Страница:
В этих играх не бывает ничьей, выжить и победить – одно и то же, и чтобы сравняться с врагом, людям придется стать еще менее безобидными.
Сказав под конец чудовищное слово «мультиструктурность», Лэнгсон добавил «мля» и дал понять, что на этом его интеллектуальная фаза завершилась.
Маунг чуть усмехнулся и подумал, не в том же ли направлении мыслит местер Ривера. И какой презанятный диспут получится у него с сержантом Лэнгсоном, буде дойдет до диспута…
– Сайрус, – сказал она, – ты был прав. Ты их чуешь носом, я всегда это подозревала.
Ривера толкнулся ногой, отъехал вместе с креслом от стола, над которым светился голографический экран с полудюжиной трехмерных графиков. Местра Гарсиа стояла, клоня голову набок, со всепонимающей усмешкой, которая неизменно приводила его в восхищение. Эта женщина имела в себе что-то истинное, животное, положенное природой. То, от чего большая часть представительниц пола отказалась пару сотен лет назад.
– Лурдес? – с полуулыбкой проговорил он, думая в эту секунду больше о корабельном психологе, нежели о деле. – Ты что-то узнала?
– Мне так чертовски повезло, что я подозреваю саму себя, – сладко прожурчала Лурдес.
– Ближе к делу, – почти нетерпеливо потребовал Ривера.
– Это корабельный медик.
Она прошла через комнату и присела на край стола. Одну из стен занимал щитовой экран, но сейчас был выключен, чтобы не отвлекать внимания от голограммы. Светло-серые стены, такой же потолок, пол – на тон темнее. Сайрус чувствовал себя комфортно в такой цветовой гамме.
– Медик? – переспросил Ривера. – У меня другие наработки.
– Прямым текстом мне было сказано, Сайрус. Она умеет приманивать удачу.
– Даже так? – пробормотал тот, погружаясь в задумчивость. – Впрочем, женщина… это более вероятно. А кто… источник?
– Некий Лакки. Сержант Лэнгсон, Джек.
Ксенолог поднял бровь. Лурдес засмеялась низким грудным смехом.
– Немного выпивки, Сайрус, – объяснила она. – Мое чудесное спиртосодержащее зелье. И, вовсе не исключено, мое личное обаяние.
Ривера молчал. Прихватил зубами губу, задумавшись: эта едва не детская гримаса на немолодом малоподвижном лице казалась чем-то чужеродным.
Лурдес заглянула в голограмму.
– Опять статистика?.. Сайрус, боюсь, вряд ли что-то…
Ксенолог молча поднял ладонь.
– Хорошо, – согласилась Лурдес. Посмотрела в потолок. – Лэнгсон, конечно, не докладывал мне прямо. Он сказал, что у них «есть баба». Но на «Миннесоте» в рейсе находились только две женщины. Экстрим-оператор Вильямс и медик Никас. Вильямс в тот момент сидела у меня под носом и к словам Лэнгсона отнеслась с насмешкой.
– Это ничего не значит. Ее тоже нужно отработать.
– Конечно, – снова согласилась психолог, ласково и чуть снисходительно. – Но у меня есть еще кое-что.
– Я весь внимание.
– Записи.
– Что ты имеешь в виду?
– Ракетоносец все же эвакуировал с Кей-Эль-Джей одного живого. Мальчик, предположительно Уивинг, все время находился в медикаментозном сне.
– Это интересно, – медленно сказал Ривера. Сполз в кресле чуть вперед, принял расслабленную позу, опустил голову на грудь. Так он любил размышлять.
Им с Лурдес не нужно было объяснять друг другу: если в медотсеке занята койка, бортовой компьютер выделяет сегмент памяти под запись камеры наблюдения.
По крайней мере, в отношении Никас у них достаточно информации. Если врач и вправду, в соответствии с уставом, находилась в медотсеке неотлучно. Если нет – это тоже послужит знаком… Индикарта главного ксенолога флота не знала, что такое запрет доступа. Некоторое время оба душеведа смотрели на экран. Грузилась и переформатировалась запись.
Айфиджениа чувствовала себя ненужной. На «Миннесоте» маленький медотсек целиком принадлежал ей: ее хозяйство, почти дом на борту летучей стальной коробки. Фрегат сейчас латали и подновляли в мобильном доке, а экипаж переселили на «AncientSun». Тут были свои врачи, медсестры, большой лазарет, много техники. Местре Никас предложили отдохнуть. Вроде отпуска. Жилые помещения на крейсере, пусть даже недостроенные, не в пример просторнее кают ракетоноски, здесь есть оранжерея, большой клуб…
Ифе побаивалась идти в клуб и не хотела навязываться кому-нибудь из знакомых. Надеялась, что придет Джек и расскажет что-нибудь. Но сам захочет и придет сам, а не после гитары и зова.
Она сидела в почти пустом лазарете, у койки маленького Тери Уивинга, и думала.
«Ладья моя Солнце стремит свой упрямый бег».
Когда Ифе поняла, что и о чем пела, то сначала ошалела, потом перепугалась. Казалось, она сделала что-то предосудительное. Так нельзя. Нельзя управлять людьми. Им это не нравится. Даже кошмар приснился – о том, что ее отдали под трибунал за превышение полномочий и использование военной мощи человечества в личных целях.
А ррит ушли, не выстрелив.
…как случилось и возле овеянной скорбной славой планеты «Три семерки», DRF-77/7. Ай-аххар, уже подготовив орудия для залпа, так и не дал его. На близких орбитах, на таком расстоянии, что сканеры видели даже минимальное изменение конфигурации, сопутствующее подготовке огневых систем. Фрегат «Тацумару», аналог ставшей родной «Минни» – «уайт стар»… Изрешеченный, с едва дышащим жизнеобеспечением, дважды на скорую руку латаный чуть не прямо в бою, он просил одной ракеты, чтобы развалиться на части. И части эти, в отличие от полуавтономных модулей «соларквинов», не давали экипажу шанса на спасение.
Ифе не помнила, что она сказала тогда. Может быть, ничего. Слишком боялась. От страха или от недостатка кислорода она впала в полуобморочное состояние – и почувствовала себя словно размазанной по всей звездной системе «Трех семерок». Успела удивиться, какие, оказывается, планеты крохотные по сравнению с пустотой, в которой плавают; тотчас поняла, что это не пустота… Но важно было другое, не звезда, не двенадцать планет, два астероидных пояса и внешнее пылевое облако, а – еще крохотнее, но неизмеримо значимей – соринки сплошного металла. В некоторых была жизнь, в других уже нет. Где-то в области печени парила искра-соринка «Тацумару», к ней близилась другая, и если продвинуться немного вперед во времени, неразделимо слившемся с пространством, то там была уже только одна живая соринка…
Ифе задержала дыхание.
Ай-аххар, по-рритски «мать красоты», не счел занятным добивать полудохлую дичь.
Ушел.
Редко получалось так удачно. Еще и поэтому мучил страх. Ифе слишком хорошо помнила – в сердце ее было выжжено – что случилось потом. Потом, когда она пела жизнь Григорию Никасу, старшему брату.
…ай-аххар ушел добивать гордую «Леди Лу». Один из тех самых «соларквинов», которые куда сложней уничтожить. Полуавтономные модули, составляющие корабль, способны не только выступать в качестве спасательных капсул, но даже вести огонь.
Модуль, где остался Григорий, продержался дольше всех. Чудом выдержал несколько попаданий; жизнеобеспечение работало как часы, орудия стреляли…
Потом вышел боезапас.
Тогда цйирхта «Се’тау» поймала упрямую капсулу в грависеть и повела за собой. В то время люди уже понимали, почему и зачем делается такое.
Злые, ощеренные х’манки. Бесстрашные. Дерущиеся до последнего.
Славная добыча, которую почетно убить руками.
Традиция охоты.
На модуле все еще работала связь. Только аудио, не визуальная. Они просили дать по ним залп, умоляли не оставлять врагу на костяные бусы, но в зоне стопроцентного попадания стрелять было некому, а дальше – нечем. Ифе слышала голос брата.
Уходящая «Се’тау» еще не покинула систему, даже не разогналась толком. Близилась к пылевому облаку, проходя через грудь Ифе от плеча к плечу. И когда живая соринка покинула ее сердце, Айфиджениа задержала дыхание.
В модуле отказала терморегуляция. Космический холод убил соринку за долю секунды.
…не песня. Одно лишь наитие, предощущение, пред-мысль. Но потом Ифе все-таки сложила слова. Как эпитафию.
…вернулось.
Прежде Айфиджениа считала, что разобралась в своих способностях. Она не чудотворица, не делает ничего сверхъестественного, противоречащего мировым законам. Только выбирает самое подходящее из того, что может случиться.
После явления Первого флота она перестала что-либо понимать. Думала, не спала ночами, мучилась, пока не решила твердо, что время покажет. Она еще попробует что-то сделать, и тогда, возможно, разберется во всем.
Теперь Ифе размышляла, не сложить ли песню из того, что она чувствовала, шептала, слышала, перебирая струны на «Миннесоте», после того, как Джек, с прекрасной дикцией полиглота, перечислял рритские корабли – «Йиррма Ш’райра», «Рхая Мйардре», «Се’тау», «Се аи Кхимра»… Отдельные слова, образы, обрывки строк, один нежданно вырвавшийся куплет о соловьиных долинах, и одна главная строка, звучащая снова и снова, полыхающая как огонь. Несложенная песня грезилась окровавленной, точно вышедший из чрева младенец. Слишком много войны.
Время терпело. Стальная баллада для крейсера «AncientSun» должна будет родиться.
Но не сейчас.
Сейчас Ифе сидела в большом лазарете «Древнего Солнца», у койки Тери, и придумывала другую песню, теплую песню о хорошем, для маленького человека, который заглянул в глаза гибели и с тех пор разучился жить. Ничего не пела, даже не шептала под нос, и зачехленная гитара была спрятана в каюте под койкой. Айфиджениа не собиралась петь, пока не придумает все до конца. Да и смотрелась бы она странно, притащившись упражняться в игре в лазарет…
Иной раз получалось само. Она не сразу выучилась управлять собой. Можно обойтись и без песни, просто сидеть и молчать; не в песнях дело, не в словах, даже не в намерении и желании. Не нужно хотеть. Тому, кто очень хочет, мир позволит добиться, но никогда не даст даром, просто так, сам не заметив щедрости. Нужно забыть себя, став созвучной миру, и тогда чуть-чуть подкрутить колок…
Но песней удобней.
Айфиджениа сочиняла слова.
Медичка не вздрогнула. Показалось, что в белой тишине над койками прозвучала ее собственная случайная мысль.
– Собака, – чуть уверенней шевельнулся обметанный рот.
Айфиджениа ахнула, вскочила, наклонилась над изголовьем, ловя сонный затуманенный взгляд.
– Тери, милый?
Мальчик поднял веки, чуть потянулся. Медленно облизал губы. Ифе счастливо, неверяще улыбалась.
– Ну привет, – гундосо сказал где-то вдали Счастливчик Джек.
– Черт возьми! – прошептал Ривера, уставившись в экран горящими глазами. – Черт возьми!
Лурдес покосилась на него настороженно.
– Она не просто делает это, – на лице Риверы пылало вдохновение. – Она знает, что делает. Она умеет! Это невероятно.
Внутри голограммы сидела маленькая майор медслужбы, знающая, что к ракетоносному фрегату «Миннесота» приближается враг. По одну сторону от нее лежал мертвец, по другую – спящий. Майор Никас сидела и задумчиво перебирала струны гитары. Что-то напевала под нос.
Потом утомленно опустила голову, и на обечайку инструмента упали темные капли.
…через две минуты после появления «Древнего Солнца» в зоне сканирования.
Сайрус встал. Ноздри его раздувались.
– Это невероятно. Лу, ты понимаешь, что это значит? – Ривера схватил ее за плечи, грубовато встряхнул. Лурдес не пыталась высвободиться, лишь усмехалась ему томной сытой усмешкой. – Она делала это сознательно!.. Мы победили!
Он схватил Лурдес в объятия и оторвал от пола. Та ахнула от неожиданности, вцепилась в широкие плечи. Сайрус закружил ее по комнате и, поставив, наконец, на ноги, жадно поцеловал.
Ксенолог не ошибался, местра Гарсиа действительно не любила сублимироваться. Она находила Риверу отличным самцом. Научные заслуги, звания и посты адмиральского консультанта выступали в роли убитых мамонтов. Лурдес была умна по-женски, умна и тщеславна. Сексуальная связь, вид сильнейшей магии, приобщала ее к великому больше, чем работа, которую она выполняла для Сайруса.
О да.
Азаров, Джеймсон, Ривера. Физика, генетика, ксенология. Трое величайших. Пусть, пусть третьего еще не успели оценить сполна, все еще впереди…
«Известно, что человек сам формирует окружающую его реальность, – сказал он. – Но некоторым это удается лучше других». Пока на земле, в питомнике биологического оружия, ксенологи-теоретики ищут орган, диапазон частот, волну, на которой экстрим-операторы разговаривают со своими драконами, Сайрус Ривера дерзко идет дальше. Ставя неизвестные способности расы Homo на службу ей самой.
Местра Гарсиа легко и сладко улыбнулась лучшему из мужчин.
– Итак, – сказал Ривера. – Айфиджениа Никас. Уменьшительное звучит как «Ифе»… Ифе.
Помолчал. Желваки играли на скулах, точно он перекатывал имя на языке, желая распробовать вкус.
– If. «Если». Символично. Если что-то может случится теоретически, она способна заставить это случиться…
На столе под картой, отражая ее синеватое свечение, лежал листок электронной бумаги, исписанный дурным почерком от руки. Буквы и точки в овалах, стрелки, короткие неразборчивые фразы. Уже позади разработка плана в трехмерности, многократные обсуждения, бесчисленные правки, бессонница… это самый старый, первый набросок, грубый черновик. Диспозиция, общая тактика, предполагаемые действия противника, вспомогательные удары боевых групп «Шторм», «Янтарь» и «Акинак». Пути отступления.
Битва у Ррит Айар.
Битва за Третью Терру.
…двадцать три часа тридцать минут по условному земному времени. Первый ударный флот неуклонно шел намеченным маршрутом. Флагман, тяжелый крейсер «AncientSun», первый представитель нового типа кораблей «Тодесстерн», неторопливо достраивал себя изнутри. Дневная смена располагала личным временем, включалась в работу ночная. Индекс целостности приближался к ста процентам.
В помещениях, отведенных для отдыха личного состава, сержант Джек «Лакки» Лэнгсон в нарушение устава пил бессовестно разведенный спирт и развлекал женщин.
Но это к делу не относилось.
– Что за чушь вы несете? – спросил адмирал Луговский без раздражения, с одним любопытством.
Китель висел на спинке кресла, галстук был ослаблен, верхние пуговицы сорочки – расстегнуты. Адмирал только что провел сеанс прямой связи с Землей и испытывал сильное нервное утомление. Впрочем, положение вещей его устраивало. Средства нашли, марсианские верфи форсировали строительство, имелись все шансы, что «Ямамото» успеет на помощь «Солнцу». Кроме того, флот наконец-то получил дополнительный мобильный док. Пусть не новый. Дефицит места в доках не давал Луговскому покоя.
…Имя Станислав, слишком длинное и ярко-этническое, не подходило для карьеры. Его звали Стэн. Но менять фамилию на «Луговски» Стэн не соглашался никогда.
Адмирал занимался серьезными делами, решал насущные проблемы и, сказать по чести, вначале предположил, что Сайрус явился развлечь его. Это было вполне в духе Риверы. Но по мере того, как сухой и серьезный по-обычному ксенолог излагал суть вопроса, изумление флотоводца росло.
– С какой стати мне производить кадровые перестановки – сейчас? И для чего?
– Мне необходим этот человек.
– На крейсере хватает медперсонала.
– Не как ассистент. Как объект эксперимента. У нее присутствует крайне редкая генная мутация.
– Черт-те что, – хмыкнул Луговский.
– Позвольте с вами согласиться, – медленно улыбнулся Ривера. – Я понимаю, что нельзя назначить человека подопытным кроликом. Пусть она просто находится на корабле в своем профессиональном качестве. Она отличный врач.
– Профессиональном? – суше переспросил адмирал. – Знаете что, Сайрус? Через двадцать дней плюс-минус десяток часов будет столкновение. Не забывайте, что вы тоже находитесь здесь в своем профессиональном качестве. Занимайтесь своим делом!
– Только им я и занимаюсь, Стэн.
– Я чего-то о вас не знаю? – почти угрожающе поинтересовался Луговский.
– У вас превратное представление о моей специальности, – непринужденно ответил советник.
Раздражение исчезло внезапно, как рукой снятое. Луговский знал об этой особенности Риверы – умении заражать неколебимым спокойствием. Подчас пользовался сознательно, требуя присутствия ксенолога даже там и тогда, где оно очевидно не требовалось. Тот относился с пониманием.
– То есть? – буркнул адмирал.
– Ошибочно думать, что ксенология изучает инопланетян, – проговорил Ривера.
Помедлил. И разъяснил, глядя на оснеженные пики неведомого хребта:
– Ксенология изучает любые формы чужих.
– Мы оставили там собаку, Джек, – прошептала Ифе.
– Где?
– На Кей-Эль-Джей. Его собаку.
– Ну не возвращаться же теперь за ней, – резонно заметил Лакки.
– Тьфу на тебя, – сердито шикнула Айфиджениа. – Помолчал бы.
Лакки покосился на эвакуанта. Злополучный мальчишка с натугой катал зрачки туда-сюда, пытаясь разглядеть их. Мотнулся кадык на тощей серой шее: Уивинг звучно сглотнул.
– Позови тутошнего врача, – угрюмо попросил Лакки. – Поговорить надо.
Медичка хлопнула глазами.
– Джек…
– Серьезное дело.
Он не стал разговаривать в коридоре, хотя Ифе, приревновавшая своего пациента, хотела побыстрее разобраться с Джеком и вернуться – туда, где над недобитком хлопотал главврач «Древнего Солнца». Полковник медслужбы был неравнодушен к майору Никас, потому и взялся исполнять просьбу лично. Счастливчик потихоньку приревновал сам, но виду не подал. Птица знала, что не красавица с виду, но не знала, насколько притягательной становится, когда щебечет по-своему…
Они сидели в каюте Ифе, Джек понуро разглядывал свои ботинки и старался не смотреть на выгнутый бок гитары, упрятанной под медичкину койку.
– Что, Джек? – спросила, наконец, Птица. Ясно стало, что начинает волноваться.
Джек не хотел, чтобы она волновалась.
– В общем, вот, – пробормотал и прокашлялся.
– Что?
Во рту пересохло, слюна превратилась в клей и намертво стянула горло. Балагур и умник Лакки разучился толкать гладкие речи.
– Ты только не волнуйся, – выдавил он. – Тебя на «Древнее Солнце» переводят третьим врачом.
Ифе озадаченно глянула на него.
– Почему? – проговорила едва слышно.
Лакки шумно вздохнул и сгорбился, упираясь локтями в колени.
– Откуда ты знаешь? – чуть громче спросила Птица.
– Морески сказал. Ему приказ пришел. Ты только не волнуйся, ладно?
– Я не волнуюсь. Я не понимаю, почему. Здесь же есть третий врач, он хороший специалист.
– Не в этом дело.
– А в чем?
– Долго объяснять.
Айфиджениа открыла рот. Закрыла. Опустила бледное личико.
– Ты только не волнуйся, – в третий раз повторил Лакки.
Они долго молчали. Потом долго говорили вроде бы ни о чем – о «Миннесоте», покойном капитане Карреру и его дочери-музыкантше, о Кей-Эль-Джей, Тери Уивинге и его будущей судьбе – сироте прямой путь в одно из военных училищ, примут без экзаменов, а продлись война еще лет шесть, он встанет в строй – о Первом ударном флоте, лунных верфях, втором крейсере «Ямамото Исуроку», и о страшно далекой, родной, зеленой Земле.
…О Земле в ту пору вообще говорили редко. Плохая примета. Много будешь говорить – не увидишь. Но Ифе – Птица, главная примета из всех, что есть, сама по себе; и с ней было можно.
После этого у Джека хватило сил признаться.
– Это я виноват, – сказал он. – Я сболтнул.
Ифе скорбно опустила ресницы.
– Как же вы теперь?.. – шепнула после долгой паузы.
– Как все, – развел руками Лакки.
И внезапно резко, с натугой, точно выныривая с глубины, повеселел.
– Я тебе про боевых зайцев рассказывал? – бодро поинтересовался он.
– Рассказывал, – Ифе слабо улыбнулась, понимая, что Джеку не хочется видеть ее пасмурной и тоскливой.
– А ты у меня зайчиха особого назначения, – и Счастливчик погладил ее по склоненной голове.
…«Миннесота» увозила людей с SKJ-56/9, промышленной колонии. Там был рудник, а комендант планеты фальсифицировал списки жителей, чтобы снизить официальную выработку и положить часть дохода себе в карман. Разница оказалась фатальной для воздухоочистки. Жилые отсеки переполнились, люди лежали в коридоре, стараясь дышать как можно реже и не полной грудью. Плыло зловоние. У старика-казначея начался сердечный приступ. Он плакал и каялся, и просил усыпить его до смерти, чтобы не отнимать воздуха у остальных – ведь он знал, что творит комендант, и имел долю…
Комендант молчал.
Тогда Ифе пела жизнь. Молча, без гитары, потому что вокруг были люди… Джек видел ее.
«Ты ведь Птица, – сказал он ей потом, когда ракетоноска уже вернулась на базу, донеся живыми всех до единого, и комендант с казначеем пошли под суд. – Я знаю, у меня когда-то во взводе такой парень был. Его отделению везло, как чертям, раз от раза. Пол-взвода в расход, а у них легкие ранения. Я как-то удивился вслух, а он честный оказался. Рассказал».
«Что с ним случилось потом?» – спросила Ифе.
«Орден с ним случился. В офицерскую академию он ушел…»
Тогда он впервые смотрел на нее так, как сейчас – голодным собачьим взглядом. И так же жизнерадостно улыбался, от уха до уха, растянув исписанное шрамами лицо. Ифе поежилась.
– Вот, – сказал Лакки странным четким голосом. – Зайцы, да… адаптивные механизмы. Псевдоподии. Человечество, оно, если надо, хрен-те что может выдать… коллективный разум. Как термитник. Знаешь, как термиты специализируются?
– Знаю, – грустно сказала Ифе. – Ты уже рассказывал.
– Ага… – выдохнул Джек. Глаза ясно блестели. – Вот я термит-солдат. Челюсти, шипы, вся хрень. А ты – королева.
– Не мели чепухи.
– Я знаю, что говорю. Управление вероятностями, внушение, целительство. Ты мысли не читаешь, часом?
– Нет.
– Вероятности все равно круче, – почти завистливо сказал Лэнгсон.
– Ты не знаешь, как это тяжело! – горько бросила Ифе.
– Но ты это действительно можешь, – он покачал головой. – Войсковая шаманка. Ушастая…
Встал, обнял ее и поцеловал – как сестру.
– Ты будешь петь вечно, – глухо сказал Лакки, глядя на Айфиджению с дикой пустынной тоской. – А я сгнию.
У Ррит Кадары, мира царствующего, не счесть заплетенных кос, обильно смоченных влагой жизни; драгоценные кольца, унизывающие их, многократно бессчетны. Ареал людей раскидывался в ту пору, когда прочие расы еще не владели речью, и долгое, долгое время в ледяных безднах остывала лишь кровь людей, пролитая людьми же. Сколько славных, овеянных легендами войн отпраздновали они! И пришедшие позже сполна вкусили сладости сока артерий и вен. Чудо кровопролития многажды освящало безбрежный космос.
Ныне вновь грядут победа и ликование, отрадные Цйирхте, вождю мужских богов, угодные Ймерхши, Великой женщине.
Т’нерхма аххар Цаши аи Н’йархла стоит на капитанском помосте в упоре на четыре, точно готовый сорваться с места и прыгнуть. Гордая голова опущена, веки прикрыты, височные косы касаются пола. Командарм размышляет.
«Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить», – сказал Р’харта, великий среди людей, победитель, стяжавший славу и обильно проливающий кровь врагов. Тысячу лет, с тех пор, как у Ррит Чрис’тау были разбиты флоты цаосц, бесчисленные, как песчинки Аххарсе, соляной пустыни у подножия южных отрогов Тхир – тысячу лет люди не знали лучшего праздника.
Кому бы пришло в голову, что мягкотелые х’манки могут стать таким славным свирепым врагом?
…Верхняя губа Т’нерхмы вздергивается, обнажая сверкающие клыки, но веки его по-прежнему сомкнуты. Он напрягается в прыжковом упоре, и управляющие ходом корабля косятся на него, незаметно потягивая ноздрями воздух. Но командарм спокоен, в его запахе нет недовольства.
Когда дети играют с мелкой дичью, нет забавы в том, чтобы быстро настигнуть и убить ее. Лучше прихватить когтями и отпустить; снова и снова, душить, валять по земле, рвать не насмерть, чтобы добыча почувствовала вкус своей крови, вдохнула запах своей смерти. Придет минута, живое мясо, наконец, почувствует себя мертвым – и как бы на миг превратится в воина.
Сказав под конец чудовищное слово «мультиструктурность», Лэнгсон добавил «мля» и дал понять, что на этом его интеллектуальная фаза завершилась.
Маунг чуть усмехнулся и подумал, не в том же ли направлении мыслит местер Ривера. И какой презанятный диспут получится у него с сержантом Лэнгсоном, буде дойдет до диспута…
– Сайрус, – сказал она, – ты был прав. Ты их чуешь носом, я всегда это подозревала.
Ривера толкнулся ногой, отъехал вместе с креслом от стола, над которым светился голографический экран с полудюжиной трехмерных графиков. Местра Гарсиа стояла, клоня голову набок, со всепонимающей усмешкой, которая неизменно приводила его в восхищение. Эта женщина имела в себе что-то истинное, животное, положенное природой. То, от чего большая часть представительниц пола отказалась пару сотен лет назад.
– Лурдес? – с полуулыбкой проговорил он, думая в эту секунду больше о корабельном психологе, нежели о деле. – Ты что-то узнала?
– Мне так чертовски повезло, что я подозреваю саму себя, – сладко прожурчала Лурдес.
– Ближе к делу, – почти нетерпеливо потребовал Ривера.
– Это корабельный медик.
Она прошла через комнату и присела на край стола. Одну из стен занимал щитовой экран, но сейчас был выключен, чтобы не отвлекать внимания от голограммы. Светло-серые стены, такой же потолок, пол – на тон темнее. Сайрус чувствовал себя комфортно в такой цветовой гамме.
– Медик? – переспросил Ривера. – У меня другие наработки.
– Прямым текстом мне было сказано, Сайрус. Она умеет приманивать удачу.
– Даже так? – пробормотал тот, погружаясь в задумчивость. – Впрочем, женщина… это более вероятно. А кто… источник?
– Некий Лакки. Сержант Лэнгсон, Джек.
Ксенолог поднял бровь. Лурдес засмеялась низким грудным смехом.
– Немного выпивки, Сайрус, – объяснила она. – Мое чудесное спиртосодержащее зелье. И, вовсе не исключено, мое личное обаяние.
Ривера молчал. Прихватил зубами губу, задумавшись: эта едва не детская гримаса на немолодом малоподвижном лице казалась чем-то чужеродным.
Лурдес заглянула в голограмму.
– Опять статистика?.. Сайрус, боюсь, вряд ли что-то…
Ксенолог молча поднял ладонь.
– Хорошо, – согласилась Лурдес. Посмотрела в потолок. – Лэнгсон, конечно, не докладывал мне прямо. Он сказал, что у них «есть баба». Но на «Миннесоте» в рейсе находились только две женщины. Экстрим-оператор Вильямс и медик Никас. Вильямс в тот момент сидела у меня под носом и к словам Лэнгсона отнеслась с насмешкой.
– Это ничего не значит. Ее тоже нужно отработать.
– Конечно, – снова согласилась психолог, ласково и чуть снисходительно. – Но у меня есть еще кое-что.
– Я весь внимание.
– Записи.
– Что ты имеешь в виду?
– Ракетоносец все же эвакуировал с Кей-Эль-Джей одного живого. Мальчик, предположительно Уивинг, все время находился в медикаментозном сне.
– Это интересно, – медленно сказал Ривера. Сполз в кресле чуть вперед, принял расслабленную позу, опустил голову на грудь. Так он любил размышлять.
Им с Лурдес не нужно было объяснять друг другу: если в медотсеке занята койка, бортовой компьютер выделяет сегмент памяти под запись камеры наблюдения.
По крайней мере, в отношении Никас у них достаточно информации. Если врач и вправду, в соответствии с уставом, находилась в медотсеке неотлучно. Если нет – это тоже послужит знаком… Индикарта главного ксенолога флота не знала, что такое запрет доступа. Некоторое время оба душеведа смотрели на экран. Грузилась и переформатировалась запись.
Айфиджениа чувствовала себя ненужной. На «Миннесоте» маленький медотсек целиком принадлежал ей: ее хозяйство, почти дом на борту летучей стальной коробки. Фрегат сейчас латали и подновляли в мобильном доке, а экипаж переселили на «AncientSun». Тут были свои врачи, медсестры, большой лазарет, много техники. Местре Никас предложили отдохнуть. Вроде отпуска. Жилые помещения на крейсере, пусть даже недостроенные, не в пример просторнее кают ракетоноски, здесь есть оранжерея, большой клуб…
Ифе побаивалась идти в клуб и не хотела навязываться кому-нибудь из знакомых. Надеялась, что придет Джек и расскажет что-нибудь. Но сам захочет и придет сам, а не после гитары и зова.
Она сидела в почти пустом лазарете, у койки маленького Тери Уивинга, и думала.
«Ладья моя Солнце стремит свой упрямый бег».
Когда Ифе поняла, что и о чем пела, то сначала ошалела, потом перепугалась. Казалось, она сделала что-то предосудительное. Так нельзя. Нельзя управлять людьми. Им это не нравится. Даже кошмар приснился – о том, что ее отдали под трибунал за превышение полномочий и использование военной мощи человечества в личных целях.
А ррит ушли, не выстрелив.
…как случилось и возле овеянной скорбной славой планеты «Три семерки», DRF-77/7. Ай-аххар, уже подготовив орудия для залпа, так и не дал его. На близких орбитах, на таком расстоянии, что сканеры видели даже минимальное изменение конфигурации, сопутствующее подготовке огневых систем. Фрегат «Тацумару», аналог ставшей родной «Минни» – «уайт стар»… Изрешеченный, с едва дышащим жизнеобеспечением, дважды на скорую руку латаный чуть не прямо в бою, он просил одной ракеты, чтобы развалиться на части. И части эти, в отличие от полуавтономных модулей «соларквинов», не давали экипажу шанса на спасение.
Ифе не помнила, что она сказала тогда. Может быть, ничего. Слишком боялась. От страха или от недостатка кислорода она впала в полуобморочное состояние – и почувствовала себя словно размазанной по всей звездной системе «Трех семерок». Успела удивиться, какие, оказывается, планеты крохотные по сравнению с пустотой, в которой плавают; тотчас поняла, что это не пустота… Но важно было другое, не звезда, не двенадцать планет, два астероидных пояса и внешнее пылевое облако, а – еще крохотнее, но неизмеримо значимей – соринки сплошного металла. В некоторых была жизнь, в других уже нет. Где-то в области печени парила искра-соринка «Тацумару», к ней близилась другая, и если продвинуться немного вперед во времени, неразделимо слившемся с пространством, то там была уже только одна живая соринка…
Ифе задержала дыхание.
Ай-аххар, по-рритски «мать красоты», не счел занятным добивать полудохлую дичь.
Ушел.
Редко получалось так удачно. Еще и поэтому мучил страх. Ифе слишком хорошо помнила – в сердце ее было выжжено – что случилось потом. Потом, когда она пела жизнь Григорию Никасу, старшему брату.
…ай-аххар ушел добивать гордую «Леди Лу». Один из тех самых «соларквинов», которые куда сложней уничтожить. Полуавтономные модули, составляющие корабль, способны не только выступать в качестве спасательных капсул, но даже вести огонь.
Модуль, где остался Григорий, продержался дольше всех. Чудом выдержал несколько попаданий; жизнеобеспечение работало как часы, орудия стреляли…
Потом вышел боезапас.
Тогда цйирхта «Се’тау» поймала упрямую капсулу в грависеть и повела за собой. В то время люди уже понимали, почему и зачем делается такое.
Злые, ощеренные х’манки. Бесстрашные. Дерущиеся до последнего.
Славная добыча, которую почетно убить руками.
Традиция охоты.
На модуле все еще работала связь. Только аудио, не визуальная. Они просили дать по ним залп, умоляли не оставлять врагу на костяные бусы, но в зоне стопроцентного попадания стрелять было некому, а дальше – нечем. Ифе слышала голос брата.
Уходящая «Се’тау» еще не покинула систему, даже не разогналась толком. Близилась к пылевому облаку, проходя через грудь Ифе от плеча к плечу. И когда живая соринка покинула ее сердце, Айфиджениа задержала дыхание.
В модуле отказала терморегуляция. Космический холод убил соринку за долю секунды.
…не песня. Одно лишь наитие, предощущение, пред-мысль. Но потом Ифе все-таки сложила слова. Как эпитафию.
После того случая она долго ничего не могла. Думала, что убив, кончилась насовсем. И благодарила, не зная, кого – небо, силу, мир, себя – за то, что может больше не решать. Не делать выбор.
Выпал жребий тебе – горек и лют.
Перед мраком отступает рассвет.
Я тебя невыносимо люблю,
И поэтому пою твою смерть.
…вернулось.
Прежде Айфиджениа считала, что разобралась в своих способностях. Она не чудотворица, не делает ничего сверхъестественного, противоречащего мировым законам. Только выбирает самое подходящее из того, что может случиться.
После явления Первого флота она перестала что-либо понимать. Думала, не спала ночами, мучилась, пока не решила твердо, что время покажет. Она еще попробует что-то сделать, и тогда, возможно, разберется во всем.
Теперь Ифе размышляла, не сложить ли песню из того, что она чувствовала, шептала, слышала, перебирая струны на «Миннесоте», после того, как Джек, с прекрасной дикцией полиглота, перечислял рритские корабли – «Йиррма Ш’райра», «Рхая Мйардре», «Се’тау», «Се аи Кхимра»… Отдельные слова, образы, обрывки строк, один нежданно вырвавшийся куплет о соловьиных долинах, и одна главная строка, звучащая снова и снова, полыхающая как огонь. Несложенная песня грезилась окровавленной, точно вышедший из чрева младенец. Слишком много войны.
Так нельзя. Такое тяжело петь. Но Ифе чувствовала себя должницей. Она не смогла бы ответить, кому и чего именно должна, но она превысила свой кредит – намного, на столько, что и не придумаешь, как вернуть.
Ладья моя солнце стремит свой упрямый бег
сквозь море мороза, лишенное берегов.
Маяк неверен, и вод безопасных нет.
Пусть будет ей плыть легко
по телам врагов.
Время терпело. Стальная баллада для крейсера «AncientSun» должна будет родиться.
Но не сейчас.
Сейчас Ифе сидела в большом лазарете «Древнего Солнца», у койки Тери, и придумывала другую песню, теплую песню о хорошем, для маленького человека, который заглянул в глаза гибели и с тех пор разучился жить. Ничего не пела, даже не шептала под нос, и зачехленная гитара была спрятана в каюте под койкой. Айфиджениа не собиралась петь, пока не придумает все до конца. Да и смотрелась бы она странно, притащившись упражняться в игре в лазарет…
Иной раз получалось само. Она не сразу выучилась управлять собой. Можно обойтись и без песни, просто сидеть и молчать; не в песнях дело, не в словах, даже не в намерении и желании. Не нужно хотеть. Тому, кто очень хочет, мир позволит добиться, но никогда не даст даром, просто так, сам не заметив щедрости. Нужно забыть себя, став созвучной миру, и тогда чуть-чуть подкрутить колок…
Но песней удобней.
Айфиджениа сочиняла слова.
– Собака…
Слушай меня, я слушаю лунный свет…
Переводи его речь на язык молчания,
Накладывай чары.
Чуешь шорох в сухой траве?
Это бродит брага тумана, псы одичалые…
Слушай меня – заря начинает петь,
Переводи ее шелесты речью радости.
Веселые вести:
чуешь шорох в сухой траве?
Это, крадучись, ветер ласковый возвращается.
Слушай меня, смотри, поверни назад…
Шорохом эхо отчаяний, злыми воплями.
Два шага до воли.
Обернись, посмотри в глаза.
Призываю силу, защиту, верного воина!
Слушай меня – я слушаю лунный свет.
Слушай меня – я слушаю песнь зари.
Слушай меня – я слушаю сердца стук.
Слушай.
Медичка не вздрогнула. Показалось, что в белой тишине над койками прозвучала ее собственная случайная мысль.
– Собака, – чуть уверенней шевельнулся обметанный рот.
Айфиджениа ахнула, вскочила, наклонилась над изголовьем, ловя сонный затуманенный взгляд.
– Тери, милый?
Мальчик поднял веки, чуть потянулся. Медленно облизал губы. Ифе счастливо, неверяще улыбалась.
– Ну привет, – гундосо сказал где-то вдали Счастливчик Джек.
– Черт возьми! – прошептал Ривера, уставившись в экран горящими глазами. – Черт возьми!
Лурдес покосилась на него настороженно.
– Она не просто делает это, – на лице Риверы пылало вдохновение. – Она знает, что делает. Она умеет! Это невероятно.
Внутри голограммы сидела маленькая майор медслужбы, знающая, что к ракетоносному фрегату «Миннесота» приближается враг. По одну сторону от нее лежал мертвец, по другую – спящий. Майор Никас сидела и задумчиво перебирала струны гитары. Что-то напевала под нос.
Потом утомленно опустила голову, и на обечайку инструмента упали темные капли.
…через две минуты после появления «Древнего Солнца» в зоне сканирования.
Сайрус встал. Ноздри его раздувались.
– Это невероятно. Лу, ты понимаешь, что это значит? – Ривера схватил ее за плечи, грубовато встряхнул. Лурдес не пыталась высвободиться, лишь усмехалась ему томной сытой усмешкой. – Она делала это сознательно!.. Мы победили!
Он схватил Лурдес в объятия и оторвал от пола. Та ахнула от неожиданности, вцепилась в широкие плечи. Сайрус закружил ее по комнате и, поставив, наконец, на ноги, жадно поцеловал.
Ксенолог не ошибался, местра Гарсиа действительно не любила сублимироваться. Она находила Риверу отличным самцом. Научные заслуги, звания и посты адмиральского консультанта выступали в роли убитых мамонтов. Лурдес была умна по-женски, умна и тщеславна. Сексуальная связь, вид сильнейшей магии, приобщала ее к великому больше, чем работа, которую она выполняла для Сайруса.
О да.
Азаров, Джеймсон, Ривера. Физика, генетика, ксенология. Трое величайших. Пусть, пусть третьего еще не успели оценить сполна, все еще впереди…
«Известно, что человек сам формирует окружающую его реальность, – сказал он. – Но некоторым это удается лучше других». Пока на земле, в питомнике биологического оружия, ксенологи-теоретики ищут орган, диапазон частот, волну, на которой экстрим-операторы разговаривают со своими драконами, Сайрус Ривера дерзко идет дальше. Ставя неизвестные способности расы Homo на службу ей самой.
Местра Гарсиа легко и сладко улыбнулась лучшему из мужчин.
– Итак, – сказал Ривера. – Айфиджениа Никас. Уменьшительное звучит как «Ифе»… Ифе.
Помолчал. Желваки играли на скулах, точно он перекатывал имя на языке, желая распробовать вкус.
– If. «Если». Символично. Если что-то может случится теоретически, она способна заставить это случиться…
На столе под картой, отражая ее синеватое свечение, лежал листок электронной бумаги, исписанный дурным почерком от руки. Буквы и точки в овалах, стрелки, короткие неразборчивые фразы. Уже позади разработка плана в трехмерности, многократные обсуждения, бесчисленные правки, бессонница… это самый старый, первый набросок, грубый черновик. Диспозиция, общая тактика, предполагаемые действия противника, вспомогательные удары боевых групп «Шторм», «Янтарь» и «Акинак». Пути отступления.
Битва у Ррит Айар.
Битва за Третью Терру.
…двадцать три часа тридцать минут по условному земному времени. Первый ударный флот неуклонно шел намеченным маршрутом. Флагман, тяжелый крейсер «AncientSun», первый представитель нового типа кораблей «Тодесстерн», неторопливо достраивал себя изнутри. Дневная смена располагала личным временем, включалась в работу ночная. Индекс целостности приближался к ста процентам.
В помещениях, отведенных для отдыха личного состава, сержант Джек «Лакки» Лэнгсон в нарушение устава пил бессовестно разведенный спирт и развлекал женщин.
Но это к делу не относилось.
– Что за чушь вы несете? – спросил адмирал Луговский без раздражения, с одним любопытством.
Китель висел на спинке кресла, галстук был ослаблен, верхние пуговицы сорочки – расстегнуты. Адмирал только что провел сеанс прямой связи с Землей и испытывал сильное нервное утомление. Впрочем, положение вещей его устраивало. Средства нашли, марсианские верфи форсировали строительство, имелись все шансы, что «Ямамото» успеет на помощь «Солнцу». Кроме того, флот наконец-то получил дополнительный мобильный док. Пусть не новый. Дефицит места в доках не давал Луговскому покоя.
…Имя Станислав, слишком длинное и ярко-этническое, не подходило для карьеры. Его звали Стэн. Но менять фамилию на «Луговски» Стэн не соглашался никогда.
Адмирал занимался серьезными делами, решал насущные проблемы и, сказать по чести, вначале предположил, что Сайрус явился развлечь его. Это было вполне в духе Риверы. Но по мере того, как сухой и серьезный по-обычному ксенолог излагал суть вопроса, изумление флотоводца росло.
– С какой стати мне производить кадровые перестановки – сейчас? И для чего?
– Мне необходим этот человек.
– На крейсере хватает медперсонала.
– Не как ассистент. Как объект эксперимента. У нее присутствует крайне редкая генная мутация.
– Черт-те что, – хмыкнул Луговский.
– Позвольте с вами согласиться, – медленно улыбнулся Ривера. – Я понимаю, что нельзя назначить человека подопытным кроликом. Пусть она просто находится на корабле в своем профессиональном качестве. Она отличный врач.
– Профессиональном? – суше переспросил адмирал. – Знаете что, Сайрус? Через двадцать дней плюс-минус десяток часов будет столкновение. Не забывайте, что вы тоже находитесь здесь в своем профессиональном качестве. Занимайтесь своим делом!
– Только им я и занимаюсь, Стэн.
– Я чего-то о вас не знаю? – почти угрожающе поинтересовался Луговский.
– У вас превратное представление о моей специальности, – непринужденно ответил советник.
Раздражение исчезло внезапно, как рукой снятое. Луговский знал об этой особенности Риверы – умении заражать неколебимым спокойствием. Подчас пользовался сознательно, требуя присутствия ксенолога даже там и тогда, где оно очевидно не требовалось. Тот относился с пониманием.
– То есть? – буркнул адмирал.
– Ошибочно думать, что ксенология изучает инопланетян, – проговорил Ривера.
Помедлил. И разъяснил, глядя на оснеженные пики неведомого хребта:
– Ксенология изучает любые формы чужих.
– Мы оставили там собаку, Джек, – прошептала Ифе.
– Где?
– На Кей-Эль-Джей. Его собаку.
– Ну не возвращаться же теперь за ней, – резонно заметил Лакки.
– Тьфу на тебя, – сердито шикнула Айфиджениа. – Помолчал бы.
Лакки покосился на эвакуанта. Злополучный мальчишка с натугой катал зрачки туда-сюда, пытаясь разглядеть их. Мотнулся кадык на тощей серой шее: Уивинг звучно сглотнул.
– Позови тутошнего врача, – угрюмо попросил Лакки. – Поговорить надо.
Медичка хлопнула глазами.
– Джек…
– Серьезное дело.
Он не стал разговаривать в коридоре, хотя Ифе, приревновавшая своего пациента, хотела побыстрее разобраться с Джеком и вернуться – туда, где над недобитком хлопотал главврач «Древнего Солнца». Полковник медслужбы был неравнодушен к майору Никас, потому и взялся исполнять просьбу лично. Счастливчик потихоньку приревновал сам, но виду не подал. Птица знала, что не красавица с виду, но не знала, насколько притягательной становится, когда щебечет по-своему…
Они сидели в каюте Ифе, Джек понуро разглядывал свои ботинки и старался не смотреть на выгнутый бок гитары, упрятанной под медичкину койку.
– Что, Джек? – спросила, наконец, Птица. Ясно стало, что начинает волноваться.
Джек не хотел, чтобы она волновалась.
– В общем, вот, – пробормотал и прокашлялся.
– Что?
Во рту пересохло, слюна превратилась в клей и намертво стянула горло. Балагур и умник Лакки разучился толкать гладкие речи.
– Ты только не волнуйся, – выдавил он. – Тебя на «Древнее Солнце» переводят третьим врачом.
Ифе озадаченно глянула на него.
– Почему? – проговорила едва слышно.
Лакки шумно вздохнул и сгорбился, упираясь локтями в колени.
– Откуда ты знаешь? – чуть громче спросила Птица.
– Морески сказал. Ему приказ пришел. Ты только не волнуйся, ладно?
– Я не волнуюсь. Я не понимаю, почему. Здесь же есть третий врач, он хороший специалист.
– Не в этом дело.
– А в чем?
– Долго объяснять.
Айфиджениа открыла рот. Закрыла. Опустила бледное личико.
– Ты только не волнуйся, – в третий раз повторил Лакки.
Они долго молчали. Потом долго говорили вроде бы ни о чем – о «Миннесоте», покойном капитане Карреру и его дочери-музыкантше, о Кей-Эль-Джей, Тери Уивинге и его будущей судьбе – сироте прямой путь в одно из военных училищ, примут без экзаменов, а продлись война еще лет шесть, он встанет в строй – о Первом ударном флоте, лунных верфях, втором крейсере «Ямамото Исуроку», и о страшно далекой, родной, зеленой Земле.
…О Земле в ту пору вообще говорили редко. Плохая примета. Много будешь говорить – не увидишь. Но Ифе – Птица, главная примета из всех, что есть, сама по себе; и с ней было можно.
После этого у Джека хватило сил признаться.
– Это я виноват, – сказал он. – Я сболтнул.
Ифе скорбно опустила ресницы.
– Как же вы теперь?.. – шепнула после долгой паузы.
– Как все, – развел руками Лакки.
И внезапно резко, с натугой, точно выныривая с глубины, повеселел.
– Я тебе про боевых зайцев рассказывал? – бодро поинтересовался он.
– Рассказывал, – Ифе слабо улыбнулась, понимая, что Джеку не хочется видеть ее пасмурной и тоскливой.
– А ты у меня зайчиха особого назначения, – и Счастливчик погладил ее по склоненной голове.
…«Миннесота» увозила людей с SKJ-56/9, промышленной колонии. Там был рудник, а комендант планеты фальсифицировал списки жителей, чтобы снизить официальную выработку и положить часть дохода себе в карман. Разница оказалась фатальной для воздухоочистки. Жилые отсеки переполнились, люди лежали в коридоре, стараясь дышать как можно реже и не полной грудью. Плыло зловоние. У старика-казначея начался сердечный приступ. Он плакал и каялся, и просил усыпить его до смерти, чтобы не отнимать воздуха у остальных – ведь он знал, что творит комендант, и имел долю…
Комендант молчал.
Тогда Ифе пела жизнь. Молча, без гитары, потому что вокруг были люди… Джек видел ее.
«Ты ведь Птица, – сказал он ей потом, когда ракетоноска уже вернулась на базу, донеся живыми всех до единого, и комендант с казначеем пошли под суд. – Я знаю, у меня когда-то во взводе такой парень был. Его отделению везло, как чертям, раз от раза. Пол-взвода в расход, а у них легкие ранения. Я как-то удивился вслух, а он честный оказался. Рассказал».
«Что с ним случилось потом?» – спросила Ифе.
«Орден с ним случился. В офицерскую академию он ушел…»
Тогда он впервые смотрел на нее так, как сейчас – голодным собачьим взглядом. И так же жизнерадостно улыбался, от уха до уха, растянув исписанное шрамами лицо. Ифе поежилась.
– Вот, – сказал Лакки странным четким голосом. – Зайцы, да… адаптивные механизмы. Псевдоподии. Человечество, оно, если надо, хрен-те что может выдать… коллективный разум. Как термитник. Знаешь, как термиты специализируются?
– Знаю, – грустно сказала Ифе. – Ты уже рассказывал.
– Ага… – выдохнул Джек. Глаза ясно блестели. – Вот я термит-солдат. Челюсти, шипы, вся хрень. А ты – королева.
– Не мели чепухи.
– Я знаю, что говорю. Управление вероятностями, внушение, целительство. Ты мысли не читаешь, часом?
– Нет.
– Вероятности все равно круче, – почти завистливо сказал Лэнгсон.
– Ты не знаешь, как это тяжело! – горько бросила Ифе.
– Но ты это действительно можешь, – он покачал головой. – Войсковая шаманка. Ушастая…
Встал, обнял ее и поцеловал – как сестру.
– Ты будешь петь вечно, – глухо сказал Лакки, глядя на Айфиджению с дикой пустынной тоской. – А я сгнию.
У Ррит Кадары, мира царствующего, не счесть заплетенных кос, обильно смоченных влагой жизни; драгоценные кольца, унизывающие их, многократно бессчетны. Ареал людей раскидывался в ту пору, когда прочие расы еще не владели речью, и долгое, долгое время в ледяных безднах остывала лишь кровь людей, пролитая людьми же. Сколько славных, овеянных легендами войн отпраздновали они! И пришедшие позже сполна вкусили сладости сока артерий и вен. Чудо кровопролития многажды освящало безбрежный космос.
Ныне вновь грядут победа и ликование, отрадные Цйирхте, вождю мужских богов, угодные Ймерхши, Великой женщине.
Т’нерхма аххар Цаши аи Н’йархла стоит на капитанском помосте в упоре на четыре, точно готовый сорваться с места и прыгнуть. Гордая голова опущена, веки прикрыты, височные косы касаются пола. Командарм размышляет.
«Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить», – сказал Р’харта, великий среди людей, победитель, стяжавший славу и обильно проливающий кровь врагов. Тысячу лет, с тех пор, как у Ррит Чрис’тау были разбиты флоты цаосц, бесчисленные, как песчинки Аххарсе, соляной пустыни у подножия южных отрогов Тхир – тысячу лет люди не знали лучшего праздника.
Кому бы пришло в голову, что мягкотелые х’манки могут стать таким славным свирепым врагом?
…Верхняя губа Т’нерхмы вздергивается, обнажая сверкающие клыки, но веки его по-прежнему сомкнуты. Он напрягается в прыжковом упоре, и управляющие ходом корабля косятся на него, незаметно потягивая ноздрями воздух. Но командарм спокоен, в его запахе нет недовольства.
Когда дети играют с мелкой дичью, нет забавы в том, чтобы быстро настигнуть и убить ее. Лучше прихватить когтями и отпустить; снова и снова, душить, валять по земле, рвать не насмерть, чтобы добыча почувствовала вкус своей крови, вдохнула запах своей смерти. Придет минута, живое мясо, наконец, почувствует себя мертвым – и как бы на миг превратится в воина.