Страница:
Хоть ты новый литератор,
Но в восторг ты всех поверг:
Тебя знает император,
Уважает Лихтенберг.
"Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением, - сокрушался Белинский, - Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате". Так и умер первый критик, уверенный, что Достоевский, "этот молодец", как он его теперь называл, обманул его ожидания.
Но и для других литераторов - Некрасова, Тургенева, Григоровича, Панаева, Анненкова, Краевского - он также навсегда остался чужим, никто из них не предполагал, что ему суждена всемирная слава. Впрочем, характерно, что по отношению к Достоевскому вся Россия разыграла "осла в квадрате". Слава пришла к Достоевскому с Запада, и только после этого его по-настоящему оценили на родине.
"Должны были исполниться какие-то сроки, - писал К. Чуковский, - чтобы лишь внуки и правнуки тех, кого он взбудоражил своей первой повестью, поняли, мимо какого высокого трагика их деды прошли, как слепые".*
______________
* К. Чуковский, "Критические рассказы".
Стэйзи Шифф в книге "Вера" рассказывает о переживаниях Веры Набоковой из-за непризнания мужа, особенно в первоначальный период жизни в Америке ("...никто не знает, что на балу присутствует шахматный гений"). "Подобный феномен имеет некоторую литературную параллель в творчестве Набокова: "В провинциальном Комбре все считают Вентейля чудаком, пописывающим музыку, и ни Свану, ни юному Марселю не приходит в голову, что на самом-то деле его музыка оглушительно знаменита в Париже*...Как у же отмечалось, Пруста живо занимает, насколько разным один и тот же человек воспринимается другими людьми"**. Подобно этому и Ада впоследствии будет сетовать "на неяркость славы своего брата".
______________
* Здесь напрашивается даже и прямое сравнение. Во время шумного успеха Горенштейна в Париже в 80х годах в России о нем практически не знали.
** В. Набоков, Лекции по зарубежной литературе.
5. Цена диссидентства
Горенштейн предостерегал от длинных названий. Чем короче название, тем лучше. "Ну, например, "Место", - говорил он, - чем плохо?" Первоначально название этой главы звучало так: "Судьба-злодейка, как говаривали русские мужики, разводя безнадежно руками..."
Я помнила горенштейновский совет, но рука почему-то никак не хотела останавливливаться. Я едва сдержала ее, поскольку уже само писалось дальше: "...И покуда я видеть их мог, с непокрытыми шли головами". Что ни говори, а привязчив некрасовский стих! И отражает суть проблемы. Непокрытые головы деревенских русских людей - тоже символ бессилия перед судьбой, о которой они, насколько помнится, не сказали ни слова. А вот Всевышнего, разумеется, без всякого укора, они помянули: "Повторяя, суди его Бог...", ну, и так далее...
Однажды я уже пыталась найти формулу творческой судьбы Горенштейна, цитируя слова Ефима Эткинда из его статьи "Русская литература и свобода".* Судьба писателя Горенштейна типична для России, думалось мне вначале. Слова Эткинда казалось бы подтверждали эту мысль:
______________
* Зеркало Загадок, 1996, 4.
"Неизвестно, как писать историю русской литературы, в сущности их должно быть две, совершенно разных: первая - по хронологии написанная, вторая по выходу в свет". В качестве примера Эткинд приводит имена писателей, поэтов и драматургов, чьи книги появились на книжном рынке и в библиотеках с опозданием более, чем на четверть века: "Мастер и Маргарита" вышел спустя 25 лет после написания, романы Вс. Иванова через 40-60 лет, "Реквием" Ахматовой через 50 лет, публицистика Горького достигла рекорда "невстречи с читателем" - она была опубликована лишь спустя 70 лет после написания. "Последние примеры: роман "Доктор Живаго" окончен в 56-м, опубликован через 30 с лишним лет; роман Гроссмана "Жизнь и судьба" окончен в 1960-м, появился в России через три десятилетия. Как же быть с историей литературы?" спрашивает Эткинд.* От себя добавлю: "Феоптия" Тредьяковского вышла с опозданием почти в 300 лет - причем также по причинам политическим.
______________
* См. также: М. Полянская. Музы города.
Вроде все правильно и справедливо о судьбах книг в стране Советов и, вообще, в России. Однако что-то не стыкуется здесь, чего-то "не хватает" в этой драме. И самого Эткинда впоследствии удивило нечто в творческой биографии Горенштейна, отличавшее его от остальных современников-писателей, когда, уже будучи профессором Сорбонны, он прочитал его прозу (он тогда также мог читать ее и во французском переводе, поскольку в 80-х годах восемь книг Горенштейна были переведены на французский язык и опубликованы). А удивило его то, что произведения такого мастера не были известны в мире литературно-художественного андеграунда 70-х годов и не появились при советской власти даже в самиздате* - об этом статья Эткинда "Рождение мастера" в журнале "Время и мы". Этот рыцарь литературы неоднократно пытался исправить "ошибку", "недоразумение" с Горенштейном, из-за которого в течение двдцати с лишним лет его не читал не только широкий, но и "узкий" читатель.
______________
* Роман Владимира Кормера "Наследство", посвященный так же тайным организациям хрущевской оттепели (как и роман "Место"), все же появился в "самиздате" в 1979 году.
В 1989 году Ефим Григорьевич Эткинд, один из моих бывших преподавателей, вернулся в свой город, "знакомый до слез"*. Напомню: он был лишен гражданства и выдворен из страны по сфабрикованному КГБ "делу". Дело это было связано в основном с двумя литераторами - Солженицыным и Бродским, которым он помогал. Так, например, он выступал свидетелем защиты на процессе Бродского и прятал у себя рукописи Солженицына. За это и пострадал. И вот сейчас, "на заре туманной перестройки" Эткинд был приглашен в Педагогический институт им. Герцена, где пятнадцать лет назад при тайном единогласном голосовании коллег был лишен всех званий, в том числе и ученого звания профессора. Ему суждено было выступить в том самом четырнадцатом корпусе на Мойке 48, где он работал в последние годы перед отъездом на Запад. Эткинд согласился на встречу с бывшими коллегами. Самая большая аудитория корпуса не вместила всех желающих. Остальные, как говорили, "весь Ленинград", стояли в коридоре.
______________
* Эткинд приехал в Петербург в 1989 г. на Международную ахматовскую конференцию.
На этой встрече Эткинд рассказал о Горенштейне, творчество которого во Франции имело шумный успех, назвав его крупнейшим русским писателем двадцатого века и даже "вторым Достоевским". Произошло это за три года до выхода в Москве в издательстве "Слово" трехтомника писателя. Ленинградские литераторы хорошо помнят эту часть выступления Эткинда и особенно его слова: "Второй Достоевский".*
______________
* Летом 2002 года я посетила мою бывшую преподавательницу литературоведения девяностолетнюю Дину Клеметьевну Мотольскую, впервые приобщившую меня когда-то на профессиональном уровне к литературе - я уже не говорю о ямбе и хорее, которые научила друг от друга отличать. Сидели мы, единомышленники, за столом - Дина Клеменьевна, слепая и почти глухая, моя бывшая однокурсница Рита Заборщикова и я, держась за руки, и говорили только о возвышенном и прекрасном, - о литературе, о высоком ее предназначении, и Дина Клементьевна просила меня рассказать о Горенштейне, которого - она это сама слышала десять лет назад - Эткинд назвал "вторым Достоевским". Эта оценка Эткинда запомнилась и другому моему бывшему преподавателю профессору Владимиру Георгиевичу Маранцману, ныне члену корреспонденту АН России. (Маранцман совсем недавно опубликовал совершенно замечательный свой перевод "Божественной комедии" Данте. Эткинд незадолго до смерти прочитал его "Ад" и остался доволен как переводом, так и уникальным комментарием.)
Возвращаюсь к теме самиздата. О литературном истэблишменте, не пустившем в свое время Горенштейна даже в самиздат, я однажды писала:
"Автор бросил вызов не товарищу Маца, а тому "литературному истеблишменту", который, как писатель сообщает в своем памфлете, препятствовал реализации его книг не только в официальной подцензурной печати, но даже в самиздате, - здесь Горенштейн указывает на обстоятельство в истории советской литературы, изучение которого дело будущего - литература самиздата также была подцензурной. Однако это была иная, неофициальная цензура, опирающаяся на личные связи и круговую поруку в среде полулибералов хрущевской оттепели. Поскольку авторитет "самиздата" был достаточно велик и поддерживался на Западе, "не пропустить" писателя в "самиздат" означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система. Что же касается последней, то сотрудники "учреждения" не могли не понимать этой ситуации и, возможно, использовали ее в своих целях."*
______________
* М. Полянская. Музы города.
Горенштейн вспоминал:
"В конце-концов мне пришлось уехать. Но уезжал я не так, как любимцы либерального истеблишмента, без шума по зарубежному радио, без положительных характеристик для западного славистского истеблишмента...
Зарубежные паспорта тогда получали диссиденты с особыми заслугами или известные, но набедокурившие деятели культуры. Ни то, ни другое ко мне не относилось, поскольку я был неизвестен (меня не критиковали, а замалчивали). Я уверен: власть имевшие обратились к теневой власти, либеральствующему истеблишменту, но в моем случае - к нижним чинам и получили вышеприведенные характеристики. Я знаю отзыв о моей повести "Зима 53-го года" ответственного секретаря "Нового мира" Закса (эмигрировав, Закс занялся разоблачением советской цензуры): "Труд свободных людей показан хуже, чем в концлагере". Подобным отзывом Закс предостерегал Алексанра Трифоновича (Твардовского) от публикаций Горенштейна. Тот же отзыв, слово в слово, я услышал от чиновника, когда обратился за паспортом. Таким образом, мне пришлось ехать рядовым эмигрантом-евреем, а по тем временам ОВИРовского путеводителя это означало через Вену"*.
______________
* Товарищу Маца.
***
Приведем писательское "досье" Горенштейна, литературно-диссидентский багаж накануне его отъезда на Запад.
Публикация на родине была, как уже говорилось, всего одна - "Дом с башенкой", правда, в журнале "Юность", выходившем тогда миллионным тиражом, а остальное - в "столе". Горенштейн называл себя "столоначальником" своих рукописей.
В Германии до отъезда из России у Горенштейна на немецком языке был уже опубликован роман "Искупление"*, отмеченный стипендией Немецкой академической службы культурного обмена. На Германию, естественно, возлагается надежда. Однако у Горенштейна нет необходимой для успеха за границей диссидентской биографии. Участия же его в скандальном "Метрополе"** оказалось недостаточно, хотя известно, что у авторов сборника, начиная Василием Аксеновым и заканчивая Евгением Поповым, были серьезные неприятности.
______________
* Роман "Искупление" впервые на русском языке был опубликован в 1979 году в Тель-Авиве в журнале "Время и мы". Отдельной книгой вышел 1984 году в Нью-Йорке в издательстве "Эрмитаж". Критика иногда называет этот роман повестью, но Горенштейн считал, что это ошибка.
** Из статьи о "Метрополе" Вольфганга Казака в книге "Лексикон русской литературы XX века": "МЕТРОПОЛЬ, лит альм., Москва, 1979. Составители В. Аксенов, А. Битов, Виктор Ерофеев, Ф. Искандер и Е. Попов - предложили СП СССР напечатать этот альманах без вмешательства цензуры. Когда предложение было отклонено и намеченная 23.1.1979 в одном из моск. Кафе презентация не состоялась под давлением властей, изготовленный в 8-ми экз. альм. передали в САМИЗДАТ. Фотомеханическое репринтное издание было выпущено издательством "Ардис" г. Анн Арбор США (763 стр.). Анатолий Гладинин сообщил тогда на радиостанции "Свобода": "Итак, в Москве появился новый литературный альманах под названием "Метрополь". Увы, спешу огорчить наших слушателей. Ни в каком советском киоске, ни в каком книжном магазине вы его не купите. Альманах этот рукописный. Ну что ж, в общем-то, в Москве привыкли, что ходят по рукам самиздатские издания, то есть, переплетенные под обложку машинописные листы. Они, как правило, посвящены острым политическим вопросам или насущным проблемам правозащитного движения. Однако, в альманахе "Метрополь" никакой политики нет. Есть только стихи, проза, пьеса и несколько общих статей по искусству. На первый взгляд и в этом нет ничего странного. В рукописях часто ходят неизданные произведения отдельных писателей. Но "Метрополь" - это не отдельное произведение, это целый сборник. И довольно внушительный по объему. И уж совсем необычен состав авторов этого сборника. Перечисляю некоторых из них. Белла Ахмадулина, Аркадий Арканов, Василий Аксенов, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Борис Вахтин, Владимир Высоцкий, Фридрих Горенштейн, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Инна Лиснянская, Семен Липкин, Евгений Попов, Марк Розовский, Евгений Рейн, Генрих Сапгир и другие. Как видим, большинство авторов сборника - известные советские писатели, поэты, произведения которых обычно издаются огромными тиражами в официальных советских издательствах. В их числе даже лауреат государственной премии Андрей Вознесенский. И не мудрено, что попасть в такую компанию счел за честь выдающийся американский писатель Джон Абдайк".
Горенштейн рассказывал мне, что поначалу предложил для "Метрополя", отклоненную когда-то ответственным секретарем "Нового мира" Заксом "Зиму 53-го года (труд советского человека представлен у Горенштейна, как концлагерный - таков был приговор Закса), однако Аксенов тоже почему-то отклонил повесть, которая по своей страстности, энергии и художественному уровню выше не только "Ступеней" Горенштейна, помещенных в альманахе, но и многих других произведений сборника. К тому же повесть вполне отвечала "диссидентскому" направлению "Метрополя". (Александр Свободин в своей статье о Горенштейне тоже отметил этот факт.)
Стартовым сигналом для "кампании" против "Метрополя" стал секретариат Московской организации Союза писателей, состоявшийся 20 января 1979 года. Первый секретарь Феликс Кузнецов обвинил авторов альманаха в аполитичности, и заявил, что у их произведений низкий художественный уровень. Позже было выдвинуто другое обвинение - что "Метрополь" готовился для публикации на Западе. 12 августа 1979 года "New York Times" опубликовала телеграмму протеста американских писателей Курта Воннегута, Джона Апдайка и других. В ответ "Литературная газета" (Ф. Кузнецов) напечатала полемическую статью "О чем шум?". Скандал достиг апогея, когда было отменено решение о приеме в члены Союза Писателей Евгения Попова и Виктора Ерофеева - участников альманаха. В знак протеста Аксенов отправил членский билет по почте в Секретариат правления СП РСФСР.
Некоторые мемуаристы предполагают, что один из инициаторов альманаха Аксенов "устроил" его создание, да еще с хитроумной передачей экземпляров на Запад, именно для скандала, поскольку уже собирался за рубеж. Горенштейн рассказывал, что даже во время скандалов вокруг элиты "Метрополя", за которую "боролись, как выражались, критикуя ее", его имя как участника альманаха не называлось. "Меня игнорировали и замалчивали".*
______________
* "Сто знацит?", Зеркало Загадок, 7, 1998.
"Возможно, со времен Бунина страну не покидал писатель столь крупного дарования, - Юрий Клепиков, - сомнительное утверждение? Никому не навязываю. Не упущу упомянуть об одном совпадении. Оба стали эмигрантами в сорок восемь лет. Возраст могучей творческой зрелости. Разность в реальном положении чудовищна по своему драматизму. Бунин европейски известен, академик словесности, автор не один раз изданных собраний сочинений. Горенштейн опубликовал за двадцать лет работы один-единственный рассказ. А его романы, повести, пьесы, способные составить большое имя, спрятаны в сундуке. Не знаю, как все это оказалось на Западе*. Легко догадаться, скольких седых волос это стоило писателю"**.
______________
*
** Октябрь, 2002, 9.
Перед отъездом из России Горенштейну приснился сон, который он посчитал нужным записать. Ему как будто бы позвонила Анна Самойловна Берзер и сказала, что с ним по поводу его участия в "Метрополе" желает беседовать специалист по сельской разведке. Горенштейн обрадовался: наконец-то его заметили, вызвали, предали гласности. Вон ведь многих участников вызывали на допросы в Союз писателей, увольняли с работы, запрещали публиковать, а с ним ничего не происходит - никто не ругает, не вызывает. И он помчался к специалисту по сельской разведке, навстречу долгожданным политическим неприятностям. Однако специалист оказался (обернулся?) черным пуделем, напоминающим фаустовского. Пудель был очень занят: он ругался с кошкой и не замечал Горенштейна. Наконец, писатель сам решил обратить на себя внимание пуделя и сказал ему:
- Я Горенштейн.
- Очень хорошо, подождите.
Горенштейн ждал очень долго. Не дождался. Ушел.
За границей он вспомнил этот сон - теперь уже наверняка его можно было назвать вещим: "Гробовая тишина, живое захоронение, никакой сказки, никакой биографии не дала мне советская власть при расчете, хоть все у меня отняла. "Какую биографию делают парню!" сказала Анна Андреевна Ахматова по поводу судебного процесса над Бродским. Это те сказки, красивые биографии, которые на Западе вознаграждались недвижимым имуществом, богатыми престижными премиями и прочим подобным. А талант? Талант без красивых биографий для западных функционеров неинтересен. Мало ли их, талантов!"
В 1971 американский профессор-славист Карл Проффер (вместе с женой Эллендеей) создал в университетском городке Анн Арбор в штате Мичиган русское издательство "Ардис". Издательство поставляло книги произведений неофициальных и полуофициальных, замалчиваемых и полузабытых советских авторов на русском языке кафедрам славистики, университетским библиотекам и русским книжным магазинам Америки, Европы и Израиля. Всего было издано около 500 книг. "Ардис" впервые издал альманах "Метрополь", после чего Карлу Профферу больше не давали визы в СССР. Горенштейну и с этим издательством не повезло, о чем он писал: "Часть рукописей вывез президент Проффер, но разочаровашись в них по совету консультанта своего Соколова, любимца американского славизма, отослал их моим венским знакомым ".
Вспомним "всемирный" политический скандал вокруг "антиреволюционного" поэта Пастернака, издавшего роман "Доктор Живаго" на буржуазном Западе. Это был скандал, который стоил поэту здоровья и сократил ему жизнь. Никогда не забуду огромный плакат во всю стену, висевший в прихожей, в музее-квартире Пастернака в Переделкино (я была там, кажется, в конце 70-х или в начале 80-х годов). На этом плакате Джавахарлал Неру в индийском национальном костюме по телефону уговаривает Хрущева (Хрущев, как и Неру, с телефонной трубкой) быть милостивым к поэту Пастернаку и не наказывать его жестоко. Политические скандалы были в большой моде во времена холодной войны*. После публикации в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича", дозволенной личным распоряжением Хрущева, советская печать в застойные годы больше не издавала Солженицына. Его произведения публиковали за границей, и это не нравилось советскому руководству. В 1969 году Солженицын был исключен из Союза писателей, а 1970 году, когда роман "Архипелаг Гулаг" был удостоен Нобелевской премии, писателя вынудили уехать из России.
______________
* Горенштейн писал: "Борис Леонидович Пастернак получил Нобелевскую премию не за свою великую поэзию, а за свою посредственную прозу, скандально опубликованную в Италии издателем Фельтринелли" ("Сто знацит?").
Политический скандал вынес Иосифа Бродского на суд высших "литературных инстанций". В 1972 году Бродский эмигрировал в США, и Нобелевскую премию в 1978 году он получал уже как гражданин Соединенных Штатов.*
______________
* О первых днях эмиграции Бродский вспоминал: "Я приземлился 4 июня 72-го года в Вене, меня встретил Карл Проффер, который преподавал в Мичиганском Университете. Он спросил: "Что ты собираешься делать?" Я говорю: "Понятия не имею". - "Как ты относишься к тому, чтобы стать poet in residence в Мичиганском Университете?" - "С удовольствием". Это избавило меня от массы размышлений. Там были другие предложения - из Англии, из Франции, но Мичиган был первым". Рoet in residence дословно означает "поэт по месту пребывания" - почетная должность с жалованьем, существующая в некоторых американских учебных заведениях.
Людмила Штерн в своих воспоминаниях сообщает: впоследствии поэту невыносима была мысль, что "травля, суды, психушка, ссылка - именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемую вершину славы". Он даже отказался от общения с одним из своих заступников Ефимом Эткиндом после выхода в 1988 году книги Эткинда "Процесс Иосифа Бродского".
Случались и другого рода скандалы.
Владимир Набоков, уехавший из России в годы революции на политический скандал рассчитывать не мог. Находясь сначала в немецкой, а затем в американской "загранице", писатель публиковал роман за романом, вначале на русском, затем на английском языках, один другого лучше. Однако долгие годы он жил в Итаке (США) в нужде, малопризнанный, пока не возник "семейный проект" (совместно с женой) "Лолита"*, рассчитанный на скандал, связанный с оскорблением нравов, подобный скандалу вокруг "Мадам Бовари" - подозреваю, что Набоковы вспоминали эту парижскую нашумевшую историю об "оскорблении нравов"**. Цель - подобно чаплиновским фильмам, задеть нужный нерв читающего мира, после чего, как в сказке, явятся продюсер Гаррис и режиссер Кубрик.
______________
* Впрочем, это не я утверждаю, что "Лолита" - плод "семейного проекта". До войны Набоков написал рассказ "Волшебник", в котором трое сорокалетних мужчин охотятся за девочками. Рассказ этот лег в основу будущего прославленного романа.
** Флобер был одним из самых любимых писателей Набокова.
И сон стал явью. Набоков однажды увидел во сне своего дядю Василия Ивановича Рукавишникова, пообещавшего когда-нибудь появится в образе двух клоунов - Гарри и Кувыркина и вернуть наследство, утраченное племянником в 1917 году. Набоков, доложу я вам, не только гениальный, но еще и очень умный писатель. Впрочем, так же умна была и его жена Вера (У книги Стэйзи Шифф "Вера" примечательный подзаголовок: "Миссис Владимир Набоков"). "Она прекрасно знала, что именно скандал способствует распродаже книги. Десять лет назад Вера стала свидетельницей того, как запрет в Бостоне книг "Странный плод" и "Навеки Эмбер" всколыхнул небывалый интерес к эти романам".* Вера Набокова чуть ли не заставляла мужа писать этот трудно удававшийся ему роман (он даже пытался его сжечь), как будто чувствовала, что именно "Лолита", этот его двенадцатый по счету роман, повернет читающую публику лицом к предыдушим.**
______________
* Стэйзи Шифф. Вера. Москва 2002.
** Горенштейна восхищала литературная "предприимчивость" Набокова. В одном письме, адресованном мне, он излагает придуманную им теорию эволюции, и просит держать идею в секрете. "Впрочем, добавляет он, - может, я преувеличиваю опасность. Набоков умер, а кому еще придет в голову воспользоваться подобным сюжетом и заработать 10 миллионов". Горенштейн ошибся в количестве миллионов, их было у Набокова стало гораздо больше. Однажды Горенштейн признался мне, что "Чок- чок" он задумал, следуя примеру Набокова, то есть рассчитывая на коммерческий успех, но идея его оказалась не столь оглушительной. Здесь следует еще учесть, что Набоков использовал тему, которую до него в такой форме еще никто не использовал. Хотя можно вспомнить "Бесов" и ее последнюю, кстати, запрещенную до революции и в советское время также, главу "У Тихона", где Ставрогин соблазняет девочку. Недаром Грэм Грин сравнил роман Набокова "Лолита" с "Бесами".
***
Однако вернусь к политически скандальным, вернусь к Эткинду, человеку с внушительным диссидентским досье, "спасшему" двух будущих Нобелевских лауреатов - Бродского и Солженицына, и заслужившему их неблагодарность*. Мне об этой неблагодарности (особенно со стороны Солженицына) известно от Эткинда лично, с его собственных слов.
______________
* Издевательства над собой в книге "Записки незаговорщика" Эткинд справедливо назвал "Гражданской казнью".
В октябре 1996 года мы вчетвером (Фридрих и я с мужем и сыном) были в Потсдаме в гостях у Эткинда и его жены Эльки Либс-Эткинд (германиста, профессора Потсдамского университета; они были женаты тогда уже три года). Мы сидели на балконе за небольшим круглым столом, и Фридрих впервые тогда признался, что оплакивает своих умерших героев. Впоследствии мне довелось самой видеть, как писатель оплакивал - по лицу его текли слезы - смерть одного из героев только что написанной им пьесы: это были слезы по Василию Блаженному. Надо сказать, я заметила однажды слезы и по умершему Ивану Грозному, но писатель заверил, что эти слезы мне привиделись. Он мне так и сказал: "Я оплакивал только Василия Блаженного, а Ивана Грозного - нет. Вам показалось!" Речь идет здесь о двухтомных "Хрониках времен Ивана Грозного", изданных в Нью-Йорке в 2002 году. Горенштейн читал в нашем присутствии сцены из книги (мы с Борей их записывали для издательства на магнитофонную ленту в течение целого года по воскресеньям - у писателя был нечитаемый почерк) и по мере ухода навсегда некоторых героев со сцены оплакивал их и при этом оправдывался: "Когда я создаю эти образы, я чувствую себя выше их - я их создатель - и не плачу. Я плачу только после написания, когда уже над ними не возвышаюсь".
Но в восторг ты всех поверг:
Тебя знает император,
Уважает Лихтенберг.
"Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением, - сокрушался Белинский, - Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате". Так и умер первый критик, уверенный, что Достоевский, "этот молодец", как он его теперь называл, обманул его ожидания.
Но и для других литераторов - Некрасова, Тургенева, Григоровича, Панаева, Анненкова, Краевского - он также навсегда остался чужим, никто из них не предполагал, что ему суждена всемирная слава. Впрочем, характерно, что по отношению к Достоевскому вся Россия разыграла "осла в квадрате". Слава пришла к Достоевскому с Запада, и только после этого его по-настоящему оценили на родине.
"Должны были исполниться какие-то сроки, - писал К. Чуковский, - чтобы лишь внуки и правнуки тех, кого он взбудоражил своей первой повестью, поняли, мимо какого высокого трагика их деды прошли, как слепые".*
______________
* К. Чуковский, "Критические рассказы".
Стэйзи Шифф в книге "Вера" рассказывает о переживаниях Веры Набоковой из-за непризнания мужа, особенно в первоначальный период жизни в Америке ("...никто не знает, что на балу присутствует шахматный гений"). "Подобный феномен имеет некоторую литературную параллель в творчестве Набокова: "В провинциальном Комбре все считают Вентейля чудаком, пописывающим музыку, и ни Свану, ни юному Марселю не приходит в голову, что на самом-то деле его музыка оглушительно знаменита в Париже*...Как у же отмечалось, Пруста живо занимает, насколько разным один и тот же человек воспринимается другими людьми"**. Подобно этому и Ада впоследствии будет сетовать "на неяркость славы своего брата".
______________
* Здесь напрашивается даже и прямое сравнение. Во время шумного успеха Горенштейна в Париже в 80х годах в России о нем практически не знали.
** В. Набоков, Лекции по зарубежной литературе.
5. Цена диссидентства
Горенштейн предостерегал от длинных названий. Чем короче название, тем лучше. "Ну, например, "Место", - говорил он, - чем плохо?" Первоначально название этой главы звучало так: "Судьба-злодейка, как говаривали русские мужики, разводя безнадежно руками..."
Я помнила горенштейновский совет, но рука почему-то никак не хотела останавливливаться. Я едва сдержала ее, поскольку уже само писалось дальше: "...И покуда я видеть их мог, с непокрытыми шли головами". Что ни говори, а привязчив некрасовский стих! И отражает суть проблемы. Непокрытые головы деревенских русских людей - тоже символ бессилия перед судьбой, о которой они, насколько помнится, не сказали ни слова. А вот Всевышнего, разумеется, без всякого укора, они помянули: "Повторяя, суди его Бог...", ну, и так далее...
Однажды я уже пыталась найти формулу творческой судьбы Горенштейна, цитируя слова Ефима Эткинда из его статьи "Русская литература и свобода".* Судьба писателя Горенштейна типична для России, думалось мне вначале. Слова Эткинда казалось бы подтверждали эту мысль:
______________
* Зеркало Загадок, 1996, 4.
"Неизвестно, как писать историю русской литературы, в сущности их должно быть две, совершенно разных: первая - по хронологии написанная, вторая по выходу в свет". В качестве примера Эткинд приводит имена писателей, поэтов и драматургов, чьи книги появились на книжном рынке и в библиотеках с опозданием более, чем на четверть века: "Мастер и Маргарита" вышел спустя 25 лет после написания, романы Вс. Иванова через 40-60 лет, "Реквием" Ахматовой через 50 лет, публицистика Горького достигла рекорда "невстречи с читателем" - она была опубликована лишь спустя 70 лет после написания. "Последние примеры: роман "Доктор Живаго" окончен в 56-м, опубликован через 30 с лишним лет; роман Гроссмана "Жизнь и судьба" окончен в 1960-м, появился в России через три десятилетия. Как же быть с историей литературы?" спрашивает Эткинд.* От себя добавлю: "Феоптия" Тредьяковского вышла с опозданием почти в 300 лет - причем также по причинам политическим.
______________
* См. также: М. Полянская. Музы города.
Вроде все правильно и справедливо о судьбах книг в стране Советов и, вообще, в России. Однако что-то не стыкуется здесь, чего-то "не хватает" в этой драме. И самого Эткинда впоследствии удивило нечто в творческой биографии Горенштейна, отличавшее его от остальных современников-писателей, когда, уже будучи профессором Сорбонны, он прочитал его прозу (он тогда также мог читать ее и во французском переводе, поскольку в 80-х годах восемь книг Горенштейна были переведены на французский язык и опубликованы). А удивило его то, что произведения такого мастера не были известны в мире литературно-художественного андеграунда 70-х годов и не появились при советской власти даже в самиздате* - об этом статья Эткинда "Рождение мастера" в журнале "Время и мы". Этот рыцарь литературы неоднократно пытался исправить "ошибку", "недоразумение" с Горенштейном, из-за которого в течение двдцати с лишним лет его не читал не только широкий, но и "узкий" читатель.
______________
* Роман Владимира Кормера "Наследство", посвященный так же тайным организациям хрущевской оттепели (как и роман "Место"), все же появился в "самиздате" в 1979 году.
В 1989 году Ефим Григорьевич Эткинд, один из моих бывших преподавателей, вернулся в свой город, "знакомый до слез"*. Напомню: он был лишен гражданства и выдворен из страны по сфабрикованному КГБ "делу". Дело это было связано в основном с двумя литераторами - Солженицыным и Бродским, которым он помогал. Так, например, он выступал свидетелем защиты на процессе Бродского и прятал у себя рукописи Солженицына. За это и пострадал. И вот сейчас, "на заре туманной перестройки" Эткинд был приглашен в Педагогический институт им. Герцена, где пятнадцать лет назад при тайном единогласном голосовании коллег был лишен всех званий, в том числе и ученого звания профессора. Ему суждено было выступить в том самом четырнадцатом корпусе на Мойке 48, где он работал в последние годы перед отъездом на Запад. Эткинд согласился на встречу с бывшими коллегами. Самая большая аудитория корпуса не вместила всех желающих. Остальные, как говорили, "весь Ленинград", стояли в коридоре.
______________
* Эткинд приехал в Петербург в 1989 г. на Международную ахматовскую конференцию.
На этой встрече Эткинд рассказал о Горенштейне, творчество которого во Франции имело шумный успех, назвав его крупнейшим русским писателем двадцатого века и даже "вторым Достоевским". Произошло это за три года до выхода в Москве в издательстве "Слово" трехтомника писателя. Ленинградские литераторы хорошо помнят эту часть выступления Эткинда и особенно его слова: "Второй Достоевский".*
______________
* Летом 2002 года я посетила мою бывшую преподавательницу литературоведения девяностолетнюю Дину Клеметьевну Мотольскую, впервые приобщившую меня когда-то на профессиональном уровне к литературе - я уже не говорю о ямбе и хорее, которые научила друг от друга отличать. Сидели мы, единомышленники, за столом - Дина Клеменьевна, слепая и почти глухая, моя бывшая однокурсница Рита Заборщикова и я, держась за руки, и говорили только о возвышенном и прекрасном, - о литературе, о высоком ее предназначении, и Дина Клементьевна просила меня рассказать о Горенштейне, которого - она это сама слышала десять лет назад - Эткинд назвал "вторым Достоевским". Эта оценка Эткинда запомнилась и другому моему бывшему преподавателю профессору Владимиру Георгиевичу Маранцману, ныне члену корреспонденту АН России. (Маранцман совсем недавно опубликовал совершенно замечательный свой перевод "Божественной комедии" Данте. Эткинд незадолго до смерти прочитал его "Ад" и остался доволен как переводом, так и уникальным комментарием.)
Возвращаюсь к теме самиздата. О литературном истэблишменте, не пустившем в свое время Горенштейна даже в самиздат, я однажды писала:
"Автор бросил вызов не товарищу Маца, а тому "литературному истеблишменту", который, как писатель сообщает в своем памфлете, препятствовал реализации его книг не только в официальной подцензурной печати, но даже в самиздате, - здесь Горенштейн указывает на обстоятельство в истории советской литературы, изучение которого дело будущего - литература самиздата также была подцензурной. Однако это была иная, неофициальная цензура, опирающаяся на личные связи и круговую поруку в среде полулибералов хрущевской оттепели. Поскольку авторитет "самиздата" был достаточно велик и поддерживался на Западе, "не пропустить" писателя в "самиздат" означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система. Что же касается последней, то сотрудники "учреждения" не могли не понимать этой ситуации и, возможно, использовали ее в своих целях."*
______________
* М. Полянская. Музы города.
Горенштейн вспоминал:
"В конце-концов мне пришлось уехать. Но уезжал я не так, как любимцы либерального истеблишмента, без шума по зарубежному радио, без положительных характеристик для западного славистского истеблишмента...
Зарубежные паспорта тогда получали диссиденты с особыми заслугами или известные, но набедокурившие деятели культуры. Ни то, ни другое ко мне не относилось, поскольку я был неизвестен (меня не критиковали, а замалчивали). Я уверен: власть имевшие обратились к теневой власти, либеральствующему истеблишменту, но в моем случае - к нижним чинам и получили вышеприведенные характеристики. Я знаю отзыв о моей повести "Зима 53-го года" ответственного секретаря "Нового мира" Закса (эмигрировав, Закс занялся разоблачением советской цензуры): "Труд свободных людей показан хуже, чем в концлагере". Подобным отзывом Закс предостерегал Алексанра Трифоновича (Твардовского) от публикаций Горенштейна. Тот же отзыв, слово в слово, я услышал от чиновника, когда обратился за паспортом. Таким образом, мне пришлось ехать рядовым эмигрантом-евреем, а по тем временам ОВИРовского путеводителя это означало через Вену"*.
______________
* Товарищу Маца.
***
Приведем писательское "досье" Горенштейна, литературно-диссидентский багаж накануне его отъезда на Запад.
Публикация на родине была, как уже говорилось, всего одна - "Дом с башенкой", правда, в журнале "Юность", выходившем тогда миллионным тиражом, а остальное - в "столе". Горенштейн называл себя "столоначальником" своих рукописей.
В Германии до отъезда из России у Горенштейна на немецком языке был уже опубликован роман "Искупление"*, отмеченный стипендией Немецкой академической службы культурного обмена. На Германию, естественно, возлагается надежда. Однако у Горенштейна нет необходимой для успеха за границей диссидентской биографии. Участия же его в скандальном "Метрополе"** оказалось недостаточно, хотя известно, что у авторов сборника, начиная Василием Аксеновым и заканчивая Евгением Поповым, были серьезные неприятности.
______________
* Роман "Искупление" впервые на русском языке был опубликован в 1979 году в Тель-Авиве в журнале "Время и мы". Отдельной книгой вышел 1984 году в Нью-Йорке в издательстве "Эрмитаж". Критика иногда называет этот роман повестью, но Горенштейн считал, что это ошибка.
** Из статьи о "Метрополе" Вольфганга Казака в книге "Лексикон русской литературы XX века": "МЕТРОПОЛЬ, лит альм., Москва, 1979. Составители В. Аксенов, А. Битов, Виктор Ерофеев, Ф. Искандер и Е. Попов - предложили СП СССР напечатать этот альманах без вмешательства цензуры. Когда предложение было отклонено и намеченная 23.1.1979 в одном из моск. Кафе презентация не состоялась под давлением властей, изготовленный в 8-ми экз. альм. передали в САМИЗДАТ. Фотомеханическое репринтное издание было выпущено издательством "Ардис" г. Анн Арбор США (763 стр.). Анатолий Гладинин сообщил тогда на радиостанции "Свобода": "Итак, в Москве появился новый литературный альманах под названием "Метрополь". Увы, спешу огорчить наших слушателей. Ни в каком советском киоске, ни в каком книжном магазине вы его не купите. Альманах этот рукописный. Ну что ж, в общем-то, в Москве привыкли, что ходят по рукам самиздатские издания, то есть, переплетенные под обложку машинописные листы. Они, как правило, посвящены острым политическим вопросам или насущным проблемам правозащитного движения. Однако, в альманахе "Метрополь" никакой политики нет. Есть только стихи, проза, пьеса и несколько общих статей по искусству. На первый взгляд и в этом нет ничего странного. В рукописях часто ходят неизданные произведения отдельных писателей. Но "Метрополь" - это не отдельное произведение, это целый сборник. И довольно внушительный по объему. И уж совсем необычен состав авторов этого сборника. Перечисляю некоторых из них. Белла Ахмадулина, Аркадий Арканов, Василий Аксенов, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Борис Вахтин, Владимир Высоцкий, Фридрих Горенштейн, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Инна Лиснянская, Семен Липкин, Евгений Попов, Марк Розовский, Евгений Рейн, Генрих Сапгир и другие. Как видим, большинство авторов сборника - известные советские писатели, поэты, произведения которых обычно издаются огромными тиражами в официальных советских издательствах. В их числе даже лауреат государственной премии Андрей Вознесенский. И не мудрено, что попасть в такую компанию счел за честь выдающийся американский писатель Джон Абдайк".
Горенштейн рассказывал мне, что поначалу предложил для "Метрополя", отклоненную когда-то ответственным секретарем "Нового мира" Заксом "Зиму 53-го года (труд советского человека представлен у Горенштейна, как концлагерный - таков был приговор Закса), однако Аксенов тоже почему-то отклонил повесть, которая по своей страстности, энергии и художественному уровню выше не только "Ступеней" Горенштейна, помещенных в альманахе, но и многих других произведений сборника. К тому же повесть вполне отвечала "диссидентскому" направлению "Метрополя". (Александр Свободин в своей статье о Горенштейне тоже отметил этот факт.)
Стартовым сигналом для "кампании" против "Метрополя" стал секретариат Московской организации Союза писателей, состоявшийся 20 января 1979 года. Первый секретарь Феликс Кузнецов обвинил авторов альманаха в аполитичности, и заявил, что у их произведений низкий художественный уровень. Позже было выдвинуто другое обвинение - что "Метрополь" готовился для публикации на Западе. 12 августа 1979 года "New York Times" опубликовала телеграмму протеста американских писателей Курта Воннегута, Джона Апдайка и других. В ответ "Литературная газета" (Ф. Кузнецов) напечатала полемическую статью "О чем шум?". Скандал достиг апогея, когда было отменено решение о приеме в члены Союза Писателей Евгения Попова и Виктора Ерофеева - участников альманаха. В знак протеста Аксенов отправил членский билет по почте в Секретариат правления СП РСФСР.
Некоторые мемуаристы предполагают, что один из инициаторов альманаха Аксенов "устроил" его создание, да еще с хитроумной передачей экземпляров на Запад, именно для скандала, поскольку уже собирался за рубеж. Горенштейн рассказывал, что даже во время скандалов вокруг элиты "Метрополя", за которую "боролись, как выражались, критикуя ее", его имя как участника альманаха не называлось. "Меня игнорировали и замалчивали".*
______________
* "Сто знацит?", Зеркало Загадок, 7, 1998.
"Возможно, со времен Бунина страну не покидал писатель столь крупного дарования, - Юрий Клепиков, - сомнительное утверждение? Никому не навязываю. Не упущу упомянуть об одном совпадении. Оба стали эмигрантами в сорок восемь лет. Возраст могучей творческой зрелости. Разность в реальном положении чудовищна по своему драматизму. Бунин европейски известен, академик словесности, автор не один раз изданных собраний сочинений. Горенштейн опубликовал за двадцать лет работы один-единственный рассказ. А его романы, повести, пьесы, способные составить большое имя, спрятаны в сундуке. Не знаю, как все это оказалось на Западе*. Легко догадаться, скольких седых волос это стоило писателю"**.
______________
*
** Октябрь, 2002, 9.
Перед отъездом из России Горенштейну приснился сон, который он посчитал нужным записать. Ему как будто бы позвонила Анна Самойловна Берзер и сказала, что с ним по поводу его участия в "Метрополе" желает беседовать специалист по сельской разведке. Горенштейн обрадовался: наконец-то его заметили, вызвали, предали гласности. Вон ведь многих участников вызывали на допросы в Союз писателей, увольняли с работы, запрещали публиковать, а с ним ничего не происходит - никто не ругает, не вызывает. И он помчался к специалисту по сельской разведке, навстречу долгожданным политическим неприятностям. Однако специалист оказался (обернулся?) черным пуделем, напоминающим фаустовского. Пудель был очень занят: он ругался с кошкой и не замечал Горенштейна. Наконец, писатель сам решил обратить на себя внимание пуделя и сказал ему:
- Я Горенштейн.
- Очень хорошо, подождите.
Горенштейн ждал очень долго. Не дождался. Ушел.
За границей он вспомнил этот сон - теперь уже наверняка его можно было назвать вещим: "Гробовая тишина, живое захоронение, никакой сказки, никакой биографии не дала мне советская власть при расчете, хоть все у меня отняла. "Какую биографию делают парню!" сказала Анна Андреевна Ахматова по поводу судебного процесса над Бродским. Это те сказки, красивые биографии, которые на Западе вознаграждались недвижимым имуществом, богатыми престижными премиями и прочим подобным. А талант? Талант без красивых биографий для западных функционеров неинтересен. Мало ли их, талантов!"
В 1971 американский профессор-славист Карл Проффер (вместе с женой Эллендеей) создал в университетском городке Анн Арбор в штате Мичиган русское издательство "Ардис". Издательство поставляло книги произведений неофициальных и полуофициальных, замалчиваемых и полузабытых советских авторов на русском языке кафедрам славистики, университетским библиотекам и русским книжным магазинам Америки, Европы и Израиля. Всего было издано около 500 книг. "Ардис" впервые издал альманах "Метрополь", после чего Карлу Профферу больше не давали визы в СССР. Горенштейну и с этим издательством не повезло, о чем он писал: "Часть рукописей вывез президент Проффер, но разочаровашись в них по совету консультанта своего Соколова, любимца американского славизма, отослал их моим венским знакомым ".
Вспомним "всемирный" политический скандал вокруг "антиреволюционного" поэта Пастернака, издавшего роман "Доктор Живаго" на буржуазном Западе. Это был скандал, который стоил поэту здоровья и сократил ему жизнь. Никогда не забуду огромный плакат во всю стену, висевший в прихожей, в музее-квартире Пастернака в Переделкино (я была там, кажется, в конце 70-х или в начале 80-х годов). На этом плакате Джавахарлал Неру в индийском национальном костюме по телефону уговаривает Хрущева (Хрущев, как и Неру, с телефонной трубкой) быть милостивым к поэту Пастернаку и не наказывать его жестоко. Политические скандалы были в большой моде во времена холодной войны*. После публикации в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича", дозволенной личным распоряжением Хрущева, советская печать в застойные годы больше не издавала Солженицына. Его произведения публиковали за границей, и это не нравилось советскому руководству. В 1969 году Солженицын был исключен из Союза писателей, а 1970 году, когда роман "Архипелаг Гулаг" был удостоен Нобелевской премии, писателя вынудили уехать из России.
______________
* Горенштейн писал: "Борис Леонидович Пастернак получил Нобелевскую премию не за свою великую поэзию, а за свою посредственную прозу, скандально опубликованную в Италии издателем Фельтринелли" ("Сто знацит?").
Политический скандал вынес Иосифа Бродского на суд высших "литературных инстанций". В 1972 году Бродский эмигрировал в США, и Нобелевскую премию в 1978 году он получал уже как гражданин Соединенных Штатов.*
______________
* О первых днях эмиграции Бродский вспоминал: "Я приземлился 4 июня 72-го года в Вене, меня встретил Карл Проффер, который преподавал в Мичиганском Университете. Он спросил: "Что ты собираешься делать?" Я говорю: "Понятия не имею". - "Как ты относишься к тому, чтобы стать poet in residence в Мичиганском Университете?" - "С удовольствием". Это избавило меня от массы размышлений. Там были другие предложения - из Англии, из Франции, но Мичиган был первым". Рoet in residence дословно означает "поэт по месту пребывания" - почетная должность с жалованьем, существующая в некоторых американских учебных заведениях.
Людмила Штерн в своих воспоминаниях сообщает: впоследствии поэту невыносима была мысль, что "травля, суды, психушка, ссылка - именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемую вершину славы". Он даже отказался от общения с одним из своих заступников Ефимом Эткиндом после выхода в 1988 году книги Эткинда "Процесс Иосифа Бродского".
Случались и другого рода скандалы.
Владимир Набоков, уехавший из России в годы революции на политический скандал рассчитывать не мог. Находясь сначала в немецкой, а затем в американской "загранице", писатель публиковал роман за романом, вначале на русском, затем на английском языках, один другого лучше. Однако долгие годы он жил в Итаке (США) в нужде, малопризнанный, пока не возник "семейный проект" (совместно с женой) "Лолита"*, рассчитанный на скандал, связанный с оскорблением нравов, подобный скандалу вокруг "Мадам Бовари" - подозреваю, что Набоковы вспоминали эту парижскую нашумевшую историю об "оскорблении нравов"**. Цель - подобно чаплиновским фильмам, задеть нужный нерв читающего мира, после чего, как в сказке, явятся продюсер Гаррис и режиссер Кубрик.
______________
* Впрочем, это не я утверждаю, что "Лолита" - плод "семейного проекта". До войны Набоков написал рассказ "Волшебник", в котором трое сорокалетних мужчин охотятся за девочками. Рассказ этот лег в основу будущего прославленного романа.
** Флобер был одним из самых любимых писателей Набокова.
И сон стал явью. Набоков однажды увидел во сне своего дядю Василия Ивановича Рукавишникова, пообещавшего когда-нибудь появится в образе двух клоунов - Гарри и Кувыркина и вернуть наследство, утраченное племянником в 1917 году. Набоков, доложу я вам, не только гениальный, но еще и очень умный писатель. Впрочем, так же умна была и его жена Вера (У книги Стэйзи Шифф "Вера" примечательный подзаголовок: "Миссис Владимир Набоков"). "Она прекрасно знала, что именно скандал способствует распродаже книги. Десять лет назад Вера стала свидетельницей того, как запрет в Бостоне книг "Странный плод" и "Навеки Эмбер" всколыхнул небывалый интерес к эти романам".* Вера Набокова чуть ли не заставляла мужа писать этот трудно удававшийся ему роман (он даже пытался его сжечь), как будто чувствовала, что именно "Лолита", этот его двенадцатый по счету роман, повернет читающую публику лицом к предыдушим.**
______________
* Стэйзи Шифф. Вера. Москва 2002.
** Горенштейна восхищала литературная "предприимчивость" Набокова. В одном письме, адресованном мне, он излагает придуманную им теорию эволюции, и просит держать идею в секрете. "Впрочем, добавляет он, - может, я преувеличиваю опасность. Набоков умер, а кому еще придет в голову воспользоваться подобным сюжетом и заработать 10 миллионов". Горенштейн ошибся в количестве миллионов, их было у Набокова стало гораздо больше. Однажды Горенштейн признался мне, что "Чок- чок" он задумал, следуя примеру Набокова, то есть рассчитывая на коммерческий успех, но идея его оказалась не столь оглушительной. Здесь следует еще учесть, что Набоков использовал тему, которую до него в такой форме еще никто не использовал. Хотя можно вспомнить "Бесов" и ее последнюю, кстати, запрещенную до революции и в советское время также, главу "У Тихона", где Ставрогин соблазняет девочку. Недаром Грэм Грин сравнил роман Набокова "Лолита" с "Бесами".
***
Однако вернусь к политически скандальным, вернусь к Эткинду, человеку с внушительным диссидентским досье, "спасшему" двух будущих Нобелевских лауреатов - Бродского и Солженицына, и заслужившему их неблагодарность*. Мне об этой неблагодарности (особенно со стороны Солженицына) известно от Эткинда лично, с его собственных слов.
______________
* Издевательства над собой в книге "Записки незаговорщика" Эткинд справедливо назвал "Гражданской казнью".
В октябре 1996 года мы вчетвером (Фридрих и я с мужем и сыном) были в Потсдаме в гостях у Эткинда и его жены Эльки Либс-Эткинд (германиста, профессора Потсдамского университета; они были женаты тогда уже три года). Мы сидели на балконе за небольшим круглым столом, и Фридрих впервые тогда признался, что оплакивает своих умерших героев. Впоследствии мне довелось самой видеть, как писатель оплакивал - по лицу его текли слезы - смерть одного из героев только что написанной им пьесы: это были слезы по Василию Блаженному. Надо сказать, я заметила однажды слезы и по умершему Ивану Грозному, но писатель заверил, что эти слезы мне привиделись. Он мне так и сказал: "Я оплакивал только Василия Блаженного, а Ивана Грозного - нет. Вам показалось!" Речь идет здесь о двухтомных "Хрониках времен Ивана Грозного", изданных в Нью-Йорке в 2002 году. Горенштейн читал в нашем присутствии сцены из книги (мы с Борей их записывали для издательства на магнитофонную ленту в течение целого года по воскресеньям - у писателя был нечитаемый почерк) и по мере ухода навсегда некоторых героев со сцены оплакивал их и при этом оправдывался: "Когда я создаю эти образы, я чувствую себя выше их - я их создатель - и не плачу. Я плачу только после написания, когда уже над ними не возвышаюсь".