Страница:
______________ * Парафраза пушкинского отрывка (или неоконченной поэмы) "Юдифь".
Голова, вернее, обгоревший череп Гитлера, "поступила" к лечащему зубному врачу Гитлера, по иронии судьбы, представителю народа, который он намеревелся истребить полностью. Иудей-врач каким-то образом уцелел и жил в 1945 году неподалеку от Зэксишештрассе, на параллельной улице. Я, к сожалению, забыла, как называется эта улица. Фридрих туда наведывался и говорил, что на месте дома, где жил легендарный врач, стоит сейчас другой дом. Итак, советские солдаты принесли врачу для опознания предполагаемую голову Гитлера. Ибо только он мог по сохранившемся зубам и зубным протезам опознать фюрера. Судя по всему, у автора будущей пьесы намечена была торжественная финальная идея, не только ничего общего не имеющая с принижением и окарикатуриванием образа Зла, а наоборот, приближающаяся к неотвратимой, все возвращающей по кругу, судьбоносной греческой трагедии.
***
Еще в начале 2000 года Горенштейн задумал пьесу о Пушкине. (Мы говорили об этом много, я даже торопила его и говорила, что Гитлер может подождать, с чем Фридрих не соглашался.) "Разумеется, - говорил он, - никто из любимцев вашей интеллигенции, включая Булгакова, не смог написать о Пушкине. Пьеса Булгакова "Последние дни" в принципе не могла состояться. Идея сделать пьесу о Пушкине без Пушкина, при всей ее оригинальности, была заведомо обречена на неудачу. Именно поэтому Вересаев отказался от совместной работы с Булгаковым над пьесой. А я сделаю, чего еще никто не сумел! Но для этого нужно два года работы".
Однажды писатель загадочно поведал мне, что разгадал тайну Пушкина. Подвел меня к пушкинскому автопортрету, висевшему у него в кабинете над столом*, и спросил: "Ну, скажите, на кого похож Пушкин?" Странный вопрос знаменитый профиль стал универсальной эмблемой, замкнутой только на саму себя. Можно сказать: похож на Пушкина, похож на Христа. Но не наоборот. Пушкин ни на кого не похож. (Многие литературоведы, между прочим, тоже так считают.) Но Фридрих дал мне понять, что сходство тут совсем иное: не с человеком, а с животным. Только вот с каким именно? "На петуха!", - сказал Фридрих после долгой паузы. "В самом деле, на петуха! - вдруг увидела я. Но что из этого следует?" "А следует из этого, что Пушкин - это петушиное слово. Только прошу вас - это тайна, никому не говорите!" Впрочем, что стоит за "петушиным словом", для меня вначале осталось загадкой. Позже выяснилось, что в "тайну" посвящена еще Оля Юргенс. Они с Фридрихом вдвоем по японскому гороскопу выясняли даже, не петух ли случайно Пушкин. Оказалось, не петух.
______________ * Речь идет о Большом автопортрете Пушкина из Ушаковского альбома. Леонид Бердичевский (он слегка интерпретировал его) сделал для Фридриха копию.
Прошло некоторое время, и Горенштейн однажды снова указал глазами на пушкинский автопортрет и сказал интригующе- загадочно: "Петух - птица мистическая". Игра в "тайну Пушкина" писателю, очевидно, нравилась и возможно даже настраивала творчески, потому что он и в этот раз, на мой вопрос о "мистике петуха" ответил весьма уклончиво. "Не исключено, что последняя сказка Пушкина - "Сказка о золотом петушке" - автобиографична". "Ну, это давно известно, - сказала я, - об этом ведь писала Ахматова. Она еще сообщала, что сюжет заимствован Пушкиным у Вашингтона Ирвинга, написавшего сказку "Легенда об арабском звездочете". Петух там тоже предсказатель, предупреждает о нападении врагов". На это Фридрих покачал головой и сказал: "А я где-то читал, что двоюродный дед Ленина, известный ихтиолог Веретенников написал работу "Петух - птица мистическая" - о последней сказке Пушкина. Правда, работу ученый не завершил... Погиб при весьма неприятных обстоятельствах во время экспедиции в Индию. Тяжелая смерть..."* "Но ведь рукопись, наверое сохранилась, лежит в каком-нибудь архиве", - предположила я. Фридрих, продолжая меня интриговать, загадочно молчал. Несколько раз он позднее, опять же указывая на портрет, вспоминал евангельский сюжет, в котором Христос предрекает предательство апостола Петра до того, как петух пропоет в третий раз.
______________ * В продиктованных Фридрихом перед самой смертью главах "Веревочной книги" был сюжет о Веретенникове, его работах и гибели (оказывается, его съел бенгальский тигр). Однако "тайны Пушкина", вернее, каковы были конкретные замыслы (о всей ли жизни пьеса, или о последних годах) Горенштейн мне так и не открыл.
А еще Фридрих говорил о петушином крике, предвестнике утра и солнца, которого страшатся злые духи и другие "ночные стороны" бытия - "Nachtseiten der Natur", как говорили романтики. Петух - символ чистоты и добра. Более того, вся символика, сязанная с петухом, позитивная, созидательная. Поэзия Пушкина - рассветный петушиный крик? Вероятно, такова была идея Фридриха. Вот почему после пьесы о злом гении Гитлере, непременно следовало писать пьесу о светлом гении Пушкине!
Однако вот в чем вопрос: всегда ли петушиный крик обладает спасительной силой? В гоголевском "Вие" петушиный крик не спас бедного философа Хому Брута, как ни молился он истово и страстно. "Раздался петушиный крик. Это был второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы скорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах". А Фома Брут уже лежал бездыханный.
Но Горенштейн верил в "петушиный крик". И заявил, что обязательно напишет пьесу о Пушкине, светлом ангеле, уничтожающем зло. Я же старалась забыть, о печальных прогнозах врачей и сосчитала, что на две пьесы должно уйти не меньше двух лет. Однако, когда известно, что остались считанные дни, отрадно надеяться и на год.
***
А еще я не упускала из поля сознания рассказ Борхеса "Скрытое чудо" об ускользающей субстанции времени. В этой новелле отсрочка, данная свыше, казавшаяся целым годом, в реальности обернулась двумя минутами.
Сюжет был вот какой. Автора неоконченной пьесы "Враги" Яромира Хладика фашисты должны были расстрелять 29 марта в 9 часов утра. Но за день до расстрела Яромир попросил у Бога отсрочку на год - чтобы дописать пьесу: "Если я каким-то образом существую, если я не одна из твоих ошибок или повторов, то существую как автор "Врагов". Чтобы закончить эту драму, которая станет оправданием мне и Тебе, нужен еще год. Дай мне его, Ты, владеющий веками и временем". Когда я читала эту захватывающую новеллу, то была поражена тем, как автор пьесы "Враги" разговаривал с Богом. Это была повелительная, богоборческая речь. Той же ночью, незамедлительно, драматург получил ответ на свою настоятельную просьбу. "Всепроникающий голос" сказал Яромиру Хладику: "тебе дано время на твою работу".
Во время расстрела, который происходил внутри казармы (Хладик стоял у стены, а четыре солдата с нацеленными в него винтовками ожидали приказа), время вдруг замедлило свой бег. Казалось, прошел целый год. Капля дождя у виска остановилась на год, а Хладик мысленно дописывал пьесу "не для будущего, и даже не для Бога, чьи литературные вкусы малоизвестны. Тщательно, неподвижно, тайно он возводил во времени свой лабиринт". У драматурга на все хватило времени, даже на то, чтобы дважды переделать третье действие. "Он окончил драму: не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его; дождевая капля поползла по щеке". В реальном же земном времени ему было дано всего две минуты для того, чтобы пьеса "Враги" появилась - пусть не на бумаге, но в Универсуме. Когда он окончил пьесу, залп четырех винтовок свалил его с ног.
Надо сказать, что герою Борхесовской новеллы Яромиру Хладику перед разыгравшейся с ним трагедией приснился вещий сон, причем именно 14 марта (14 марта 1936 года). И таким образом "Скрытое чудо", по крайней мере в моем сознании, соединилось с историей с чернильницей Горенштейна, которая тоже произошла 14 марта.
Читал ли Горенштейн "Скрытое чудо"? В маленьком сборнике Борхеса, который стоял у него дома на полке, этой новеллы не было. Но в свое время мы подарили ему на день рождения трехтомник Борхеса, и "Скрытое чудо" было в одном из томов. Горенштейн принял три увесистых тома, как мне показалось, с некоторым предубеждением. Но потом выяснилось, что он стал зачитываться Борхесом, полюбил его и даже цитировал в "Веревочной книге". Надо сказать, что книги в качестве подарка - если только это не были книги "наших писателей" - он принимал с каким-то даже с благоговением. Не забуду, как я по случаю (проезжала мимо русского магазина Нины Гебхардт), купила ему томик стихов Афанасия Фета, и как он принял из моих рук этот томик, и какое у него было растерянное, трогательное выражение лица! Такая же реакция была и на томик стихов Иннокентия Анненского.
Служение книге, которое отличало Горенштейна в жизни, ощущаю и в описании переплета "Святого жития государя" в "Хрониках времен Ивана Грозного". Так, например, переплетчик Иван рассказывает, что книга будет "оволочена бархатом рытым, верх серебряный, чекан золотой, а на нем - четыре каменья - два яхонта лазоревых да изумруд в гнездах, надпись чернью о владельце" и так далее, в этом роде. Последняя сцена романа ("В книгописной мастерской") "усыпана" книжными красотами. Горенштейн, как дегустатор, пробующий старые драгоценные вина, говорит о книгописании, о религиозных книгах и увеселительных, о переплетном деле, о скорописи - шибко писаных книгах, которые трудно читать, и о растущей тяге к чтению у книгочтея.
Однако вернемся к новелле Борхеса. Читал ли Горенштейн именно "Скрытое чудо", где драматургу 14 марта приснился вещий сон о предстоящей скорой смерти, но было потом дано дополнительное время для завершения писательского труда? Этого я не знаю. Но тема, трагедия недописанного, неосуществленного (помимо пьес о Гитлере и Пушкине также фильм о Бабьем Яре и фильм по пьесе "Играем Стринберга") - это то, о чем он думал и говорил до последнего дня своей жизни.
***
Событие с чернильницей 14 марта 1999 года, очевидно, сильно повлияло на развитие "Веревочной книги". Как мне теперь кажется, в тот день к писателю пришло предчувствие конца. Он все чаще заговаривал о том, что, может быть, вообще не следовало начинать этот роман, что ноша, которую он взял на себя непосильна. В одном из писем Щиголь, помеченном 22 декабря 2001 года, то есть, когда он был уже тяжело болен он пишет: "Всё оттого, что я занимаюсь демонами (добровольно), и они мне мстят, не давая себя изобразить. Как мстили Врубелю и Черткову из "Портрета".
Это признание - свидетельство сомнений Горенштейна, возможно, и давних, но о которых он до последнего времени молчал. Как некогда Генрих фон Клейст, который читал и перечитывал свою трагедию "Роберт Гискар", восхищался и ненавидел ее, и в конце концов покарал огнем, он тоже то восхищался, то ненавидел рукопись "Веревочной книги". Безусловно, Горенштейн был драматичен до самых основ своей натуры не только в контактах с миром реальным, но и в авторских отношениях с художественным микрокосмом собственных произведений. И, конечно, он искал себе подобных на литературном Альбионе. Так, например, он отмечал, что вот у Пушкина складывались добрые отношения с собственными рукописями, тогда как Толстой возненавидел свое детище, роман "Войну и мир".
Но, думаю, о том, чтобы сжечь рукопись, писатель не помышлял. Он хорошо помнил, что Гоголь, после того, как сжег второй том "Мертвых душ", раскаивался на следующее утро в содеянном, и говорил, что его бес попутал. Впрочем, можно ли верить раскаяниям Гоголя? Вот что он сказал о "Выбранных местах переписки с друзьями" Тургеневу: "Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою "Переписку с друзьями". Я бы сжег ее". Второй том Гоголь сжигал не однажды. Уже в 1845 году он бросал его в огонь, считая его несовершенным. В "Выбранных местах" Гоголь сообщает об этом вдохновенно и похоже, что он любуется пламенеющими своими исписанными листами: "Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным".
Второй том "Мертвых душ" в 1851 году был вновь набело записан аккуратным почерком Гоголя в нескольких тетрадях, который автор потом опять начнет переписывать с тем, чтобы в ночь с 11-го на 12-ое февраля 1852 года предать сожжению, крестясь при этом непрерывно. "Надобно уж умирать, сказал он на следующий день Хомякову, - а я уж готов, и умру".
***
В отрывке из романа "Попутчики", который предлагаю сейчас читателю, обстоятельно описан один надгробный памятник. Это, по сути дела, авторский идеал, если, вообще, так можно выразиться, говоря о надгробии. А невдалеке от любовно расписанного памятника я обнаружила еще заявление-пожелание автора: "Я считаю, человеку желательно знать, где его похоронят, и желательно, чтоб он сам при жизни выбрал такое место. А стать приличным покойником в наше время все тяжелей и тяжелей".
Писатель Феликс Забродский едет в вагоне поезда №27 Киев-Здолбунов со случайным попутчиком Чубинцом. Поезд останавливается в Бердичеве. Несмотря на ночное время, на станции слышны крики. Люди громко выкрикивают имена и фамилии - ищут и находят друг друга. Звали какого-то Чичильницкого. "Чичиков, что ли, в своем дальнейшем, ненаписанном Гоголем путешествии по России, в своем путешествии по третьей части "Мертвых душ" заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки, потомство со временем, преобразившееся в Чичильницких. Может, и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище... Может, покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный, обласканный мраморным розовым ангелом в изголовьи могильной плиты? Или спит под чудесным памятником черного с синим отливом камня-лабродорита, на котором золотом вырезано его имя, отчество, фамилия, дата рождения и смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя, жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в свое тяжелое, печальное путешествие в Иерусалим".
В описании чудесного надгробия из черного с синим отливом камня-лабродорита слышится мне желание исправить, перечеркнуть, сотворенное с могилой Гоголя. Могилу в 1931 году разрыли, прах без всякой надобности перенесли на другое кладбище и над новой могилой водружен был громоздкий памятник с надписью: "От Советского правительства". Между тем, в "Завещании" Гоголь просил не ставить ему вовсе никаких памятников. И. С. Аксаков, однако же, привез из Крыма на телеге камень, который показался ему "гоголевской голгофой". Крымский камень так и лежал мирно на могиле Гоголя на кладбище Свято-Даниловского монастыря с надписью из пророка Иеремии, высеченной друзьями писателя по предложению Погодина: "Горьким словом моим посмеюся" (из Иеремии 20, 8).
Гоголь чтил ветхозаветных пророков. Он писал Языкову: "Разогни книги Ветхого Завета, ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило перед Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее". И в особенности почитал Гоголь страдальца пророка Иеремию, слезам которого люди не верили: когда он плакал, народ смеялся. Гоголю казалось, что он повторил судьбу библейского пророка Иеремии.
Посмеялось над Гоголем и советское правительство, по распоряжению которого, камень был убран, а потревоженный прах Гоголя перенесен на Новодевичье кладбище и буквально придавлен тяжелым соцреалистическим монументом. Фридриха беспокоил этот монумент.
А еще он был расстроен тем, что могила Андрея Тарковского в Париже была залита бетоном. "Я думаю, вообще памятника Андрею не надо. "Оставьте только зелень", - последние слова Жорж Санд. То есть травку. А тут покойного придавили бетоном"*
______________ * Ф. Горенштейн, "Сто знацит?".
К годовщине смерти Горенштейна (2 марта 2003 года) на его могиле установили памятник, небольшой, серого гранита. Камень, как будто бы расколот, как будто и не памятник это, а разбитая скрижаль. А на скошенной плоскости скола - завет, слова из пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!" Именно этим призывом пророка Горенштейн заключил свой роман "Псалом": "Поняли люди через знамение - пылающие святой снежной белизной черные лесные деревья, - что после четырех тяжких казней Господних грядет пятая, самая страшная казнь Господня - жажда и Голод по Слову Господнему, и только духовный труженик может напомнить о ней миру и спасти от нее мир, напоив и накормив мир Божьим Словом. И тогда поняли они и суть сердечного вопля пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!"
Фридрих Горенштейн умер 2-го марта 2002 года в 16 часов 25 минут, не дожив две недели до семидесяти лет. А между тем, он в последние годы, подобно своему герою Цвибышеву, буквально заболел идеей долгожительства. Идея эта, по мнению писателя, была проста, то есть являлась элементарной идеей. Гоша Цвибышев считал, что оригинальных идей вовсе не существует. "Даже идея возглавить Россию оказалась массовой, - рассуждает он, - и лишенной личного смысла. - Поэтому я, наконец, ухватился за идею простую до того, что удивился, как это она обычно приходит в голову последней, а не первой, едва является сознание и желание выделиться из массы. Идея эта стать долгожителем". Правда, герой романа намеревался стареть тихо, бездеятельно, тогда как Горенштейн ни на минуту не прекращал писательской работы и кажется даже набирал скорость. Судите сами: за последнее десятилетие, не считая повестей, рассказов, небольших романов - восемьсот страниц "Хроники времен Ивана Грозного", и еще восемьсот страниц "Веревочной книги"! Перед смертью он постоянно спрашивал с сомнением в голосе: "А правда - я немало написал?"
22. Солярис
В Берлине снег - большая редкость. Но январь 2002 года выдался обильно снежный. Наша машина однажды даже завязла в снегу, и мы с трудом уже поздно вечером добрались до больницы, которая находилась на другом конце города в тихом парке, плотно усыпанном снегом. От снега парк казался еще тише. Кто это сказал, что от снега растет тишина? Уже к февралю снег растаял. Парк потемнел, обнажились влажные черные стволы и ветви деревьев.
Но когда после смерти Фридриха второго марта в пять часов вечера я вышла из белой палаты по белым больничным коридорам в парк, он вдруг показался опять заснеженным. Собственно, снег лежал только на деревьях. Было еще светло, и они хорошо были видны, "пылающие святой снежной белизной". Но деревья, пылающие белизной, ничего мне не сказали, не пророчествовали они мне, не увидела я никаких знамений. Сумрак парка был совсем не пушкинский, "священный". И наоборот: что-то земное, приземленное даже, беспокоило душу. Все отчетливей, словно проявляющийся негатив, проступали сквозь деревья очертания провинциального городского пейзажа. Я видела серый кирпичный дом с деревянными верандами-балконами, напротив теснились деревянные сараи, возле которых лежали аккуратно сложенные поленницы. У деревянного крыльца стояла пустая детская коляска. Просторный летний двор под чистым лазурным небом, освещеннный неподвижным солнцем, был совершенно безлюден. Не было здесь вообще ничего живого. Только за сараями темнела группа старых лип с причудливо изогнутыми стволами. Они казались огромными, могучими в этом дворе. Однако прозрачная, наслаивающаяся друг на друга ярко изумрудная листва неподвижна, не шелестит на ветру. Слева за домом у каменного забора два каштановых дерева с раскидистыми ветвями также щедро усыпаны ярко-зелеными неподвижными листьями.
И неясно, замирание ли это пространства или остановка времени. Провинциальный двор начала пятидесятых казался вечным - таково было его излучение. И я как будто здесь уже была... Я всматривалась в "черты" двора с винтообразной лестницей, ведущей к веранде, с неподвижными, словно застывшими деревянными качелями, и мне опять показалось, что узнаю его. Что-то всплывало в памяти и обрывалось мгновенно. В одном старом романе на фронтоне замка была такая надпись: "Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете".*
______________ * Дени Дидро, Жак-Фаталист и его хозяин.
Во фридриховом "Солярисе" (в его сценарии к фильму) отчий дом, куда, якобы, "вернулся" главный герой Крис, дом, вылепленный по образу и подобию земного, остался на далекой чужой планете: одинокий и беспомощный, отчий дом, отдаляется от нас в конце фильма, и мы с ужасом обнаруживаем его на маленьком островке в самом сердце враждебного Соляриса-Океана.* И все более удаляясь и уменьшаясь, затерянный отчий дом превращается в едва видимую точку. И исчезает, наконец. Возвращение на Землю - иллюзия, обман.
______________ * Тогда, как в леммовской версии герой вернулся домой.
Океан-Солярис, как всегда, что-то упустил и выделил крупным планом совсем не то... Передо мной мир трагического экспрессионизма, захлебнувшегося в самом себе. Этому давно заброшенному летнему двору, следовало бы со временем зарасти лебедой и прочей сорной земной травой. Однако фантастическая "жизнь" не струится шелестом деревьев, трепетом листвы, не принимающей солнечного света. Двор - безлюден и беззвучен. Не прошла по двору мама... Никто не прошел...
Мне казалось, что сцена отделена от меня невидимой преградой. Собственно, я и не собиралась преодолеть эту преграду. Хорошо помню слова Фридриха о Солярисе: "Что такое "Солярис"? Разве это не летающее в космосе человеческое кладбище, где все мертвы, и все живы?"
А еще бердический двор Горенштейна, который привиделся мне тем мартовским вечером 2002 года казался театральной декорацией еще не сыгранной пьесы. Любимой его пьесы "Бердичев". Занававес уже поднялся, но актеры еще не вышли на сцену.
Горенштейн романтизировал Бердичев: "Бердичев - это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя... Так всегда поступали люди во время катастроф, караблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей... Вся эта уродливая хижина Бердичев... действительно кажется грудой храма, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета..."*
______________ * Ф. Горенштейн. Бердичев
***
Горенштейн часто говорил: "Я один, я один!". По Пушкину блудный сын из евангельской притчи (в "Станционном смотрителе") - "беспокойный юноша", возлюбивший дальние страны и дальние странствия. Горенштейн по натуре был, напротив, человек семейный, домашний, оседлый, а вовсе не романтический Изгнанник-Беглец, и когда говорил "я один", то подразумевал преследующее его всю жизнь семейное неустройство, роковое отсутствие домашнего очага. А друзья у него все же были - и в Киеве, и в Москве. Были и в Берлине, выражаясь словами Ахматовой, "друзья последнего призыва", совершившие восемьдесят тысяч верствокруг творческих фридриховых страстей.
Приложение
Несколько писем Фридриха Горенштейна Ольге Юргенс
10.9.99.
Уважаемая Ольга,
Папки получены. Вполне достаточно, чтобы писать два небольших романа или один большой. Проблема теперь в собрании сочинений. Миллион не нужен, достаточно полмиллиона. Впрочем, с "сочинениями" не тороплюсь.
Вчера поехал в Цюрих, но доехал только до аэродрома в Берлине. Дальнейшие пути оказались отрезанными. Вначале огорчался, но потом понял мне повезло. Если бы оказался в Цюрихе, вместе с тысячами застрял бы в снегу на несколько дней. Теперь поеду в марте или в апреле. Но это дело втростепенное.
Вот компьютер - это проблема. Я ждал, что появится работающий под диктовку, с голоса. Но не появился, говорят, плохие, даже немецкие. Прежний компьютер бывшая жена забрала для сына. Да он (компьютер) и не слишком был хорош, хотя и дорогой. К тому же, я не умею, по сути, с ним работать. Но придется выучиться для удобства. Черновой материал я пишу и буду писать рукой. Большие тексты, такие, как роман я, конечно, переписывать сам не буду. Но для небольших компьютер годен.* Сейчас я надиктовываю на кассеты.** С кассеты уже перепечатывают. Издательница Лариса Шенкер оплачивает машинистку. Правда, случается с задержками. Не всегда она получает финансирование-грант. Однако получает. Издала уже несколько моих книг. В России же издал при неразберихе трехтомник и маленькую книжечку "Чок-чок" в Петербурге. Еще Герцен писал, что понятие "свобода слова" тоже партийно, зло. Он не уверен был, будет ли оно существовать, если к власти придут "демократы". Я использую эти слова и прочие современные мысли Александра Ивановича в предисловии***. Крис тоже подсказывает мне иной раз интересные мысли, особенно, если будит ночью.**** Привет вашим дорогим четвероногим. Всего доброго.
______________ * Фридрих так и не купил компьютер, как мы его не уговаривали. Я уверяла его, что бояться компьютера не надо, и что если даже я научилась на нем работать, то он и подавно научится. ** Имеется ввиду "Иван Грозный", которого он "надиктовывал" нам для того, чтобы эти тексты возможно было потом внести в компьютер. Фридрих в награду за труды подарил нам эти кассеты. *** Горенштейн говорит о предисловии к роману "Веревочная книга". Книге предшествует предисловие глубоко почитаемого им Александра Ивановича Герцена, который, конечно же, с удовольствием согласился написать литературному коллеге Горенштейну предисловие. Впрочем, весь роман состоит из подобных метаморфоз. **** Крис "держал" Горенштейна в строгости, сибаритствовать не давал, порой же садился на рукопись и не давал писать. Горенштейн никогда не возражал Крису, считая, что ему все позволено, поскольку у него "алиби".
Голова, вернее, обгоревший череп Гитлера, "поступила" к лечащему зубному врачу Гитлера, по иронии судьбы, представителю народа, который он намеревелся истребить полностью. Иудей-врач каким-то образом уцелел и жил в 1945 году неподалеку от Зэксишештрассе, на параллельной улице. Я, к сожалению, забыла, как называется эта улица. Фридрих туда наведывался и говорил, что на месте дома, где жил легендарный врач, стоит сейчас другой дом. Итак, советские солдаты принесли врачу для опознания предполагаемую голову Гитлера. Ибо только он мог по сохранившемся зубам и зубным протезам опознать фюрера. Судя по всему, у автора будущей пьесы намечена была торжественная финальная идея, не только ничего общего не имеющая с принижением и окарикатуриванием образа Зла, а наоборот, приближающаяся к неотвратимой, все возвращающей по кругу, судьбоносной греческой трагедии.
***
Еще в начале 2000 года Горенштейн задумал пьесу о Пушкине. (Мы говорили об этом много, я даже торопила его и говорила, что Гитлер может подождать, с чем Фридрих не соглашался.) "Разумеется, - говорил он, - никто из любимцев вашей интеллигенции, включая Булгакова, не смог написать о Пушкине. Пьеса Булгакова "Последние дни" в принципе не могла состояться. Идея сделать пьесу о Пушкине без Пушкина, при всей ее оригинальности, была заведомо обречена на неудачу. Именно поэтому Вересаев отказался от совместной работы с Булгаковым над пьесой. А я сделаю, чего еще никто не сумел! Но для этого нужно два года работы".
Однажды писатель загадочно поведал мне, что разгадал тайну Пушкина. Подвел меня к пушкинскому автопортрету, висевшему у него в кабинете над столом*, и спросил: "Ну, скажите, на кого похож Пушкин?" Странный вопрос знаменитый профиль стал универсальной эмблемой, замкнутой только на саму себя. Можно сказать: похож на Пушкина, похож на Христа. Но не наоборот. Пушкин ни на кого не похож. (Многие литературоведы, между прочим, тоже так считают.) Но Фридрих дал мне понять, что сходство тут совсем иное: не с человеком, а с животным. Только вот с каким именно? "На петуха!", - сказал Фридрих после долгой паузы. "В самом деле, на петуха! - вдруг увидела я. Но что из этого следует?" "А следует из этого, что Пушкин - это петушиное слово. Только прошу вас - это тайна, никому не говорите!" Впрочем, что стоит за "петушиным словом", для меня вначале осталось загадкой. Позже выяснилось, что в "тайну" посвящена еще Оля Юргенс. Они с Фридрихом вдвоем по японскому гороскопу выясняли даже, не петух ли случайно Пушкин. Оказалось, не петух.
______________ * Речь идет о Большом автопортрете Пушкина из Ушаковского альбома. Леонид Бердичевский (он слегка интерпретировал его) сделал для Фридриха копию.
Прошло некоторое время, и Горенштейн однажды снова указал глазами на пушкинский автопортрет и сказал интригующе- загадочно: "Петух - птица мистическая". Игра в "тайну Пушкина" писателю, очевидно, нравилась и возможно даже настраивала творчески, потому что он и в этот раз, на мой вопрос о "мистике петуха" ответил весьма уклончиво. "Не исключено, что последняя сказка Пушкина - "Сказка о золотом петушке" - автобиографична". "Ну, это давно известно, - сказала я, - об этом ведь писала Ахматова. Она еще сообщала, что сюжет заимствован Пушкиным у Вашингтона Ирвинга, написавшего сказку "Легенда об арабском звездочете". Петух там тоже предсказатель, предупреждает о нападении врагов". На это Фридрих покачал головой и сказал: "А я где-то читал, что двоюродный дед Ленина, известный ихтиолог Веретенников написал работу "Петух - птица мистическая" - о последней сказке Пушкина. Правда, работу ученый не завершил... Погиб при весьма неприятных обстоятельствах во время экспедиции в Индию. Тяжелая смерть..."* "Но ведь рукопись, наверое сохранилась, лежит в каком-нибудь архиве", - предположила я. Фридрих, продолжая меня интриговать, загадочно молчал. Несколько раз он позднее, опять же указывая на портрет, вспоминал евангельский сюжет, в котором Христос предрекает предательство апостола Петра до того, как петух пропоет в третий раз.
______________ * В продиктованных Фридрихом перед самой смертью главах "Веревочной книги" был сюжет о Веретенникове, его работах и гибели (оказывается, его съел бенгальский тигр). Однако "тайны Пушкина", вернее, каковы были конкретные замыслы (о всей ли жизни пьеса, или о последних годах) Горенштейн мне так и не открыл.
А еще Фридрих говорил о петушином крике, предвестнике утра и солнца, которого страшатся злые духи и другие "ночные стороны" бытия - "Nachtseiten der Natur", как говорили романтики. Петух - символ чистоты и добра. Более того, вся символика, сязанная с петухом, позитивная, созидательная. Поэзия Пушкина - рассветный петушиный крик? Вероятно, такова была идея Фридриха. Вот почему после пьесы о злом гении Гитлере, непременно следовало писать пьесу о светлом гении Пушкине!
Однако вот в чем вопрос: всегда ли петушиный крик обладает спасительной силой? В гоголевском "Вие" петушиный крик не спас бедного философа Хому Брута, как ни молился он истово и страстно. "Раздался петушиный крик. Это был второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы скорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах". А Фома Брут уже лежал бездыханный.
Но Горенштейн верил в "петушиный крик". И заявил, что обязательно напишет пьесу о Пушкине, светлом ангеле, уничтожающем зло. Я же старалась забыть, о печальных прогнозах врачей и сосчитала, что на две пьесы должно уйти не меньше двух лет. Однако, когда известно, что остались считанные дни, отрадно надеяться и на год.
***
А еще я не упускала из поля сознания рассказ Борхеса "Скрытое чудо" об ускользающей субстанции времени. В этой новелле отсрочка, данная свыше, казавшаяся целым годом, в реальности обернулась двумя минутами.
Сюжет был вот какой. Автора неоконченной пьесы "Враги" Яромира Хладика фашисты должны были расстрелять 29 марта в 9 часов утра. Но за день до расстрела Яромир попросил у Бога отсрочку на год - чтобы дописать пьесу: "Если я каким-то образом существую, если я не одна из твоих ошибок или повторов, то существую как автор "Врагов". Чтобы закончить эту драму, которая станет оправданием мне и Тебе, нужен еще год. Дай мне его, Ты, владеющий веками и временем". Когда я читала эту захватывающую новеллу, то была поражена тем, как автор пьесы "Враги" разговаривал с Богом. Это была повелительная, богоборческая речь. Той же ночью, незамедлительно, драматург получил ответ на свою настоятельную просьбу. "Всепроникающий голос" сказал Яромиру Хладику: "тебе дано время на твою работу".
Во время расстрела, который происходил внутри казармы (Хладик стоял у стены, а четыре солдата с нацеленными в него винтовками ожидали приказа), время вдруг замедлило свой бег. Казалось, прошел целый год. Капля дождя у виска остановилась на год, а Хладик мысленно дописывал пьесу "не для будущего, и даже не для Бога, чьи литературные вкусы малоизвестны. Тщательно, неподвижно, тайно он возводил во времени свой лабиринт". У драматурга на все хватило времени, даже на то, чтобы дважды переделать третье действие. "Он окончил драму: не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его; дождевая капля поползла по щеке". В реальном же земном времени ему было дано всего две минуты для того, чтобы пьеса "Враги" появилась - пусть не на бумаге, но в Универсуме. Когда он окончил пьесу, залп четырех винтовок свалил его с ног.
Надо сказать, что герою Борхесовской новеллы Яромиру Хладику перед разыгравшейся с ним трагедией приснился вещий сон, причем именно 14 марта (14 марта 1936 года). И таким образом "Скрытое чудо", по крайней мере в моем сознании, соединилось с историей с чернильницей Горенштейна, которая тоже произошла 14 марта.
Читал ли Горенштейн "Скрытое чудо"? В маленьком сборнике Борхеса, который стоял у него дома на полке, этой новеллы не было. Но в свое время мы подарили ему на день рождения трехтомник Борхеса, и "Скрытое чудо" было в одном из томов. Горенштейн принял три увесистых тома, как мне показалось, с некоторым предубеждением. Но потом выяснилось, что он стал зачитываться Борхесом, полюбил его и даже цитировал в "Веревочной книге". Надо сказать, что книги в качестве подарка - если только это не были книги "наших писателей" - он принимал с каким-то даже с благоговением. Не забуду, как я по случаю (проезжала мимо русского магазина Нины Гебхардт), купила ему томик стихов Афанасия Фета, и как он принял из моих рук этот томик, и какое у него было растерянное, трогательное выражение лица! Такая же реакция была и на томик стихов Иннокентия Анненского.
Служение книге, которое отличало Горенштейна в жизни, ощущаю и в описании переплета "Святого жития государя" в "Хрониках времен Ивана Грозного". Так, например, переплетчик Иван рассказывает, что книга будет "оволочена бархатом рытым, верх серебряный, чекан золотой, а на нем - четыре каменья - два яхонта лазоревых да изумруд в гнездах, надпись чернью о владельце" и так далее, в этом роде. Последняя сцена романа ("В книгописной мастерской") "усыпана" книжными красотами. Горенштейн, как дегустатор, пробующий старые драгоценные вина, говорит о книгописании, о религиозных книгах и увеселительных, о переплетном деле, о скорописи - шибко писаных книгах, которые трудно читать, и о растущей тяге к чтению у книгочтея.
Однако вернемся к новелле Борхеса. Читал ли Горенштейн именно "Скрытое чудо", где драматургу 14 марта приснился вещий сон о предстоящей скорой смерти, но было потом дано дополнительное время для завершения писательского труда? Этого я не знаю. Но тема, трагедия недописанного, неосуществленного (помимо пьес о Гитлере и Пушкине также фильм о Бабьем Яре и фильм по пьесе "Играем Стринберга") - это то, о чем он думал и говорил до последнего дня своей жизни.
***
Событие с чернильницей 14 марта 1999 года, очевидно, сильно повлияло на развитие "Веревочной книги". Как мне теперь кажется, в тот день к писателю пришло предчувствие конца. Он все чаще заговаривал о том, что, может быть, вообще не следовало начинать этот роман, что ноша, которую он взял на себя непосильна. В одном из писем Щиголь, помеченном 22 декабря 2001 года, то есть, когда он был уже тяжело болен он пишет: "Всё оттого, что я занимаюсь демонами (добровольно), и они мне мстят, не давая себя изобразить. Как мстили Врубелю и Черткову из "Портрета".
Это признание - свидетельство сомнений Горенштейна, возможно, и давних, но о которых он до последнего времени молчал. Как некогда Генрих фон Клейст, который читал и перечитывал свою трагедию "Роберт Гискар", восхищался и ненавидел ее, и в конце концов покарал огнем, он тоже то восхищался, то ненавидел рукопись "Веревочной книги". Безусловно, Горенштейн был драматичен до самых основ своей натуры не только в контактах с миром реальным, но и в авторских отношениях с художественным микрокосмом собственных произведений. И, конечно, он искал себе подобных на литературном Альбионе. Так, например, он отмечал, что вот у Пушкина складывались добрые отношения с собственными рукописями, тогда как Толстой возненавидел свое детище, роман "Войну и мир".
Но, думаю, о том, чтобы сжечь рукопись, писатель не помышлял. Он хорошо помнил, что Гоголь, после того, как сжег второй том "Мертвых душ", раскаивался на следующее утро в содеянном, и говорил, что его бес попутал. Впрочем, можно ли верить раскаяниям Гоголя? Вот что он сказал о "Выбранных местах переписки с друзьями" Тургеневу: "Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою "Переписку с друзьями". Я бы сжег ее". Второй том Гоголь сжигал не однажды. Уже в 1845 году он бросал его в огонь, считая его несовершенным. В "Выбранных местах" Гоголь сообщает об этом вдохновенно и похоже, что он любуется пламенеющими своими исписанными листами: "Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным".
Второй том "Мертвых душ" в 1851 году был вновь набело записан аккуратным почерком Гоголя в нескольких тетрадях, который автор потом опять начнет переписывать с тем, чтобы в ночь с 11-го на 12-ое февраля 1852 года предать сожжению, крестясь при этом непрерывно. "Надобно уж умирать, сказал он на следующий день Хомякову, - а я уж готов, и умру".
***
В отрывке из романа "Попутчики", который предлагаю сейчас читателю, обстоятельно описан один надгробный памятник. Это, по сути дела, авторский идеал, если, вообще, так можно выразиться, говоря о надгробии. А невдалеке от любовно расписанного памятника я обнаружила еще заявление-пожелание автора: "Я считаю, человеку желательно знать, где его похоронят, и желательно, чтоб он сам при жизни выбрал такое место. А стать приличным покойником в наше время все тяжелей и тяжелей".
Писатель Феликс Забродский едет в вагоне поезда №27 Киев-Здолбунов со случайным попутчиком Чубинцом. Поезд останавливается в Бердичеве. Несмотря на ночное время, на станции слышны крики. Люди громко выкрикивают имена и фамилии - ищут и находят друг друга. Звали какого-то Чичильницкого. "Чичиков, что ли, в своем дальнейшем, ненаписанном Гоголем путешествии по России, в своем путешествии по третьей части "Мертвых душ" заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки, потомство со временем, преобразившееся в Чичильницких. Может, и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище... Может, покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный, обласканный мраморным розовым ангелом в изголовьи могильной плиты? Или спит под чудесным памятником черного с синим отливом камня-лабродорита, на котором золотом вырезано его имя, отчество, фамилия, дата рождения и смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя, жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в свое тяжелое, печальное путешествие в Иерусалим".
В описании чудесного надгробия из черного с синим отливом камня-лабродорита слышится мне желание исправить, перечеркнуть, сотворенное с могилой Гоголя. Могилу в 1931 году разрыли, прах без всякой надобности перенесли на другое кладбище и над новой могилой водружен был громоздкий памятник с надписью: "От Советского правительства". Между тем, в "Завещании" Гоголь просил не ставить ему вовсе никаких памятников. И. С. Аксаков, однако же, привез из Крыма на телеге камень, который показался ему "гоголевской голгофой". Крымский камень так и лежал мирно на могиле Гоголя на кладбище Свято-Даниловского монастыря с надписью из пророка Иеремии, высеченной друзьями писателя по предложению Погодина: "Горьким словом моим посмеюся" (из Иеремии 20, 8).
Гоголь чтил ветхозаветных пророков. Он писал Языкову: "Разогни книги Ветхого Завета, ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило перед Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее". И в особенности почитал Гоголь страдальца пророка Иеремию, слезам которого люди не верили: когда он плакал, народ смеялся. Гоголю казалось, что он повторил судьбу библейского пророка Иеремии.
Посмеялось над Гоголем и советское правительство, по распоряжению которого, камень был убран, а потревоженный прах Гоголя перенесен на Новодевичье кладбище и буквально придавлен тяжелым соцреалистическим монументом. Фридриха беспокоил этот монумент.
А еще он был расстроен тем, что могила Андрея Тарковского в Париже была залита бетоном. "Я думаю, вообще памятника Андрею не надо. "Оставьте только зелень", - последние слова Жорж Санд. То есть травку. А тут покойного придавили бетоном"*
______________ * Ф. Горенштейн, "Сто знацит?".
К годовщине смерти Горенштейна (2 марта 2003 года) на его могиле установили памятник, небольшой, серого гранита. Камень, как будто бы расколот, как будто и не памятник это, а разбитая скрижаль. А на скошенной плоскости скола - завет, слова из пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!" Именно этим призывом пророка Горенштейн заключил свой роман "Псалом": "Поняли люди через знамение - пылающие святой снежной белизной черные лесные деревья, - что после четырех тяжких казней Господних грядет пятая, самая страшная казнь Господня - жажда и Голод по Слову Господнему, и только духовный труженик может напомнить о ней миру и спасти от нее мир, напоив и накормив мир Божьим Словом. И тогда поняли они и суть сердечного вопля пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!"
Фридрих Горенштейн умер 2-го марта 2002 года в 16 часов 25 минут, не дожив две недели до семидесяти лет. А между тем, он в последние годы, подобно своему герою Цвибышеву, буквально заболел идеей долгожительства. Идея эта, по мнению писателя, была проста, то есть являлась элементарной идеей. Гоша Цвибышев считал, что оригинальных идей вовсе не существует. "Даже идея возглавить Россию оказалась массовой, - рассуждает он, - и лишенной личного смысла. - Поэтому я, наконец, ухватился за идею простую до того, что удивился, как это она обычно приходит в голову последней, а не первой, едва является сознание и желание выделиться из массы. Идея эта стать долгожителем". Правда, герой романа намеревался стареть тихо, бездеятельно, тогда как Горенштейн ни на минуту не прекращал писательской работы и кажется даже набирал скорость. Судите сами: за последнее десятилетие, не считая повестей, рассказов, небольших романов - восемьсот страниц "Хроники времен Ивана Грозного", и еще восемьсот страниц "Веревочной книги"! Перед смертью он постоянно спрашивал с сомнением в голосе: "А правда - я немало написал?"
22. Солярис
В Берлине снег - большая редкость. Но январь 2002 года выдался обильно снежный. Наша машина однажды даже завязла в снегу, и мы с трудом уже поздно вечером добрались до больницы, которая находилась на другом конце города в тихом парке, плотно усыпанном снегом. От снега парк казался еще тише. Кто это сказал, что от снега растет тишина? Уже к февралю снег растаял. Парк потемнел, обнажились влажные черные стволы и ветви деревьев.
Но когда после смерти Фридриха второго марта в пять часов вечера я вышла из белой палаты по белым больничным коридорам в парк, он вдруг показался опять заснеженным. Собственно, снег лежал только на деревьях. Было еще светло, и они хорошо были видны, "пылающие святой снежной белизной". Но деревья, пылающие белизной, ничего мне не сказали, не пророчествовали они мне, не увидела я никаких знамений. Сумрак парка был совсем не пушкинский, "священный". И наоборот: что-то земное, приземленное даже, беспокоило душу. Все отчетливей, словно проявляющийся негатив, проступали сквозь деревья очертания провинциального городского пейзажа. Я видела серый кирпичный дом с деревянными верандами-балконами, напротив теснились деревянные сараи, возле которых лежали аккуратно сложенные поленницы. У деревянного крыльца стояла пустая детская коляска. Просторный летний двор под чистым лазурным небом, освещеннный неподвижным солнцем, был совершенно безлюден. Не было здесь вообще ничего живого. Только за сараями темнела группа старых лип с причудливо изогнутыми стволами. Они казались огромными, могучими в этом дворе. Однако прозрачная, наслаивающаяся друг на друга ярко изумрудная листва неподвижна, не шелестит на ветру. Слева за домом у каменного забора два каштановых дерева с раскидистыми ветвями также щедро усыпаны ярко-зелеными неподвижными листьями.
И неясно, замирание ли это пространства или остановка времени. Провинциальный двор начала пятидесятых казался вечным - таково было его излучение. И я как будто здесь уже была... Я всматривалась в "черты" двора с винтообразной лестницей, ведущей к веранде, с неподвижными, словно застывшими деревянными качелями, и мне опять показалось, что узнаю его. Что-то всплывало в памяти и обрывалось мгновенно. В одном старом романе на фронтоне замка была такая надпись: "Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете".*
______________ * Дени Дидро, Жак-Фаталист и его хозяин.
Во фридриховом "Солярисе" (в его сценарии к фильму) отчий дом, куда, якобы, "вернулся" главный герой Крис, дом, вылепленный по образу и подобию земного, остался на далекой чужой планете: одинокий и беспомощный, отчий дом, отдаляется от нас в конце фильма, и мы с ужасом обнаруживаем его на маленьком островке в самом сердце враждебного Соляриса-Океана.* И все более удаляясь и уменьшаясь, затерянный отчий дом превращается в едва видимую точку. И исчезает, наконец. Возвращение на Землю - иллюзия, обман.
______________ * Тогда, как в леммовской версии герой вернулся домой.
Океан-Солярис, как всегда, что-то упустил и выделил крупным планом совсем не то... Передо мной мир трагического экспрессионизма, захлебнувшегося в самом себе. Этому давно заброшенному летнему двору, следовало бы со временем зарасти лебедой и прочей сорной земной травой. Однако фантастическая "жизнь" не струится шелестом деревьев, трепетом листвы, не принимающей солнечного света. Двор - безлюден и беззвучен. Не прошла по двору мама... Никто не прошел...
Мне казалось, что сцена отделена от меня невидимой преградой. Собственно, я и не собиралась преодолеть эту преграду. Хорошо помню слова Фридриха о Солярисе: "Что такое "Солярис"? Разве это не летающее в космосе человеческое кладбище, где все мертвы, и все живы?"
А еще бердический двор Горенштейна, который привиделся мне тем мартовским вечером 2002 года казался театральной декорацией еще не сыгранной пьесы. Любимой его пьесы "Бердичев". Занававес уже поднялся, но актеры еще не вышли на сцену.
Горенштейн романтизировал Бердичев: "Бердичев - это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя... Так всегда поступали люди во время катастроф, караблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей... Вся эта уродливая хижина Бердичев... действительно кажется грудой храма, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета..."*
______________ * Ф. Горенштейн. Бердичев
***
Горенштейн часто говорил: "Я один, я один!". По Пушкину блудный сын из евангельской притчи (в "Станционном смотрителе") - "беспокойный юноша", возлюбивший дальние страны и дальние странствия. Горенштейн по натуре был, напротив, человек семейный, домашний, оседлый, а вовсе не романтический Изгнанник-Беглец, и когда говорил "я один", то подразумевал преследующее его всю жизнь семейное неустройство, роковое отсутствие домашнего очага. А друзья у него все же были - и в Киеве, и в Москве. Были и в Берлине, выражаясь словами Ахматовой, "друзья последнего призыва", совершившие восемьдесят тысяч верствокруг творческих фридриховых страстей.
Приложение
Несколько писем Фридриха Горенштейна Ольге Юргенс
10.9.99.
Уважаемая Ольга,
Папки получены. Вполне достаточно, чтобы писать два небольших романа или один большой. Проблема теперь в собрании сочинений. Миллион не нужен, достаточно полмиллиона. Впрочем, с "сочинениями" не тороплюсь.
Вчера поехал в Цюрих, но доехал только до аэродрома в Берлине. Дальнейшие пути оказались отрезанными. Вначале огорчался, но потом понял мне повезло. Если бы оказался в Цюрихе, вместе с тысячами застрял бы в снегу на несколько дней. Теперь поеду в марте или в апреле. Но это дело втростепенное.
Вот компьютер - это проблема. Я ждал, что появится работающий под диктовку, с голоса. Но не появился, говорят, плохие, даже немецкие. Прежний компьютер бывшая жена забрала для сына. Да он (компьютер) и не слишком был хорош, хотя и дорогой. К тому же, я не умею, по сути, с ним работать. Но придется выучиться для удобства. Черновой материал я пишу и буду писать рукой. Большие тексты, такие, как роман я, конечно, переписывать сам не буду. Но для небольших компьютер годен.* Сейчас я надиктовываю на кассеты.** С кассеты уже перепечатывают. Издательница Лариса Шенкер оплачивает машинистку. Правда, случается с задержками. Не всегда она получает финансирование-грант. Однако получает. Издала уже несколько моих книг. В России же издал при неразберихе трехтомник и маленькую книжечку "Чок-чок" в Петербурге. Еще Герцен писал, что понятие "свобода слова" тоже партийно, зло. Он не уверен был, будет ли оно существовать, если к власти придут "демократы". Я использую эти слова и прочие современные мысли Александра Ивановича в предисловии***. Крис тоже подсказывает мне иной раз интересные мысли, особенно, если будит ночью.**** Привет вашим дорогим четвероногим. Всего доброго.
______________ * Фридрих так и не купил компьютер, как мы его не уговаривали. Я уверяла его, что бояться компьютера не надо, и что если даже я научилась на нем работать, то он и подавно научится. ** Имеется ввиду "Иван Грозный", которого он "надиктовывал" нам для того, чтобы эти тексты возможно было потом внести в компьютер. Фридрих в награду за труды подарил нам эти кассеты. *** Горенштейн говорит о предисловии к роману "Веревочная книга". Книге предшествует предисловие глубоко почитаемого им Александра Ивановича Герцена, который, конечно же, с удовольствием согласился написать литературному коллеге Горенштейну предисловие. Впрочем, весь роман состоит из подобных метаморфоз. **** Крис "держал" Горенштейна в строгости, сибаритствовать не давал, порой же садился на рукопись и не давал писать. Горенштейн никогда не возражал Крису, считая, что ему все позволено, поскольку у него "алиби".