как барана.
   Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина.
   - Обещаю тебе, - сказал Эльсил, - пока ты этого вина не выпьешь, никто тебя не тронет.
   Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе, проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула.
   - Чего ждешь! Руби! - со злобой закричал Эльсил дружиннику.
   - Слушай, - сказал Бредшо. - Ты же обещал, что пока я этого вина не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью: оно пролилось, и в грязь ушло.
   Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.
   - А ведь ты, пожалуй, прав, - сказал наконец.
   Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер.
   Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка, аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью.
   Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.
   - Нехорошо это, - сказал один из дружинников, - мало того, что мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на священной тропе.
   - Да, - сказал его товарищ, - интересно: дважды мертвый - это одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?
   Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках, которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались.
   - Я здесь на ночь не останусь, - сказал дружинник. Пошли вниз, к костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.
   - Пошли, - сказал его товарищ.
   На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке, посоветовали:
   - Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя еще отпустит, - насчет вина ты, конечно, прав.
   Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, - а потом начал трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился - и выстрелил в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо, потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.
   Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг, воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.
   - Жаль, постороннего нет, - сказал Эльсил.
   Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца - нарушишь данное ему обещание, не убьешь - не отомстишь за друга. А уж у людей глаза от смеха полопаются!
   Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался.
   Пожилой дружинник горько сказал:
   - Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.
   На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил:
   - А где чужеземец?
   - Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
   - Ну разумеется, - сказал Даттам, - это бывает. Ловили его вы, а сожрали щекотунчики.
   - Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона? Повадились нас монахи нашим же законам учить.
   - Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой, учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы.
   - Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
   - Может такое случиться, - сказал Даттам, - что благодаря Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи.
   Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за эти годы, вот таких и переманивал, - изгнанников, убийц. Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, - писать по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю.
   - Я согласен, - сказал Эльсил.
   Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы, чтобы запомнили происшедшее. Потом - по обычаям империи: Даттам достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную клятву Эльсила - королю Харсоме.
   Только привесили к бумаге кисть и печать - послышались крики. Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца, как большого мокрого сома.
   - В рыжей пещере спал, - сказали они. - Опустило в серный источник, да так и заснуло.
   Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как в утробу матери.
   - Мы заключили договор, - сказал Эльсил, - потому что я был вне закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек. А так как погибший жив, то я - не вне закона.
   - Договору обратного хода нет, - сказал Даттам.
   Эльсил сел на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек исполнять все обещанное?
   - Дарю вам его, - сказал Эльсил. - Если вы его убьете, - я ваш должник и вассал Харсомы.
   Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать веревки. Даттам сказал:
   - Весьма сожалею - я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.
   Смял договор и бросил к ногам Эльсила.
   - Подождите, - сказал Эльсил, - я хотел вас испытать.
   Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.
   Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.
   Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье. Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой, короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его обратно, и не мог отказаться от подарков.
   Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:
   - Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров недруга сражаться с другом.
   Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:
   - Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека - мне ли убить хорошего коня?
   Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил - настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.
   Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел об измене родине, - как же так, - Эльсил со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово "родина", ни, особенно, слово "нация" были неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.
   Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем.
   Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал до крайности.
   Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван.
   - Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.
   Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
   - Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
   Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
   - О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
   На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.
   Монах поцеловал горячий лоб:
   - Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым.
   Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
   - Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.
   За порогом Лива упала на колени перед монахом:
   - Простите ему, - шептала она, - как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников.
   - И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам бог не прощает.
   Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал он. - Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..."
   Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
   - Откройте, - шептала она, - беда!
   Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
   - Где краденое, говори!
   У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.
   Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.
   - А это что? Хахаль твой? - удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал:
   - Да ведь это Марбод Кукушонок!
   Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка.
   Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, - Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка - заодно.
   Королевский советник передал свои соболезнования:
   - Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили - так не отпускайте.
   Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, - а кончится ярмарка - и Кукушонка казнят.
   Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена - в бургомистры.
   Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки.
   - Еще чего! - расхохотались оба стражника.
   Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам.
   Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.
   Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:
   - Земля - всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется.
   Мышь ростом с корову - все равно мышь.
   - А ведь господину тоже вина хочется, - вспомнил один из горожан. Хочется? - повернулся он к Марбоду.
   Марбод глядел на него с усмешкой.
   Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел.
   - Смотрите, он сейчас обидится, - сказал второй горожанин.
   Марбод усмехнулся.
   - По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ?
   Защечные мешки страшно надулись.
   - Храбрый какой, - заметил его товарищ.
   - Очень храбрый, - ответил защечный мешок. - Однажды красный герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, - и зарубил проводника. Это был мой младший брат.
   - А у меня, - задумчиво заметил его собеседник - племянницу испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.
   Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому принципу городские магистраты назначали за него поручителей.
   На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.
   Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в усадьбе не было; где был - отвечать отказался даже под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:
   - Не имеете права!
   Морской апельсин он своим не признал:
   - Не терял я бога на корабле.
   Обвинитель Ойвен только осведомился:
   - А где же вы его потеряли? - и показал присяжным пустой мешочек для амулета.
   Марбод молчал.
   - Знатные господа, - сказал обвинитель Ойвен, - готовы на любую ложь, едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто Белый Кречет молился со ржаными корольками.
   "Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?" - подумал Марбод и сказал:
   - Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что его нет на корабле.
   После добровольного признания и говорить было не о чем.
   Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и проволокли через площадь.
   И тут - то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал тайный знак, - народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся на заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников, заорал и бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним.
   - Стойте! Во имя божьего мира!
   Как ни странно - но минут через десять крики и кулаки разогнали толпу.
   - Поздно, - с облегчением шепнул обвинитель Ойвен, глядя на неподвижно лежащее тело. Лох Сорокопут, один из дворцовых чиновников, доверенное лицо Арфарры, кивнул.
   Но обвинитель Ойвен ошибся.
   Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели, тот еще нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть:
   - Пусть брат пришлет в тюрьму приличного вина. Меня тошнит от просяной бузы!
   Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге.
   Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не как воин, а как овца! Марбоду показалось, что один из поручителей тайком от других жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил лавочнику что угодно за кинжал или яд.
   Тюремщик оглянулся и упал ка колени:
   - Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь им в будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы умрете в тюрьме или от рук палача. На Весеннем Совете все знатные люди будут требовать вашего освобождения!
   Ванвейлен побывал на строительстве дамбы.
   - Помните, - сказал он, - был тут один работник - без ушей, без носа.
   - Помню, - сказал управляющий. - Мы его неделю назад выгнали. Товарища обокрал.
   - А за что, - спросил Ванвейлен, - у него уши отняли?
   - А, - сказал управляющий, - за морское воровство. А ведь из почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У брата - такая лавка в Яшмовом Квартале.
   Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале.
   Хорошенькая, чистенькая девочка с золотыми косами продала ему стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские апельсины.
   Девочке было лет двенадцать, и о человеке-половинке она сказала снисходительно, подражая взрослым:
   - Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил себе ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего не выйдет.
   Ванвейлен спросил, не поддерживают ли они связи с непутевым родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного намека.
   - Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить, чтоб не злился. А сейчас - как можно!
   Ванвейлен выскочил из лавки так, что едва не опрокинул разносчика масла, входившего в дверь, извинился и пошел домой.
   Разносчик поглядел ему вслед, поправил картуз и шагнул внутрь лавки.
   Вечером разносчик сказал сыщику Доню:
   - Заморский торговец Ванвейлен разыскивает морского вора по кличке Лух Половинка. Лух Половинка ходит под водой, как посуху. Последний год остепенился, работал на строительстве дамбы. Неделю назад его выгнали управляющему показалось, что он о чем-то толковал с чужеземцами. Где он теперь - никто не знает.
   Сыщик Донь покопался в своей картотеке.
   На следующий день, когда один из малолетних агентов Доня околачивался возле лавки, из решетчатого окна выглянула старуха-лавочница и протянула мальчишке узелок со словами и с монеткой: "Отнеси на Ивняковую улицу". В узелке были лепешки, печеные с тмином и заговорами, чтобы исправиться. Материнское исправление пеклось напрасно: Луха Половинки по указанному адресу не оказалось.
   Сыщик Донь задумался.
   Странное дело. Если господин Ванвейлен знал (опять же - откуда?), что второй человек, бывший на корабле, - Лух Половинка, то почему он не сказал об этом Доню? Если он не хотел, чтобы Луха Половинку отыскал именно Донь зачем обещал две тысячи?
   Несомненно было одно: чужестранец стал своим человеком у королевского советника; Стало быть, действовал по его приказу. Стало быть, лучше было его слушаться. Ибо сыщик Донь не знал многих второстепенных обстоятельства данного дела, но знал все существенные.