Страница:
Эти сведения я даю со слов Горенштейна. Нигде я об этом не читала. Не исключено, что все это и правда. Однако предупреждаю: как и многие подлинные художники, Горенштейн был еще и большим мистификатором. Впрочем, Сервантес сам подталкивает к фантазиям. В шестой главе "Дон Кихота" характеристику его "Галатеи", которая находится в библиотеке Дон Кихота, дает цирюльник, который книгу Сервантеса не одобряет.
Я отнюдь не утверждаю, что писатель придумал историю с веревочной книгой, тем более, что не являюсь специалистом в области испанской истории, но если Фридрих эту историю сочинил, то хорошо сочинил. Впрочем, письмо к Ольге Юргенс от 18 мая 2000 года, кажется, подтверждает, что испанские мотивы играли существенную роль в новом романе:
"Я работаю, и у меня начинает складываться впечатление, что это какая-то эпопея в истории и судьбе России за весь век. В романе - внутренний роман. А во внутреннем романе о Сталине пролог разросся в целую книгу, которую, которую я на испанский манер назвал "Веревочная книга". У меня даже появилась идея, правда, пока не окончательная, что "Веревочная книга" может существовать с небольшой правкой автономно".
Горенштейн еще рассказывал, что в одной части его "Веревочной книги" местом действия будет средневековая Севилья. И намекал на какой-то сюжет о Великом Инквизиторе. Мне же, написавшей повесть о Великом Инквизиторе "Провинившийся апостол", посвященную Горенштейну, этот факт не дает покоя. Очень хочется посмотреть, что же он в своем романе написал. (Рукопись находится в архиве Горенштейна, она написана нераборчивым, едва читаемым почерком.) Тем более, что прочитавшая мою повесть в рукописи Татьяна Чернова, о которой я еще скажу ниже, заявила мне, что я написала повесть о Горенштейне.
***
Работу писателя и, прежде всего, романиста Горенштейн сравнивал с тяжелой физической работой не просто труженника, а именно каменщика, воздвигающего здание и умело укладывающего кирпичи. Я спросила однажды писателя, почему он сравнивает работу романиста именно с этой профессией, а не какой-нибудь другой, связанной с физическим тяжелым трудом? "Потому что писать роман - это работа каменщика, который строит дом, укладывая кирпичи один за другим. Это же понятно!" - ответил он. Было не очень понятно, вернее, понятно было, что писателю нравится образ каменщика - он даже руками сделал такое движение, как будто берет камень откуда-то снизу и кладет его в стену воздвигаемого им храма - камень за камнем - один за другим. Разумеется, можно вспомнить и о вольных каменщиках, поклоняющихся храму Соломона (и особенно одному из его строителей Хираму, изображаемому всегда с молотком в руках). Многие художники, не только романисты, возлюбили образ каменщика, строящего Храм Истины. Акмеисты в своих "краеугольных", "каменных" текстах использовали архитектурную фразеологию. Мандельштам, как известно, назвал свой первый сборник стихов "Камень", отдавая дань, как он говорил, другому камню, тютчевскому, его стихотворению "Probleme".
Мандельштам писал, что "строить можно только во имя "трех измерений". Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. "...Мироощущение для художника, - писал он, - орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственное реальное - это само произведение".
Горенштейн подчеркивал, что работа писателя прозаична, хотя и открывает новые горизонты и сопряжена с чудотворством. Он старался всячески противопоставить такую работу романтическому мифу о поэте-маге, певце и боговдохновенном импровизаторе (хотя верил в Благую Весть, сошедшую к художнику). Можно предположить, что за противоречием между Горенштейном и писателями шестидесятничества стояли расхождения не только идеологические и личные. В какой-то степени, это было и противоречие между Гоенштейном-классицистом, рассматривающим искусство как ремесло со своим каноном и золотым сечением, и шестидесятниками-романтиками, этот канон разрушавшими.
Вопрос художественности книги непрост, так же, как и тема "художник ложный - художник истинный", говорил он. Слишком правдивая, "всамделишная" литература ущербна. И добавлял: "Достоевскому с его излишним натуральным психологизмом или же Толстому с его натуральным биологизмом требовались усилия, чтобы преодолеть власть фактов. Эти правдивые факты приземляли их творческую фантазию". Когда Ольга Юргенс прислала Горенштейну статуэтку, которую она вылепила ему для того, чтобы, как она сказала, его повеселить (кокетливая Муза с лирой в руке), то он, конечно, поблагодарил за подарок, но сказал ей потом, что Муза, конечно хороша, но в Музах он уже не нуждается, так как работает профессионально, не ожидая вдохновения, которое снизойдет с неба. Если приглядеться внимательно, то позиция Горенштейна близка позиции Гете, который искал своего особого пути, отличного как от направления романтиков, так и от ортодоксальных классицистов.
***
В процессе работы над вторым вариантом книги Горенштейн говорил, что это в то же время и политический детекив, в котором участвуют крупные партийные деятели и руководители страны. Там, по его словам, действовали и Хрущев, и Андропов, и Брежнев, и Сталин. Было очевидно по рассказам, что Сталину уделено много внимания. Его письма Ларисе Щиголь этого периода подтверждают это:
"Я работаю над романом, но с перерывами. Сначала прервался после смерти моего кота. Теперь написал 202 страницы и опять прервался ради изучения дополнительного материала. Работа трудная. И фигуры тоже. Сейчас по Сталину дополнительно копаюсь. Поэтому хотел бы Вас спросить: не можете ли Вы узнать насчёт стихов Сталина? Их, говорят, публиковали в Израиле. Он публиковал их под псевдонимом Сосело (Сопилка) 29-го октября 1895 года в газете Чавчавадзе "Иберия". И в антологии грузинской поэзии за 1899-й и 1907-й годы.
Будь он проклят!
Но я должен в этом копаться." *
______________ * Из письма Ларисе Щиголь 17 января 2000 года.
Интересно, что Лариса сумела, каким-то образом, найти Горенштейну стихи Сталина и прислала их ему.
"Опять я взял на себя тяжесть непомерную, как с Иваном Грозным. Книга о Грозном отняла у меня много нервов. Надо ли было их отдавать? Не лучше ли было 2-3 романа написать? Но уже влюбил себя в Ивана. Выйдет книга в американском издательстве "Слово", подарю Вам экземпляр. Это большой труд, много сил и пота. Такой же силы и пота требует роман. И времени - года полтора-два... Благодарю и за сталинские стихи. Они мне пригодятся. Я уже три месяца не пишу книгу, а всё копаюсь в материале. Но такова работа".
Спустя две недели он пишет Ольге Юргенс:
"А без понимания Сталина нельзя понять эту страну, где родился и о которой пишу. Понимания непредвзятого сталинского и непредвзятого антисталинского. Хоть мне быть объективным по отношению к Сталину нелегко. Слава Богу, о Грозном написал. Думал, не выдержу. Тяжело было работать с материалом. Не только, конечно, это о Грозном. О жизни в переломном 16 веке. Подобном нынешнему. Когда окончил, начались технические и финансовые трудности. Но теперь и это преодолено и рукопись в типографии в Нью-Йорке. Неужели я буду держать эту книгу 1500-600 стр. в руках?* Мои книги - это бальзаковская шагреневая кожа. Чем больше книга, тем меньше кожа".
______________ * Горенштейну не суждено было "держать эту книгу в руках". Она вышла всего за месяц до его смерти. Лариса Шенкер сказала ему по телефону, что из-за большого объема получился двухтомник, и он сокрушался по этому поводу. "Это очень плохо", - сказал он по телефону Юргенс. "Почему?" - удивилась она. "Читатели купят первый том, а второй - нет",- говорил он, - дорого, и получится так, что до конца не дочитают."
***
Еще мне известно, что Горенштейн в своем романе писал об ущербном детстве Сталина (и здесь, таким образом, история показана через личный, бытовой фактор). Поскольку отец Сталина был сапожником, Горенштейн вдруг заинтересовался сапожным делом. Однажды он пришел к нам в гости с Ольгой Юргенс (она приехала из Ганновера), и Борису, который давным-давно в России научился шить обувь, был устроен тщательный допрос на тему изготовления обуви. Горенштейна интересовало все: какие инструменты требуются в сапожном деле, как они выглядят, какой инструмент для какой работы используется.
Например, нужно было объяснить, чем отличается сапожный молоток от обычного. Ольга Юргенс, между тем, тщательно все записывала. Оказывается, у сапожного молотка особая форма, продиктованная его функцией. Функция же состоит в том, что им необходимо не только гвозди забивать, что выполняет и обычный молоток, но им еще нужно "околачивать" кожу. Например, затянутую на колодку заготовку сапога нужно околачивать молотком. Если околачивать ее обычным молотком, то появятся вмятины, разрывы, трещины и так далее. Поэтому ударная часть сапожного молотка имеет круглую, полированную поверхность.
Зачем все это нужно было писателю? Во время "допроса" я думала о повести "Притча о богатом юноше" ("Дружба народов", 1994, №7), где Горенштейн высказал свое принципиальное несогласие с бытующей православной трактовкой евангельского изречения: "скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый войдет в Царство небесное". По версии Горенштейна Христос предложил отказаться от богатства только "богатому юноше", который понравился ему, и потому разрешил пойти вместе с ним трудным избранническим путем апостола. Остальных мирян слова эти не касаются. Если же остальные примеряют эти слова к себе, то, стало быть, они претендуют на святость и апостольство. В повести есть такой диалог:
"Но отвечает Иван Иванович Лазарю Ивановичу:
- Дурно ты и тебе подобные понимают Писание и слова Учителя... Есть и для богатого путь войти в жизнь вечную, соблюдая заповеди.
- Нет, в Писании сказано - раздай имущество свое нищим, - язвит Лазарь Иванович.
Святым странником я стать не могу по семейным обязанностям, - отвечает Иван Иванович, - стать же гнусной пьяной голью не желаю... Ты мыслишь, что всякий голодранец за пьянство свое, разорение свое да за то, что рабски подставляет голову под молот судьбы, войдет в Царство Небесное? О том ли говорил Учитель?"
Иными словами под прикрытием Святого Писания отстаивалось обыкновенное безделие, жизнь бездумная, на авось*.
______________ * Точка зрения Гоголя была противоположной. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" он писал (речь, правда, идет о художниках-творцах, для которых "нищенство", по Гоголю, важное условие творческого вдохновения): "Есть люди, которые должны век остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ни за какие сокровища здешнего мира."
Горенштейн мне как-то прочитал один из своих бурлесков, иллюстрирующий в гротескной форме эту мысль:
Лирическое
Хочу я жизнью жить такой,
Которой нет названья.
Широкой русскою строкой,
Без знаков препинанья.
Сперва поспать, потом поесть,
Потом супруге крикнуть - есть!
Поймав клопа в постели.
И вот уж нет недели...
Однако для того, чтобы "выдвинуть" смысл с игольным ушком, автор повести применил яркий экспрессионистский прием. Игольное ушко становится сценическим центром, выходит, говоря языком кинематографа, на крупный план.
Решил в годы НЭПа Егор Лазаревич, герой повести, заняться изготовлением дефицитной швейной иглы. Горенштейн на трех страницах неторопливо, старательно, не опасаясь длиннот, рассказывает о том, как изготовляется игла. И особенно игольное ушко. С тщательным вниманием рассматривает автор нежное игольное ушко, словно примеряясь к нему: пройду - не пройду?
"Умелый был кузнец Егор Лазаревич, дело свое знал и любил, но игольно-булавочное производство в простой сельской кузнице наладить - тут одним умением не обойтись, и инструмент нужен соответствующий, и оборудование. В час сто тысяч таких кусков машина режет, и каждый кусок равен двум иглам... Но долго пришлось повозиться с игольными ушками. Шлифовка на шлифовальном круге должна быть нежной, чтоб отшлифовать середину проволочки, то место, где пробивается ушко на маленьком штампике."
Трудно изготовить игольное ушко, через которое, говорят, богатому не пройти в Царство небесное. Скорее, пройдет верблюд. И бедный человек.
Критика, к сожалению, не откликнулась на повесть "Притча о богатом юноше", вышедшую в 1994 году в "Дружбе народов" (№7), достаточно интересную и для полемики в том числе. Впрочем, она молчала и о многих других значительных вещах Горенштейна. Борис Хазанов в интервью "Би Би Си" сказал, что русской критике этот писатель пока что не по зубам. Так и сказал: не по зубам. Я же добавлю от себя: молчание критики хуже всякой критики. Впрочем, мы возвращаемся, таким образом, к теме, о которой о которой уже неоднократно шла речь. Но возвращаемся уже в новой преспективе, как бы подводя итоги.
Зачем писателю для романа "Веревочная книга" понадобился сапожный молоток и в особенности деликатная деталь - ударная часть сапожного молотка, имеющая круглую гладкую полированную поверхность? Вероятно, удары Виссариона Джугашвили этим молоточком по коже, повлияли на мальчика Иосифа, уязвили, потрясли младенческую душу, что в свою очередь, отразилось на истории страны и мира.
Так на моих глазах плелась "Веревочная книга", содержание которой я знаю только по рассказам писателя и нескольким отрывкам, которые он мне читал. Первоначальный вариант этой главы был завершен еще в конце 2002 года. С тех пор несколько раз подвергалась она изменениям и дополнениям, в чем немалую помощь оказали мне письма Горенштейна. Считаю эту главу очень важной, поскольку она - свидетельство о книге, которая, видимо, еще не скоро придет к читателю. Для того, чтобы прочитать огромную рукопись Горенштейна, необходимо вложить много труда, нужен специалист, который смог бы надолго в нее погрузиться.
Эскурс: Фридрих Горенштейн. Отрывок из второй главы романа "Веревочная книга"*
______________ * Этот фрагмент был продиктован Фридрихом на магнитофонную ленту. Необходимо подчеркнуть, что это черновик, отредактировать и переработать который Горенштейн так и не успел. Многоточия в круглых скобках означают: "неразборчиво".
Женевская скука, что ли тому способствовала, или дело тут гораздо глубже, чуть ли не в шестнадцатом веке, а именно в женевском центре пропаганды кальвинизма с его антикатолическими, антиреакционными догмами. Сомнение - дело сатаны. Лучше невежество верующего, чем дезость мудрствующего; грубость и леность нищего духом нуждающегося во внешней опоре. Вне церкви нет оставления и прощения грехов, нет спасения. Нет большего преступления, чем ересь, и ее, ересь, надо обязательно искоренить, а тех, кто создает ее - казнить, ибо еретики убивают души. И должны быть наказаны за это телесно. Из всех церковных учений нет более близкого к большевизму, чем кальвинизм. И, может быть, не случайно Ленин выбрал для своего проживания, в момент борьбы с меньшевитскими ересями и создания большевизма именно Женеву.
"Путешествуя в Женеву на дороге у креста встретил он Марию-деву матерь Господа-Христа" - это у Пушкина о бедном странствующем рыцаре, а Ленин как раз был таким бедным странствующим рыцарем, изгнанным меньшевиками из ЦК, из своего любимого детища газеты "Искра" и прочих мест. Поэтому большевизм-кальвинизм, поэтому - Женева.
Сдержанный, строгозамкнутый, целеустремленный нравственный юноша выделялся своим острым умом среди товарищей, но не снискал их любви. Он обличал их мелкие грешки, за что даже получил насмешливое прозвище винительного падежа - это о Кальвине - но подобное можно сказать и о Ленине. Сухой книжник умеет найти себе близких по духу товарищей. Холодный (...) способен на прочную дружескую привязанность, под кажущейся холодностью таится страстная воля, непоколебимая уверенность в правоту своего дела, добытая путем упорного труда убеждения.
Кальвин проездом попал в Женеву в 1536 году. Пожалуй, тогда же, когда и странствующий рыцарь, встретивший на дороге у креста матерь Божью. В Женеву, где только что одержала верх реформа. Он начинает усердно работать над организацией молодой церковной общины. Стремится ввести строгую дисциплину нравов. Но силы человека не беспредельны. И Кальвином овладевает вдруг тоска, отвращение к общественной деятельности, он жаждет покоя, стремится создать свой семейный очаг, он удаляется жить среди тихих полей (...) Тут чувства и деяния Кальвина и Ленина не во всем совпадают, но где-то в фундаменте, в глубине эти чувства общие - он боевой товарищ по партии Надежды Крупской, при всей ее болезненности, не похожей на тихую болезненную вдову Юбилету Стор Родер. Мещанский Страсбург не похож на экзотический остров Амиатами среди озера Татикака, куда Ленин мечтает сбежать. Впрочем, в конечном итоге, он сбежал не на остров Амиатами, а к Горькому на остров Капри, и не прямо из Женевы, а уже из Марселя - некое подобие кальвинистского Страсбурга, но о кальвинистской Женеве он не забывает, как и Кальвин.
Обращение гуманиста кардинала Садолетта с призывом вернуться в лоно католической церкви встречает его резкую отповедь также, как и в ленинской Женеве "Шаг вперед два шага назад" - горячая отповедь тем, кто призывает вернуться в тихую заводь.
"В течение трех месяцев понадобившихся ему для написания книги с ним произошла разительная перемена - крепкого сложения, полный энергии, жизненного задора Ленин осунулся, похудел, пожелтел. Глаза злые, хитрые, насмешливые стали тусклыми, моментами мертвыми. В конце апреля (книга начата в конце января) одного взгляда было достаточно, чтоб заключить: "Ленин или болен или его что-то гложет и изводит". Так вспоминает один из близких людей Ленина - Лепешинский. "Я, кажется , - говорил Ленин, не допишу своей книги, брошу все и уеду в горы". (Ленин хотел уехать еще дальше - в Перу на Татикака) "Ни одну вещь, - говорил Ленин, - я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать. Я насилую себя". Автору знакомо такое чувство. Дело не в том, конкретном содержании, а во взаимоотношении автора с содержанием. Материал может подавлять автора даже чисто физически своим объемом, не говоря уж о содержании. Толстой окончил "Войну и мир" больным человеком, Данте окончил "Божественную комедию - умер от инфаркта, а Сервантес окончил "Дон Кихота" - умер от инсульта, поэтому так важна самогигиена и техника безопасности при написании подобных книг, которые автор старается (...), впрочем, это совсем уже в сторону, если так изнуряет деяние, писание, то какже изнуряют подобные деяния в чистом виде, то есть не на бумаге, а в натуре. (...) Во всяком случае, Кальвин в такой деятельности на бумаге и в натуре не выдержал - его хрупкий организм разрушился. Вернувшись из эмиграции в Женеву, Кальвин становится (...) внутренней и внешней политики испанского естествоиспытателя Михаило Сервьетта. Он посылает его на костер, косвенно донося на него католической инквизиции, как об авторе еретических книг. Внутренняя опозиция гибнет, обезглавленная в прямом и в переносном смысле. Кого не посылают на плаху, тех изгоняют. Незадолго до смерти, в 1559 году, Кальвин устраивает академию для подготовки проповедников, которые должны продолжить дело.
Ленин умер в неполные пятьдеся четыре года, а продолжателем его дела стал Иосиф Сталин. Об обоих, пожалуй, известно очень много, почти что все, но это только кажется среди вороха пробольшевитских и антибольшевитских книг. А если настойчиво покопаться, возникает то дополнение, которое вполне объясняет сомнительные места обоих направлений, которые только кажутся, опять же, только на первый взгляд, параллельными и не пересекающимися. Нет! Пересекаются! А пересечения-то надо особо искать.
Некоторое время тому (...), то есть в конце золотых шестидесятых годов, молодой способный композитор решил к ленинскому юбилею, приближающемуся столетию со дня рождения, написать музыку для балета "Шаг вперед. Два шага назад."
Этакое балетное звучание: Раз, раз-два! Та, та-та! Шаг вперед, два шага назад. Шаг вправо, шаг влево, рам-па-па, рам-па-па, рам-па-па, рам-па-па!!!
Балет этот дожен был быть звуковой - так предложил известный балетмейстер, постановщик балетных танцев, танцевального спектакля. Но поскольку балет - спектакль интернациональный, его смотрят без перевода, то балетмейстер предложил звуковые моменты перевести на эсперанто. Балет должен был называться "баледо". Композитор - "компонисто", а балерина "баледестино" или "дасестино" (танцевальщица).
Ленин тоже, кстати, одно время изучал эсперанто, втянул в это дело Надежду. Оставили они это интернациональное дело только из-за занятости. (Бесклассовое общество - "сенкляссе", коммунизм - "коммунисто", построение коммунизма - "акконструадо де коммунистонуизм").
Танцевать Ленина должен был знаменитый, любимый обществом "балерун", а Крупскую - его жена, почти что также любимая. Может быть из-за этого "почти", его жена "балетестино" иногда впадала в тоску и, кажется, в какой-то загранке резала себе вены. Впрочем, чужая семья потемки...
Но балет, посвященный семье Ильичей (так в шутку звали их близкие друзья) оба солиста восприняли с энтузиазмом. Хотя этот энтузиазм далеко не все разделяли. Особенно в высших инстанциях культуры и пропаганды. Дошло до Михаила Андреевича Суслова, руководившего идеологией, которого называли в те годы - серый кардинал ЦК. На письмо о балете "Шаг вперед, два шага назад", он наложил резолюцию: "нецелесообразно".
Михаил Андреевич никогда не пользовался длинными сложными резолюциями, он писал либо: "целесообразно", либо: "нецелесообразно", как в данном случае.
А талантливый молодой композитор (автор знаменитой песенки "Я вчера весь день гуляла, да по Садовому кольцу"), знаменитый балетмейстер и любимые артисты балета боролись с энтузиазмом. К тому же, приближалось столетие, юбилей надо было отмечать. И, в конце концов, удалось убедить министра культуры, который без энтузиазма, с оговорками, поддержал идею талантливой плеяды мастеров искусств.
В этой талантливой уважаемой плеяде было одно слабое звено: автором либретто молодой композитор пригласил некоего Константина Мухерзона, известного также под псевдонимом Мухаслон. Дело в том, что Мухерзон был лицом еврейского происхождения. Молодой композитор и знаменитый балетмейстер тоже имели такие лица. Балетмейстер, к тому же, еще по-ленински ужасно картавил: "Гхрам- па- па, гхрам- па па, гхрам- папа!"
Дело в том, что на сответствующем запросе от министерства культуры о Мухерзоне, майор Достоевич дал самые отрицательные характеристики: "Плохой человек, привлекался, был под следствием, впрочем к организованному профессиональному диссиденскому движению не принадлежит".
Уцепившись за последнее, молодой композитор и знаменитый балетмейстер вдвоем начали обрабатывать министра культуры и добились успехов. Конечно, не в московском казенном здании министерства культуры, а на лоне природы в Карловых Варах, где совместно пребывали на каком-то международном музыкальном фестивале. Там, в окрестностях бывшего Карлсбада, в северо-западной Богемии, отличающейся живописностью и такими милыми ресторациями, таким видом на узкую долину, где сливаются реки Тенель и Эге, а в центре среди разноцветных - красно-розовых и сине-желтых - среди разноцветия домов - канал с большими золотыми рыбками. Там, на берегу канала, в магазине "Хедва" советская делегация купила себе "кроват" - галстуки-бабочки. Министр культуры - черный в белую крапинку, композитор - фиолетовый в желтый ромбик, солист балета красно-коричневый, а балетмейстер купил детский маленький галстук-бабочку, красно-вишневый - своему сыну Мстиславу, солисту хора мальчиков. Не помню, посещал ли Ленин Карлсбад? Кажется, нет. Даже во время пражской партийной конференции, где Коба был избран в ЦК большевитской партии, он в Карлсбад, расположенный неподалеку, не поехал. Во всяком случае, с этим городом-курортом, напоминающем буржуазно-развлекательное искусство Бакста, у него ничего не связано.
Обычная кальвинистская Женева была для него тягостной. Повседневная партийная работа, от которой подчас изнемогаешь, но которая необходима. В Карлсбаде больше стиля чем содержания. От такой красивости тошнит, как от меньшевизма. И климат не постоянный, с резкими и быстрыми переменами погоды, впрочем, доктор Леман, тот самый, который лечил еще Крупскую в Крыму, говорил, что Карлсбад, особенно горячие щелочные источники, вытекающие из трещин гранита (Нейбрун - температура - пятьдесят пять и четыре десятых градуса, Кайзербрунер - температура - тридцать семь с половиной, Нульбрунер - пятьдесят один, Маркбрунер - сорок семь с половиной), очень полезны. Также при женских болезнях полезны холодные минеральные источники - питье и ванны, но Ильичи предпочли Баден-Баден, и вообще Германию, к которой Ленин питал давнюю симпатию, и где был известен как герр Манин.
Однако советской делегации Карловы Вары понравились. Они даже из минеральных источников попробовали, довольно, кстати, противных на вкус, и накупили всевозможных безделушек - слоников и бравых солдат Швейков (...) из карлсбадской углекислой извести. Посетили, конечно, и богемский стекольный завод, на самом деле - немецкий. И долго разглядывали образцы рюмок, подаренных сильными мира сего, долго стояли перед рюмкой Черчиля, сделанной прочно-изящно, поулыбались у рюмки Хрущева, на которой был какой-то затейливый глупенький орнамент, и с серьезным видом реагировали на рюмку Сталина, особенно конечно министр - глава делегации. А члены делегации, личности прогрессивные, заодно отдавали дань, тем более, надеясь на согласие в вопросе работать над балетом "Шаг вперед, два шага назад".
Я отнюдь не утверждаю, что писатель придумал историю с веревочной книгой, тем более, что не являюсь специалистом в области испанской истории, но если Фридрих эту историю сочинил, то хорошо сочинил. Впрочем, письмо к Ольге Юргенс от 18 мая 2000 года, кажется, подтверждает, что испанские мотивы играли существенную роль в новом романе:
"Я работаю, и у меня начинает складываться впечатление, что это какая-то эпопея в истории и судьбе России за весь век. В романе - внутренний роман. А во внутреннем романе о Сталине пролог разросся в целую книгу, которую, которую я на испанский манер назвал "Веревочная книга". У меня даже появилась идея, правда, пока не окончательная, что "Веревочная книга" может существовать с небольшой правкой автономно".
Горенштейн еще рассказывал, что в одной части его "Веревочной книги" местом действия будет средневековая Севилья. И намекал на какой-то сюжет о Великом Инквизиторе. Мне же, написавшей повесть о Великом Инквизиторе "Провинившийся апостол", посвященную Горенштейну, этот факт не дает покоя. Очень хочется посмотреть, что же он в своем романе написал. (Рукопись находится в архиве Горенштейна, она написана нераборчивым, едва читаемым почерком.) Тем более, что прочитавшая мою повесть в рукописи Татьяна Чернова, о которой я еще скажу ниже, заявила мне, что я написала повесть о Горенштейне.
***
Работу писателя и, прежде всего, романиста Горенштейн сравнивал с тяжелой физической работой не просто труженника, а именно каменщика, воздвигающего здание и умело укладывающего кирпичи. Я спросила однажды писателя, почему он сравнивает работу романиста именно с этой профессией, а не какой-нибудь другой, связанной с физическим тяжелым трудом? "Потому что писать роман - это работа каменщика, который строит дом, укладывая кирпичи один за другим. Это же понятно!" - ответил он. Было не очень понятно, вернее, понятно было, что писателю нравится образ каменщика - он даже руками сделал такое движение, как будто берет камень откуда-то снизу и кладет его в стену воздвигаемого им храма - камень за камнем - один за другим. Разумеется, можно вспомнить и о вольных каменщиках, поклоняющихся храму Соломона (и особенно одному из его строителей Хираму, изображаемому всегда с молотком в руках). Многие художники, не только романисты, возлюбили образ каменщика, строящего Храм Истины. Акмеисты в своих "краеугольных", "каменных" текстах использовали архитектурную фразеологию. Мандельштам, как известно, назвал свой первый сборник стихов "Камень", отдавая дань, как он говорил, другому камню, тютчевскому, его стихотворению "Probleme".
Мандельштам писал, что "строить можно только во имя "трех измерений". Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. "...Мироощущение для художника, - писал он, - орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственное реальное - это само произведение".
Горенштейн подчеркивал, что работа писателя прозаична, хотя и открывает новые горизонты и сопряжена с чудотворством. Он старался всячески противопоставить такую работу романтическому мифу о поэте-маге, певце и боговдохновенном импровизаторе (хотя верил в Благую Весть, сошедшую к художнику). Можно предположить, что за противоречием между Горенштейном и писателями шестидесятничества стояли расхождения не только идеологические и личные. В какой-то степени, это было и противоречие между Гоенштейном-классицистом, рассматривающим искусство как ремесло со своим каноном и золотым сечением, и шестидесятниками-романтиками, этот канон разрушавшими.
Вопрос художественности книги непрост, так же, как и тема "художник ложный - художник истинный", говорил он. Слишком правдивая, "всамделишная" литература ущербна. И добавлял: "Достоевскому с его излишним натуральным психологизмом или же Толстому с его натуральным биологизмом требовались усилия, чтобы преодолеть власть фактов. Эти правдивые факты приземляли их творческую фантазию". Когда Ольга Юргенс прислала Горенштейну статуэтку, которую она вылепила ему для того, чтобы, как она сказала, его повеселить (кокетливая Муза с лирой в руке), то он, конечно, поблагодарил за подарок, но сказал ей потом, что Муза, конечно хороша, но в Музах он уже не нуждается, так как работает профессионально, не ожидая вдохновения, которое снизойдет с неба. Если приглядеться внимательно, то позиция Горенштейна близка позиции Гете, который искал своего особого пути, отличного как от направления романтиков, так и от ортодоксальных классицистов.
***
В процессе работы над вторым вариантом книги Горенштейн говорил, что это в то же время и политический детекив, в котором участвуют крупные партийные деятели и руководители страны. Там, по его словам, действовали и Хрущев, и Андропов, и Брежнев, и Сталин. Было очевидно по рассказам, что Сталину уделено много внимания. Его письма Ларисе Щиголь этого периода подтверждают это:
"Я работаю над романом, но с перерывами. Сначала прервался после смерти моего кота. Теперь написал 202 страницы и опять прервался ради изучения дополнительного материала. Работа трудная. И фигуры тоже. Сейчас по Сталину дополнительно копаюсь. Поэтому хотел бы Вас спросить: не можете ли Вы узнать насчёт стихов Сталина? Их, говорят, публиковали в Израиле. Он публиковал их под псевдонимом Сосело (Сопилка) 29-го октября 1895 года в газете Чавчавадзе "Иберия". И в антологии грузинской поэзии за 1899-й и 1907-й годы.
Будь он проклят!
Но я должен в этом копаться." *
______________ * Из письма Ларисе Щиголь 17 января 2000 года.
Интересно, что Лариса сумела, каким-то образом, найти Горенштейну стихи Сталина и прислала их ему.
"Опять я взял на себя тяжесть непомерную, как с Иваном Грозным. Книга о Грозном отняла у меня много нервов. Надо ли было их отдавать? Не лучше ли было 2-3 романа написать? Но уже влюбил себя в Ивана. Выйдет книга в американском издательстве "Слово", подарю Вам экземпляр. Это большой труд, много сил и пота. Такой же силы и пота требует роман. И времени - года полтора-два... Благодарю и за сталинские стихи. Они мне пригодятся. Я уже три месяца не пишу книгу, а всё копаюсь в материале. Но такова работа".
Спустя две недели он пишет Ольге Юргенс:
"А без понимания Сталина нельзя понять эту страну, где родился и о которой пишу. Понимания непредвзятого сталинского и непредвзятого антисталинского. Хоть мне быть объективным по отношению к Сталину нелегко. Слава Богу, о Грозном написал. Думал, не выдержу. Тяжело было работать с материалом. Не только, конечно, это о Грозном. О жизни в переломном 16 веке. Подобном нынешнему. Когда окончил, начались технические и финансовые трудности. Но теперь и это преодолено и рукопись в типографии в Нью-Йорке. Неужели я буду держать эту книгу 1500-600 стр. в руках?* Мои книги - это бальзаковская шагреневая кожа. Чем больше книга, тем меньше кожа".
______________ * Горенштейну не суждено было "держать эту книгу в руках". Она вышла всего за месяц до его смерти. Лариса Шенкер сказала ему по телефону, что из-за большого объема получился двухтомник, и он сокрушался по этому поводу. "Это очень плохо", - сказал он по телефону Юргенс. "Почему?" - удивилась она. "Читатели купят первый том, а второй - нет",- говорил он, - дорого, и получится так, что до конца не дочитают."
***
Еще мне известно, что Горенштейн в своем романе писал об ущербном детстве Сталина (и здесь, таким образом, история показана через личный, бытовой фактор). Поскольку отец Сталина был сапожником, Горенштейн вдруг заинтересовался сапожным делом. Однажды он пришел к нам в гости с Ольгой Юргенс (она приехала из Ганновера), и Борису, который давным-давно в России научился шить обувь, был устроен тщательный допрос на тему изготовления обуви. Горенштейна интересовало все: какие инструменты требуются в сапожном деле, как они выглядят, какой инструмент для какой работы используется.
Например, нужно было объяснить, чем отличается сапожный молоток от обычного. Ольга Юргенс, между тем, тщательно все записывала. Оказывается, у сапожного молотка особая форма, продиктованная его функцией. Функция же состоит в том, что им необходимо не только гвозди забивать, что выполняет и обычный молоток, но им еще нужно "околачивать" кожу. Например, затянутую на колодку заготовку сапога нужно околачивать молотком. Если околачивать ее обычным молотком, то появятся вмятины, разрывы, трещины и так далее. Поэтому ударная часть сапожного молотка имеет круглую, полированную поверхность.
Зачем все это нужно было писателю? Во время "допроса" я думала о повести "Притча о богатом юноше" ("Дружба народов", 1994, №7), где Горенштейн высказал свое принципиальное несогласие с бытующей православной трактовкой евангельского изречения: "скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый войдет в Царство небесное". По версии Горенштейна Христос предложил отказаться от богатства только "богатому юноше", который понравился ему, и потому разрешил пойти вместе с ним трудным избранническим путем апостола. Остальных мирян слова эти не касаются. Если же остальные примеряют эти слова к себе, то, стало быть, они претендуют на святость и апостольство. В повести есть такой диалог:
"Но отвечает Иван Иванович Лазарю Ивановичу:
- Дурно ты и тебе подобные понимают Писание и слова Учителя... Есть и для богатого путь войти в жизнь вечную, соблюдая заповеди.
- Нет, в Писании сказано - раздай имущество свое нищим, - язвит Лазарь Иванович.
Святым странником я стать не могу по семейным обязанностям, - отвечает Иван Иванович, - стать же гнусной пьяной голью не желаю... Ты мыслишь, что всякий голодранец за пьянство свое, разорение свое да за то, что рабски подставляет голову под молот судьбы, войдет в Царство Небесное? О том ли говорил Учитель?"
Иными словами под прикрытием Святого Писания отстаивалось обыкновенное безделие, жизнь бездумная, на авось*.
______________ * Точка зрения Гоголя была противоположной. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" он писал (речь, правда, идет о художниках-творцах, для которых "нищенство", по Гоголю, важное условие творческого вдохновения): "Есть люди, которые должны век остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ни за какие сокровища здешнего мира."
Горенштейн мне как-то прочитал один из своих бурлесков, иллюстрирующий в гротескной форме эту мысль:
Лирическое
Хочу я жизнью жить такой,
Которой нет названья.
Широкой русскою строкой,
Без знаков препинанья.
Сперва поспать, потом поесть,
Потом супруге крикнуть - есть!
Поймав клопа в постели.
И вот уж нет недели...
Однако для того, чтобы "выдвинуть" смысл с игольным ушком, автор повести применил яркий экспрессионистский прием. Игольное ушко становится сценическим центром, выходит, говоря языком кинематографа, на крупный план.
Решил в годы НЭПа Егор Лазаревич, герой повести, заняться изготовлением дефицитной швейной иглы. Горенштейн на трех страницах неторопливо, старательно, не опасаясь длиннот, рассказывает о том, как изготовляется игла. И особенно игольное ушко. С тщательным вниманием рассматривает автор нежное игольное ушко, словно примеряясь к нему: пройду - не пройду?
"Умелый был кузнец Егор Лазаревич, дело свое знал и любил, но игольно-булавочное производство в простой сельской кузнице наладить - тут одним умением не обойтись, и инструмент нужен соответствующий, и оборудование. В час сто тысяч таких кусков машина режет, и каждый кусок равен двум иглам... Но долго пришлось повозиться с игольными ушками. Шлифовка на шлифовальном круге должна быть нежной, чтоб отшлифовать середину проволочки, то место, где пробивается ушко на маленьком штампике."
Трудно изготовить игольное ушко, через которое, говорят, богатому не пройти в Царство небесное. Скорее, пройдет верблюд. И бедный человек.
Критика, к сожалению, не откликнулась на повесть "Притча о богатом юноше", вышедшую в 1994 году в "Дружбе народов" (№7), достаточно интересную и для полемики в том числе. Впрочем, она молчала и о многих других значительных вещах Горенштейна. Борис Хазанов в интервью "Би Би Си" сказал, что русской критике этот писатель пока что не по зубам. Так и сказал: не по зубам. Я же добавлю от себя: молчание критики хуже всякой критики. Впрочем, мы возвращаемся, таким образом, к теме, о которой о которой уже неоднократно шла речь. Но возвращаемся уже в новой преспективе, как бы подводя итоги.
Зачем писателю для романа "Веревочная книга" понадобился сапожный молоток и в особенности деликатная деталь - ударная часть сапожного молотка, имеющая круглую гладкую полированную поверхность? Вероятно, удары Виссариона Джугашвили этим молоточком по коже, повлияли на мальчика Иосифа, уязвили, потрясли младенческую душу, что в свою очередь, отразилось на истории страны и мира.
Так на моих глазах плелась "Веревочная книга", содержание которой я знаю только по рассказам писателя и нескольким отрывкам, которые он мне читал. Первоначальный вариант этой главы был завершен еще в конце 2002 года. С тех пор несколько раз подвергалась она изменениям и дополнениям, в чем немалую помощь оказали мне письма Горенштейна. Считаю эту главу очень важной, поскольку она - свидетельство о книге, которая, видимо, еще не скоро придет к читателю. Для того, чтобы прочитать огромную рукопись Горенштейна, необходимо вложить много труда, нужен специалист, который смог бы надолго в нее погрузиться.
Эскурс: Фридрих Горенштейн. Отрывок из второй главы романа "Веревочная книга"*
______________ * Этот фрагмент был продиктован Фридрихом на магнитофонную ленту. Необходимо подчеркнуть, что это черновик, отредактировать и переработать который Горенштейн так и не успел. Многоточия в круглых скобках означают: "неразборчиво".
Женевская скука, что ли тому способствовала, или дело тут гораздо глубже, чуть ли не в шестнадцатом веке, а именно в женевском центре пропаганды кальвинизма с его антикатолическими, антиреакционными догмами. Сомнение - дело сатаны. Лучше невежество верующего, чем дезость мудрствующего; грубость и леность нищего духом нуждающегося во внешней опоре. Вне церкви нет оставления и прощения грехов, нет спасения. Нет большего преступления, чем ересь, и ее, ересь, надо обязательно искоренить, а тех, кто создает ее - казнить, ибо еретики убивают души. И должны быть наказаны за это телесно. Из всех церковных учений нет более близкого к большевизму, чем кальвинизм. И, может быть, не случайно Ленин выбрал для своего проживания, в момент борьбы с меньшевитскими ересями и создания большевизма именно Женеву.
"Путешествуя в Женеву на дороге у креста встретил он Марию-деву матерь Господа-Христа" - это у Пушкина о бедном странствующем рыцаре, а Ленин как раз был таким бедным странствующим рыцарем, изгнанным меньшевиками из ЦК, из своего любимого детища газеты "Искра" и прочих мест. Поэтому большевизм-кальвинизм, поэтому - Женева.
Сдержанный, строгозамкнутый, целеустремленный нравственный юноша выделялся своим острым умом среди товарищей, но не снискал их любви. Он обличал их мелкие грешки, за что даже получил насмешливое прозвище винительного падежа - это о Кальвине - но подобное можно сказать и о Ленине. Сухой книжник умеет найти себе близких по духу товарищей. Холодный (...) способен на прочную дружескую привязанность, под кажущейся холодностью таится страстная воля, непоколебимая уверенность в правоту своего дела, добытая путем упорного труда убеждения.
Кальвин проездом попал в Женеву в 1536 году. Пожалуй, тогда же, когда и странствующий рыцарь, встретивший на дороге у креста матерь Божью. В Женеву, где только что одержала верх реформа. Он начинает усердно работать над организацией молодой церковной общины. Стремится ввести строгую дисциплину нравов. Но силы человека не беспредельны. И Кальвином овладевает вдруг тоска, отвращение к общественной деятельности, он жаждет покоя, стремится создать свой семейный очаг, он удаляется жить среди тихих полей (...) Тут чувства и деяния Кальвина и Ленина не во всем совпадают, но где-то в фундаменте, в глубине эти чувства общие - он боевой товарищ по партии Надежды Крупской, при всей ее болезненности, не похожей на тихую болезненную вдову Юбилету Стор Родер. Мещанский Страсбург не похож на экзотический остров Амиатами среди озера Татикака, куда Ленин мечтает сбежать. Впрочем, в конечном итоге, он сбежал не на остров Амиатами, а к Горькому на остров Капри, и не прямо из Женевы, а уже из Марселя - некое подобие кальвинистского Страсбурга, но о кальвинистской Женеве он не забывает, как и Кальвин.
Обращение гуманиста кардинала Садолетта с призывом вернуться в лоно католической церкви встречает его резкую отповедь также, как и в ленинской Женеве "Шаг вперед два шага назад" - горячая отповедь тем, кто призывает вернуться в тихую заводь.
"В течение трех месяцев понадобившихся ему для написания книги с ним произошла разительная перемена - крепкого сложения, полный энергии, жизненного задора Ленин осунулся, похудел, пожелтел. Глаза злые, хитрые, насмешливые стали тусклыми, моментами мертвыми. В конце апреля (книга начата в конце января) одного взгляда было достаточно, чтоб заключить: "Ленин или болен или его что-то гложет и изводит". Так вспоминает один из близких людей Ленина - Лепешинский. "Я, кажется , - говорил Ленин, не допишу своей книги, брошу все и уеду в горы". (Ленин хотел уехать еще дальше - в Перу на Татикака) "Ни одну вещь, - говорил Ленин, - я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать. Я насилую себя". Автору знакомо такое чувство. Дело не в том, конкретном содержании, а во взаимоотношении автора с содержанием. Материал может подавлять автора даже чисто физически своим объемом, не говоря уж о содержании. Толстой окончил "Войну и мир" больным человеком, Данте окончил "Божественную комедию - умер от инфаркта, а Сервантес окончил "Дон Кихота" - умер от инсульта, поэтому так важна самогигиена и техника безопасности при написании подобных книг, которые автор старается (...), впрочем, это совсем уже в сторону, если так изнуряет деяние, писание, то какже изнуряют подобные деяния в чистом виде, то есть не на бумаге, а в натуре. (...) Во всяком случае, Кальвин в такой деятельности на бумаге и в натуре не выдержал - его хрупкий организм разрушился. Вернувшись из эмиграции в Женеву, Кальвин становится (...) внутренней и внешней политики испанского естествоиспытателя Михаило Сервьетта. Он посылает его на костер, косвенно донося на него католической инквизиции, как об авторе еретических книг. Внутренняя опозиция гибнет, обезглавленная в прямом и в переносном смысле. Кого не посылают на плаху, тех изгоняют. Незадолго до смерти, в 1559 году, Кальвин устраивает академию для подготовки проповедников, которые должны продолжить дело.
Ленин умер в неполные пятьдеся четыре года, а продолжателем его дела стал Иосиф Сталин. Об обоих, пожалуй, известно очень много, почти что все, но это только кажется среди вороха пробольшевитских и антибольшевитских книг. А если настойчиво покопаться, возникает то дополнение, которое вполне объясняет сомнительные места обоих направлений, которые только кажутся, опять же, только на первый взгляд, параллельными и не пересекающимися. Нет! Пересекаются! А пересечения-то надо особо искать.
Некоторое время тому (...), то есть в конце золотых шестидесятых годов, молодой способный композитор решил к ленинскому юбилею, приближающемуся столетию со дня рождения, написать музыку для балета "Шаг вперед. Два шага назад."
Этакое балетное звучание: Раз, раз-два! Та, та-та! Шаг вперед, два шага назад. Шаг вправо, шаг влево, рам-па-па, рам-па-па, рам-па-па, рам-па-па!!!
Балет этот дожен был быть звуковой - так предложил известный балетмейстер, постановщик балетных танцев, танцевального спектакля. Но поскольку балет - спектакль интернациональный, его смотрят без перевода, то балетмейстер предложил звуковые моменты перевести на эсперанто. Балет должен был называться "баледо". Композитор - "компонисто", а балерина "баледестино" или "дасестино" (танцевальщица).
Ленин тоже, кстати, одно время изучал эсперанто, втянул в это дело Надежду. Оставили они это интернациональное дело только из-за занятости. (Бесклассовое общество - "сенкляссе", коммунизм - "коммунисто", построение коммунизма - "акконструадо де коммунистонуизм").
Танцевать Ленина должен был знаменитый, любимый обществом "балерун", а Крупскую - его жена, почти что также любимая. Может быть из-за этого "почти", его жена "балетестино" иногда впадала в тоску и, кажется, в какой-то загранке резала себе вены. Впрочем, чужая семья потемки...
Но балет, посвященный семье Ильичей (так в шутку звали их близкие друзья) оба солиста восприняли с энтузиазмом. Хотя этот энтузиазм далеко не все разделяли. Особенно в высших инстанциях культуры и пропаганды. Дошло до Михаила Андреевича Суслова, руководившего идеологией, которого называли в те годы - серый кардинал ЦК. На письмо о балете "Шаг вперед, два шага назад", он наложил резолюцию: "нецелесообразно".
Михаил Андреевич никогда не пользовался длинными сложными резолюциями, он писал либо: "целесообразно", либо: "нецелесообразно", как в данном случае.
А талантливый молодой композитор (автор знаменитой песенки "Я вчера весь день гуляла, да по Садовому кольцу"), знаменитый балетмейстер и любимые артисты балета боролись с энтузиазмом. К тому же, приближалось столетие, юбилей надо было отмечать. И, в конце концов, удалось убедить министра культуры, который без энтузиазма, с оговорками, поддержал идею талантливой плеяды мастеров искусств.
В этой талантливой уважаемой плеяде было одно слабое звено: автором либретто молодой композитор пригласил некоего Константина Мухерзона, известного также под псевдонимом Мухаслон. Дело в том, что Мухерзон был лицом еврейского происхождения. Молодой композитор и знаменитый балетмейстер тоже имели такие лица. Балетмейстер, к тому же, еще по-ленински ужасно картавил: "Гхрам- па- па, гхрам- па па, гхрам- папа!"
Дело в том, что на сответствующем запросе от министерства культуры о Мухерзоне, майор Достоевич дал самые отрицательные характеристики: "Плохой человек, привлекался, был под следствием, впрочем к организованному профессиональному диссиденскому движению не принадлежит".
Уцепившись за последнее, молодой композитор и знаменитый балетмейстер вдвоем начали обрабатывать министра культуры и добились успехов. Конечно, не в московском казенном здании министерства культуры, а на лоне природы в Карловых Варах, где совместно пребывали на каком-то международном музыкальном фестивале. Там, в окрестностях бывшего Карлсбада, в северо-западной Богемии, отличающейся живописностью и такими милыми ресторациями, таким видом на узкую долину, где сливаются реки Тенель и Эге, а в центре среди разноцветных - красно-розовых и сине-желтых - среди разноцветия домов - канал с большими золотыми рыбками. Там, на берегу канала, в магазине "Хедва" советская делегация купила себе "кроват" - галстуки-бабочки. Министр культуры - черный в белую крапинку, композитор - фиолетовый в желтый ромбик, солист балета красно-коричневый, а балетмейстер купил детский маленький галстук-бабочку, красно-вишневый - своему сыну Мстиславу, солисту хора мальчиков. Не помню, посещал ли Ленин Карлсбад? Кажется, нет. Даже во время пражской партийной конференции, где Коба был избран в ЦК большевитской партии, он в Карлсбад, расположенный неподалеку, не поехал. Во всяком случае, с этим городом-курортом, напоминающем буржуазно-развлекательное искусство Бакста, у него ничего не связано.
Обычная кальвинистская Женева была для него тягостной. Повседневная партийная работа, от которой подчас изнемогаешь, но которая необходима. В Карлсбаде больше стиля чем содержания. От такой красивости тошнит, как от меньшевизма. И климат не постоянный, с резкими и быстрыми переменами погоды, впрочем, доктор Леман, тот самый, который лечил еще Крупскую в Крыму, говорил, что Карлсбад, особенно горячие щелочные источники, вытекающие из трещин гранита (Нейбрун - температура - пятьдесят пять и четыре десятых градуса, Кайзербрунер - температура - тридцать семь с половиной, Нульбрунер - пятьдесят один, Маркбрунер - сорок семь с половиной), очень полезны. Также при женских болезнях полезны холодные минеральные источники - питье и ванны, но Ильичи предпочли Баден-Баден, и вообще Германию, к которой Ленин питал давнюю симпатию, и где был известен как герр Манин.
Однако советской делегации Карловы Вары понравились. Они даже из минеральных источников попробовали, довольно, кстати, противных на вкус, и накупили всевозможных безделушек - слоников и бравых солдат Швейков (...) из карлсбадской углекислой извести. Посетили, конечно, и богемский стекольный завод, на самом деле - немецкий. И долго разглядывали образцы рюмок, подаренных сильными мира сего, долго стояли перед рюмкой Черчиля, сделанной прочно-изящно, поулыбались у рюмки Хрущева, на которой был какой-то затейливый глупенький орнамент, и с серьезным видом реагировали на рюмку Сталина, особенно конечно министр - глава делегации. А члены делегации, личности прогрессивные, заодно отдавали дань, тем более, надеясь на согласие в вопросе работать над балетом "Шаг вперед, два шага назад".