Серегин Олег. Дикий Порт

   В Джеймсоне готовят профессиональных солдат. Таких, у кого тверда не только рука, но и мысли.
   Спокойных.
   Отбор есть отбор, и наверняка среди экстрим-операторш много слабых амортизаторов…
   Таисия улыбалась.
   Синий Птиц помнил, что в рукопашной ее любимый удар – пальцами в глаза. Скорость у хорошего энергетика такова, что мало кто из нормальных, пусть даже натренированных людей сумеет поставить блок. «Не настолько банально, как в пах, – рассуждала Чигракова. – И женственно!»
   У выпускниц Первого корпуса оригинальные понятия о женственности.
   А вторая тройняшка, Настя, сейчас летит сюда. Шеверинский сказал, что они встречали ее на Диком Порту, в клубе «Серебряный блюз». Димочка не вспомнил. Он вообще не помнил Дикого Порта. Север, услышав об этом, долго смотрел странным взглядом, но ничего не сказал. Анастис отработала роль визитной карточки местера Люнеманна, знаменитого пиратского короля, и теперь сопровождает Больших «Б».
   А третья тройняшка, Ксеня, во временной спайке с Ручьем и Клестом на Древней Земле ворочает такие дела, что только держись. Об Аксенис меньше всего слышно, и появляется она редко. Последний раз Птиц ее видел, когда… да, именно.
   …В Райском Саду.
   – Мало быть сверхполноценником, – сказал он тогда. – Надо еще что-то из себя представлять.
   Алентипална вздохнула.
   Уютно пощелкивали спицы. Задумчиво, колыбельно журчал малыш-водопад, струйка воды с детское запястье. Падал в каменную чашу, украшенную резьбой. Бабушка сидела на каменной скамье возле чаши, на старом детском одеяльце, сложенном вчетверо. Вязала. Дима смотрел и не мог понять, то ли она просто вяжет, то ли поет так.
   Это Алентипална начала звать их райскими птичками. А о себе говорила: «Я птица-страус. Как пну – мало не покажется». Видя ее, трудно поверить, что на самом деле это еще мягко сказано. Кто-кто, а Синий Птиц знал, какое счастье можно спеть человеку спроста, мимоходом, по случайному раздражению.
   Чуть одаль, на мощеной белым камнем дорожке, стояла Ратна-Жемчуг – миниатюрная, прямая, строгая, в неизменном черном платье до пола, похожая на шахматную фигуру. Блестящие темные волосы обрамляли узкое лицо, как вороньи крылья. Талия Ратны даже для ее невысокого роста казалась несоразмерно тонкой, точно директриса была вовсе не человек, а лаэкно какая-нибудь.
   Директриса считала, что между нею и куратором Райского Сада имело место некое соперничество, которое она, Данг-Сети, проиграла. Свой проигрыш Жемчуг при каждом удобном случае подчеркивала, отчего Бабушка, не разделявшая ее представлений, очень нервничала. Алентипална полагала, что своим положением обязана не себе, а тем мужчинам, за чьими спинами ей так спокойно. Она старалась быть с Данг как можно вежливей, и только злила ее этим.
   – Кем ты хочешь быть? – спросила Бабушка.
   – Не знаю. – Птиц смотрел, как течет вода: падает сверху, серебряными пузырьками тревожит темное зеркало чаши, успокаивается, уходит дальше по желобу.
   В эту самую чашу крайне удобно макать чью-нибудь дурную голову. Но когда рядом Алентипална, все чародейство Райского Сада выбирается из щелей, где пряталось от малолетнего хулиганья. Давным-давно сели за проекты великие архитекторы, ландшафтные дизайнеры и художники, а молодая Бабушка украдкой спела им творческую удачу. Сложной и необыденной была цель – не украшение создать, не дворец, а место, где больной, психически нестабильный ребенок вырастет здоровым и веселым…
   – Я смогу все, за что возьмусь, – сказал Васильев. – Но только потому, что я корректор. Забрать это – и я никто.
   Бабушка слушала внимательно. Ратна стояла истуканом.
   Директриса тоже корректор, но по виду не скажешь. Даже Кнопка не казалась настолько бесчувственной. Птиц хорошо знал, что кроется за таким дубовым спокойствием, но в принципе не умел жалеть кого-либо, кроме себя.
   – Это как наркотик, – сказал он. – Я его ненавижу, но без него не могу.
   «…я им дышу, и не знаю, как по-другому», – договорил он про себя. Алентипална все понимала без слов.
   Стоило ему взять в руки реконструкторский лук, и на полном скаку он сбил пять из пяти. Как древний монгол.
   И не могло быть иначе.
   «Райский Сад», – подумал Птиц и хихикнул про себя.
   …Слишком хорошо. Привыкаешь, что такой и должна быть жизнь. И думаешь, что в школе замечательно, но это только школа, дальше будет еще лучше, еще краше, еще чудесней! и танцуешь на празднике собственного изгнания из рая.
   – Тебе тяжело заниматься оперативной работой? – уронила Бабушка сочувственно и печально; в узких глазах Ратны почудилось презрение.
   – Нет.
   – Тогда я не понимаю, – голос ее дышал лаской и заботой, как всегда, и от этого Птицу становилось еще тошнее. От невозможности отрицать и огрызаться. Если выцедить по крупице и собрать воедино все хорошее, что есть в Саду, получится маленький кусочек мира вокруг Алентипалны.
   …потом оказывается, что за стенами школы раскинулось нечто, больше похожее на исполинскую помойку, чем на мир, каким ты его представляешь. Потому что пусть Сеть, пусть курс новейшей истории, пусть тренинги, но ты сыздетства живешь в Райском Саду.
   А помойка, к слову, считая себя единственно верной формой существования, пытается сожрать все прочее. Остается только фронт, только передний край, и вот – особист-корректор, райская птица, страшнейшее оружие во Вселенной, ты лепишь кому-то тромб в вене, чтобы другой пацаненок мог скакать на лошади и стрелять из лука, как древний монгол…
   – Я сам себя не понимаю, – Димочка уставился в землю.
   Бабушка думала. Спицы щелкали, точно сами собою.
   – Хочешь заниматься этически безупречной деятельностью? – спросила, наконец, она. – Такая возможность есть. Синдром Мура. Лечебница на Терре-без-номера.
   Димочка представил себе скорбных синдромом внешних территорий, и его затошнило сильнее: лысые, одутловатые, пучеглазые, с деформациями скелета, с руками-клешнями… еще, чего доброго, вонючие. Птиц не скривился только из личной приязни к Бабушке, которая очень заботилась о своих мурятах.
   Ратна все заметила и все поняла.
   – Я вообще не хочу быть сверхполноценником, – глухо, почти мстительно сказал Птиц. Директриса сузила азиатские глаза в окончательные щелки, но промолчала. Потом повернула голову движением марионетки. Димочка проследил за ее взглядом, и увидел Аксенис.
   Он никогда не путал тройняшек. Не потому, что был особенно наблюдателен. Не хотел путать – и не путал. Для такого даже песен не требовалось.
   Женя «Ручей» Эрлинг, Ньян Вин, «Клёст». Третья Чигракова, Ксенька-Тройняшка. Долгосрочный проект на Древней Земле. Звучит мирно; на самом деле Аксенис – двойной агент. То есть это для землян она двойной агент…
   Димочка усмехнулся.
   Алентипална не хотела, чтобы ее беспокоили по пустякам; Синий Птиц – важная персона. Поэтому сюда, к водопаду и бабушкиным спицам, не набежали дети. Просто не захотели.
   Ксения шагала размашисто, точно хотела пуститься бегом и сдерживала себя. От Бабушки повеяло тревогой.
   Ручей – не чета Димочке, у него не запредельный пятнадцатый, а приличный десятый, он не сотворит чуда… но зато он вменяем. Не организует проблем и не посылает штатных психотерапевтов в несказанную даль. Поэтому на Земле – Ручей. Прикрывает ксенолога-дипломата Чигракову, разыгрывающую достойную Атк-Этлаэка партию. А Птиц устраивает самоанализы пополам с истериками.
   – В чем дело? – разомкнула губы Ратна.
   – Алентипална, – только кивнув директрисе, Ксения наклонилась к Бабушке, – простите, ваш браслетник выключен.
   – Да…
   – Иван Михайлович просит вас как можно скорее быть в Степном.
   Плавно, медленно Бабушка положила вязанье.
   Птиц ощутил дикую ревность, дичайшую, физиологическую – точно умирающему от жажды дали бутылку с родниковой водой и отняли после пары глотков. Аксенис покосилась на мальчика-звезду и убрала за ухо русую прядь.
   – Где машина? – спросила местра Надеждина: уже не добрая баба Тиша – третий член уральского триумвирата.
   – Через минуту будет.
   И она уехала, как уезжала всегда. Делать нелюбимое нужное дело. Многозначительные оговорки в устах авторитетных журналистов и социологов, чьи-то странно поспешные политические решения, их неожиданные последствия; не предвиденные кем-то проблемы…
   Синий Птиц не понимал, как Алентипална может заниматься тем, отчего больно ее душе.
 
   Солнце и Север пили «за сволочей». Лилен и Таисия дружно смеялись, забыв о прежней несклонности друг к другу, Кайман усиленно делал вид, что он-то здесь ни при чем. Дельта развалился под ногами у Крокодилыча и уснул заново.
   «Энергетики! – говаривал памятный Женя-Ручей, переплетая завитые локоны длинными нервными пальцами. – Для них собраться большой кодлой и что-нибудь хором громко орать – переживание из категории высшего духовного опыта…»
   Птиц ухмыльнулся. Послушные черты складывались в привычную гримасу сами, не требуя не только искренних чувств, но даже усилия лгать.
   Руки под кольцами зудели.
   Выпив, Шеверинский, по обыкновению, пошел вспоминать прошлое.
   – У меня от него всю жизнь одни неприятности, – по-братски делился он с Солнцем, сочувственно внимавшим. – Знаешь, как мы познакомились? Весь первый корпус ушел в конный поход до Южного моря, а меня не взяли, потому что я химичке стол чесноком намазал. Сидел я злой, один, и думал: надо какую-нибудь гадость сделать, чтоб не так пакостно на душе было.
   Димочка оживился. Подался вперед. Эту историю он слушал не раз, и всегда с удовольствием. Особенно приятно было уточнять детали. Особенно при посторонних. А рядом как раз хлопала коровьими очами девица Вольф.
   – И вот решил я, дурак, махнуть через забор в третий корпус и птиц попугать, – каялся Шеверинский. – Ну, разве ж дураку забор помеха? Перелез, иду по парку, смотрю – сидит. На скамеечке. Играет на браслетнике во что-то. Худенький, беленький, кудрявенький, глазки голубые… так и хочется в душу с ноги пробить.
   – Он мне сразу понравился, – объявил Димочка.
   – Я подошел и говорю: вот, все энергетики конным походом ушли, а меня не взяли, потому что я одному парню руку сломал.
   – И два ребра, – злорадно напомнил развеселившийся Птиц.
   – И два ребра, – гробовым голосом подтвердил Север. – Теперь, говорю, будут они ехать по степи, в траве по шею, и хором петь песни. А я один, и мне скучно.
   – Ты, говорит, правда корректор? – подхватил соратник и, вспомнив коллегу Эрлинга, пропустил между пальцами белую прядь. – Ну покажи что-нибудь. А если не покажешь, значит, не можешь, и все враки.
   – Показал? – поинтересовалась Таис.
   Шеверинский испустил тяжкий вздох.
   – Рассказывай, – хищно велел Димочка.
   – Он глазищи эдак растопырил… – ткнув в Птица пальцем, печально отчитался Север, – и говорит: «Пст!»
   Повисло молчание.
   – И чего?
   – И тут из-за кустов выходят директриса и главврач! – убито сказал Шеверинский.
   Бурное веселье продолжалось минуты три.
   – Вот это работа! – восторгался Кайман.
   – Это не я, – невинно отнекивался Птиц, – это просто так вышло.
   – Как я рванул! – помотал головой Север. – В жизни так не бегал. А Ратна как рявкнет сзади: «Стоять!»
   – И что?
   – Я упал, – мрачно отвечал Шеверинский. – А она: а посадить его за нарушение внутреннего распорядка на три дня в изолятор!
   – И чего?
   – Отсидел, – по-зековски скупо сообщил Север. – «Войну и мир» прочитал.
   – Герой, – скалился Димочка, – вот, Ленусик, видишь, они начали рассказывать страсти про директрису. Устное сочинение на тему: «Как мы боялись Данг Ратны». Удивительно предсказуемые люди.
   – А ты не боялся, – насмешливо сказала Таис.
   – Я никого не боялся, Тасик, – Птиц доверительно подался к ней, прикрыв цветокорректированные глаза и вильнув плечами. – Я оттанцевал всех самых свирепых женщин Эрэс. В том числе Данг-Сети… кстати, она очень милая… и сексуальная…
   – Только не говори, что ты… – Шеверинский так и поперхнулся, – с директрисой…
   – А почему это тебя беспокоит, Север?.. Она, между прочим, из-за меня освободила третий корпус от военной подготовки, – ехидно напомнил Димочка.
   – Н-ну…
   – Я – за спорт. За отличную физическую форму. За качалку, – пафосно заявил Птиц. – Могу показать рельеф. Но я в принципе против военной подготовки. И военруков, как ее воплощения.
   – Ага, – съерничал Этцер, – так уж оно повелось: либо основы военной подготовки, либо стриптиз.
   – Мужской топлесс не считается. А почему тебя это беспокоит, Кайман? Ты до сих пор помнишь? Вообще-то я танцевал для девушек… Впрочем, я не о том, – поторопился Птиц, ибо выражение раскосого кайманова глаза сделалось нехорошо. – Север, помнишь военрука?
   – Не напоминай мне про военрука! – возопил Север. – Я ж до сих пор во сне ржу, как вспомню!
   – И главное, мы же ничего особенного не сделали… – вкрадчиво пропел Синий Птиц, любуясь собой и воспоминаниями.
   Внезапно Шеверинский посерьезнел.
   – Нда, – задумчиво сказал он. – Знаете, я ведь только сейчас понимаю, сколько ж они от нас претерпели.
   – Работа их такая – претерпевать, – отмахнулся Димочка.
   – Нет, – нахмурился Север. – Вот как поеду в Эрэс, пойду и извинюсь. Скажу – прости нас, идиотов, Сан Саныч, мы ж не со зла. Детство в заднице играло.
   Димочка фыркнул. Усмехнулся скептически.
   Вспомнилось.
   …Сан Саныч сидел в приемной «взрослого» психотерапевта, работавшего с преподавателями и студентами; Синий Птиц его, Тан Ай Сена, знал только издалека, и в этой приемной никогда не был. Сначала подумал, что его сейчас выставят, но позади вышагивала сама Ратна, и вроде не должны были.
   – Извинись, – сквозь зубы сказала директриса, неласково толкнув Птица в плечо. Птиц обиделся, но что-то вроде стыда все же испытывал в тот момент, и потому про обиду забыл.
   На диване под традесканцией сидел незнакомый старый человек. Больной и разбитый, с розовыми воспаленными глазами, с мокнущими веками. Сидел, подобравшись, точно боялся всего кругом, от Ратны до традесканции. Потребовалось немало времени, чтобы понять – это и есть страшный военрук. Из него как скелет вынули.
   – Извините, – полупрезрительно сказал Птиц.
   – Простите его, Сан Саныч, – сказала Ратна. Димочка никогда не думал, что у стальной Данг может дрогнуть голос.
   – Да понимаю я всё, – сказал незнакомый человек покорно и горько. – Пролетала мимо райская птичка… поточила птичка железный клювик…
   Он достал сигарету, зажигалку: тоже удивительно, запрещалось курить в присутствии детей. Начал щелкать кнопкой, пытаясь высечь огонек, но дрожащие пальцы соскальзывали.
   И Димочка потянулся к нему волей. Неосознанно, желая не столько помочь, сколько прекратить раздражавшее мельтешение. Пусть закурит поскорей…
   Пальцы директрисы впились в плечо, как ястребиные когти. С одной стороны, как поезд, врезался гнев Ратны, а с другой – дикий животный ужас человека, который уже не был свирепым военруком Сан Санычем, а был кем-то другим. Мурашки побежали по спине. Димочка встряхнулся, оскорбленно покосился на Данг-Сети, и прошипел: «Я же зажигалку!»
   Когти разжались.
   Военрук курил. Мелко-мелко, как девчонка украдкой, не затягиваясь; набирал в рот дыма и выталкивал. Глаза его странно блуждали.
   Он не ушел потом из Райского Сада, как предполагал Димочка. Тан Ай Сен ли, или уговоры бабы Тиши и местры Ратны, дополненные безмолвной песней, сделали свое дело, но Сан Саныч остался преподавать. Только мальчиков третьего корпуса, корректоров, больше не пытались учить строевому шагу.
   Афоризм о железных клювах Димочке пришелся по сердцу.
 
   Лилен тосковала.
   Уральцы вспоминали славные свершения школьных лет, и, казалось, совсем забыли о деле. Рассказывались байки, но для Лилен они были чужие, в каждую требовалось долго вникать, и она скоро устала. А тут еще и сленг, коверкавший язык настолько, что мало в ушах не шумело от усилий понять. Чем больше личного было в теме беседы, тем больше оказывалось сленга. «Шифроваться не надо, – уныло думала девушка. – Птичий язык…»
   И Север тоже как будто забыл о ней. Как будто все кончилось, не начавшись.
   От нахлынувшего одиночества ей снова вспомнились родители. И Малыш. Наверно, реши она рассказать, что о ней думает Дельта, или почему мама волновалась, видя её спящей в гнезде Нитокрис, для семитерран эти истории оказались бы так же странны и непонятны, как ей – их уральские анекдоты.
   …Летит Бабушка в Эрэс из Степного. Что делают в первом корпусе? С воплями и грохотом, затоптав лектора – не со злости, а просто от буйства – вылетают на улицу, несутся по парку и влезают на забор, что по периметру. Что делают во втором корпусе? Стройно, организованно, полностью игнорируя лектора, встают и выходят, организованно угоняют грузовой кар, снимают блок скорости и летят навстречу.
   – Сразу видно, не наш человек придумывал, – комментировал Кайман. – Кар должен быть угнан заранее и находиться в нычке!
   Что делают в третьем корпусе? Спокойно занимаются своими делами.
   – …к нам – придут, – завершал Димочка с таким неподражаемым чувством собственного превосходства, что ему хотелось дать пинка. И еще сильнее хотелось, когда он без перехода (соотечественники, очевидно, привыкли, а Лилен еще нет) сообщал: – Но не поэтому, друзья мои, не поэтому ни одна женщина не в силах мне отказать…
   Север косовато ухмылялся; Птиц заканчивал:
   – А потому, что девушки любят сладкое… – и встряхивал волосами.
   «И какой он натурал? – неприязненно подумала Лилен. – Он еще больше девочка, чем я».
   «Он – лесбиян», – ответил ей непонятно кто, и сначала Лилен растерялась и перепугалась, а потом вспомнила, что рядом Дельта и вроде-как-почти-мастер Крокодилыч.
   Кайман перехватил ее взгляд и подмигнул нормальным глазом.
   – Кстати, – сказал он, – мы вообще зачем собрались? А то, я чувствую, таким манером скоро на пляж пойдем.
   Меру благодарности, охватившей Лилен, невозможно было передать словами – и она транслировала ее через Дельту, чистым ощущением, на драконий манер. Дельта, не поднимая головы с пола, негромко зачирикал и шевельнул хвостом. Юрка улыбнулся.
   – А что неясно-то? – удивился Солнце. – Двое корректоров, у которых в сумме – тридцатка… Батя сказал «набело», значит, будет набело.
   – Кстати, о двух корректорах, – начала Таисия, и голос ее был точно мензурка, в которую медленно льют серную кислоту. – А где Света?
   – Да в кино она, – махнул рукой Костя. – Достал я ее…
   – Пятый час в кино?
   Полетаев хрустнул челюстью.
   – Крокодилыч, – сказал он. – Ну-ка позвони. На меня-то она сердится…
   Пауза.
   Димочка медленно облизал губы. Стал застегивать сверкающую под солнцем рубашку. Встал. Лилен почувствовала, как сжимаются мышцы ее пресса – сами собой, точно в судороге, без ее воли. Что-то под диафрагмой дрожало и ныло, по телу пошел озноб.
   – Света?.. – окликнул Юра. – Светик?
   Включилась голограмма.
   – Здравствуйте. Я нашла этот браслетник, извините, – сказала полная немолодая женщина с перекинутой через плечо косой. – Кому его можно отдать? И как?
   – А где нашли? – сориентировалась Таис, пока Полетаев грыз прядь волос, а Этцер пытался проморгаться.
   – В кинотеатре «Авалон». В зеленом зале, под креслом. Как его отдать? Мне чужого не нужно.
   Таис договаривалась – быстро, по-деловому.
   – Спокойней, – сказал Север, хоть по интонации было ясно, что не очень-то искренне его утешение, – ну, потеряла.
   – Дурак, – уронил Синий Птиц. – Мы ничего не теряем, если не хотим… Тася, спроси – когда?
   Женщина не помнила точно. Но она пришла на «Хильдегарду, пророчицу». Солнце полез в ресторанный дисплей: смотреть расписание сеансов.
   – После «Оленьего следа». Два часа назад. Он был выключен…
   У Лилен началось колотье в пальцах рук. Потекло выше, до самых локтей. Руки и ноги казались ватными. Судорога в животе становилась все сильнее, неведомая сила сгибала Лилен в дугу, девушку било как в лихорадке. Было уже почти больно, и очень страшно: она не знала, что это, отчего, и как пойдет дальше.
   – Север, – она хотела прошептать, чтобы не привлекать лишнего внимания, но вместо этого всхлипнула. – Север, что это такое?!
 
   …А к Ваське Волшебная Бабушка не пришла.
   И однажды, пару лет спустя, он улетел в своей коляске высоко и далеко, к самой ограде парка при лечебнице. Завис, глядя на закат. Дело было после ужина, браслетник он отключил, чтобы не доставали; искать его стали только заполночь и нашли к утру. Он сидел с открытыми глазами и улыбался.
   Когда Света узнала об этом, то подумала, что, наверное, должна поплакать. Но у нее уже очень давно не получалось. И тогда не получилось.
   И сейчас – тоже.
   В детстве ей довелось подружиться с длинным списком лекарств, чувствительность организма ко многим веществам оказалась сниженной. Наверно, прийти в себя она должна была только теперь, но помнила не только коридоры, по которым ее несли – что за проклятая судьба такая, иные женщины мечтают, чтоб их на руках носили, а ее вечно таскают, надоело! – даже машину помнила. Смутный блеск надписи «Искра» на приборной доске. В тяжелом сне Свете казалось, что она дома, на Урале, и ведет, как всегда, Юрка, а рядом должен был сидеть Солнце, большой, добрый, смелый, но не чувствовалось почему-то привычной силы – силы энергетика, которой он делится с ней…
   В этот раз она просыпалась особенно долго и трудно.
   И все-таки проснулась задолго до конца пути.
   Они разозлились.
   Потому что испугались. Им некуда отступать.
   Света сидела и думала обо всем этом. Думать получалось плохо, потому что она жутко мерзла. Проклятая курортная зона. Надо же было надеть мини-юбку и топик с открытой спиной… вдобавок ремешки на сандалиях порвались, и стопы выскальзывали на бетонный пол. Зябкая сырость ползла от него вверх.
   Сидеть на холодном ужасно вредно. Но стоять в порванных туфлях с высокими каблуками – невозможно.
   Света съежилась, подтянув пятки к самому заду и с силой обхватив колени. Так получалось сохранить чуть-чуть тепла в животе. Потекли сопли. Она зашмыгала носом и уткнула его между колен. Пальцы посинели, тело начало затекать от противоестественной позы. Света подумала, что вроде как надо двигаться, зарядку, что ли, сделать. Читала про людей в холодных карцерах. Но распрямиться, стать босыми ногами на лед, отдать последнее сбереженное тепло не было сил.
   Потом осенило. Она закусила губу и дрожащими пальцами стала распутывать длинные косы. Медный водопад окутал ее, золотистые, выгоревшие кончики волос легли на пол. Стало самую малость теплей. И уверенней.
   Место это было похоже на гараж. Только очень чистый, очень пустой и ярко освещенный. Белая штукатурка, светящийся потолок и тяжелые широкие ворота. Где-то наверняка пряталась сенсорная камера.
   Хотя бы гадать, кто это и что это, не приходилось.
   Но вот зачем…
   Света сунула пальцы под мышки. Плотно зажмурилась: глаза болели.
   И как?!
   Она неспроста гордилась собой: Птица, ни разу не упускавшая песен. Ни единого разу. Даже когда только училась. Инструкторши смотрели на нее большими глазами. Тихорецкая – девочка-звезда. Даже Синий Птиц упускал песни, потому что Птиц циклотимик, и у него бывают депрессии. Даже Ратна-Жемчуг, и на то есть причины, о которых не говорят. Сама Бабушка упускала, потому что силы человеческие небезграничны, а неотложных дел слишком много.
   Но не Флейта.
   Спустившись с лестницы ресторана, Флейта спела себе безопасность, спокойное возвращение к своим. Спела неудачу тем, кто попытается причинить ей зло. Спела благополучие.
   И, заснув на безобидно-скучном фильме, проснулась в темных коридорах судоремонтного завода.
   А может, и не завода.
   Она не помнила, когда у нее отобрали браслетник. Наверное, была в обмороке… кто-то уносил ее из зала, и люди, должно быть, думали, что несет спящую дочь…
   Плакать Света разучилась в тот день, когда узнала, что умрет тринадцати лет отроду. Ничего не переменилось с тех пор. Смерть опаздывала на четыре года; каждый день – подарок, и попробуй забыть, чей… Алентипална не хотела отпускать Свету на оперативную работу, говорила, что гораздо лучше лечить, дарить жизнь, отгонять беду, но самой Алентипалне по большей части приходилось заниматься не этим. Трудный был выбор – порадовать Бабушку или помочь ей.
   Она слишком давно стала взрослой.
   Мысль придала сил.
   Тихо, в отдалении, вновь зазвенели, поплыли слова первого инструктажа – главное правило райской птицы, ее железный клюв и стальные когти. Выучи назубок: нет человека, у которого не может заболеть голова, и нет машины, которая не может выйти из строя… не бойся. Этот мир – на твоей стороне.
   Пусть рядом нет Солнца. И без Каймана будет плохо. Но кое-что она сумеет и в одиночку.
   Только сначала надо подумать.
   Ватная, кисельная, густая стояла тишина. Казалось, вот-вот начнет она падать с потолка хлопьями, превращаться в снег, и покроет пол слоем легкой мертвой штукатурки, холодной как лед. Ногти на ногах стали лиловые, точно накрашенные. Спина болела.
   …и зачем им живой корректор?
 
   – Кто бы сказал – я бы не поверил, – проронил Кайман, изучающе глядя на Лилен.
   – Что?! – жалобно пискнула она, обхватив себя за бока.
   Таисия просила счет. Ей пришлось вызывать обслугу через принесенный дисплей: вопреки человеческой природе и всем правилам ресторанных работников, официантов «Пелагиали» совершенно не интересовала компания уральцев с боевым нуктой в роли светского пекинеса. Форс-мажор ли возник, просто заболтались друг с другом – всякие были вероятности, и одна из них реализовалась.