Плахотникова Елена. Ларт Многодобрый

   – Когда старый чарутти уходит, его ученик ищет себе ученика. Или рождает.
   – Блин, детеныши! – дошло до меня. Я невольно привстал и стянул с Машки плащ. Она передернула плечами. Ночь не слишком теплой выдалась. – Но они же эти… четырехлапые.
   Машка тихо засмеялась:
   – Они изменят свой облик раньше, чем научатся говорить.
   – А волчица? Ну их мать?..
   – Она тоже. Кому-то надо учить нового чарутти.
   – Но их же двое. Детенышей.
   – Не все ученики доживают до Испытания.
   – А сколько гробится на самих Испытаниях… – вырвалось у меня.
   – Зачем тебе это знать?
   Машка светит на меня своими глазищами.
   – Ну… – Я не сразу нахожу подходящий ответ. – Может, и без них можно обойтись?.. Без Испытаний.
   – Нельзя. Племени нужен сильный защитник.
   – А со слабыми тогда чего?
   Машка моргнула, закрыла глаза и ткнулась мне в грудь. Полежали молча, а сна ни в одном глазу.
   – Вместе с сестрой я проходила Испытание.
   Я едва услышал Машкин голос. А когда она замолчала, не стал торопить.
   – Нас было девять на Испытании.
   Затрещал кузнечик. Или как там зовут этих красных попрыгунчиков?
   Тибус.
   Какой-то умник поселился в моей башке и делится иногда информацией. Редко, правда, ценной. Но я в общем-то не против.
   – Только двое вышли из лабиринта.
   Я еще подождал. Потревоженный попрыгунчик успокоился и опять затрещал. А Машка все молчала. И тогда я сказал:
   – Эта вторая… она не была твоей сестрой.
   Будто увидел двух перепуганных девчонок возле древних развалин. Рыжую и темноволосую.
   – Нет. Не моей.
   Девять и два. Ничего себе соотношение. Что ж там за учителя, в этой ведьмовской школе? Будь у меня такая смертность, быстро бы вылетел с работы.
   – Все, – выдохнула Машка. – Теперь можно спать.
   – Спи. – Я укрыл ее полой плаща. – Мне пока не хочется.
   Машка поерзала устраиваясь.
   – Ларт, хочу тебя спросить…
   – Спрашивай. Но не обещаю, что отвечу.
   – Тогда я завтра спрошу, – зевнула во весь рот.
   Пока я думал, чего бы такого ей сказать, она заснула.
 

14

 
   Есть дни, когда я жалею, что не умею рисовать. Обидно. Такой рассвет пропадает зря. Будь со мной камера или хоть занюханный фотоаппарат какой, я б щелкал, пока аккумулятор не посадил. Или матрицу не заполнил. Оно того стоит.
   Розоватое, крупнее апельсина солнце жмурится из полос облаков. Ярких. Будто шелковые шарфы растянули, имитируя радугу. Только у радуги вроде семь цветов, а тут раза в два больше. И половину из них не знаю как обозвать. Ну не учился я на художника. А жаль. Говорят у них жизнь интереснее. И спокойнее. Не слышал я что-то про художника, которого бы в собственной тачке взорвали. В чужой да за компанию – случалось.
   А светило реально грейпфрут напоминает. И по цвету и по величине. Такие Ларка часто потребляла. Только подумал про нее и тут же во рту кисло-горько стало. А она жевала эти грейпы и нахваливала. Очень они пользительные для здоровья, говорила. Я не спорил. А то ведь накормит, с нее станется. И все возражения для нее, как красная тряпка для быка. Скорее нашего главного можно убедить в пользе ежедневных клизм, чем объяснить Ларке, почему не хочешь делать то, чего не хочешь. Некоторых слов просто нет в ее словаре. «Свобода личности» например. А вот «облом» и «отвянь» Ларка очень даже понимала. И сама ими часто пользовалась. Это, конечно, удобно. Не надо напрягаться: типа братья и сестры по разуму, – понимали друг друга с полумата. Но хочется иногда чего-то этакого. Чтоб душа развернулась. Напиться там. Или стих сочинить. С «напиться» вряд ли получится. Про воду я даже думать не хочу. А вот стихи, да в такое утро – сам бог велел. Чего-то вроде:

 
Облаков тонкий шелк
Надо мной растянули.
Розовеет восток,
А запад лиловый.
 
 
Серебрится луна
Юная, несмелая.
И стоит она одна
И ничего не делает.
 
 
Утро раннее сияет
А художник спит…
И пока подушку давит,
Утро пролетит.
 

   Н-да. От дурных привычек трудно избавиться. Особенно от своих собственных. Это не художник спит. А стихоплет. Во мне. Ну и спи себе дальше. Мир твоему праху.
   Хорошо, что Машка тоже спит. Не ведает о моих литературных потугах. Некоторые вещи лучше делать без свидетелей. Записывать такую бредятину, например, которую я вот только что сотворил. Не то чтобы стыдно. Стыдливость умерла во мне раньше, чем я научился говорить. А пить, курить и говорить я научился одновременно. Ну почти одновременно. Шутка. Насчет «почти».
   Блин, какой все-таки рассвет!
   Спать в такое время – преступление. А Машка дрыхнет. Полночи болтала, а теперь сопит в две дырочки. Может, разбудить? Да только не любит Машка вставать рано. Совсем как Ларка. Дай ей волю – и обед проспит. Ларка – понятное дело, а нам с Машкой и позавтракать нечем. Так что пускай спит. А то опять вопросы спрашивать начнет. Они у нее те еще. С поворот-подвывертом. Как-то увидела меня с блокнотом и выдала: «А что это ты делаешь?» – «Пишу», – отвечаю. Она так удивилась, будто писать – это еще круче, чем по воде ходить. Потом опять: «Зачем?» А я знаю, зачем? Вот перевожу чистую бумагу, и все тут. Нет чтобы помять ее да использовать по назначению. Больной, наверное, совсем больной. Но говорить такое Машке не стал: не поймут-с, дикари-с. Да я и сам себя не совсем понимаю. А может, и совсем не… Отшутиться решил: «Чтоб запомнить», – сказал. Мол, «не запишу, так обязательно забуду – прям проклятие какое»… А вот запишу – буду помнить. И в бумажку заглядывать потом не надо. Проверено. И это уже без шуток.
   Так Машка удивилась еще больше. У нее глаза почти квадратными стали. «Ты обладаешь даром забывать?», – спрашивает. А в голосе такое благоговение. Ну прям чудо всех времен и народов узрела. Да мне этого «дара» и даром не надо! «Ты, что ли, все помнишь?» – говорю. А она: «Помню. Такое вот у меня проклятие». Я возьми и ляпни не подумав: «Разве ж это проклятие? Мне бы так!» Машка посмотрела на меня очень уж внимательно: «Мы можем поменяться, – предложила. – Я научусь забывать, а ты будешь помнить. Все. Но это получится неравный обмен…» – «Доплатить, что ли, придется?» – Это я отшутиться думал, а глянул ей в глаза, и во рту пересохло. Не шутила Машка. На полном серьезе обмен предлагала. «Все помнить буду?» – спрашиваю, а сам не знаю, как прикрыть этот гнилой базар. «Все, – отвечает Машка. – Каждый миг, каждый день, сезон за сезоном. И так до самой смерти. Ты подумай, ларт. Помнить – это не дар. Но если ты хочешь…» Я на секунду представил себе такой, мягко говоря, «дар», и мне сразу поплохело. Да половину из того, чего забыл, я б и врагу не пожелал. А большую часть того, чего помню, отдал бы на хранение. Лет на шестьдесят. Или на семьдесят. Чтоб уж наверняка. И постарался б забыть, кому отдал.
   Короче, извинился я перед Машкой. Мол, глупо пошутил. И дня два мы с ней не разговаривали. Или все три. Не до бесед мне было. Душевных. Заболел я. На том Столбе еще дело было. А теперь вот вспомнилось.
   Да и сейчас мне болтать не хочется. В такое утро красоту мира надобно созерцать. Будь я древним эстетом, описал бы это утро в стихах и принял бы яду. Поскольку все самое лучшее в жизни уже видел. Кажется, харакири в те времена еще не увлекались.
   Интересно, чего это меня на такую тему потянуло? Нет чтобы жизнерадостное чего вспомнить. «В лесу родилась елочка» спеть, – а что, самое то! Среди обгорелых пней очень бы жизнеутверждающе прозвучало. Несолидно, из детского репертуара? Можно и для взрослых подобрать. Стряхнуть пыль с архивов памяти и найти чего-нибудь веселенькое. Типа:
 
   Как много в жизни мы теряем!
   Находим много и не можем оценить.
   Зачем слепому все краски мира?
   И музыка зачем глухому?
   И что есть смерть для кратко живущих?
   А для бессмертных что такое жизнь?
 
   Стоп! А вот этого я точно не писал. Размер незнакомый, тема, идея – не мои. Даже не читал я этого раньше. Не такой уж я любитель стихов, чтоб чьи-то, кроме своих, читать. Или тех, что навязывали нам в школе. Кажется, мой внутренний автоподсказчик начал глючить. Вот уже и странные звуки выдавать стал. Так, или почти так, гудят пустые кувшины в стенах старой крепости. Любили древние строители подобные приколы.
   – Ларт, слышишь? – Машка проснулась и стала водить рукой у меня перед глазами. Вверх, вниз. Типа меня кто-нибудь видит?
   – Вижу… Слышу то есть. Чего тебе?
   – Ларт, караван идет.
 

15

 
   Ходьба за караваном здорово напоминает прогулку по железной дороге – то же дерьмо под ногами, только через шпалы переступать не надо.
   Мы с Машкой опять поцапались и молчим. Последние дни мы только тем и занимаемся. Караван ушел без нас, и Машка не может простить этого. Себе. Она так спешила, что совсем не смотрела под ноги. А гладких дорог в лесу не бывает – не проспект же. А после пожара тем более. Ну и… Как в том фильме: шел, упал, очнулся – нога бо-бо. Машке еще повезло, что не перелом.
   С вывихом возни – минут пять, не больше. Четыре минуты, чтобы успокоить и подготовить пациента, и еще минута на работу. С ней же я часа два провозился. И не успокаивал даже, а посмотреть только просил. Ее ногу. Я бы не стал так уродоваться, будь она обычной малолеткой или находись поблизости другой врач. Но… и к сожалению… Лечить огненную ведьму – то еще удовольствие. «Не хочет сама, так насильно и прямо в ее присутствии?..» С Машкой такой номер не пройдет. Или пройдет, но только один раз: как с поганками. Их тоже можно есть. Раз в жизни.
   Пока я ее уболтал, нога распухла. И синеть начала. Местами. А Машка все идти порывалась. Ненормальная.
   – Ты не целитель! – вопила. – Ты ларт!
   – Ларт – не ларт, а лечить умею.
   – Ларт не может лечить!
   Ларт, допустим, и не может, а я полжизни не асфальт укладывал. Однако Машка ничего понимать и слышать не желала. «Не целитель» – и все тут.
   В конце концов я не выдержал.
   – Еще раз вякнешь – дам в дыню и семечки посыплются!
   И кулак дал понюхать. Свой.
   Подействовало.
   Ну посмотрел, вправил вывих и порекомендовал постельный режим, пока опухоль спадет. Стандартная рекомендация, короче.
   А Машка на меня так посмотрела – я чуть не задымился. И это вместо благодарности.
   – Ты мне глазки не строй! Нести я тебя не стану. Сама пойдешь. Завтра.
   Вот так мы и упустили караван.
   Но я еще не знал, как мне повезло.
   У Машки свои планы имелись на мой счет. Хорошо, что я услышал о них потом. А то и здоровую ногу ей «неходильной» сделал бы.
   – Ты неправильный ларт. И неправильный целитель, – заявила Машка на следующий день. После того как я ей палку принес. Чтоб идти легче было.
   – Ну неправильный так неправильный, – отмахнулся я.
   Мне, признаться, ее болтовня была по фигу. После той дряни, сжеванной утром, в пузе так урчало, что я не знал: бежать в кусты сразу или немного погодить.
   – Вот догоним караван, и я найду тебе хозяина.
   – Зачем?
   Кусты подождут, решил я тогда. Не потому, что такой интересный разговор у нас начался, просто не так уж сильно мне приспичило.
   – Чтобы хозяин приказывал, а ты выполнял приказы.
   – Это с какой же радости?!
   Брюхо поддержало мой возмущенный вопль.
   – Рабы и слуги должны выполнять приказы хозяина, а хозяин…
   – Раб?! Хозяин?!
   Кажется, до Машки чего-то дошло. Она заткнулась и начала пятиться. Уперлась спиной в черный ствол, а дальше ни с места. И страха – ни в одном глазу. Только «непокобелимая» уверенность. Мол, я права, а ты как знаешь и можешь. Такой же взгляд был у моей бывшей.
   – Значит, хозяин?.. Что будет мне приказывать?.. – навис я над Машкой.
   Был у меня недавно такой… «Хозяин», мать его так! И мне до смерти надоели его приказы. Вернее, очень убедительные просьбы. Вроде как: «Этого, Алексей Тимофеевич, надо обязательно вытащить. Уж постарайтесь. И у вас получится. А вот второй ваш клиент может и не пережить операцию: сердце у него слабое, так ведь?»
   И это «может» означает «обязательно должен». Тот еще наш главмед «пасхальный зайчик». Волка сожрать может. И не подавится. Мог, точнее. Далеко он теперь. «Хозяин». И вот опять…
   – Я сам буду решать, кого мне лечить, а кого резать! Без всякого хозяина… Поняла?!
   Потом схватил Машку за плечо.
   Зря я это сделал.
   До волдырей или обугливания дело не дошло, но сутки этой рукой я пользоваться не мог. Одно хорошо: в брюхе все успокоилось. Как бабка пошептала.
   А на следующий день Машка опять тот же разговор завела:
   – …тебе же будет лучше. Жизнь у слуги легкая: есть, спать и служить.
   – Ну да, легкая… А бесплатный сыр знаешь где?
   Но Машка на «сыр» отвлекаться не стала.
   – Слуге не надо ни о чем думать, только выполнять. А хозяину нужно думать и за себя и за своих слуг. Хозяину надо трудиться, чтобы…
   – Какая тяжелая работа, блин! Прям до слез мне жалко этого… хозяина.
   – Это тяжелая ноша, – вздохнула Машка. Будто насмешки моей не просекла. – Вот тебе приходилось думать за других?
   Напрасно она надеялась, что я скажу «нет».
   – Приходилось, и не один раз.
   Взгляд у нее стал очень внимательным. «Не верю» она не сказала, но… чужих мыслей я пока читать не умею.
   – А у тебя был хозяин или слуга? – спросил я. Не все же ей спрашивать.
   – Нет.
   – Почему бы это? Мозги у тебя есть. Вроде как…
   Меня опять чуть не покусали глазами. Когда-нибудь за мой язык… ладно, замнем.
   – Я колдунья. Меня учили думать и делать.
   – Ну и…
   – И отвечать за свои дела! – Сказано это было так, что мне расхотелось болтать. Сразу и надолго.
   День прошел в глубокомысленном молчании. Больше мы к теме «раб и хозяин» не возвращались.
   И не пытались догнать караван.
   Только шли по его следам. А идти по следам каравана… Ну это я уже говорил.
 

16

 
   – Ларт, ты куда идешь?
   – Ага. Щазз я.
   – Ларт!..
   – Я только гляну, и вернемся на дорогу. Хорошо?
   – Ларт, туда нельзя!
   – Еще пару метров и…
   – Ларт!!!
   – Ну ладно, ладно. Мне и отсюда хорошо видно.
   Остановился.
   Машка стояла сзади и дышала так, будто перегон за поездом бежала. С чемоданом в зубах. А всего-то и делов – сошли с дороги и шагов десять вправо протопали. Там, среди обгорелых стволов камень забавный виднелся. Очень уж знакомой формы.
   Четыре стенки, крыша, круглая дырка в стене… Скворечник это здорово напоминало. Цельнокаменный. И «скворец» двухметровый должен быть, чтоб этому сооружению соответствовать.
   – Ларт…
   – Машка, как это у вас называют?
   – Ларт, уходить надо.
   – Ответь, и пойдем.
   – Ларт…
   – Отвечай, Машка. Быстрее получится. И легче. А то ведь меня уносить придется. А я сопротивляться стану. И орать, что меня насилуют.
   Девка аж в лице изменилась, пока я хохмил. И глаза у нее забегали: то на меня, то на каменный домик.
   – Ну и кто такой страшный в теремочке живет?
   Не знаю, чего ее могло напугать. Мне вот наоборот весело и легко стало. Будто домой вернулся. Где меня, блин, любят и ждут. И все теперь будет тип-топ и еще лучше.
   – Нельзя говорить. И смотреть нельзя. Непосвященным. – Машка шепчет. И глаза в сторону отводит. И меня за рукав дергает. Типа я не смотрю и ты не смотри.
   – Непосвященным, может, и нельзя. А мне можно.
   – Только чарутти разрешено. А ты не…
   – Откуда ты знаешь?
   – Вижу.
   Я хмыкаю под нос. Ладно, видящая ты моя, не хочешь по-хорошему, сделаем по-другому.
   – Хорошая, кстати, идея насчет «вижу». Пойду посмотрю, как там внутри.
   – Ларт! Нельзя!..
   – Машка, не надо за меня хвататься. Горячими руками, – это я уже сквозь зубы сказал. Чтоб не заорать. Руки у девки реально стали как огонь. И кожаный прикид меня не защитил.
   – Ларт…
   – Спокойно, Машка. Все путем. Видел я уже такие избушки. Даже спал в одной. Блин, ты опять за меня хватаешься!..
   – Ты истину говорил? – А в голосе недоверие с надеждой перемешались. И глаза у девки едва на морде умещаются.
   – Да на кой мне тебе врать?!
   – Тогда я скажу тебе. Возле дороги.
   – Ладно, идем к дороге.
   Не очень-то мне и нужен ее рассказ. Все, чего надо, я еще от Пал Нилыча узнал. Лет семь назад. Но сначала он мне адресок дал. Типа будешь на каникулах, заедь, отдохни. Места там чудные, море рядом и хозяйка добрая… А какой дед у этой «хозяйки», про то ни-ни. И про все остальное – молчок. Знал Нилыч мой сволочной характер. Знал, что обязательно открою ту дверь, на какой «Посторонним вход запрещен» написано.
   «Я че, типа читать уметь должен? Так на это у меня адвокат имеется. И я совсем даже не посторонний. Я в натуре член народного контроля!..»
   Любил я когда-то такие приколы.
   Но в тот раз прикалываться не пришлось. Разве что по мелочи.
   «…Что, заброшенная дорога? Ладно. Запретная долина? Схожу, посмотрю по случаю. Что, не для всех она? А я осторожно. Все равно нельзя? Тогда еще осторожнее…»
   Так и добрался до каменной избушки. И если б не гроза с грязевыми потоками, обратно б повернул. Снаружи-то ничего особенного: грубые толстенные плиты, круглая, метр в поперечнике, дыра, а рядом пробка-дверка, чтоб затыкать ее, валяется. Тоже каменная. Было б из чего тайну делать. Вот когда внутрь забрался, тогда да… Все стены в орнаментах. И потолок. И пол. Странные такие рисунки. Как резьба по кости. Чем больше на них смотришь, тем непонятнее себя чувствуешь. Будто проваливаешься в изображение. Или стены отодвигаются – места больше становится. И звуки другие. И воздух в избушке вкуснее.
   Ни «добрая хозяйка», ни ее дед ничего мне потом не сказали. Словно не знали, откуда я вернулся. Или им все равно было. Мол, хозяин-барин: хочет – живет, не хочет – удавится. А вот Пал Нилыч в молчанку играть не стал. Только глянул на меня и фыркнул в усы: «Нашел-таки дольмен, беспокойная душа. Теперь прислушивайся и присматривайся: много странного в тебе и вокруг тебя станет происходить».
   Ну тут он загнул. Ничего особенного со мной не случилось. Женился, развелся, в армию сходил. Картины, как Пал Нилыч, я малевать не стал. И экстрасенсом не заделался. Правда, стишата мне хотелось писать одно время. Но как захотелось, так и расхотелось. Врач я – не стихоплет.
   И телепатом я не стал. Только раз и получилось всего. Года четыре назад. Когда у Нилыча сердце прихватило. Я это и с Кипра услышал. Так все бросил и прилетел. Рано старикан на тот свет собрался. На нем ведь половина клиники держалась. А вторая – на мне. Одному мне все не вытянуть. «Молодой, зеленый, краска на дипломе еще не обсохла…»
   А больного изнутри видеть я и раньше мог. До крымского дольмена еще. Кажется. Да и не так часто это получается. Именно видеть, а не только смотреть. «Тренироваться больше надо, уважаемый…» Старику легко говорить. С его опытом ни рентген, ни анализы не нужны. Только глянул – и готовый диагноз имеем. А мне руками щупать надо. И настроение соответствующее требуется. «Тренироваться…» Типа завалил в спортзал: «Мне тут пресс подкачать надо и ясновидение. Какой аппарат порекомендуешь?..»
   – Долм-И.
   – Чего?..
   Я так резко остановился, что чуть не упал. Меня толкнули в спину. Сильно сопротивляться не стал. Упал – отжался. И на спину перевернулся.
   Лежа тоже оказалось очень даже неплохо.
   Машка осталась стоять.
   – Ты спрашивал, как называется дом чарутти. Долм-И.
   – Ага. Понятно. У нас эти домики по-другому обзывают. Но очень похоже. Совпадение, наверно. Хоть мой наставник говорил, что совпадений не бывает.
   С земли подниматься не хотелось. Теплой она была. И молодой травой пахла.
   – Так ты истинно их видел?
   – Чарутти?
   – Нет. Долм-И.
   – Видел. Раза три. Или четыре.
   Тепло, как весной. И настроение весеннее. Рюкзачок жратвы, подходящая компашка – и такой пикничок можно бы забалабанить!..
   – А я первый раз вижу.
   – Ну и…
   – Говорят, те, кто их видит, умирают.
   – Ага. Про Тиаму тоже так говорили.
   Машка промолчала, только покосилась на мою правую руку. С ладони так и не сошел след листа. Я вот почти забыл о нем. Не болит, не мешает – ну и ладушки. Некоторые с родимым пятном живут. На лице. И ничего. А у меня – вроде как след от ожога. Старого. Не сразу и заметишь, если не знаешь, где смотреть.
   – Слышь, Машка, надеюсь, хозяин не обидится, что мы на его дом глазели?
   – Кто?
   – Ну чарутти, что живет там.
   – Чарутти не живут в Долм-И.
   – Да? Тогда на фига им этот дворец?
   – Чтобы умереть в нем.
   – Подожди-подожди… – Я закинул руки за голову, потянулся. Хорошо так, аж глаза закрываются. – А кто мне говорил: «…прожив одну жизнь, они меняют облик…» – и все такое?..
   – Я говорила. Только…
   – Ну-ну…
   – Не все чарутти изменяются. Те, кто не хочет или не может, приходят умирать в Долм-И.
   – Ага И дверь за собой закрывают.
   – Откуда ты знаешь?!
   Машка присела, склонилась надо мной. Глазищи огромные. И светятся. Днем.
   А это что-то новенькое. Не припомню, чтоб она такое прежде делала
   – Пошутил я. Пошутил. Чего ты так перепугалась?
   – С этим не шутят, ларт.
   – Ладно, не буду больше.
   – Ларт…
   – Чего тебе?
   Так не хочется открывать глаза. А Машка аплодирует. Пока тихо и редко. Вроде как шепотом. Но с нее станется и овацию устроить.
   – Ларт, уходить надо.
   – Зачем?
   – Мы слишком близко к Долм-И. Я не знаю, что это за место и…
   – Нормальное место. Тихое, спокойное. И совсем рядом с дорогой. Странно.
   – До пожара его видно не было. И теперь не всякий разглядит. И не всех оно примет.
   – Ну меня оно не отвергло. И тебя, похоже, не гонит. Так что ложись, расслабься. Глядишь, и хромота твоя пройдет.
   Машка подумала немного и устроилась рядом.
   – Ларт, – дохнула мне в ухо.
   – Чего?
   – А как там? Внутри?
   – Странно там. В одни словно тянет. А вот в другие и за кучу бабла лезть не хочется.
   – Ба-Ба-Ла? А что это такое?
   – Деньги, мани, монеты. Поняла?
   – Монеты? А зачем они тебе?
   – Ну блин, ты спросила!.. Чего-нибудь полегче спроси.
   Что Машка и сделала.
   – Последний хозяин Долм-И был целителем, да?
   – А мне откуда знать? Может, и был.
   – Ты тоже был целителем.
   – Почему был? Я и сейчас…
   – Сейчас ты ларт. Без хозяина.
   Надоел мне этот базар. Про хозяина. И вооще…
   – Знаешь что, Машка! «Спать» была команда!
   Она затихла.
   А я еще раз глянул на каменный «скворечник». Здорово он напоминал крымский дольмен. Вообще-то все эти домики похожи друг на друга. Как по одному проекту деланные. Или как дети одной матери и одного отца. А эти – прям близнецы-братья.
   Солнце светило на стену, ту, что со входом. Но заходить внутрь мне не хотелось. Может, потом. Как-нибудь. Когда «пробки» там не будет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

 
   – Легкого пути, мин.
   – И тебе легкого пути, миной, – отозвалась Машка на приветствие.
   Это я так думаю, что приветствие. Надеюсь. Не хочется, чтоб после ее слов началась реальная кабацкая разборка. Не то у меня настроение. Да и запахи вокруг очень уж аппетитные. Я невольно сглотнул, и брюхо тут же громко заурчало, напоминая, что последние дни я пихал в него всякую дрянь. Подножный корм, можно сказать. В другое время я бы и не глянул на такое, но когда в пузе пусто, то и горелый прошлогодний орех жратвой покажется. Другие пункты нашего походного меню лучше не вспоминать.
   Сытый человек отличается большей брезгливостью и разборчивостью. Но пара недель строгого поста – и он сжует что угодно, не заморачиваясь вопросами: «Кого это я ем? И почему без соуса?»
   Машка за эти дни превратилась в ходячие мощи. Я тоже не оброс жиром.
   И доказывать сейчас, что я круче крутых яиц, не было ни малейшего желания.
   Наверно, кто-то наверху очень любит меня: ничего и никому доказывать не пришлось. Даже когда хозяин кабака обратил на меня самое пристальное внимание.
   – Легкого пути, миной. Рад тебя видеть.
   Я промолчал. Только кивнул. А чего тут говорить? Мол, я тоже рад и все такое?.. Так это по моим голодным глазам видно. Похоже, кабатчик разглядел в них чего-то еще.
   – Ты сильно изменился, миной Рид. Я не сразу узнал тебя.
   Я тоже не мигом сообразил, что «миной Рид» – это я. Бывает. Иногда мои мозги включаются быстро, но бывает и по-другому: будто пью по утрам тормозную жидкость. Вместо кофе.
   Здоровяк-кабатчик радовался моему появлению. Очень активно. А я молча улыбался. Сказать ему, что он обознался? Ага, щазз… Вот только обед сжую и завещание напишу.
   «Шути с равными себе или с умными».
   Слышал я как-то такой совет. Очень неглупый мужик сказал. Вот я смотрел на хозяина кабака и понять пытался: умный он или как. То, что мы разных весовых категорий, – это я сообразил сразу.
   Роста я с ним одинакового, но в плечах он шире раза в два, в толщину же – в три с половиной, а то и в четыре. Центнера два в нем. Как минимум. Но назвать мужика жирным язык не поворачивается. Таким точно жиром обрастают борцы сумо. А какими «неповоротливыми и медлительными» бывают толстяки, я уже видел. В Японии. В стране, не в кабаке. А как тот кабак обзывался, не помню. Там один из таких вот «сумистов-сумоистов» с места, без разбега, вспрыгнул на стойку бара. А она мне по грудь была. И тут же рухнул вниз. На того придурка, что был по другую сторону стойки.
   Не знаю уж, из-за чего у них вышел спор, но сила удара получилась такой, что меня на полметра подбросило. Вместе со стулом и чашкой. Не пьют японцы свою водку из нормальных стаканов, еще и называют ее неприлично – саке. И приезжим в пиалки эти сс… наливают. Но попробовать-то любопытно. Вот и… Пока я спасал свою выпивку, обидчик и обиженный на полу кряхтели. Будь один из них нормальной комплекции, получился бы несчастный случай с летальным исходом. В смысле: летала бы душа над плоским телом и удивлялась: под какой это каток она угодила. А так, помяли немного «колобки» друг друга, встали, отряхнулись и разошлись в разные стороны. Каждый к своим почитателям.