Страница:
Горяк, которого подменил Жив, сидел рядышком на помосте дощатом, тряс черной головой, разминал затекшие пальцы. Горяк был смышленный, усердный, но хлипкий, как и трое других горяков на лодье. Временами Жив жалел, что взял их в плавание, лучше б коз пасли по склонам. Но не попрекал — горяки не жаловались, не ныли, молчаливо, подобно русам, претерпевали тяготы похода. Кряхтел и охал один только Ворон, ему ширь океанская и неприкрытость были не по нутру, старого воеводу тянуло в родные дубравы. За неимением таковых на лодье он отсиживался под навесом, карты правил, ворчал, бывало и разговаривал сам с собою, щуря единственный глаз. Было от чего хмуриться и ворчать — уже третий раз за последние два лета выходили из Срединного моря Русского меж столпов Яровых в океан, бороздили гладь поднебесную до полнейшего изнеможения, семерых потеряли в походах, а земель в океане никаких так и не нашли. Видно, врали старые карты русов — чертежам было не меньше тыщи лет, кожа могла ссохнуться, выкривить очертания берегов и проливов. Хорошо еще, были они запечатаны в сосуды глиняные, нето бы совсем сгнили в сырости Диктейской пещеры. Много в ее потаенных глубинах добра было накоплено, очень много — не один век копили его беглецы с большой земли. Ворон жалел даже, что показал чертежи княжичу — загорелся тот, ведь не всю жизнь таиться на Скрытне, собственной тени страшась, — у Крона руки длинные, везде достанет — а тут можно было навсегда уйти в края вольные, незнаемые, зажить там открыто и широко!
— А ты чего расселся? — пророкотало вдруг из-за спины. — Устал?!
Горяк вскочил на ноги, выпучил карие поблескивающие живым умом глаза на Овила. Тот стоял прямой и высокий, в тяжелом войлочном корзне и меховой русской шапке с широкими отворотами. Овила никакой зной не брал. Но и за весла он не садился, блюл честь воеводскую.
— Оставь его, — приказал Жив, даже не оборачиваясь.
— Ну-ну, — пробурчал воевода, — как знаешь… а только не княжье это дело, веслами махать.
Жив хотел было окоротить второго боярина, уже выпрямил спину, повернул голову, не выбиваясь из общего ритма, продолжая ворочать орудием своим. Но передумал. Пусть говорит, пусть душу отводит. Ведь он ему дядька, с Вороном на пару берег его и учил уму-разуму сызмальства, признал за княжича, когда Живу еще и года не было, а до того у горяков гостеприимных жили… Жив вспомнил Малфу, приемную мать свою и кормилицу, улыбнулся, окликнул горяка.
Тот сменил его ловко, не замедлив хода весла. Только шепнул:
— Спасиба, Зивес!
Жив отмахнулся.
Не княжье дело! Прав Овил, всю жизнь веслом махать да земли чужие на отшибе выискивать, когда есть своя, отчая, дедова и прадедова — не княжье дело! Он до крови закусил губу.
И увидал в зыбком мареве белесой пелены выступившие вдруг, будто из-под воды, зубья скал. Яровы столпы! Слава Роду Небесному!
— Земля-я! — закричал с носа впередсмотрящий.
— Земля, — прошептал позади Ворон. Жив и не заметил, когда он подошел. Походка у воеводы была мягкая, рысья. Волосы и усы стали седыми, сивыми. Но жилистая рука уверенно покоилась на набалдашнике тяжелого меча. Выбитый глаз скрывала черная повязка. Сильно изменился Ворон, постарел, высох — доведись ему попасться на глаза Великому князю, может, и не признал бы Крон княгининого воеводы.
— Наплавались!
— Еще и через наше море плыть, — поправил воеводу Жив.
— По нашему, что по озерцу лесному, — согласился Ворон, — даст Старый хозяин, доплывем.
Овил молчал, теребил ус. Он-то знал, что безопасней по океану ходить, туда княжьи струга не суются, они все больше вдоль берегов… а там, в Срединном, можно в любой миг наткнуться на властелинов ойкумены, на кроновых дружинников. Да и самому Великому князю — далеко с Олимпа видать! А все ж шестнадцать лет минуло с того страшного дня, когда бежать пришлось на Скрытень, а ничего — Бог миловал. Жив вдавил свят-оберег ладонью в грудь, смахнул прядь со лба. Теперь Яровы столпы виднелись ясно, слепой узрит. Гребцы вполголоса затянули песню, повеселели — лодья ходко побежала вперед.
Давным-давно, как рассказывал Живу Ворон, а ему самому волхвы-волохи лесные, в незапамятные времена пращуров сам отец Яр, [7]имевший пристанище свое у Мертвого моря по левому берегу священного Яридона, [8]не имея сил больше идти по свету, послал две дружины русов-яриев в обход Срединного моря — одну по северному берегу, другую — по южному. И сказал перед смертью: «Увидите дымы костров своих, узрите друг друга. Но не сомкнутся руки ваши… И не будет больше рода единого. Рассеетесь по земле, дабы положить начало народам многим. И забудет брат брата, и не поймет языка его, и поднимет меч на брата. Так будет. Ибо чрез многое прошли мы на торном пути своем. Надо пройти и чрез это…» Немало месяцев дружины пешие шли на закат солнца по пескам и оазисам, взбираясь на хребты горные и спускаясь в пропасти. И пришли к тому месту, ще истекало море Русское в океан, увидели дымы костров своих, увидели друг друга с берегов разных, с северного и южного, вздымающихся столпами каменным над синей гладью… но не смогли обняться по-братски, сомкнуть рук своих. Не было ни лодий у них, ни плотов… Так и разбрелись, кто куда. А пики каменные, сглаженные ветрами и временем, стали звать с той поры столпами Яровыми… Часами мог слушать Жив предания старины глубокой. Обученный Овилом. разбирал черты и резы на глиняных и деревянных дощечках, что хранились в сундуках вдоль мшелых стен потайных залов пещеры. Глубока была память рода.
Тяжка участь изгоя.
— Иди оденься, — шепнул Ворон в ухо, — шелом не забудь.
Жив улыбнулся, положил руку на плечо дядьке. Он был на голову выше его. Стоял литой бронзовой статуей под огнедышащим светилом, не человек, не смертный, но спустившийся с заоблачных высот юный бог — кого он мог бояться здесь, посреди волн? Пять раз проходил он меж Яровых столпов. Лишь однажды дерзкая стрела содрала с плеча клок кожи.
Жив сдернул ремешок со лба — тяжелые светлору-сые волосы рассыпались по плечам густыми волнами. Он тряхнул головой и кудри взвились солнечной короной. Меч вынырнул из ножен, взлетел высоко вверх, в поднебесную синь, бешенно вращаясь и сверкая надраенной сталью. Прошло несколько мгновений, прежде, чем он застыл намертво в крепкой руке Жива. Ворон вздохнул, опустил глаз.
— Баловство это, — просипел вв. настойчивей, — иди!
Делать было нечего. Жив бросил короткий взгляд на приближающиеся скалы. И побрел к домине. Гребцы тоже не теряли времени даром, подтягивали кожаные панцири, клали шлемы поближе, проверяли крепления щитов — береженого Род бережет. Про столпы ходили слухи недобрые, будто чудища там в пещерах надводных и подводных обитали — чуть зазеваешься, стиснут с обеих сторон и сожрут с потрохами. Русы смеялись, подначивали друг дружку бабьими присказками, а сами потихоньку отводили глаза, чтоб не сглазить, не приманить беду. Горяки всему верили, тряслись со страху. Но весел не бросали.
Сильным течением лодью сносило назад, норовило погнать по океанским волнам к югу, до края земного. Течение было странным, не понимали его ни Овил, ни Ворон — то было оно, а то не было, словно владыка морской в свои путанные игры играл. В прошлый раз проскочили столпы с ходу, засветло. На этот — солнышко начинало клониться к окоему. И хотя до заката было еще далеко, но откуда-то взялась вдруг серая туча, хмарью затянула всю западную часть небосвода.
— А ну, навались! — кричал во всю глотку Овил.
Гребцы старались на совесть и без его окриков, всем хотелось проскочить столпы до темноты, а ночевать уж в родном море Русском. Хоть и закрыты земли отчие для каждого, кроме Скрытня-острова, а тянет к ним, близок дом… Вот только поди, поспорь с течением подводным.
Малой поступью продвигались вперед.
Жив давно вышел из укрытия — в корзне тяжком сером, в легких бронях, сапогах расшитых пластинами бронзовыми, с шеломом в руке — а скалы не приблизились, хоть снова за весла садись.
— Ничего, прорвемся, — успокоил Овил, — не впервой!
Прорвались, преодолели течь океанскую только к вечеру, к сумеркам. Дружина вконец изнемогла, обезру-чела и обезножила от усталости. Но возле самых столпов вода бьиа тихой, как и посреди океана.
— Слава тебе. Господи! — не выдержал один из гребцов-русов. — Добралися!
Он приподнялся над скамьей, чтобы лучше разглядеть возносящиеся вверх, но уже теряющиеся в наползающем тумане нагромождения камня. И тут же осел, запрокинул лицо к небу. Из-под всклокоченной бороды торчала стрела.
— Суши весла! — заорал Ворон. — Вздымай щиты выше!
Жив подскочил к дружиннику. Но поздно, тот был уже мертв. Изо рта его оскаленного струйкой сочилась кровь. Жив хотел выдернуть стрелу, поглядеть на нее. Но Ворон остановил, покачал головой.
— Не надо, не тревожь его.
Резким движением он обломил торчавший конец, вышвырнул за борт.
Подошедший к ним Овил посмотрел в серые глаза Жива, пристально, с вопросом. Помедлил, потом вымолвил:
— Что ж, князь, решай, ще ночевать станем. Здесь тихо, можно переждать до утра.
— Он верно говорит, — добавил Ворон, — туман сгущается, попусту бросать стрелы они не станут.
— Кто они? — не ответив, спросил Жив. Воеводы промолчали, пожали плечами. Тогда Жив решился.
— В своем море ночевать станем, — сказал он, как отрезал.
И потеснив горяка, сам уселся за весло.
Плыли тихо, стараясь не плескать водой, не бить плашмя, даже дышали не в полную грудь. Правду ли, кривду про чудищ бают, а смерть их коснулась незримой рукой костлявой Мары, унесла одного в вырий.
Ворон почти не видел черных в сумеречном мороке столпов. Но он их ощущал кожей — вот, нависли громадины, зажали с боков, будто поползли навстречу друг другу, чтобы вместо объятий братских пронзить друг друга мечами острыми, будто уже сбывается изреченное отцом Яром, не проклятие, нет, но нечто лихое и тяжкое, чрез которое не перешагнешь, не переступишь.
Овил стоял на носу, вглядывался в серую хмарь.
Но беда пришла не спереди.
В борта, разом, с обеих сторон, ломая весла и вышибая их из рук, ударило что-то тяжелое. Полетели откуда-то снизу прямо на настил лодьи смоляные горящие факелы. Впились в просоленое дерево острые багры. Засвистели дротики, загудели стрелы. Рухнул со скамьи гребец, сидевший перед Живом. Застонали на корме… И только после этого отовсюду, сверху, снизу, с боков фянул оглушительный боевой клич:
— 0-оррр-рр-ра-аа!!!
Он походил на рык тысячи разъяренных барсов. В одно мгновение Жив срезал из веревочной петли тяжеленное весло, перехватился поудобнее и размашистым ударом опрокинул в воду сразу четверых орущих бородачей. Один из них успел швырнуть в него свой топор — тот просвистел у самого уха, вонзился в мачту.
— Факелы за борт! — кричал Ворон. — Живей, браты, живей!
Овил рубился на носу с тремя разбойниками. Они наседали, теснили воеводу, давая возможность своим забираться на лодью. Теперь Жив ясно видел — это не княжьи люди, не Кроновы, у тех справа одинаковая, шеломы один к одному. А эти были кто во что горазд. Но большинство в волчьих шкурах, с оскаленными волчьими пастями на головах, бородатые, крепкие, остервенелые… Еще троих он уложил на палубу, только хребты затрещали, четвертому снес голову, а об пятого — великана в бронзовых бронях — обломил весло.
Побоище шло от носа до кормы. Взмокший Ворон сбросил шлем. И бился двумя мечами, сдерживая натиск разбойников. Спиной к спине защищал его тот самый горяк, которого менял Жив, он дрался обломком весла, мечей у горяков не было, да и не умели они обращаться с мечами, на все нужен навык. Ворон сил зря не терял, бил точно, в цель, отправляя к праотцам то одного, то другого. Он не собирался сдаваться, хотя нападавших, судя по всему, было гораздо больше. Главное, не дали огню заняться, пламя сбили, факелы по-вышвыривали в воду… теперь держаться надо, не числом берут, а умением. Ворон хоть и одним глазом, но ясно видел волчьи пасти на головах. Поначалу решил было, что свои, кореваны лесные, вой Копола… потом пригляделся: нет, не свои, чужие, дикие какие-то, и глаза у них безумные — опились отварами, небось, перед боем.
Он пронзил мечом прыгнувшего сбоку, тут же раздробил челюсть рукоятью другому. Третий выскочил снизу, будто таился во тьме, вышиб меч из левой руки. Но Ворон успел уцепить его за горло — мертвой хваткой. И бросил в лицо:
— Получай, гад!
— Сам гад… — успел прохрипеть бородач, прежде чем клинок вонзился в его брюхо.
Свои! Русы! Ворона аж передернуло. Везде они, разбрелись по белу свету, рассеялись, брат на брата меч поднял… сбылось проклятие Яра. Однако в сече любомудрствованием заниматься было некогда. В сече — или ты, или тебя. Ворон еле успел отсечь руку с занесенным топором, иначе бы не сносить головы. Топор упал к ногам, пригодится.
А из тьмы, с вязанных плотов из огромных бревен, все лезли и лезли на лодью свирепые бородачи с мечами, топорами, палицами.
— Чего лезете?! — заорал вдруг Ворон, теряя выдержку, злобясь. — Не торговое судно! Чего брать тут?! Олухи! — Он не сомневался, что его понимают. Ведь, действительно, брать у них было нечего, только их жизни да доспехи…
Нападавшие опешили на миг, застыли. Но тут же закричали еще яростней, навалились всем скопом, они не собирались упускать победу из своих рук.
Ворон и сам видел, понимал все: дружинников ос' талось меньше десятка, все выдохлись, многие изранены, бьются на грани жизни и смерти, так долго не протянуть. А эти все прибывают… Вот тебе и чудища пещерные. Одичали, одичали браты! Бог им судья.
Горяк упал с пробитой головой, застыл на настиле, политом кровью и оттого скользком. Ворон чуть скосил глаз, приметил: его место занял княжич, бьется топором оброненным, хорошо бьется, сдерживает вахлаков, не зря его обучал искусству воинскому.
— Держись, — крикнул Ворон, — будет и им конец!
— Невмоготу, — отозвался сипло Жив. Он тоже был без шелома, в разодранной, иссеченной рубахе да порезанном кожаном панцире. Светлые кудри слиплись от пота, обвисли.
Ворон развалил чуть ли не напополам еще одного, успел сорвать с головы у него волчью оскаленную морду, поднес к глазу, пригляделся — нет, и волк мелок, и выделка не та, все не то! Руки у Ворона наливались свинцовой тяжестью. Годы! Не век же рубакой быть, пора бы и на покой… только какой тут покой будет. Он отбил удар каменной палицы, опрокинул бившего. Повернулся боком к княжичу.
— Надо держаться, терпи!
— Не могу, — прохрипел Жив, — не могу держаться больше. Хватит!
Он с такой силой отшвырнул от себя топор, что проломил им грудь бородачу, лезшему через борт. Тут же выхватил длинный стальной меч из ножен. Выдохнул гулко. И бросился вперед в самую гущу нападающих.
Отсеченные головы, руки, ноги полетели во все стороны.
У Ворона сдавило сердце обручем, как встарь. Он кивнул одному из воев, тот занял место воеводы. А сам добрел до мачты, оперся спиной, сполз вниз. Вот тебе и княжич! Ворон ничего не видел во мраке. Но очень хорошо слышал, как с лихим свистом рассекает ночной воздух меч, как визжат, орут, стонут, хрипят и отчаянно ругаются раненные, покалеченные, как падают их тела за борт, в воду. Творилось нечто невообразимое, Ворон эдакого еще не видывал… Ай, да княжич! Терпеть он не мог, сдерживал себя! Хороший вой… только бы вот в лютости не перебрал бы лишку, супротивника тоже иногда прощать надо.
Ворон встал. Ноги держали, голова кружилась меньше. Он хотел было пойти на подмогу княжичу… Но Жив уже сам шел к нему. Шел, тяжело дыша, отдуваясь, отирая локтем пот со лба.
— Все, — сказал он, когда подошел вплотную, — кончено!
Ворон не ответил, только моргнул. Мутная слезинка выкатилась из-под набрякшего века. Старый Ворон плакал. И виделся ему сейчас вовсе не этот могучий, высокий воин, сжимающий рукоять меча, а тот мокренький, вырывающийся, кричащий младенец, которого вздымал он к грозовым тучам под нещадным ливнем. Совсем раскис воевода.
Зато Овил не растерялся. Он выполз из кучи наваленных по настилу тел, встал, пошатываясь, озираясь, ища свою богатую меховую шапку. Потом плюнул в сердцах под ноги. Собрал уцелевших. Таковых набралось семеро, трое из них тоже еле держались на ногах. Да еще два напуганных, ничего не соображающих горя-ка вылезли из-под скамей.
Но Овил не дал им передышки.
— Трупы в воду! — приказал он. — Своих на нос. Целые весла собрать… да живей! Стоять нельзя, уходить будем!
Среди мертвых нашли одного притаившегося парня, молодого еще, безбородого, израненного. Овил хотел зарубить его. Но Жив не дал.
— Привязать к мачте, — велел он, — утром побеседуем. А теперь… — он послюнил палец, поднял над головой, ощутил холод ветра. — А теперь ставь парус — проснулся Старый, внуков нам в подмогу прислал!
Пока ладили парус, Жив смотрел в черное звездное небо. Хмарь рассеялась. По бокам чернели вершинами угрюмые столпы. Бился о борт лодьи ненужный никому плот, пришлось отпихивать веслами. Ползли седые клочья по черной воде. И не было слышно ни стона, ни плача — будто и не случилось ничего. Жив представил себе пещеры, жен и дочерей, сидящих в них, дожидающихся своих бородатых мужей… им-то каково? Нет, неладно что-то в мире, худо. Там Крон творит расправы. Тут дикари эти… не такой мир оставлял отец Яр сынам своим, не такой.
Ветер набирал силу. Скрипела мачта. И не было воды промыть раны, только на питье. Жив обернулся назад, прошел на корму. Уставился в черный провал за столпами, там океан-батюшка, там земли неведомые. Но ему, Живу, князю русов, там делать нечего, у него и тут хлопот хватит, пора расставаться с детскими грезами. Пора на Скрытень!
Утро пробудило спящих тихим добрым светом. Один рулевой бодрствовал на корме, напевал что-то под нос, щурился. Лодья шла полным ходом под тугим парусом. И не было видно ни скал, ни столпов, ни берегов. Только морская гладь в белых барашках простиралась округ.
Жив обошел спящих. Совсем мало людей осталось. Один увечный за ночь умер, ушел в царство Белеса. Он сам отнес тело к носу, положил рядом с другими павшими, задернул холстиной.
Потом вернулся к мачте. Исподлобья поглядел на привязанного. Тот тоже не спал, озирался пойманным волчонком, настороженно и боязливо. Был он чуть моложе Жива, но мог сойти и за мальчонку — угловатый, худой, голенастый, только вихры соломенные торчат. Один глаз подбит, заплыл, другой хоть и красный от бессоницы и переживаний, боя и слез, а все ж таки светится васильковым светом. Совсем не страшный разбойничек, даже жалкий.
Жив присел перед ним на корточки. Спросил:
— Ты кто?
— Скил, — отозвался парень сразу, не заставляя себя упрашивать.
Жив улыбнулся хмуро.
— По-русски разумеешь? Хорошо!
— Росы мы, — пояснил пленник, — и вячем рос-ски.
Речь его бьиа не совсем такой, к какой привык княжич, но он все понял. Росы. А кому ж еще жить на Яровых столпах, повсюду росы, везде русы. Только ряда нет, растерялись наособицу, так, видно, свыше завещано.
Пленник глядел Живу на грудь, глаз не отрывал.
— Свят-оберег, — пояснил княжич, коснувшись пальцами черного креста с загнутыми посолонь концами.
— У мине тако бил, — пожаловался парень, —
номале. Обронил берегу, потому худо мине. а ти славно.
— Может, потому, а может, и по-другому, — не согласился с ним Жив. — А что имя твое значит, не слыхал такого прежде, вроде, не русское?
Парень улыбнулся впервые за все время.
— Росское! — Он задрал лицо к голубому высокому небу, попытался пару раз взмахнуть связанными руками.
Жив понял.
— Сокол, что ли?
— Есть, е-е, Сокил, — подтвердил пленный обрадо-ванно, — точно Скил будет. Наш род скилов есть. Мы росы скилы!
Жив протянул руку, ухватил за драный хвост волчью шкуру, оставшуюся на палубе после побоища ночного, бросил к ногам пленника.
— А чего ж в волков рядитесь, коли соколы?
— То хоривы, они волци. Мы скилы. Хоривы в печерах сиде. Мы на гори, высоко! [9]
— А как разбойничать, так вместе?! — разозлился Жив.
Скил не ответил, затрясся всем телом, опустил глаза.
— Ладно, не бойся, — Жив распустил узел, сбросил веревки, — гуляй, малый. За тебя браты твои и отцы ответили уже, хватит и того.
«Гулять» было некуда. Скил завертел головой, вскочил на ноги. И тут же упал, скривился от острой боли — все тело за ночь затекло в путах.
Проснувшиеся вой глядели на него недружелюбно, еще болели давешние раны, ушибы, ссадины.
Шли под парусом день, другой, третий. А на четвертый пришлось к берегу пустынному пристать, проводить в путь дальний братов погибших. Восемь стволов повалили сухих, знатный костер был, высоко к небу подымалось пламя, высоко душам героев летать. Там же и воды набрали свежей. Настреляли дичи. Скил ходил со всеми, таскал бревна, бил дичь. Куда ему было теперь деваться. Да и дружине на пользу — две руки никогда не лишние.
Жив тоже таскал бревна для крады. Он знал обычаи русов: мертвых хоронят в земле с почестями, но в земле родной, вде живет род — им мертвецов до Скрыт-ня не довезти, про Русию и думать нечего — а в походах и на войнах погребают павших в огне, чтобы сразу взлетали на пастбища привольные, чтоб не держали их тела, тяжелые и ненужные уже, душ легких и чистых. Так делали отцы с дедами, так делать и им надо. Отцы… Вспоминая отца своего Крона, Жив мрачнел: ему дал жизнь, а у матери забрал! Помнил завет древний «не суди отца своего». Но не мог не судить. Оттого и бежал за столпы Яровы, подальше от Русии. Уж лучше б Ворон ничего не рассказывал ему, лучше б в неведении жизнь проживать!
До Скрытия еще дважды пришлось высаживаться на земли иные. Не баловал их Старый бог ветрами. А ввосьмером на веслах не шибко побежишь. Видели средь камней людей черных. Одного поймали. Да так и отпустили ни с чем, слов русских не понимал, сам лопотал чего-то невнятное, таращил глаза, вращал белками, дрожал… что с такого возьмешь. Велик свет белый, много в нем народов всяких, и каждый по-своему живет, чужим умом перебиваться не хочет. Многое познал Жив к шестнадцати годам, много повидал, не сидел сиднем на Скрытно. Где только ни был: и на Медном острове, и на Оловянных, и к верховьям великой реки Ра подымался, и с Вороном пешком к святым местам хаживал, в Яридоне чело омывал… лишь на север был путь закрыт. А возвращался всегда на Скрытень, там родился, там все родное, там силу копил и наращивал в долинах и по перевалам горным, там ума набирался в беседах долгих с дядькой своим, да разбирая письмена старые из пещерных кладов, русов-беглецов выпытывая да с горяками местными об их нехитростях рассуждая. Но больше всего дала ему пещера Диктейская. Знал бы Крон, что там внутри, не поспешил бы назад в палаты великокняжьи.
В трудах и походах время текло быстро. Но покоя на сердце не было. Какой там покой!
— Ничего, лодью подновим. Дружину соберем лучше прежней, — приговаривал Ворон. — Яр-отец нам что говорил? Пусть старые да слабые с женами сидят на земле, холят ее и берегут, плоды взращивают. Молодые пусть за окоем идут, ибо племя расти должно, не будет расти — тут ему и конец настанет. А мы еще молодые! — И встряхивал седой головой.
Но Жив-то знал, что воевода и с матерью его, княгиней Реей не сидел подолгу на одном месте, расхаживали по землям Кроновым да и подалее.
А лодья крутым носом раздвигала море, разрезала. Близок был Скрытень. Даже Скил радовался — и его ноги по земле стосковались.
Только радость была преждевременной.
— Чего там? — не понял Овил, глядя на выплывающие из-за окоема горы. Прикрылся ладонью от солнца. И тут же помрачнел, выкринул резко: — Опускай парус! Живей давай! С другой стороны зайдем, с гористой!
Ворон не сразу понял, что случилось, не разглядел, уж слишком Овил глазастым был. А как поближе подошли, как увидел, сердце старое оборвалось. Жива добудился, тот в ночь у руля стоял.
— Дымы!
Жив и сам видел, над Скрытном, над горами дымы стояли. Горяки так дымить не могли. Пожар лесной? Бывали на Скрытно и пожары. Только этот дым иной, недобрый, похуже пожаров будет. Так сердце подсказывало, так глаза видели, не видя еще мелочей отдельных.
— Терема наши жгут, — наконец выдавил Ворон, — леса окрестные с деревнями горецкими…
— Погоди ты душу травить! — сорвался Овил. — Может, и не терема! Жив пресек спор.
— Нечего гадать. Овил прав, надо скрытно идти, иначе плохо нам будет. А терема… терема новые выстроим, было б кому топоры держать.
Четыре ночи таились по скалистым берегам южным, по горам и ущельям. А когда вышли к Диктейской горе, не узнали домов своих и пристанищ. Черным пепелищем их встретила Диктея. Мертва была и долина окрест ее.
— Каратели Кроновы поработали, — прошептал Ворон.
Пока прочие стояли окаменелыми изваяниями. Жив подошел к пленнику. Положил руку на плечо.
— Ну, Скил, ты резвей всех тут. На тебя надежа. Видишь гору вон ту? — Жив указал на перевал, окаймляющий долину, за ним был северный берег Скрытая, было море. — Беги туда, гляди в оба. Они далеко уйти не могли. Беги! А я подоспею.
— А ты чего расселся? — пророкотало вдруг из-за спины. — Устал?!
Горяк вскочил на ноги, выпучил карие поблескивающие живым умом глаза на Овила. Тот стоял прямой и высокий, в тяжелом войлочном корзне и меховой русской шапке с широкими отворотами. Овила никакой зной не брал. Но и за весла он не садился, блюл честь воеводскую.
— Оставь его, — приказал Жив, даже не оборачиваясь.
— Ну-ну, — пробурчал воевода, — как знаешь… а только не княжье это дело, веслами махать.
Жив хотел было окоротить второго боярина, уже выпрямил спину, повернул голову, не выбиваясь из общего ритма, продолжая ворочать орудием своим. Но передумал. Пусть говорит, пусть душу отводит. Ведь он ему дядька, с Вороном на пару берег его и учил уму-разуму сызмальства, признал за княжича, когда Живу еще и года не было, а до того у горяков гостеприимных жили… Жив вспомнил Малфу, приемную мать свою и кормилицу, улыбнулся, окликнул горяка.
Тот сменил его ловко, не замедлив хода весла. Только шепнул:
— Спасиба, Зивес!
Жив отмахнулся.
Не княжье дело! Прав Овил, всю жизнь веслом махать да земли чужие на отшибе выискивать, когда есть своя, отчая, дедова и прадедова — не княжье дело! Он до крови закусил губу.
И увидал в зыбком мареве белесой пелены выступившие вдруг, будто из-под воды, зубья скал. Яровы столпы! Слава Роду Небесному!
— Земля-я! — закричал с носа впередсмотрящий.
— Земля, — прошептал позади Ворон. Жив и не заметил, когда он подошел. Походка у воеводы была мягкая, рысья. Волосы и усы стали седыми, сивыми. Но жилистая рука уверенно покоилась на набалдашнике тяжелого меча. Выбитый глаз скрывала черная повязка. Сильно изменился Ворон, постарел, высох — доведись ему попасться на глаза Великому князю, может, и не признал бы Крон княгининого воеводы.
— Наплавались!
— Еще и через наше море плыть, — поправил воеводу Жив.
— По нашему, что по озерцу лесному, — согласился Ворон, — даст Старый хозяин, доплывем.
Овил молчал, теребил ус. Он-то знал, что безопасней по океану ходить, туда княжьи струга не суются, они все больше вдоль берегов… а там, в Срединном, можно в любой миг наткнуться на властелинов ойкумены, на кроновых дружинников. Да и самому Великому князю — далеко с Олимпа видать! А все ж шестнадцать лет минуло с того страшного дня, когда бежать пришлось на Скрытень, а ничего — Бог миловал. Жив вдавил свят-оберег ладонью в грудь, смахнул прядь со лба. Теперь Яровы столпы виднелись ясно, слепой узрит. Гребцы вполголоса затянули песню, повеселели — лодья ходко побежала вперед.
Давным-давно, как рассказывал Живу Ворон, а ему самому волхвы-волохи лесные, в незапамятные времена пращуров сам отец Яр, [7]имевший пристанище свое у Мертвого моря по левому берегу священного Яридона, [8]не имея сил больше идти по свету, послал две дружины русов-яриев в обход Срединного моря — одну по северному берегу, другую — по южному. И сказал перед смертью: «Увидите дымы костров своих, узрите друг друга. Но не сомкнутся руки ваши… И не будет больше рода единого. Рассеетесь по земле, дабы положить начало народам многим. И забудет брат брата, и не поймет языка его, и поднимет меч на брата. Так будет. Ибо чрез многое прошли мы на торном пути своем. Надо пройти и чрез это…» Немало месяцев дружины пешие шли на закат солнца по пескам и оазисам, взбираясь на хребты горные и спускаясь в пропасти. И пришли к тому месту, ще истекало море Русское в океан, увидели дымы костров своих, увидели друг друга с берегов разных, с северного и южного, вздымающихся столпами каменным над синей гладью… но не смогли обняться по-братски, сомкнуть рук своих. Не было ни лодий у них, ни плотов… Так и разбрелись, кто куда. А пики каменные, сглаженные ветрами и временем, стали звать с той поры столпами Яровыми… Часами мог слушать Жив предания старины глубокой. Обученный Овилом. разбирал черты и резы на глиняных и деревянных дощечках, что хранились в сундуках вдоль мшелых стен потайных залов пещеры. Глубока была память рода.
Тяжка участь изгоя.
— Иди оденься, — шепнул Ворон в ухо, — шелом не забудь.
Жив улыбнулся, положил руку на плечо дядьке. Он был на голову выше его. Стоял литой бронзовой статуей под огнедышащим светилом, не человек, не смертный, но спустившийся с заоблачных высот юный бог — кого он мог бояться здесь, посреди волн? Пять раз проходил он меж Яровых столпов. Лишь однажды дерзкая стрела содрала с плеча клок кожи.
Жив сдернул ремешок со лба — тяжелые светлору-сые волосы рассыпались по плечам густыми волнами. Он тряхнул головой и кудри взвились солнечной короной. Меч вынырнул из ножен, взлетел высоко вверх, в поднебесную синь, бешенно вращаясь и сверкая надраенной сталью. Прошло несколько мгновений, прежде, чем он застыл намертво в крепкой руке Жива. Ворон вздохнул, опустил глаз.
— Баловство это, — просипел вв. настойчивей, — иди!
Делать было нечего. Жив бросил короткий взгляд на приближающиеся скалы. И побрел к домине. Гребцы тоже не теряли времени даром, подтягивали кожаные панцири, клали шлемы поближе, проверяли крепления щитов — береженого Род бережет. Про столпы ходили слухи недобрые, будто чудища там в пещерах надводных и подводных обитали — чуть зазеваешься, стиснут с обеих сторон и сожрут с потрохами. Русы смеялись, подначивали друг дружку бабьими присказками, а сами потихоньку отводили глаза, чтоб не сглазить, не приманить беду. Горяки всему верили, тряслись со страху. Но весел не бросали.
Сильным течением лодью сносило назад, норовило погнать по океанским волнам к югу, до края земного. Течение было странным, не понимали его ни Овил, ни Ворон — то было оно, а то не было, словно владыка морской в свои путанные игры играл. В прошлый раз проскочили столпы с ходу, засветло. На этот — солнышко начинало клониться к окоему. И хотя до заката было еще далеко, но откуда-то взялась вдруг серая туча, хмарью затянула всю западную часть небосвода.
— А ну, навались! — кричал во всю глотку Овил.
Гребцы старались на совесть и без его окриков, всем хотелось проскочить столпы до темноты, а ночевать уж в родном море Русском. Хоть и закрыты земли отчие для каждого, кроме Скрытня-острова, а тянет к ним, близок дом… Вот только поди, поспорь с течением подводным.
Малой поступью продвигались вперед.
Жив давно вышел из укрытия — в корзне тяжком сером, в легких бронях, сапогах расшитых пластинами бронзовыми, с шеломом в руке — а скалы не приблизились, хоть снова за весла садись.
— Ничего, прорвемся, — успокоил Овил, — не впервой!
Прорвались, преодолели течь океанскую только к вечеру, к сумеркам. Дружина вконец изнемогла, обезру-чела и обезножила от усталости. Но возле самых столпов вода бьиа тихой, как и посреди океана.
— Слава тебе. Господи! — не выдержал один из гребцов-русов. — Добралися!
Он приподнялся над скамьей, чтобы лучше разглядеть возносящиеся вверх, но уже теряющиеся в наползающем тумане нагромождения камня. И тут же осел, запрокинул лицо к небу. Из-под всклокоченной бороды торчала стрела.
— Суши весла! — заорал Ворон. — Вздымай щиты выше!
Жив подскочил к дружиннику. Но поздно, тот был уже мертв. Изо рта его оскаленного струйкой сочилась кровь. Жив хотел выдернуть стрелу, поглядеть на нее. Но Ворон остановил, покачал головой.
— Не надо, не тревожь его.
Резким движением он обломил торчавший конец, вышвырнул за борт.
Подошедший к ним Овил посмотрел в серые глаза Жива, пристально, с вопросом. Помедлил, потом вымолвил:
— Что ж, князь, решай, ще ночевать станем. Здесь тихо, можно переждать до утра.
— Он верно говорит, — добавил Ворон, — туман сгущается, попусту бросать стрелы они не станут.
— Кто они? — не ответив, спросил Жив. Воеводы промолчали, пожали плечами. Тогда Жив решился.
— В своем море ночевать станем, — сказал он, как отрезал.
И потеснив горяка, сам уселся за весло.
Плыли тихо, стараясь не плескать водой, не бить плашмя, даже дышали не в полную грудь. Правду ли, кривду про чудищ бают, а смерть их коснулась незримой рукой костлявой Мары, унесла одного в вырий.
Ворон почти не видел черных в сумеречном мороке столпов. Но он их ощущал кожей — вот, нависли громадины, зажали с боков, будто поползли навстречу друг другу, чтобы вместо объятий братских пронзить друг друга мечами острыми, будто уже сбывается изреченное отцом Яром, не проклятие, нет, но нечто лихое и тяжкое, чрез которое не перешагнешь, не переступишь.
Овил стоял на носу, вглядывался в серую хмарь.
Но беда пришла не спереди.
В борта, разом, с обеих сторон, ломая весла и вышибая их из рук, ударило что-то тяжелое. Полетели откуда-то снизу прямо на настил лодьи смоляные горящие факелы. Впились в просоленое дерево острые багры. Засвистели дротики, загудели стрелы. Рухнул со скамьи гребец, сидевший перед Живом. Застонали на корме… И только после этого отовсюду, сверху, снизу, с боков фянул оглушительный боевой клич:
— 0-оррр-рр-ра-аа!!!
Он походил на рык тысячи разъяренных барсов. В одно мгновение Жив срезал из веревочной петли тяжеленное весло, перехватился поудобнее и размашистым ударом опрокинул в воду сразу четверых орущих бородачей. Один из них успел швырнуть в него свой топор — тот просвистел у самого уха, вонзился в мачту.
— Факелы за борт! — кричал Ворон. — Живей, браты, живей!
Овил рубился на носу с тремя разбойниками. Они наседали, теснили воеводу, давая возможность своим забираться на лодью. Теперь Жив ясно видел — это не княжьи люди, не Кроновы, у тех справа одинаковая, шеломы один к одному. А эти были кто во что горазд. Но большинство в волчьих шкурах, с оскаленными волчьими пастями на головах, бородатые, крепкие, остервенелые… Еще троих он уложил на палубу, только хребты затрещали, четвертому снес голову, а об пятого — великана в бронзовых бронях — обломил весло.
Побоище шло от носа до кормы. Взмокший Ворон сбросил шлем. И бился двумя мечами, сдерживая натиск разбойников. Спиной к спине защищал его тот самый горяк, которого менял Жив, он дрался обломком весла, мечей у горяков не было, да и не умели они обращаться с мечами, на все нужен навык. Ворон сил зря не терял, бил точно, в цель, отправляя к праотцам то одного, то другого. Он не собирался сдаваться, хотя нападавших, судя по всему, было гораздо больше. Главное, не дали огню заняться, пламя сбили, факелы по-вышвыривали в воду… теперь держаться надо, не числом берут, а умением. Ворон хоть и одним глазом, но ясно видел волчьи пасти на головах. Поначалу решил было, что свои, кореваны лесные, вой Копола… потом пригляделся: нет, не свои, чужие, дикие какие-то, и глаза у них безумные — опились отварами, небось, перед боем.
Он пронзил мечом прыгнувшего сбоку, тут же раздробил челюсть рукоятью другому. Третий выскочил снизу, будто таился во тьме, вышиб меч из левой руки. Но Ворон успел уцепить его за горло — мертвой хваткой. И бросил в лицо:
— Получай, гад!
— Сам гад… — успел прохрипеть бородач, прежде чем клинок вонзился в его брюхо.
Свои! Русы! Ворона аж передернуло. Везде они, разбрелись по белу свету, рассеялись, брат на брата меч поднял… сбылось проклятие Яра. Однако в сече любомудрствованием заниматься было некогда. В сече — или ты, или тебя. Ворон еле успел отсечь руку с занесенным топором, иначе бы не сносить головы. Топор упал к ногам, пригодится.
А из тьмы, с вязанных плотов из огромных бревен, все лезли и лезли на лодью свирепые бородачи с мечами, топорами, палицами.
— Чего лезете?! — заорал вдруг Ворон, теряя выдержку, злобясь. — Не торговое судно! Чего брать тут?! Олухи! — Он не сомневался, что его понимают. Ведь, действительно, брать у них было нечего, только их жизни да доспехи…
Нападавшие опешили на миг, застыли. Но тут же закричали еще яростней, навалились всем скопом, они не собирались упускать победу из своих рук.
Ворон и сам видел, понимал все: дружинников ос' талось меньше десятка, все выдохлись, многие изранены, бьются на грани жизни и смерти, так долго не протянуть. А эти все прибывают… Вот тебе и чудища пещерные. Одичали, одичали браты! Бог им судья.
Горяк упал с пробитой головой, застыл на настиле, политом кровью и оттого скользком. Ворон чуть скосил глаз, приметил: его место занял княжич, бьется топором оброненным, хорошо бьется, сдерживает вахлаков, не зря его обучал искусству воинскому.
— Держись, — крикнул Ворон, — будет и им конец!
— Невмоготу, — отозвался сипло Жив. Он тоже был без шелома, в разодранной, иссеченной рубахе да порезанном кожаном панцире. Светлые кудри слиплись от пота, обвисли.
Ворон развалил чуть ли не напополам еще одного, успел сорвать с головы у него волчью оскаленную морду, поднес к глазу, пригляделся — нет, и волк мелок, и выделка не та, все не то! Руки у Ворона наливались свинцовой тяжестью. Годы! Не век же рубакой быть, пора бы и на покой… только какой тут покой будет. Он отбил удар каменной палицы, опрокинул бившего. Повернулся боком к княжичу.
— Надо держаться, терпи!
— Не могу, — прохрипел Жив, — не могу держаться больше. Хватит!
Он с такой силой отшвырнул от себя топор, что проломил им грудь бородачу, лезшему через борт. Тут же выхватил длинный стальной меч из ножен. Выдохнул гулко. И бросился вперед в самую гущу нападающих.
Отсеченные головы, руки, ноги полетели во все стороны.
У Ворона сдавило сердце обручем, как встарь. Он кивнул одному из воев, тот занял место воеводы. А сам добрел до мачты, оперся спиной, сполз вниз. Вот тебе и княжич! Ворон ничего не видел во мраке. Но очень хорошо слышал, как с лихим свистом рассекает ночной воздух меч, как визжат, орут, стонут, хрипят и отчаянно ругаются раненные, покалеченные, как падают их тела за борт, в воду. Творилось нечто невообразимое, Ворон эдакого еще не видывал… Ай, да княжич! Терпеть он не мог, сдерживал себя! Хороший вой… только бы вот в лютости не перебрал бы лишку, супротивника тоже иногда прощать надо.
Ворон встал. Ноги держали, голова кружилась меньше. Он хотел было пойти на подмогу княжичу… Но Жив уже сам шел к нему. Шел, тяжело дыша, отдуваясь, отирая локтем пот со лба.
— Все, — сказал он, когда подошел вплотную, — кончено!
Ворон не ответил, только моргнул. Мутная слезинка выкатилась из-под набрякшего века. Старый Ворон плакал. И виделся ему сейчас вовсе не этот могучий, высокий воин, сжимающий рукоять меча, а тот мокренький, вырывающийся, кричащий младенец, которого вздымал он к грозовым тучам под нещадным ливнем. Совсем раскис воевода.
Зато Овил не растерялся. Он выполз из кучи наваленных по настилу тел, встал, пошатываясь, озираясь, ища свою богатую меховую шапку. Потом плюнул в сердцах под ноги. Собрал уцелевших. Таковых набралось семеро, трое из них тоже еле держались на ногах. Да еще два напуганных, ничего не соображающих горя-ка вылезли из-под скамей.
Но Овил не дал им передышки.
— Трупы в воду! — приказал он. — Своих на нос. Целые весла собрать… да живей! Стоять нельзя, уходить будем!
Среди мертвых нашли одного притаившегося парня, молодого еще, безбородого, израненного. Овил хотел зарубить его. Но Жив не дал.
— Привязать к мачте, — велел он, — утром побеседуем. А теперь… — он послюнил палец, поднял над головой, ощутил холод ветра. — А теперь ставь парус — проснулся Старый, внуков нам в подмогу прислал!
Пока ладили парус, Жив смотрел в черное звездное небо. Хмарь рассеялась. По бокам чернели вершинами угрюмые столпы. Бился о борт лодьи ненужный никому плот, пришлось отпихивать веслами. Ползли седые клочья по черной воде. И не было слышно ни стона, ни плача — будто и не случилось ничего. Жив представил себе пещеры, жен и дочерей, сидящих в них, дожидающихся своих бородатых мужей… им-то каково? Нет, неладно что-то в мире, худо. Там Крон творит расправы. Тут дикари эти… не такой мир оставлял отец Яр сынам своим, не такой.
Ветер набирал силу. Скрипела мачта. И не было воды промыть раны, только на питье. Жив обернулся назад, прошел на корму. Уставился в черный провал за столпами, там океан-батюшка, там земли неведомые. Но ему, Живу, князю русов, там делать нечего, у него и тут хлопот хватит, пора расставаться с детскими грезами. Пора на Скрытень!
Утро пробудило спящих тихим добрым светом. Один рулевой бодрствовал на корме, напевал что-то под нос, щурился. Лодья шла полным ходом под тугим парусом. И не было видно ни скал, ни столпов, ни берегов. Только морская гладь в белых барашках простиралась округ.
Жив обошел спящих. Совсем мало людей осталось. Один увечный за ночь умер, ушел в царство Белеса. Он сам отнес тело к носу, положил рядом с другими павшими, задернул холстиной.
Потом вернулся к мачте. Исподлобья поглядел на привязанного. Тот тоже не спал, озирался пойманным волчонком, настороженно и боязливо. Был он чуть моложе Жива, но мог сойти и за мальчонку — угловатый, худой, голенастый, только вихры соломенные торчат. Один глаз подбит, заплыл, другой хоть и красный от бессоницы и переживаний, боя и слез, а все ж таки светится васильковым светом. Совсем не страшный разбойничек, даже жалкий.
Жив присел перед ним на корточки. Спросил:
— Ты кто?
— Скил, — отозвался парень сразу, не заставляя себя упрашивать.
Жив улыбнулся хмуро.
— По-русски разумеешь? Хорошо!
— Росы мы, — пояснил пленник, — и вячем рос-ски.
Речь его бьиа не совсем такой, к какой привык княжич, но он все понял. Росы. А кому ж еще жить на Яровых столпах, повсюду росы, везде русы. Только ряда нет, растерялись наособицу, так, видно, свыше завещано.
Пленник глядел Живу на грудь, глаз не отрывал.
— Свят-оберег, — пояснил княжич, коснувшись пальцами черного креста с загнутыми посолонь концами.
— У мине тако бил, — пожаловался парень, —
номале. Обронил берегу, потому худо мине. а ти славно.
— Может, потому, а может, и по-другому, — не согласился с ним Жив. — А что имя твое значит, не слыхал такого прежде, вроде, не русское?
Парень улыбнулся впервые за все время.
— Росское! — Он задрал лицо к голубому высокому небу, попытался пару раз взмахнуть связанными руками.
Жив понял.
— Сокол, что ли?
— Есть, е-е, Сокил, — подтвердил пленный обрадо-ванно, — точно Скил будет. Наш род скилов есть. Мы росы скилы!
Жив протянул руку, ухватил за драный хвост волчью шкуру, оставшуюся на палубе после побоища ночного, бросил к ногам пленника.
— А чего ж в волков рядитесь, коли соколы?
— То хоривы, они волци. Мы скилы. Хоривы в печерах сиде. Мы на гори, высоко! [9]
— А как разбойничать, так вместе?! — разозлился Жив.
Скил не ответил, затрясся всем телом, опустил глаза.
— Ладно, не бойся, — Жив распустил узел, сбросил веревки, — гуляй, малый. За тебя браты твои и отцы ответили уже, хватит и того.
«Гулять» было некуда. Скил завертел головой, вскочил на ноги. И тут же упал, скривился от острой боли — все тело за ночь затекло в путах.
Проснувшиеся вой глядели на него недружелюбно, еще болели давешние раны, ушибы, ссадины.
Шли под парусом день, другой, третий. А на четвертый пришлось к берегу пустынному пристать, проводить в путь дальний братов погибших. Восемь стволов повалили сухих, знатный костер был, высоко к небу подымалось пламя, высоко душам героев летать. Там же и воды набрали свежей. Настреляли дичи. Скил ходил со всеми, таскал бревна, бил дичь. Куда ему было теперь деваться. Да и дружине на пользу — две руки никогда не лишние.
Жив тоже таскал бревна для крады. Он знал обычаи русов: мертвых хоронят в земле с почестями, но в земле родной, вде живет род — им мертвецов до Скрыт-ня не довезти, про Русию и думать нечего — а в походах и на войнах погребают павших в огне, чтобы сразу взлетали на пастбища привольные, чтоб не держали их тела, тяжелые и ненужные уже, душ легких и чистых. Так делали отцы с дедами, так делать и им надо. Отцы… Вспоминая отца своего Крона, Жив мрачнел: ему дал жизнь, а у матери забрал! Помнил завет древний «не суди отца своего». Но не мог не судить. Оттого и бежал за столпы Яровы, подальше от Русии. Уж лучше б Ворон ничего не рассказывал ему, лучше б в неведении жизнь проживать!
До Скрытия еще дважды пришлось высаживаться на земли иные. Не баловал их Старый бог ветрами. А ввосьмером на веслах не шибко побежишь. Видели средь камней людей черных. Одного поймали. Да так и отпустили ни с чем, слов русских не понимал, сам лопотал чего-то невнятное, таращил глаза, вращал белками, дрожал… что с такого возьмешь. Велик свет белый, много в нем народов всяких, и каждый по-своему живет, чужим умом перебиваться не хочет. Многое познал Жив к шестнадцати годам, много повидал, не сидел сиднем на Скрытно. Где только ни был: и на Медном острове, и на Оловянных, и к верховьям великой реки Ра подымался, и с Вороном пешком к святым местам хаживал, в Яридоне чело омывал… лишь на север был путь закрыт. А возвращался всегда на Скрытень, там родился, там все родное, там силу копил и наращивал в долинах и по перевалам горным, там ума набирался в беседах долгих с дядькой своим, да разбирая письмена старые из пещерных кладов, русов-беглецов выпытывая да с горяками местными об их нехитростях рассуждая. Но больше всего дала ему пещера Диктейская. Знал бы Крон, что там внутри, не поспешил бы назад в палаты великокняжьи.
В трудах и походах время текло быстро. Но покоя на сердце не было. Какой там покой!
— Ничего, лодью подновим. Дружину соберем лучше прежней, — приговаривал Ворон. — Яр-отец нам что говорил? Пусть старые да слабые с женами сидят на земле, холят ее и берегут, плоды взращивают. Молодые пусть за окоем идут, ибо племя расти должно, не будет расти — тут ему и конец настанет. А мы еще молодые! — И встряхивал седой головой.
Но Жив-то знал, что воевода и с матерью его, княгиней Реей не сидел подолгу на одном месте, расхаживали по землям Кроновым да и подалее.
А лодья крутым носом раздвигала море, разрезала. Близок был Скрытень. Даже Скил радовался — и его ноги по земле стосковались.
Только радость была преждевременной.
— Чего там? — не понял Овил, глядя на выплывающие из-за окоема горы. Прикрылся ладонью от солнца. И тут же помрачнел, выкринул резко: — Опускай парус! Живей давай! С другой стороны зайдем, с гористой!
Ворон не сразу понял, что случилось, не разглядел, уж слишком Овил глазастым был. А как поближе подошли, как увидел, сердце старое оборвалось. Жива добудился, тот в ночь у руля стоял.
— Дымы!
Жив и сам видел, над Скрытном, над горами дымы стояли. Горяки так дымить не могли. Пожар лесной? Бывали на Скрытно и пожары. Только этот дым иной, недобрый, похуже пожаров будет. Так сердце подсказывало, так глаза видели, не видя еще мелочей отдельных.
— Терема наши жгут, — наконец выдавил Ворон, — леса окрестные с деревнями горецкими…
— Погоди ты душу травить! — сорвался Овил. — Может, и не терема! Жив пресек спор.
— Нечего гадать. Овил прав, надо скрытно идти, иначе плохо нам будет. А терема… терема новые выстроим, было б кому топоры держать.
Четыре ночи таились по скалистым берегам южным, по горам и ущельям. А когда вышли к Диктейской горе, не узнали домов своих и пристанищ. Черным пепелищем их встретила Диктея. Мертва была и долина окрест ее.
— Каратели Кроновы поработали, — прошептал Ворон.
Пока прочие стояли окаменелыми изваяниями. Жив подошел к пленнику. Положил руку на плечо.
— Ну, Скил, ты резвей всех тут. На тебя надежа. Видишь гору вон ту? — Жив указал на перевал, окаймляющий долину, за ним был северный берег Скрытая, было море. — Беги туда, гляди в оба. Они далеко уйти не могли. Беги! А я подоспею.