Страница:
Так получилось, что слава отца потонула в громком успехе его дочери, да и могло ли быть иначе — Мария стала зримым и совершенным воплощением романтического идеала своей эпохи, она всё-таки была артисткой, кумиром публики, всегда была на виду, а труд её отца могли понять лишь немногие посвящённые.
Вскоре после женитьбы Филиппо с молодой супругой отправились в Германию, где и родилась первая их дочка Мария. Воспитанием и образованием будущей знаменитости занимался, по-видимому, отец. Вероятно, Филиппо рано разглядел в своём чаде «искру Божью» и решил, что не стоит упускать такого подарка судьбы. Он оберегал дочку от любой напасти, но пуще всего заботился Филиппо о её реноме, ибо понимал, что для артистки в глазах поклонников подчас главным становится полное слияние с воплощаемым образом. Романтические, полумистические героини балерины требовали репутации непорочной девственницы, и отец усердно следил «за чистотой» сего мифа. Уже в первом спектакле Мария поразила зрителя своим необычным костюмом, который, кстати, впоследствии никогда не изменялся. Она надела платье, прикрывавшее колени. Австрийский принц однажды спросил её, отчего она не носит коротких юбок. «Разве бы Вы позволили, — возразила Мария, — вашей супруге или дочери показаться в таком платье?»
Принц не нашёлся с ответом. Ну а какой бы настоящий мужчина нашёлся?..
Филиппо лично взялся учить дочь искусству танца. В 1822 году надежда семьи, Мария, дебютировала на сцене венской оперы в балете, сочинённом специально для этого случая отцом, «Приём молодой нимфы ко двору Терпсихоры». Юное дарование, как видно, пришлось ко двору привередливой музы. С первых шагов артистка поразила даже искушённых зрителей своей непосредственностью, виртуозной техникой, исключительной грацией, а самое главное — новшествами в хореографии. По преданию, Мария, выйдя на сцену, от волнения забыла всё то, что ей положено было исполнить и, под влиянием минутного вдохновения, стала импровизировать, да так удачно, что буквально на глазах породила новый балет. Но все эти измышления из области театральных легенд — ничего больше. В действительности Мария всю жизнь была гениальной исполнительницей гениальных замыслов своего отца. Для современников их имена сливались в одно понятие.
Однажды на престижном парижском приёме к Тальони обратился один высокопоставленный, но неловкий гость ответил: «Вы должны гордиться тем, что подарили свету такой талант; что же касается до жизни, то ею ваша дочь обязана самой себе».
Стоявшая неподалёку мать танцовщицы, оскорблённая, что её не замечают, несмотря на привлекательную внешность, вмешалась: «А меня-то, милостивый государь, считаете за ничто при создании этого шедевра!»
Слава Тальони распространялась по всей Европе так стремительно, что даже серьёзные критики не в состоянии были трезво оценивать искусство знаменитой балерины. В отличие от других великих Марии практически не пришлось проливать слёзы над газетами, сетуя на несправедливость журналистов. Общий тон высказываний по поводу Тальони чаще всего был восторженным. Композиторы посвящали балерине свои произведения, сохранилось множество рисунков, изображающих «живую Терпсихору», ну а поэты, конечно, старались пуще всех — десятки мадригалов, од, куплетов сложено в честь Марии. Автор, избравший себе псевдоним М. Поднебесный, издал в 1838 году брошюру в четыре листочка с одним-единственным стихотворением, называвшимся: «Тальони — Грация».
С именем отца и дочери Тальони связан такой известный сегодня сюжет «Сильфиды». В ноябре 1831 года на первом представлении оперы Мейербера «Роберт-дьявол» на сцене встретились две самые яркие звезды парижской Оперы. Тенор Адольф Нурри исполнял роль рыцаря Роберта, а партию предводительницы призрачных монахинь танцевала Мария Тальони (в те времена балет часто оживлял свою статичную «старшую сестру»). Опера, поставленная Филиппо Тальони, имела небывалый успех. Но чем бы ни занимался отец, он постоянно «прикидывал» новый репертуар для своей дочери. Ещё до премьеры образы третьего акта, где танцевала Мария, навеяли Филиппо замысел «Сильфиды». За неделю перед тем, как Мария начала репетировать роль аббатиссы Елены, Нурри сочинил и принёс её отцу сценарий этого балета. Так, известный тенор «переквалифицировался» в либреттиста. Нурри обратился к шотландским поверьям, взяв источником сценария десятилетней давности фантастическую повесть Шарля Нодье «Трильби, или Аргайльский колдун». Сюжет Нодье подвергся вольной переделке. Там, домовой Трильби соблазнял жену рыбака. Здесь, Сильфида заставляла крестьянина бросить невесту и уводила за собой в лес. Перемену продиктовало стремление Нурри сделать свою волшебную партнёршу центром задуманного балета. Вместе с тем такая перемена закрепляла первенство танцовщицы на балетной сцене вообще.
Музыку «Сильфиды» написал Жан Шнейцгоффер. Он числился одним из хормейстеров Оперы, хотя и был уже автором четырех шедших там балетов. Репетиции начались сразу после премьеры «Роберта-дьявола». Роли исполняли лучшие актёры труппы, однако директор театра не верил в успех откровенно революционного балета и уповал на эффекты сценических полётов. В те времена, когда полёты можно было наблюдать лишь в балете, публика охотно «покупалась» на подобную зрелищность. «Сильфида» же обещала потрясти всех невиданными трюками. Балерины должны были кружиться над лесной поляной, а в конце подниматься группой с земли, унося в воздух свою мёртвую подругу. На генеральной репетиции все не клеилось: Тальони чудом уцелела, сорвавшись во время полёта в камин. Но на премьере всё прошло как по маслу. Триумфальный успех, конечно, обеспечили не только живописные декорации, но новизна поэтической концепции, блистательно воплощённая отцом и дочерью Тальони. В «Сильфиде» сегодняшние приёмы классического танца — пальцевая техника, затяжные прыжки — впервые получили «законную прописку». То, что ещё недавно казалось едва ли не пустым акробатическим трюком и осуждалось критикой как откровенный гротеск, теперь выражало поэтическую суть крылатого создания, неподвластного законам земного притяжения. Виртуозная сложность этого танца — скольжения, бег, замирания на пальцах одной ноги, был доступна одной Тальони. Кордебалет её подруг — сильфид — лишь аккомпанировал ей. И всё же «Сильфида» вскоре полетела над миром, покоряя балетные театры многих стран.
Наверное, и неискушённый в танцах читатель догадается, что знаменитая «Жизель» рождалась под непосредственным влиянием первенца романтического балета Филиппо Тальони. Поэтический сценарий Теофиля Готье перекликался с сюжетом «Сильфиды», а композитор Адан довёл до совершенства принципы симфонизации музыкально-танцевального действия, которые утверждались в хореографии Тальони.
В сентябре 1837 года Мария приехала в Россию и осталась здесь на пять сезонов, завоевав горячие симпатии не только записных балетоманов, но и широкой публики. Выступления Тальони послужили началом новых обычаев в зрительном зале: при ней впервые стали подносить артисткам цветы, ей первой стали аплодировать дамы, которые до тех пор считали это неприличным; новшеством стали и многократные вызовы исполнительницы. «Марию Тальони нельзя называть танцовщицей: это художница, это поэт, в самом обширном значении этого слова. Появление Тальони на нашей сцене принесло невероятную пользу всему нашему балету, и в особенности нашим молодым танцовщицам», — писал один из критиков.
Общество, конечно, бурлило, обсуждая не только пируэты прославленной балерины, но и примеряя шляпки, туалеты «от Тальони». Мария являлась признанной законодательницей мод в Европе. Дело дошло и до смешного — богатые девушки жеманно обсасывали «карамельки Тальони». Её имя стало процветающей торговой маркой, а с помощью верного импресарио и «имиджмейкера» Марии — её отца — по-прежнему упорно насаждался миф о балерине, как о неземном создании.
С умильной улыбкой передавали обыватели друг другу слух о том, как будто бы родился «стиль Тальони». Якобы однажды звезда появилась в ложе большой парижской оперы в весьма странной шляпке на голове. Модистка пришла в отчаяние: «Я отогнула поля вашей шляпы, — рыдала она на следующий день, — для того, чтобы она не помялась в картонке, а вы её так и надели!» «Я думала, что это по новой моде», — отвечала артистка.
Рассказывают, будто на другой день все парижские дамы щеголяли в шляпках с отогнутыми полями.
Подлинная же причина триумфа Марии Тальони заключалась в том, что романтизм стал настоящим стилем жизни её современников, а она «бестелесным» его символом. Мария сделала из танца «почти бесплотное искусство» и сумела воплотить идеал женского изящества той эпохи. В честь Тальони назывались головные уборы и лёгкие ткани, а воздушный газовый туалет, который носила Тальони на сцене и в жизни, сделался любимым костюмом парижских модниц. В подражание ей дамы старались украшать платье множеством воланов, чтобы сделать туалет более воздушным.
Ну а наивность звезды не помешала ей вполне прилично устроиться в России. От брака с графом Воазеном балерина имела дочку и сына. Правда, вскоре граф растратил не только собственное состояние, но и прихватил часть богатства Марии. В 1835 году Тальони вынуждена была разойтись с мужем. Зато в северной столице она подыскала вполне приличную партию для дочери — отпрыска князей Трубецких. Так что пользу от посещения северной столицы получила не только русская балетная школа, но и пошатнувшееся материальное благосостояние метрессы.
Петербургское общество буквально заразилось танцами. Сливки аристократии стремились брать уроки у знаменитой балерины. Немецкие газеты тех лет не без иронии сообщали, что Тальони во время своего пребывания в Петербурге написала музыку гавота, который исполнялся 120-ю девушками в розовых костюмах. По словам тех же газет, ноты этого гавота выдержали в Петербурге за 3 месяца 22 издания (!).
Сам император Николай, большой любитель балета и хрупких балеринок, приходил в восторг от танца Тальони и нередко заходил после спектакля за кулисы. К этим посещениям петербургский свет привык, но что потрясло местных сплетниц — сама императрица удостоила Марию личным приветствием. Николай не смог скрыть своего изумления: «Этого она не делала ни для одной артистки».
Знаете, что воскликнула в ответ Тальони? Ни за что не догадаетесь. Она тоже восхитилась, весьма искренне надеясь польстить: «Какая у императрицы очаровательная ножка».
Только актрисе, вероятно, можно было простить такую вопиющую фривольность…
В 1842 году после трогательного прощания Тальони оставила гостеприимную страну, навсегда завоевав сердца благодарных русских зрителей. А через пять лет она закончила выступать на сцене и поселилась в своём палаццо на озере Комо. Вторая половина её жизни была менее блестящей, чем первая. А если учесть её прошлую небывалую популярность и избалованность славой, то можно предположить, как тяжко Марии было переносить забвение. Во время войны 1870 года она получила сообщение, что убит её сын. Растерзанная горем мать вскоре узнала, правда, что, к счастью, он всего лишь тяжело ранен, но ложное сообщение стало лишь началом новых бед. В 1871 году умер Филиппе Тальони, с ним вместе для Марии ушла и вся её жизнь, её гений, она потеряла опору в этом мире. Свой долгий век великая балерина окончила в ужасающей бедности, зарабатывая на существование уроками танцев, а умерла она в день своего рождения — 23 апреля.
МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ВОЛКОНСКАЯ
СЕСТРЫ БРОНТЕ
Вскоре после женитьбы Филиппо с молодой супругой отправились в Германию, где и родилась первая их дочка Мария. Воспитанием и образованием будущей знаменитости занимался, по-видимому, отец. Вероятно, Филиппо рано разглядел в своём чаде «искру Божью» и решил, что не стоит упускать такого подарка судьбы. Он оберегал дочку от любой напасти, но пуще всего заботился Филиппо о её реноме, ибо понимал, что для артистки в глазах поклонников подчас главным становится полное слияние с воплощаемым образом. Романтические, полумистические героини балерины требовали репутации непорочной девственницы, и отец усердно следил «за чистотой» сего мифа. Уже в первом спектакле Мария поразила зрителя своим необычным костюмом, который, кстати, впоследствии никогда не изменялся. Она надела платье, прикрывавшее колени. Австрийский принц однажды спросил её, отчего она не носит коротких юбок. «Разве бы Вы позволили, — возразила Мария, — вашей супруге или дочери показаться в таком платье?»
Принц не нашёлся с ответом. Ну а какой бы настоящий мужчина нашёлся?..
Филиппо лично взялся учить дочь искусству танца. В 1822 году надежда семьи, Мария, дебютировала на сцене венской оперы в балете, сочинённом специально для этого случая отцом, «Приём молодой нимфы ко двору Терпсихоры». Юное дарование, как видно, пришлось ко двору привередливой музы. С первых шагов артистка поразила даже искушённых зрителей своей непосредственностью, виртуозной техникой, исключительной грацией, а самое главное — новшествами в хореографии. По преданию, Мария, выйдя на сцену, от волнения забыла всё то, что ей положено было исполнить и, под влиянием минутного вдохновения, стала импровизировать, да так удачно, что буквально на глазах породила новый балет. Но все эти измышления из области театральных легенд — ничего больше. В действительности Мария всю жизнь была гениальной исполнительницей гениальных замыслов своего отца. Для современников их имена сливались в одно понятие.
Однажды на престижном парижском приёме к Тальони обратился один высокопоставленный, но неловкий гость ответил: «Вы должны гордиться тем, что подарили свету такой талант; что же касается до жизни, то ею ваша дочь обязана самой себе».
Стоявшая неподалёку мать танцовщицы, оскорблённая, что её не замечают, несмотря на привлекательную внешность, вмешалась: «А меня-то, милостивый государь, считаете за ничто при создании этого шедевра!»
Слава Тальони распространялась по всей Европе так стремительно, что даже серьёзные критики не в состоянии были трезво оценивать искусство знаменитой балерины. В отличие от других великих Марии практически не пришлось проливать слёзы над газетами, сетуя на несправедливость журналистов. Общий тон высказываний по поводу Тальони чаще всего был восторженным. Композиторы посвящали балерине свои произведения, сохранилось множество рисунков, изображающих «живую Терпсихору», ну а поэты, конечно, старались пуще всех — десятки мадригалов, од, куплетов сложено в честь Марии. Автор, избравший себе псевдоним М. Поднебесный, издал в 1838 году брошюру в четыре листочка с одним-единственным стихотворением, называвшимся: «Тальони — Грация».
Как всякое прославление этот опус гораздо объемнее, чем мы его тут привели, но общая влюблённость публики выражена в этих строчках достаточно недвусмысленно.
Мы видим чудо из чудес!
Слетела Грация с небес,
Европу всю обворожила
Своей волшебною игрой,
Движений чудною красой,
И в танцах идеал явила.
Смотреть на Грацию — восторг!
Шаги, прыжки и все движенья -
Язык пленительный без слов,
Язык любви и вдохновенья.
Кто в танцах выразит живей
Восторг любви и пыл страстей?
Является ли дева рая
Гитаной, девою Дуная,
Качучей — дочерью степей,
Или волшебницей Сильфидой:
Пленительна во всяком виде!
Все Грацию мы видим в ней!..
С именем отца и дочери Тальони связан такой известный сегодня сюжет «Сильфиды». В ноябре 1831 года на первом представлении оперы Мейербера «Роберт-дьявол» на сцене встретились две самые яркие звезды парижской Оперы. Тенор Адольф Нурри исполнял роль рыцаря Роберта, а партию предводительницы призрачных монахинь танцевала Мария Тальони (в те времена балет часто оживлял свою статичную «старшую сестру»). Опера, поставленная Филиппо Тальони, имела небывалый успех. Но чем бы ни занимался отец, он постоянно «прикидывал» новый репертуар для своей дочери. Ещё до премьеры образы третьего акта, где танцевала Мария, навеяли Филиппо замысел «Сильфиды». За неделю перед тем, как Мария начала репетировать роль аббатиссы Елены, Нурри сочинил и принёс её отцу сценарий этого балета. Так, известный тенор «переквалифицировался» в либреттиста. Нурри обратился к шотландским поверьям, взяв источником сценария десятилетней давности фантастическую повесть Шарля Нодье «Трильби, или Аргайльский колдун». Сюжет Нодье подвергся вольной переделке. Там, домовой Трильби соблазнял жену рыбака. Здесь, Сильфида заставляла крестьянина бросить невесту и уводила за собой в лес. Перемену продиктовало стремление Нурри сделать свою волшебную партнёршу центром задуманного балета. Вместе с тем такая перемена закрепляла первенство танцовщицы на балетной сцене вообще.
Музыку «Сильфиды» написал Жан Шнейцгоффер. Он числился одним из хормейстеров Оперы, хотя и был уже автором четырех шедших там балетов. Репетиции начались сразу после премьеры «Роберта-дьявола». Роли исполняли лучшие актёры труппы, однако директор театра не верил в успех откровенно революционного балета и уповал на эффекты сценических полётов. В те времена, когда полёты можно было наблюдать лишь в балете, публика охотно «покупалась» на подобную зрелищность. «Сильфида» же обещала потрясти всех невиданными трюками. Балерины должны были кружиться над лесной поляной, а в конце подниматься группой с земли, унося в воздух свою мёртвую подругу. На генеральной репетиции все не клеилось: Тальони чудом уцелела, сорвавшись во время полёта в камин. Но на премьере всё прошло как по маслу. Триумфальный успех, конечно, обеспечили не только живописные декорации, но новизна поэтической концепции, блистательно воплощённая отцом и дочерью Тальони. В «Сильфиде» сегодняшние приёмы классического танца — пальцевая техника, затяжные прыжки — впервые получили «законную прописку». То, что ещё недавно казалось едва ли не пустым акробатическим трюком и осуждалось критикой как откровенный гротеск, теперь выражало поэтическую суть крылатого создания, неподвластного законам земного притяжения. Виртуозная сложность этого танца — скольжения, бег, замирания на пальцах одной ноги, был доступна одной Тальони. Кордебалет её подруг — сильфид — лишь аккомпанировал ей. И всё же «Сильфида» вскоре полетела над миром, покоряя балетные театры многих стран.
Наверное, и неискушённый в танцах читатель догадается, что знаменитая «Жизель» рождалась под непосредственным влиянием первенца романтического балета Филиппо Тальони. Поэтический сценарий Теофиля Готье перекликался с сюжетом «Сильфиды», а композитор Адан довёл до совершенства принципы симфонизации музыкально-танцевального действия, которые утверждались в хореографии Тальони.
В сентябре 1837 года Мария приехала в Россию и осталась здесь на пять сезонов, завоевав горячие симпатии не только записных балетоманов, но и широкой публики. Выступления Тальони послужили началом новых обычаев в зрительном зале: при ней впервые стали подносить артисткам цветы, ей первой стали аплодировать дамы, которые до тех пор считали это неприличным; новшеством стали и многократные вызовы исполнительницы. «Марию Тальони нельзя называть танцовщицей: это художница, это поэт, в самом обширном значении этого слова. Появление Тальони на нашей сцене принесло невероятную пользу всему нашему балету, и в особенности нашим молодым танцовщицам», — писал один из критиков.
Общество, конечно, бурлило, обсуждая не только пируэты прославленной балерины, но и примеряя шляпки, туалеты «от Тальони». Мария являлась признанной законодательницей мод в Европе. Дело дошло и до смешного — богатые девушки жеманно обсасывали «карамельки Тальони». Её имя стало процветающей торговой маркой, а с помощью верного импресарио и «имиджмейкера» Марии — её отца — по-прежнему упорно насаждался миф о балерине, как о неземном создании.
С умильной улыбкой передавали обыватели друг другу слух о том, как будто бы родился «стиль Тальони». Якобы однажды звезда появилась в ложе большой парижской оперы в весьма странной шляпке на голове. Модистка пришла в отчаяние: «Я отогнула поля вашей шляпы, — рыдала она на следующий день, — для того, чтобы она не помялась в картонке, а вы её так и надели!» «Я думала, что это по новой моде», — отвечала артистка.
Рассказывают, будто на другой день все парижские дамы щеголяли в шляпках с отогнутыми полями.
Подлинная же причина триумфа Марии Тальони заключалась в том, что романтизм стал настоящим стилем жизни её современников, а она «бестелесным» его символом. Мария сделала из танца «почти бесплотное искусство» и сумела воплотить идеал женского изящества той эпохи. В честь Тальони назывались головные уборы и лёгкие ткани, а воздушный газовый туалет, который носила Тальони на сцене и в жизни, сделался любимым костюмом парижских модниц. В подражание ей дамы старались украшать платье множеством воланов, чтобы сделать туалет более воздушным.
Ну а наивность звезды не помешала ей вполне прилично устроиться в России. От брака с графом Воазеном балерина имела дочку и сына. Правда, вскоре граф растратил не только собственное состояние, но и прихватил часть богатства Марии. В 1835 году Тальони вынуждена была разойтись с мужем. Зато в северной столице она подыскала вполне приличную партию для дочери — отпрыска князей Трубецких. Так что пользу от посещения северной столицы получила не только русская балетная школа, но и пошатнувшееся материальное благосостояние метрессы.
Петербургское общество буквально заразилось танцами. Сливки аристократии стремились брать уроки у знаменитой балерины. Немецкие газеты тех лет не без иронии сообщали, что Тальони во время своего пребывания в Петербурге написала музыку гавота, который исполнялся 120-ю девушками в розовых костюмах. По словам тех же газет, ноты этого гавота выдержали в Петербурге за 3 месяца 22 издания (!).
Сам император Николай, большой любитель балета и хрупких балеринок, приходил в восторг от танца Тальони и нередко заходил после спектакля за кулисы. К этим посещениям петербургский свет привык, но что потрясло местных сплетниц — сама императрица удостоила Марию личным приветствием. Николай не смог скрыть своего изумления: «Этого она не делала ни для одной артистки».
Знаете, что воскликнула в ответ Тальони? Ни за что не догадаетесь. Она тоже восхитилась, весьма искренне надеясь польстить: «Какая у императрицы очаровательная ножка».
Только актрисе, вероятно, можно было простить такую вопиющую фривольность…
В 1842 году после трогательного прощания Тальони оставила гостеприимную страну, навсегда завоевав сердца благодарных русских зрителей. А через пять лет она закончила выступать на сцене и поселилась в своём палаццо на озере Комо. Вторая половина её жизни была менее блестящей, чем первая. А если учесть её прошлую небывалую популярность и избалованность славой, то можно предположить, как тяжко Марии было переносить забвение. Во время войны 1870 года она получила сообщение, что убит её сын. Растерзанная горем мать вскоре узнала, правда, что, к счастью, он всего лишь тяжело ранен, но ложное сообщение стало лишь началом новых бед. В 1871 году умер Филиппе Тальони, с ним вместе для Марии ушла и вся её жизнь, её гений, она потеряла опору в этом мире. Свой долгий век великая балерина окончила в ужасающей бедности, зарабатывая на существование уроками танцев, а умерла она в день своего рождения — 23 апреля.
МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ВОЛКОНСКАЯ
(1805—1863)
Княгиня, дочь генерала Н.Н. Раевского, жена декабриста С.Г. Волконского, друг А.С. Пушкина, который посвящал ей стихи. В 1827 году последовала за мужем в Забайкалье. Автор «Записок».
Славная аристократическая фамилия Волконских известна многим, особенно по женской линии. Вспоминается сразу Зинаида Волконская, имевшая литературный салон начала XIX века, где бывали Пушкин и Баратынский, и ещё одна Зинаида — уже эмигрантка, оставившая воспоминания о Набокове. Но, пожалуй, самой значительной представительницей этого семейства, превзошедшей по славе даже своего отца, известного генерала Отечественной войны 1812 года Раевского, стала Мария Николаевна.
Дело, вероятно, не в том, что она одной из первых отправилась за своим мужем-декабристом Сергеем Волконским в Сибирь. И не в том, что её боготворил Пушкин. И уж, понятно, не в том, что она оставила интересные записки, рассказывающие о ссылке и каторге. А может быть, разгадка её популярности в словах собственного отца о своей дочери: «Я не знал женщины более замечательной». Генерал Раевский был скуп на похвалы и сентиментальные чувства. Когда-то в памятном 1812 году он бросил совсем юных мальчиков, собственных сыновей, на самый опасный участок войны. Дочь тоже воспитывали в строгости и послушании…
Ю. Лотман однажды сказал, что необычайный всплеск русской духовности XIX века был подготовлен женщинами, дамочками, зачитывающимися любовными романами и грезившими жертвенными подвигами. Это они, невинные и неискушённые, создали рафинированные понятия чести, долга, совести; внушили эти понятия своим детям, но, к сожалению, под давлением практицизма и материализма тихо, без борьбы ушли в небытие. Мария Волконская из таких кристально чистых и высоких духом женщин. Она, возможно, воплощает неповторимый идеал, от которого сегодня сохранилось немного насмешливое и сожалеющее прозвище: «декабристка».
Марию выдали замуж без любви и без её согласия. Не принято было в семье «тирана» Раевского интересоваться мнением «соплячки». Само собой разумелось, что свадьба играется для блага девушки, а уж она потом оценит «подарок» родителей. Мария действительно внимательно отнеслась к воле отца. Судя по всему, она ощутила себя свободной, став женой богатого помещика. И, видимо, решила, что принуждение к свадьбе будет последним принуждением её жизни. Но свободу Мария понимала не как случайную радость поступать по собственной прихоти, а как возможность в полной мере реализовать духовные ценности, о которых она имела вполне самостоятельное представление.
До декабрьского восстания 1825 года Мария видела мужа всего лишь три месяца из совместно прожитого года. Она не произнесла ни одного слова обиды, когда муж отвёз рожать Марию в «медвежий угол» к её родителям в деревню, где до ближайшего врача было 15 вёрст. Пережив тяжёлые роды, Волконская немедленно стала интересоваться судьбой своего супруга и, узнав, что он арестован, отправилась в Петербург. О силе её характера можно судить по тому, что она уехала с сильной болью в ноге и с младенцем на руках.
Её подвижничество тем удивительнее, что оно не было продиктовано никакой конкретной целью — Мария не испытывала большой любви к мужу, не разделяла и не понимала она и политических взглядов декабристов, с большим пиететом относилась к существующей власти и даже боготворила милосердие Николая I. Её самопожертвование продиктовано высочайшими ценностями, воспринятыми ею из книг и героических примеров. Не зря, приехав в столицу, первое, о чём она справилась у знакомых, — не был ли её муж замешан в заурядных махинациях или авантюрах с государственными деньгами. Она брезгала всем мелким, пошлым, нечистоплотным. Порядочность, честь, долг, возвышенные идеалы — вот её ценности. Вероятно, она подсознательно радовалась, что судьба дала её поколению испытание на прочность, что жизнь женщины их круга наконец-то вышла из тесного мирка балов, сплетен и пустых мечтаний.
Боялась ли Мария трудностей в Сибири? Конечно, невозможно себе представить человека, сколь романтичным бы он ни был, не страшащегося неизвестности и обречённости. Волконская же отправлялась на каторгу мужа надолго, скорее, навсегда, совершенно не представляя, что её там ждёт. На что она надеялась? Только на себя, на свои неоперившиеся ценности, на веру в доброту. Можно сказать, что она представляла жизнь гораздо лучше, чем она есть на самом деле. И чудо!.. Жизнь стала таковой.
Следом за отправившейся в путь Марией Николай I выслал гонца с бумагами, в которых предписывались самые строгие меры для жён декабристов. Власть хотела сломить строптивых. Женщины теряли свои дворянские права, и государство более не отвечало не только за их безопасность, но и человеческое достоинство. Что было страшнее для этих моралисток? Может быть, только то, что тяжёлым бременем ложилось на их материнские плечи — дети, прижитые в Сибири, «поступали в казённые крестьяне».
Потрясённый Сергей, увидев жену в тесном каземате благодатского рудника, бросился к Марии, но она опустилась на колени и прежде, чем обнять мужа, поцеловала его кандалы. В этот поступок вместился весь смысл её жизни, смысл жизни женщин её поколения. Слабый пол переставал быть только тенью своих мужей, он вступал на путь общественного самосознания, на путь активного участия в происходящем. Можно спорить о пользе и необходимости свободы женщины, но то, что эмансипация в России начиналась со «слабеньких барынек — декабристок», не вызывает сомнений.
Женщины, приехавшие в Сибирь, скоро выросли из безропотно молчащих пленниц. Они с энтузиазмом отстаивали права не только своих мужей, но и вообще всех бесправных узников. Однажды Волконская увидела, что заключённые выходят из тюрьмы, едва прикрыв свою наготу: без рубашек, в одном исподнем бельё. Тогда Мария купила холста и заказала несчастным одежду. Начальник рудников, узнав об этой вольности, рассердился: «Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчать нищету, раздавая по 5 или 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства». Волконская парировала: «В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице». Начальнику пришлось извиняться за слишком резкий тон. Мария настолько высоко несла чувство собственного достоинства, что среди отбросов общества, годами селекционированных в Сибири — убийц, пройдох, насильников — никто ни разу не позволил дурно обойтись с нею, хотя единственной защитой была только она сама, слабая бывшая княгиня.
С годами жены декабристов создали какое-то подобие общественного комитета, который распределял приходившие в частном порядке денежные средства, помогал хлопотать об амнистии или смягчении участи, заботился о неженатых, хоронил и женил товарищей по несчастью. Они стали огромной духовной силой. В Иркутске до сих пор не изгладилось это влияние. То и дело то там то тут вспоминают о добрых делах декабристской колонии.
В 1829 году из столицы пришла радостная весть: заключённым разрешили снять кандалы. Это была первая ласточка надежды на послабление участи. Однако годы шли, а суровое наказание оставалось в силе. Вначале Мария думала, что государь смилостивится через пять лет, потом она ожидала амнистии спустя десять, слабый лучик оставался и через пятнадцать лет ссылки. Через 25 лет Волконская смирилась. Единственное, о чём она молила Бога — вызволить из Сибири её детей. Однако, когда маленькому Мишеньке исполнилось семь, Николай решил позаботиться о государственных преступниках и предложил по желанию матерей забрать детей на попечение царствующего дома. Волконская наотрез отказалась, решив, что дети во что бы то ни стало должны сохранить свои корни и память о родителях.
При всей силе духа Волконской поражает её стремление остаться женщиной. Порой доходило до парадокса, словно общественный долг велел поступать ей как бесполому существу, а природа расставляла все по своим местам. В Петровском Заводе они добились от начальства разрешения на проживание прямо в камерах мужей. Долго боролись (даже писали письма в столицу) за то, чтобы в стенах, наконец, пробили маленькие окошечки. Мария купила крестьянскую избу для своей девушки и человека, приходила туда привести себя в порядок — причесаться, помыться, одеться. В камере же она сама обтянула стены шёлковой материей, поставила пианино, шкаф с книгами, два дивана. «Словом, — писала она, — было почти что нарядно».
Волконским повезло, они всё-таки дожили до освобождения из ссылки. Из Сибири Мария Николаевна вернулась в 1855 году. Перед смертью она написала знаменитые «Записки», полагая своими читателями детей и внуков. Но молва о существовании воспоминаний распространилась быстро. Первым пожелал ознакомиться с записками Н. Некрасов, задумавший поэму о подвиге русских женщин. Он обратился к сыну Волконской, однако Михаил Сергеевич, не желая предавать огласке воспоминания матери, с трудом согласился прочитать поэту часть текста. Только в 1904 году «Записки» были опубликованы и поразили читателей глубокой порядочностью и скромностью автора.
Княгиня, дочь генерала Н.Н. Раевского, жена декабриста С.Г. Волконского, друг А.С. Пушкина, который посвящал ей стихи. В 1827 году последовала за мужем в Забайкалье. Автор «Записок».
Славная аристократическая фамилия Волконских известна многим, особенно по женской линии. Вспоминается сразу Зинаида Волконская, имевшая литературный салон начала XIX века, где бывали Пушкин и Баратынский, и ещё одна Зинаида — уже эмигрантка, оставившая воспоминания о Набокове. Но, пожалуй, самой значительной представительницей этого семейства, превзошедшей по славе даже своего отца, известного генерала Отечественной войны 1812 года Раевского, стала Мария Николаевна.
Дело, вероятно, не в том, что она одной из первых отправилась за своим мужем-декабристом Сергеем Волконским в Сибирь. И не в том, что её боготворил Пушкин. И уж, понятно, не в том, что она оставила интересные записки, рассказывающие о ссылке и каторге. А может быть, разгадка её популярности в словах собственного отца о своей дочери: «Я не знал женщины более замечательной». Генерал Раевский был скуп на похвалы и сентиментальные чувства. Когда-то в памятном 1812 году он бросил совсем юных мальчиков, собственных сыновей, на самый опасный участок войны. Дочь тоже воспитывали в строгости и послушании…
Ю. Лотман однажды сказал, что необычайный всплеск русской духовности XIX века был подготовлен женщинами, дамочками, зачитывающимися любовными романами и грезившими жертвенными подвигами. Это они, невинные и неискушённые, создали рафинированные понятия чести, долга, совести; внушили эти понятия своим детям, но, к сожалению, под давлением практицизма и материализма тихо, без борьбы ушли в небытие. Мария Волконская из таких кристально чистых и высоких духом женщин. Она, возможно, воплощает неповторимый идеал, от которого сегодня сохранилось немного насмешливое и сожалеющее прозвище: «декабристка».
Марию выдали замуж без любви и без её согласия. Не принято было в семье «тирана» Раевского интересоваться мнением «соплячки». Само собой разумелось, что свадьба играется для блага девушки, а уж она потом оценит «подарок» родителей. Мария действительно внимательно отнеслась к воле отца. Судя по всему, она ощутила себя свободной, став женой богатого помещика. И, видимо, решила, что принуждение к свадьбе будет последним принуждением её жизни. Но свободу Мария понимала не как случайную радость поступать по собственной прихоти, а как возможность в полной мере реализовать духовные ценности, о которых она имела вполне самостоятельное представление.
До декабрьского восстания 1825 года Мария видела мужа всего лишь три месяца из совместно прожитого года. Она не произнесла ни одного слова обиды, когда муж отвёз рожать Марию в «медвежий угол» к её родителям в деревню, где до ближайшего врача было 15 вёрст. Пережив тяжёлые роды, Волконская немедленно стала интересоваться судьбой своего супруга и, узнав, что он арестован, отправилась в Петербург. О силе её характера можно судить по тому, что она уехала с сильной болью в ноге и с младенцем на руках.
Её подвижничество тем удивительнее, что оно не было продиктовано никакой конкретной целью — Мария не испытывала большой любви к мужу, не разделяла и не понимала она и политических взглядов декабристов, с большим пиететом относилась к существующей власти и даже боготворила милосердие Николая I. Её самопожертвование продиктовано высочайшими ценностями, воспринятыми ею из книг и героических примеров. Не зря, приехав в столицу, первое, о чём она справилась у знакомых, — не был ли её муж замешан в заурядных махинациях или авантюрах с государственными деньгами. Она брезгала всем мелким, пошлым, нечистоплотным. Порядочность, честь, долг, возвышенные идеалы — вот её ценности. Вероятно, она подсознательно радовалась, что судьба дала её поколению испытание на прочность, что жизнь женщины их круга наконец-то вышла из тесного мирка балов, сплетен и пустых мечтаний.
Боялась ли Мария трудностей в Сибири? Конечно, невозможно себе представить человека, сколь романтичным бы он ни был, не страшащегося неизвестности и обречённости. Волконская же отправлялась на каторгу мужа надолго, скорее, навсегда, совершенно не представляя, что её там ждёт. На что она надеялась? Только на себя, на свои неоперившиеся ценности, на веру в доброту. Можно сказать, что она представляла жизнь гораздо лучше, чем она есть на самом деле. И чудо!.. Жизнь стала таковой.
Следом за отправившейся в путь Марией Николай I выслал гонца с бумагами, в которых предписывались самые строгие меры для жён декабристов. Власть хотела сломить строптивых. Женщины теряли свои дворянские права, и государство более не отвечало не только за их безопасность, но и человеческое достоинство. Что было страшнее для этих моралисток? Может быть, только то, что тяжёлым бременем ложилось на их материнские плечи — дети, прижитые в Сибири, «поступали в казённые крестьяне».
Потрясённый Сергей, увидев жену в тесном каземате благодатского рудника, бросился к Марии, но она опустилась на колени и прежде, чем обнять мужа, поцеловала его кандалы. В этот поступок вместился весь смысл её жизни, смысл жизни женщин её поколения. Слабый пол переставал быть только тенью своих мужей, он вступал на путь общественного самосознания, на путь активного участия в происходящем. Можно спорить о пользе и необходимости свободы женщины, но то, что эмансипация в России начиналась со «слабеньких барынек — декабристок», не вызывает сомнений.
Женщины, приехавшие в Сибирь, скоро выросли из безропотно молчащих пленниц. Они с энтузиазмом отстаивали права не только своих мужей, но и вообще всех бесправных узников. Однажды Волконская увидела, что заключённые выходят из тюрьмы, едва прикрыв свою наготу: без рубашек, в одном исподнем бельё. Тогда Мария купила холста и заказала несчастным одежду. Начальник рудников, узнав об этой вольности, рассердился: «Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчать нищету, раздавая по 5 или 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства». Волконская парировала: «В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице». Начальнику пришлось извиняться за слишком резкий тон. Мария настолько высоко несла чувство собственного достоинства, что среди отбросов общества, годами селекционированных в Сибири — убийц, пройдох, насильников — никто ни разу не позволил дурно обойтись с нею, хотя единственной защитой была только она сама, слабая бывшая княгиня.
С годами жены декабристов создали какое-то подобие общественного комитета, который распределял приходившие в частном порядке денежные средства, помогал хлопотать об амнистии или смягчении участи, заботился о неженатых, хоронил и женил товарищей по несчастью. Они стали огромной духовной силой. В Иркутске до сих пор не изгладилось это влияние. То и дело то там то тут вспоминают о добрых делах декабристской колонии.
В 1829 году из столицы пришла радостная весть: заключённым разрешили снять кандалы. Это была первая ласточка надежды на послабление участи. Однако годы шли, а суровое наказание оставалось в силе. Вначале Мария думала, что государь смилостивится через пять лет, потом она ожидала амнистии спустя десять, слабый лучик оставался и через пятнадцать лет ссылки. Через 25 лет Волконская смирилась. Единственное, о чём она молила Бога — вызволить из Сибири её детей. Однако, когда маленькому Мишеньке исполнилось семь, Николай решил позаботиться о государственных преступниках и предложил по желанию матерей забрать детей на попечение царствующего дома. Волконская наотрез отказалась, решив, что дети во что бы то ни стало должны сохранить свои корни и память о родителях.
При всей силе духа Волконской поражает её стремление остаться женщиной. Порой доходило до парадокса, словно общественный долг велел поступать ей как бесполому существу, а природа расставляла все по своим местам. В Петровском Заводе они добились от начальства разрешения на проживание прямо в камерах мужей. Долго боролись (даже писали письма в столицу) за то, чтобы в стенах, наконец, пробили маленькие окошечки. Мария купила крестьянскую избу для своей девушки и человека, приходила туда привести себя в порядок — причесаться, помыться, одеться. В камере же она сама обтянула стены шёлковой материей, поставила пианино, шкаф с книгами, два дивана. «Словом, — писала она, — было почти что нарядно».
Волконским повезло, они всё-таки дожили до освобождения из ссылки. Из Сибири Мария Николаевна вернулась в 1855 году. Перед смертью она написала знаменитые «Записки», полагая своими читателями детей и внуков. Но молва о существовании воспоминаний распространилась быстро. Первым пожелал ознакомиться с записками Н. Некрасов, задумавший поэму о подвиге русских женщин. Он обратился к сыну Волконской, однако Михаил Сергеевич, не желая предавать огласке воспоминания матери, с трудом согласился прочитать поэту часть текста. Только в 1904 году «Записки» были опубликованы и поразили читателей глубокой порядочностью и скромностью автора.
СЕСТРЫ БРОНТЕ
ШАРЛОТТА БРОНТЕ
(1816—1855)
ЭМИЛИ БРОНТЕ
(1818—1848)
ЭНН БРОНТЕ
(1820—1849)
Английские писательницы, родные сестры: Шарлотта — псевдоним Каррер Белл — автор романов «Джейн Эйр» (1847), «Шерли» (1849), Эмили — автор романа «Грозовой перевал» (1847) и стихов, Энн — автор романа «Агнес Грей» (1847) и стихов.
Надо же такому случиться, что в семье пастора Патрика Бронте родились подряд три дочки, и все три были помечены божественной печатью литературного дара, и все были глубоко несчастны, потому что слишком отличались от окружающих, имели хилое здоровье и не имели детей — случай в истории уникальный. Чего только не понаписали критики и исследователи о сёстрах за сто с лишним лет, какими только способами не разгадывали они этот феномен — и к фрейдизму примеряли, и воспитательные методы в доме пастора детально анализировали, и даже географический фактор английского графства Йоркшир, где жили знаменитые сестры, не обошли вниманием. Но чудо семейства Бронте по-прежнему таит в себе какую-то возвышенную, недоступную и немного жуткую загадку.
Судите сами. Природа, как двуликий Янус, наделила сестёр Бронте щедрым писательским даром, но никому из шестерых детей пастора не дала она возможности иметь наследника. Род Патрика Бронте прекратился вместе с ним, ибо ему единственному дано было пережить всех своих многочисленных домочадцев. Сегодня в старинный дом в Хауорте приходят туристы, чтобы своими глазами осмотреть скромную обитель, в которой практически всю жизнь провели знаменитые сестры. Всё сохранилось, все на своих местах, словно древний, измученный одиночеством хозяин только что отлучился: софа, где умерла Эмили, серо-зелёное платье Шарлотты с узкой талией и широкой юбкой, её неправдоподобно маленькие чёрные туфли, миниатюрные, исписанные бисерным почерком первые самодельные книжки сестёр Бронте. На втором этаже ещё можно разглядеть еле заметные, нацарапанные карандашом по извёстке линии — остатки детских рисунков.
Окно самой тесной комнатушки выходит на кладбище. Угрюмый пейзаж с поросшими мхом надгробьями навевает меланхолическую мысль о бренности земного бытия и суетности всего человеческого.
Скорбный список на каменной плите открывает хозяйка дома Мария Бронте. Старшей дочери было всего лишь семь лет, младшей Энн — несколько месяцев, когда в адских мучениях умерла мать. Чтобы дети не слышали стонов больной, их отправляли гулять под присмотром старшей сестры, а Патрик, стиснув зубы, заглушая крики умирающей жены, с остервенением пилил ножки стульев в своём кабинете. Понятно, что детские впечатления маленьких Бронте слишком далеки были от радужных, к тому же и пастор англиканской церкви, многодетный отец, не отличался добрым нравом. Оставшись с шестью малолетними детьми на руках (пятеро девочек и один мальчик), Патрик возложил заботу о малышах на сестру покойной — равнодушную, спокойную тётушку. Властный, эгоцентричный, превыше всего ценивший собственный покой, Патрик редко снисходил до общения со своими чадами, большую часть времени проводя в гостиной, где в одиночестве обедал или готовился к проповеди. Когда же тоска становилась нестерпимой, Патрик в припадке отчаяния выскакивал во двор и стрелял в воздух.
Детей в семье воспитывали пуритански, не оказывая ни малейших поблажек. Пища была спартанская, одевали их всегда в тёмное — однажды отец сжёг сапожки одной из девочек по причине слишком яркого цвета. Некому было задуматься и об их здоровье. Желая дать дочерям мало-мальское образование, Патрик отправил Марию, Элизабет, Шарлотту и Эмили в 1824 году в частный пансион Коуэн-Бридж. Здесь девочки столкнулись с изощрённой жестокостью и садизмом воспитательниц, прикрываемыми лицемерными заботами о благонравии детей. Голод и холод стали обычными спутниками пансионерок. Однажды больную старшую сестру заставили подняться с постели, когда она с трудом добралась до столовой, её за опоздание лишили завтрака. Вскоре Мария скончалась от скоротечной чахотки, едва дожив до десяти лет. И хотя директор Коуэн-Бридж, мистер Уилсо полагал, что ранняя смерть — самое лучшее, что может выпасть на долю человека (тогда он безгрешным ангелом предстанет перед Создателем), но когда слегла вторая Бронте — Элизабет, он всерьёз озаботился репутацией школы и поспешил отослать «хлипких» сестричек домой. Элизабет, правда, это уже не спасло.
(1816—1855)
ЭМИЛИ БРОНТЕ
(1818—1848)
ЭНН БРОНТЕ
(1820—1849)
Английские писательницы, родные сестры: Шарлотта — псевдоним Каррер Белл — автор романов «Джейн Эйр» (1847), «Шерли» (1849), Эмили — автор романа «Грозовой перевал» (1847) и стихов, Энн — автор романа «Агнес Грей» (1847) и стихов.
Надо же такому случиться, что в семье пастора Патрика Бронте родились подряд три дочки, и все три были помечены божественной печатью литературного дара, и все были глубоко несчастны, потому что слишком отличались от окружающих, имели хилое здоровье и не имели детей — случай в истории уникальный. Чего только не понаписали критики и исследователи о сёстрах за сто с лишним лет, какими только способами не разгадывали они этот феномен — и к фрейдизму примеряли, и воспитательные методы в доме пастора детально анализировали, и даже географический фактор английского графства Йоркшир, где жили знаменитые сестры, не обошли вниманием. Но чудо семейства Бронте по-прежнему таит в себе какую-то возвышенную, недоступную и немного жуткую загадку.
Судите сами. Природа, как двуликий Янус, наделила сестёр Бронте щедрым писательским даром, но никому из шестерых детей пастора не дала она возможности иметь наследника. Род Патрика Бронте прекратился вместе с ним, ибо ему единственному дано было пережить всех своих многочисленных домочадцев. Сегодня в старинный дом в Хауорте приходят туристы, чтобы своими глазами осмотреть скромную обитель, в которой практически всю жизнь провели знаменитые сестры. Всё сохранилось, все на своих местах, словно древний, измученный одиночеством хозяин только что отлучился: софа, где умерла Эмили, серо-зелёное платье Шарлотты с узкой талией и широкой юбкой, её неправдоподобно маленькие чёрные туфли, миниатюрные, исписанные бисерным почерком первые самодельные книжки сестёр Бронте. На втором этаже ещё можно разглядеть еле заметные, нацарапанные карандашом по извёстке линии — остатки детских рисунков.
Окно самой тесной комнатушки выходит на кладбище. Угрюмый пейзаж с поросшими мхом надгробьями навевает меланхолическую мысль о бренности земного бытия и суетности всего человеческого.
Скорбный список на каменной плите открывает хозяйка дома Мария Бронте. Старшей дочери было всего лишь семь лет, младшей Энн — несколько месяцев, когда в адских мучениях умерла мать. Чтобы дети не слышали стонов больной, их отправляли гулять под присмотром старшей сестры, а Патрик, стиснув зубы, заглушая крики умирающей жены, с остервенением пилил ножки стульев в своём кабинете. Понятно, что детские впечатления маленьких Бронте слишком далеки были от радужных, к тому же и пастор англиканской церкви, многодетный отец, не отличался добрым нравом. Оставшись с шестью малолетними детьми на руках (пятеро девочек и один мальчик), Патрик возложил заботу о малышах на сестру покойной — равнодушную, спокойную тётушку. Властный, эгоцентричный, превыше всего ценивший собственный покой, Патрик редко снисходил до общения со своими чадами, большую часть времени проводя в гостиной, где в одиночестве обедал или готовился к проповеди. Когда же тоска становилась нестерпимой, Патрик в припадке отчаяния выскакивал во двор и стрелял в воздух.
Детей в семье воспитывали пуритански, не оказывая ни малейших поблажек. Пища была спартанская, одевали их всегда в тёмное — однажды отец сжёг сапожки одной из девочек по причине слишком яркого цвета. Некому было задуматься и об их здоровье. Желая дать дочерям мало-мальское образование, Патрик отправил Марию, Элизабет, Шарлотту и Эмили в 1824 году в частный пансион Коуэн-Бридж. Здесь девочки столкнулись с изощрённой жестокостью и садизмом воспитательниц, прикрываемыми лицемерными заботами о благонравии детей. Голод и холод стали обычными спутниками пансионерок. Однажды больную старшую сестру заставили подняться с постели, когда она с трудом добралась до столовой, её за опоздание лишили завтрака. Вскоре Мария скончалась от скоротечной чахотки, едва дожив до десяти лет. И хотя директор Коуэн-Бридж, мистер Уилсо полагал, что ранняя смерть — самое лучшее, что может выпасть на долю человека (тогда он безгрешным ангелом предстанет перед Создателем), но когда слегла вторая Бронте — Элизабет, он всерьёз озаботился репутацией школы и поспешил отослать «хлипких» сестричек домой. Элизабет, правда, это уже не спасло.