Страница:
— И когда Фулкари отказала тебе, это выглядело так, словно ты второй раз потерял Ситель? — спросила она. В ее голосе уже не было иного чувства, кроме простого любопытства. Она сама удивилась, насколько быстро улетучился ее гнев.
— Нет. Нет. Нисколько не похоже, — ответил Деккерет. — Ситель была мне как сестра, я никогда не женился бы на ней. Когда ты отказала мне — а я знал, что так и будет, ты уже дала мне это понять миллионом различных намеков, — это разорвало мне душу, потому что я знал, что теряю тебя. И я видел, как мое первоначальное безумное намерение использовать тебя как воплощение Ситель шаг за шагом привело меня к настоящей любви к тебе, к реальной живой женщине, которая, как выяснилось потом, не хотела стать моей женой. Я потратил впустую три года наших жизней, Фулкари. Вот чего мне действительно жаль. То, что сначала привлекло меня к тебе, было фантазией, миражом, блуждающим огоньком в ночи, но я оказался в плену у этого миража так же прочно, как если бы меня посадили в железную клетку, и я просидел в этой клетке достаточно долго для того, чтобы влюбиться в настоящую Фулкари, которая оказалась не способна ответить мне любовью на любовь, так что все впустую, Фулкари, все впустую…
— Это не так, Деккерет. — Она говорила твердо и спокойно смотрела ему в глаза. В ней не осталось ни следа гнева. А на его место пришла новая уверенность.
— Ты со мной не согласна?
— Может быть, для тебя и впустую. Но не для меня. Все чувства, которые я питала к тебе, были реальными. Они и сейчас не изменились. — Фулкари на мгновение умолкла, чтобы глотнуть воздуха, а затем смело ринулась вперед. Терять ей было нечего. — Я люблю тебя, Деккерет. И не потому, что ты напоминаешь мне о ком-нибудь другом
Он ошалело уставился на нее.
— Ты меня все еще любишь?
— А я тебе когда-нибудь говорила, что перестала?
— Всего лишь несколько минут тому назад ты была в настоящей ярости, когда я сообщил тебе, что первоначально увлекся тобой из-за образа Ситель, который хранился в моей памяти.
— А какой женщине было бы приятно услышать подобное? Но почему я должна придавать этому какое-либо значение? Ситель давно нет на свете. Как давным-давно не существует и того мальчика, который мог быть или не быть влюблен в нее — даже в этом он не был уверен. Но ты и я, мы оба здесь.
— Чего бы то ни стоило? — недоверчиво спросил Деккерет.
— Возможно, это и впрямь обойдется недешево, — отозвалась Фулкари. — Знаешь что, Деккерет, скажи мне только одно: насколько трудно, по твоему собственному мнению, быть женой короналя?
14
Часть третья
1
— Нет. Нет. Нисколько не похоже, — ответил Деккерет. — Ситель была мне как сестра, я никогда не женился бы на ней. Когда ты отказала мне — а я знал, что так и будет, ты уже дала мне это понять миллионом различных намеков, — это разорвало мне душу, потому что я знал, что теряю тебя. И я видел, как мое первоначальное безумное намерение использовать тебя как воплощение Ситель шаг за шагом привело меня к настоящей любви к тебе, к реальной живой женщине, которая, как выяснилось потом, не хотела стать моей женой. Я потратил впустую три года наших жизней, Фулкари. Вот чего мне действительно жаль. То, что сначала привлекло меня к тебе, было фантазией, миражом, блуждающим огоньком в ночи, но я оказался в плену у этого миража так же прочно, как если бы меня посадили в железную клетку, и я просидел в этой клетке достаточно долго для того, чтобы влюбиться в настоящую Фулкари, которая оказалась не способна ответить мне любовью на любовь, так что все впустую, Фулкари, все впустую…
— Это не так, Деккерет. — Она говорила твердо и спокойно смотрела ему в глаза. В ней не осталось ни следа гнева. А на его место пришла новая уверенность.
— Ты со мной не согласна?
— Может быть, для тебя и впустую. Но не для меня. Все чувства, которые я питала к тебе, были реальными. Они и сейчас не изменились. — Фулкари на мгновение умолкла, чтобы глотнуть воздуха, а затем смело ринулась вперед. Терять ей было нечего. — Я люблю тебя, Деккерет. И не потому, что ты напоминаешь мне о ком-нибудь другом
Он ошалело уставился на нее.
— Ты меня все еще любишь?
— А я тебе когда-нибудь говорила, что перестала?
— Всего лишь несколько минут тому назад ты была в настоящей ярости, когда я сообщил тебе, что первоначально увлекся тобой из-за образа Ситель, который хранился в моей памяти.
— А какой женщине было бы приятно услышать подобное? Но почему я должна придавать этому какое-либо значение? Ситель давно нет на свете. Как давным-давно не существует и того мальчика, который мог быть или не быть влюблен в нее — даже в этом он не был уверен. Но ты и я, мы оба здесь.
— Чего бы то ни стоило? — недоверчиво спросил Деккерет.
— Возможно, это и впрямь обойдется недешево, — отозвалась Фулкари. — Знаешь что, Деккерет, скажи мне только одно: насколько трудно, по твоему собственному мнению, быть женой короналя?
14
— Мой лорд? — вопросительно произнес Теотас из-за порога.
Он стоял в открытых дверях официального кабинета короналя, просторной комнаты с огромным окном, из которого открывался захватывающий дух вид на неимоверную пропасть, над которой проходило это крыло Замка.
Когда Теотас попросил об аудиенции, Деккерет предложил ему прийти в новый кабинет в Длинном зале Метираспа, которым он в последнее время постоянно пользовался Но Теотасу это показалось очень неприятным Это было неправильно. Именно эту комнату он всегда связывал с величием и мощью лорда короналя. Во время царствования Престимиона он много раз посещал здесь короналя в дни кризисов, которых так много пришлось на долю его старшего брата Вопрос, который он хотел обсудить с лордом Деккеретом, имел высочайшую важность, и именно в этой комнате, только в ней, он хотел его обсуждать. Как правило, мало кто решается выдвигать короналю свои условия. Однако Деккерет милостиво пошел навстречу его просьбе.
— Входите, Теотас, — сказал Деккерет. — Садитесь.
— Мой лорд, — повторил Теотас и сделал приветственный знак Горящей Звезды.
Корональ сидел за роскошным старинным столом, вырезанным из цельного комля красного палисандрового дерева с естественным узором волокон, похожим на Горящую Звезду — эмблему, которую коронали использовали со времен лорда Дизимаула на протяжении уже пятисот, если не больше лет Теотас почувствовал нечто вроде шока, увидев лорда Деккерета сидящим за тем самым столом, за которым столько лет работал лорд Престимион Но этот шок был ему нужен.
Ему было очень важно при каждой возможности напоминать себе о великой перемене, происшедшей не так давно в жизни империи, о том, что Престимион переехал в Лабиринт, чтобы стать понтифексом, что роскошный стол, который до Престимиона принадлежал лорду Конфалюму, а до Конфалюма лорду Пранкипину, теперь принадлежал лорду Деккерету.
Деккерет хорошо смотрелся за этим столом; по правде говоря, лучше, чем Престимион. Стол всегда казался слишком большим для низкорослого Престимиона, зато высокая массивная фигура Деккерета прекрасно гармонировала с его внушающими почтение размерами. Он был одет в традиционные королевские одежды зеленого и золотого цветов, подбитые горностаем, и излучал такую силу и уверенность, что донельзя утомленный, дошедший почти до предела своей силы и выносливости Теотас внезапно почувствовал себя старым и слабым рядом с этим человеком, который был всего лишь на несколько лет моложе его.
— Ну, что ж, — произнес Деккерет. — Так-так…
— Так-так… — словно эхо, откликнулся Теотас.
— У вас очень усталый вид, Теотас Динитак сказал мне, что в последнее время вы очень плохо спите
— Я предпочел бы не спать вообще. Когда я все же засыпаю, меня преследуют ужасные кошмары, настолько ужасные, что я не в силах поверить, что они явились порождением моего сознания.
— Например?
Теотас помотал головой.
— Нет смысла даже пытаться. Мне было бы трудно описать это. После пробуждения в моей памяти сохраняется не так уж много подробностей, а в основном остается ощущение, что я приобрел ужасающее знание. Я вижу странные отвратительные пейзажи, монстров, демонов. Но не буду и пытаться рассказывать о них. То, что кажется настолько ужасающим самому сновидцу, не может иметь власти ни над кем другим. К тому же, мой лорд, я пришел сюда не для того, чтобы говорить о своих снах. Дело касается моего предполагаемого назначения на пост Верховного канцлера.
— И что же вы хотите мне сказать? — спросил Деккерет настолько холодным и небрежным тоном, что собеседнику должно было сразу же стать ясно: корональ ожидал обсуждения именно этой темы. — Я хочу напомнить вам, Теотас, что я до сих пор не получил от вас формального согласия занять этот пост.
— И не получите, — ответил Теотас— Я пришел, чтобы просить вас исключить мое имя из числа возможных кандидатов.
Деккерет совершенно явно был готов к такому повороту событий. Голос короналя оставался все таким же ровным и спокойным.
— Неужели вы думаете, Теотас, что я выбрал бы вас, если бы не считал самым подходящим человеком на эту должность?
— Я прекрасно это понимаю. И испытываю глубочайшее сожаление из-за того, что не могу принять эту великую честь Но тем не менее не могу.
— Можно ли мне узнать причину?
— Я должен объяснять, мой лорд?
— Нет, я не обязываю вас. Но все же был бы рад получить какое-то объяснение.
— Мой лорд…
Теотас не мог заставить себя говорить дальше, страшась того, что могло у него вырваться. Он ощущал, как где-то в глубине его существа ворочается его всем известная вспыльчивость, которой еще так недавно многие опасались. Почему бы Деккерету просто не забрать назад свое предложение и не позволить ему уйти? Но сила его гнева за последнее время очень сильно ослабла под гнетом усталости, нараставшей вместе с отчаянием. Сейчас он видел в своей душе одно лишь бессильное раздражение; впрочем, и оно быстро прошло, оставив его слабым, опустошенным и оцепеневшим.
Он закрыл лицо ладонями, немного посидел так, а потом снова повторил тихим невнятным голосом:
— Мой лорд… —Деккерет ждал, не говоря ни слова. — Мой лорд, вы видите, каким я стал? Как я себя веду? Разве это тот самый Теотас, которого вы помните? Разве таким я был хотя бы шесть месяцев тому назад? Разве я похож на человека, способного выполнять обязанности Верховного канцлера царства? Разве вы не видите, что я наполовину выжил из ума? Больше чем наполовину. Только глупец мог бы назначить столь неуравновешенного человека, как я, на такой важный пост. А вы отнюдь не глупец.
— Теотас, я вижу, что у вас очень больной вид. Но болезни излечиваются. Вы уже обсуждали вопрос отказа от поста с его величеством, вашим братом?
— Ни в коем случае. Я не вижу ни малейшей необходимости обременять Престимиона моими неприятностями.
— Если бы Божество наделило меня братом, — сказал Деккерет, — я думаю, что был бы готов, что желал бы услышать о любых его неприятностях в любой час дня или ночи. И, думаю, Престимион относится к этому точно так же.
— И все же я не поеду к нему. — Это становилось уже настоящим мучением. — Во имя Божества, Деккерет, прошу вас! Найдите себе какого-нибудь другого Верховного канцлера и позвольте мне покончить с этим! На мне свет клином не сошелся.
Корональ, похоже, понял, наконец, насколько сильно Теотас страдает.
— Свет не сошелся ни на ком, в том числе и на понтифексе и коронале. И я отзову свое предложение, раз уж вы не оставляете мне иного выбора.
— Благодарю вас, мой лорд, — Теотас поднялся, собираясь уйти.
Но Деккерет не отпустил его.
— Тем не менее я должен сообщить вам, что Динитак уверен: эти ваши ночные кошмары, которые, судя по вашему состоянию, и впрямь должны быть ужасными, вовсе не являются порождением вашего собственного мозга. Он считает, что их вкладывают в ваше сознание извне, и что это может делать Барджазид, один из его родственников, используя какую-то разновидность контролирующего мысли шлема — вроде того, что мы некогда использовали против Дантирии Самбайла.
У Теотаса перехватило дыхание.
— Неужели такое возможно?
— Как раз сейчас Динитак ищет доказательства своей теории. И если окажется, что она имеет под собой реальную почву, то предпримет необходимые действия.
— Я ничего не понимаю, мой лорд. Почему кому бы то ни было понадобилось посылать мне дурные сны? Думаю, что ваш друг Динитак понапрасну тратит время.
— Этого тоже нельзя исключить. Тем не менее я поручил ему исследовать происходящее.
Теотас почувствовал, что его силы совсем на исходе. Он был должен положить конец всему этому разговору.
— Независимо от того, что он найдет, это никак не скажется на состоянии наших затруднений, — резко сказал он. — Настоящая проблема это то, что случилось с моим браком. Вы знаете, я полагаю, что Фиоринда находится в Лабиринте вместе с Вараиль?
— Да.
— Ее присутствие там так же важно для Вараиль, как и мое здесь, по вашим словам, для вас. Но, мой лорд, я не в силах долго жить вдали от нее. Здесь имеется только единственное решение: один из нас должен отказаться от предложения монарха. А я всю жизнь придерживался одного правила: желания и потребности Фиоринды всегда стоят выше моих. Поэтому я не стану вашим Верховным канцлером.
— Вы можете изменить свое мнение на этот счет после того, как мы избавим вас от этих сновидений, — сказал Деккерет. — Отказаться от поста Верховного канцлера это не то, что выпить бокал вина. Я обещаю вам, что освобожу вас от этой обязанности, если вы, даже после того как сновидения прекратятся, останетесь в убеждении, что не желаете занимать этот пост. Возможно, нам не стоит до тех пор принимать окончательное решение?
— Вы непреклонны, мой лорд. Но и я тоже. Есть сны или нет, но я хочу быть вместе со своей женой, а она хочет быть с Вараиль в Лабиринте.
Он снова направился к двери.
— Давайте отложим решение еще на одну неделю, — сказал Деккерет. — Мы встретимся с вами снова ровно через семь дней, и, если вы останетесь при своем убеждении, я поставлю на этот пост другого человека. На это вы можете согласиться? Всего одна неделя!
Упорство Деккерета было просто чудовищным. Теотас больше не мог переносить всего этого.
— Как вам будет угодно, мой лорд, — пробормотал он. — Да, через неделю. Как вам будет угодно. — Он торопливым движением сделал знак Горящей Звезды и выскочил из комнаты, прежде чем корональ успел сказать что-нибудь еще.
Той ночью Теотас бодрствовал уже несколько часов. Он был настолько измучен, что ему было трудно даже заснуть, и уже начал надеяться, что в этот раз получит пощаду, что выдержит ночь от полуночи до рассвета, не погружаясь даже на мгновение в царство снов. Лучше не спать вообще, думал он, чем выносить ту пытку, в которую превратились его сновидения.
И все же он, сам того не замечая, перешел от бессонницы возбуждения к сонному оцепенению. Не было никакого внезапного перехода от состояния к состоянию, никакого ощущения перехода. И все же он каким-то образом оказался в еще одном странном месте, где — он знал это наперед, — ему придется претерпеть новые муки.
По мере того как он углубляется в окружавшую его местность, начинает проявляться существующая там мощь; она проявляет свое существование постепенно, но неуклонно, усиливаясь с каждым его шагом, наваливаясь на него сначала немного, затем сильнее, а затем еще сильнее — гораздо сильнее.
А затем Теотас оказывается полностью подчинен мощи этого места. Вокруг него виднеются какие-то серые широколистные приземистые кусты с толстыми стеблями. Их то и дело закрывают густые клубы тумана. Все здесь какое-то бесцветное; оттенков будто вовсе не существует. А от земли исходит ужасная сила, тяга притяжения, с неумолимой жестокостью наваливающаяся на все части его тела. Его веки кажутся свинцовыми. Щеки отвисают. Живот тянет вниз. Горло ощущается как свободно болтающийся мешок. Кости гнутся от тяжести. Он бредет на подгибающихся коленях. Сколько он весит здесь? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Он немыслимо тяжел. Ему тяжело. Тяжело.
Эта тяжесть все теснее прижимает его к земле. Каждый раз, когда он приподнимает ногу, чтобы сделать еще один шаг, он слышит пульсирующий звук, которым планета протестует против этого разделения. Он знает, что кровь в одрябших артериях его груди стала темной и густой. Он чувствует, что ему на плечи давит чудовищный железный горб. И все же он идет вперед. Ведь должна же эта местность иметь хоть какие-то пределы!
Но она, похоже, не имеет их вовсе.
Теотас останавливается и опускается на колени, чтобы выровнять дыхание. На глаза наворачиваются слезы облегчения оттого, что тяжесть, сгибающая его тело, немного слабеет. Медленные слезы, словно капли ртути, скатываются по его щекам и с отчетливым звуком ударяются в землю.
Почувствовав, что готов идти дальше, он пытается подняться.
Четыре попытки оказываются безуспешными. Лишь с пятого раза он, раскачавшись всем телом, упираясь костяшками рук, все же поднимается, встает относительно прямо и чувствует, как начинает сжиматься позвоночник, слышит, как скрипит шея… Еще один рывок Он стоит. Он пытается перевести дух. Он бредет вперед. Он находит дорожку, по которой недавно шел; на ней следы его ног, впечатавшиеся в песчаную почву почти на целый дюйм. Он старательно устанавливает ступни в следы и отправляется дальше.
Сила притяжения продолжает нарастать. Каждый вздох требует напряжения всех сил. Его ребра, стиснутые страшной тяжестью, не желают разворачиваться; его легкие слипаются, словно пустые бурдюки. Щеки, кажется ему, уже отвисли настолько, что касаются плеч. В груди лежит огромный валун. И с каждым мгновением становится все хуже и хуже. Он знает, что если останется здесь надолго, то его просто сплющит. Его будет сплющивать до тех пор, пока от него не останется ничего, кроме тонкой пленки на пыльной земле.
А дела идут все хуже и хуже. Он больше не может держаться вертикально. Голова у него оказывается слишком тяжелой, и масса черепа все сильнее сгибает его спину, позвонки со скрежетом трутся друг о друга. Он мечтает лечь и вытянуться, но знает, что если он это сделает, то больше не сможет подняться.
Небо над ним опускается все ниже. Серый щит ложится на спину. Его колени больно ударяются о землю. Он ползет… ползет… ползет… ползет…
«Помогите! — кричит он. — Фиоринда! Престимион! Абригант!»
Его слова — словно свинцовые шарики. Они вываливаются из его рта и тут же падают наземь.
Он ползет.
Он чувствует ужасную боль в боку. Он боится, что у него лопнули кишки. Кости в локтевых и коленных суставах начинают расходиться. Он ползет… ползет…
Ползет…
«Прес… ти… ми… он!»
Вместо имени слышится невнятное бормотание. Его глотка окаменела. Его глаза окаменели. Его губы окаменели. Он ползет. Его руки глубоко уходят в землю. Он с великим трудом вытаскивает их обратно. Он теряет последние силы. Он погибнет. Это конец — он умрет медленной и отвратительной смертью. Серый плащ неба стремится раздавить его. Он заперт между землей и воздухом. Все немыслимо тяжело. Тяжело… тяжело… тяжело… Он ползет. Он видит только жесткую голую почву в восьми дюймах от своего лица.
А затем перед ним в воздухе чудесным образом возникают ворота, мерцающий золотой овал — совсем рядом.
Теотас знает, что если он сможет добраться до них, то освободится из царства невыносимой тяжести. Но он не уверен, хватит ли его на это. Каждый дюйм, который он преодолевает, воспринимается как триумфальная победа над непримиримыми силами.
Он стремится к ним. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом он тащит себя вперед, цепляясь за землю, вонзая в нее ногти и подтаскивая свое невозможно тяжелое тело ближе к этим золотым воротам, и вот овал парит в воздухе совсем рядом с ним, а он просовывает руки в его оправу, невероятным усилием поднимается на ноги и пропихивает в овал одно плечо, затем голову, шею, потом каким-то образом ему удается поднять одну ногу и перенести ее через порог. И он оказывается на той стороне. Он чувствует, что падает, но падает с высоты каких-нибудь двух футов, растягивается во весь рост на мощеной поверхности и лежит, жадно хватая ртом воздух.
Здесь, с другой стороны, его вес оказывается нормальным. Здесь реальный мир. Он все еще спит, но чувствует тем не менее, что покинул свою спальню и бродит по каким-то внешним пределам Замка.
Все вокруг кажется ему незнакомым. Он видит шпили, амбразуры, отдаленные башни. Он находится на узкой извилистой дорожке, которая, кажется, ведет вверх, заворачиваясь спиралью вокруг какой-то высокой, отдельно стоящей постройки Замка, но он никак не может припомнить, что это. Черное небо полно ослепительно яркими звездами, а невысоко над горизонтом холодно светят две или три луны. Он продолжает подниматься вверх. Ему представляется, что он слышит страшный вой ветра, бьющегося о вершину Горы, хотя отлично знает, что на этих благословенных высотах такого звука быть не может.
Мощенная гладким камнем тропа, по которой он идет, становится все круче и все больше сужается. Невысокие ступени под его ногами растрескались и перекосились, как будто здесь никто не ходил несколько сотен лет, и кладка брошена на произвол судьбы, чтобы спокойно разрушаться от времени. Ему кажется, что он взбирается по наружной стороне одной из наблюдательных вышек, выстроенных в дальних углах Замка, взбирается по устрашающе ненадежной тропе, по обе стороны которой открываются бесконечно глубокие обрывы. Он начинает немного тревожиться.
Но он лишен возможности вернуться. Подъем по этой тропе подобен восхождению по гребню, украшающему спину какого-то гигантского чудовища. Дорожка здесь слишком узка для того, чтобы он мог повернуться, так что отступить, попробовать спуститься обратно просто невозможно. Он ощущает, что его тело начинает покрываться холодным как лед потом.
Он минует крутой поворот, и небо внезапно заполняет Великая Луна. Этой ночью она в половинной фазе — ослепительно яркий гигантский полумесяц, нацелившийся в него своим острым рогом. В свете его леденящего пламени он видит, что карабкался на шпиль, торчащий поодаль от всех строений колоссального Замка, и почти добрался до его верхушки. Далеко справа от себя он видит то, что ему представляется крышами внутреннего Замка. Слева — только черная пропасть.
Дороги выше отсюда нет. И повернуть назад здесь тоже невозможно. Он может только, дрожа, стоять здесь, на этом ненадежном уступе, по которому хлещет воющий ветер, и ожидать пробуждения. А еще он может поступить по-другому: шагнуть в пустоту и плыть вниз, к тому, что ждет его там.
Да. Именно это он и сделает.
Теотас поворачивается налево и смотрит в темноту, а затем он поднимает ногу над чуть заметным барьером, обозначающим край дорожки, и переступает через него.
Но это совсем не сон. Он действительно падает.
Теотаса это не волнует. Это похоже на полет. Прохладный воздух треплет его волосы, будто гладит. Он будет падать, и падать, и падать, тысячу футов, десять тысяч, и, возможно, долетит до самого подножия Замковой горы; когда же он достигнет подножия, то — он хорошо это знает — его ждет покой. Наконец-то. Покой.
Он стоял в открытых дверях официального кабинета короналя, просторной комнаты с огромным окном, из которого открывался захватывающий дух вид на неимоверную пропасть, над которой проходило это крыло Замка.
Когда Теотас попросил об аудиенции, Деккерет предложил ему прийти в новый кабинет в Длинном зале Метираспа, которым он в последнее время постоянно пользовался Но Теотасу это показалось очень неприятным Это было неправильно. Именно эту комнату он всегда связывал с величием и мощью лорда короналя. Во время царствования Престимиона он много раз посещал здесь короналя в дни кризисов, которых так много пришлось на долю его старшего брата Вопрос, который он хотел обсудить с лордом Деккеретом, имел высочайшую важность, и именно в этой комнате, только в ней, он хотел его обсуждать. Как правило, мало кто решается выдвигать короналю свои условия. Однако Деккерет милостиво пошел навстречу его просьбе.
— Входите, Теотас, — сказал Деккерет. — Садитесь.
— Мой лорд, — повторил Теотас и сделал приветственный знак Горящей Звезды.
Корональ сидел за роскошным старинным столом, вырезанным из цельного комля красного палисандрового дерева с естественным узором волокон, похожим на Горящую Звезду — эмблему, которую коронали использовали со времен лорда Дизимаула на протяжении уже пятисот, если не больше лет Теотас почувствовал нечто вроде шока, увидев лорда Деккерета сидящим за тем самым столом, за которым столько лет работал лорд Престимион Но этот шок был ему нужен.
Ему было очень важно при каждой возможности напоминать себе о великой перемене, происшедшей не так давно в жизни империи, о том, что Престимион переехал в Лабиринт, чтобы стать понтифексом, что роскошный стол, который до Престимиона принадлежал лорду Конфалюму, а до Конфалюма лорду Пранкипину, теперь принадлежал лорду Деккерету.
Деккерет хорошо смотрелся за этим столом; по правде говоря, лучше, чем Престимион. Стол всегда казался слишком большим для низкорослого Престимиона, зато высокая массивная фигура Деккерета прекрасно гармонировала с его внушающими почтение размерами. Он был одет в традиционные королевские одежды зеленого и золотого цветов, подбитые горностаем, и излучал такую силу и уверенность, что донельзя утомленный, дошедший почти до предела своей силы и выносливости Теотас внезапно почувствовал себя старым и слабым рядом с этим человеком, который был всего лишь на несколько лет моложе его.
— Ну, что ж, — произнес Деккерет. — Так-так…
— Так-так… — словно эхо, откликнулся Теотас.
— У вас очень усталый вид, Теотас Динитак сказал мне, что в последнее время вы очень плохо спите
— Я предпочел бы не спать вообще. Когда я все же засыпаю, меня преследуют ужасные кошмары, настолько ужасные, что я не в силах поверить, что они явились порождением моего сознания.
— Например?
Теотас помотал головой.
— Нет смысла даже пытаться. Мне было бы трудно описать это. После пробуждения в моей памяти сохраняется не так уж много подробностей, а в основном остается ощущение, что я приобрел ужасающее знание. Я вижу странные отвратительные пейзажи, монстров, демонов. Но не буду и пытаться рассказывать о них. То, что кажется настолько ужасающим самому сновидцу, не может иметь власти ни над кем другим. К тому же, мой лорд, я пришел сюда не для того, чтобы говорить о своих снах. Дело касается моего предполагаемого назначения на пост Верховного канцлера.
— И что же вы хотите мне сказать? — спросил Деккерет настолько холодным и небрежным тоном, что собеседнику должно было сразу же стать ясно: корональ ожидал обсуждения именно этой темы. — Я хочу напомнить вам, Теотас, что я до сих пор не получил от вас формального согласия занять этот пост.
— И не получите, — ответил Теотас— Я пришел, чтобы просить вас исключить мое имя из числа возможных кандидатов.
Деккерет совершенно явно был готов к такому повороту событий. Голос короналя оставался все таким же ровным и спокойным.
— Неужели вы думаете, Теотас, что я выбрал бы вас, если бы не считал самым подходящим человеком на эту должность?
— Я прекрасно это понимаю. И испытываю глубочайшее сожаление из-за того, что не могу принять эту великую честь Но тем не менее не могу.
— Можно ли мне узнать причину?
— Я должен объяснять, мой лорд?
— Нет, я не обязываю вас. Но все же был бы рад получить какое-то объяснение.
— Мой лорд…
Теотас не мог заставить себя говорить дальше, страшась того, что могло у него вырваться. Он ощущал, как где-то в глубине его существа ворочается его всем известная вспыльчивость, которой еще так недавно многие опасались. Почему бы Деккерету просто не забрать назад свое предложение и не позволить ему уйти? Но сила его гнева за последнее время очень сильно ослабла под гнетом усталости, нараставшей вместе с отчаянием. Сейчас он видел в своей душе одно лишь бессильное раздражение; впрочем, и оно быстро прошло, оставив его слабым, опустошенным и оцепеневшим.
Он закрыл лицо ладонями, немного посидел так, а потом снова повторил тихим невнятным голосом:
— Мой лорд… —Деккерет ждал, не говоря ни слова. — Мой лорд, вы видите, каким я стал? Как я себя веду? Разве это тот самый Теотас, которого вы помните? Разве таким я был хотя бы шесть месяцев тому назад? Разве я похож на человека, способного выполнять обязанности Верховного канцлера царства? Разве вы не видите, что я наполовину выжил из ума? Больше чем наполовину. Только глупец мог бы назначить столь неуравновешенного человека, как я, на такой важный пост. А вы отнюдь не глупец.
— Теотас, я вижу, что у вас очень больной вид. Но болезни излечиваются. Вы уже обсуждали вопрос отказа от поста с его величеством, вашим братом?
— Ни в коем случае. Я не вижу ни малейшей необходимости обременять Престимиона моими неприятностями.
— Если бы Божество наделило меня братом, — сказал Деккерет, — я думаю, что был бы готов, что желал бы услышать о любых его неприятностях в любой час дня или ночи. И, думаю, Престимион относится к этому точно так же.
— И все же я не поеду к нему. — Это становилось уже настоящим мучением. — Во имя Божества, Деккерет, прошу вас! Найдите себе какого-нибудь другого Верховного канцлера и позвольте мне покончить с этим! На мне свет клином не сошелся.
Корональ, похоже, понял, наконец, насколько сильно Теотас страдает.
— Свет не сошелся ни на ком, в том числе и на понтифексе и коронале. И я отзову свое предложение, раз уж вы не оставляете мне иного выбора.
— Благодарю вас, мой лорд, — Теотас поднялся, собираясь уйти.
Но Деккерет не отпустил его.
— Тем не менее я должен сообщить вам, что Динитак уверен: эти ваши ночные кошмары, которые, судя по вашему состоянию, и впрямь должны быть ужасными, вовсе не являются порождением вашего собственного мозга. Он считает, что их вкладывают в ваше сознание извне, и что это может делать Барджазид, один из его родственников, используя какую-то разновидность контролирующего мысли шлема — вроде того, что мы некогда использовали против Дантирии Самбайла.
У Теотаса перехватило дыхание.
— Неужели такое возможно?
— Как раз сейчас Динитак ищет доказательства своей теории. И если окажется, что она имеет под собой реальную почву, то предпримет необходимые действия.
— Я ничего не понимаю, мой лорд. Почему кому бы то ни было понадобилось посылать мне дурные сны? Думаю, что ваш друг Динитак понапрасну тратит время.
— Этого тоже нельзя исключить. Тем не менее я поручил ему исследовать происходящее.
Теотас почувствовал, что его силы совсем на исходе. Он был должен положить конец всему этому разговору.
— Независимо от того, что он найдет, это никак не скажется на состоянии наших затруднений, — резко сказал он. — Настоящая проблема это то, что случилось с моим браком. Вы знаете, я полагаю, что Фиоринда находится в Лабиринте вместе с Вараиль?
— Да.
— Ее присутствие там так же важно для Вараиль, как и мое здесь, по вашим словам, для вас. Но, мой лорд, я не в силах долго жить вдали от нее. Здесь имеется только единственное решение: один из нас должен отказаться от предложения монарха. А я всю жизнь придерживался одного правила: желания и потребности Фиоринды всегда стоят выше моих. Поэтому я не стану вашим Верховным канцлером.
— Вы можете изменить свое мнение на этот счет после того, как мы избавим вас от этих сновидений, — сказал Деккерет. — Отказаться от поста Верховного канцлера это не то, что выпить бокал вина. Я обещаю вам, что освобожу вас от этой обязанности, если вы, даже после того как сновидения прекратятся, останетесь в убеждении, что не желаете занимать этот пост. Возможно, нам не стоит до тех пор принимать окончательное решение?
— Вы непреклонны, мой лорд. Но и я тоже. Есть сны или нет, но я хочу быть вместе со своей женой, а она хочет быть с Вараиль в Лабиринте.
Он снова направился к двери.
— Давайте отложим решение еще на одну неделю, — сказал Деккерет. — Мы встретимся с вами снова ровно через семь дней, и, если вы останетесь при своем убеждении, я поставлю на этот пост другого человека. На это вы можете согласиться? Всего одна неделя!
Упорство Деккерета было просто чудовищным. Теотас больше не мог переносить всего этого.
— Как вам будет угодно, мой лорд, — пробормотал он. — Да, через неделю. Как вам будет угодно. — Он торопливым движением сделал знак Горящей Звезды и выскочил из комнаты, прежде чем корональ успел сказать что-нибудь еще.
Той ночью Теотас бодрствовал уже несколько часов. Он был настолько измучен, что ему было трудно даже заснуть, и уже начал надеяться, что в этот раз получит пощаду, что выдержит ночь от полуночи до рассвета, не погружаясь даже на мгновение в царство снов. Лучше не спать вообще, думал он, чем выносить ту пытку, в которую превратились его сновидения.
И все же он, сам того не замечая, перешел от бессонницы возбуждения к сонному оцепенению. Не было никакого внезапного перехода от состояния к состоянию, никакого ощущения перехода. И все же он каким-то образом оказался в еще одном странном месте, где — он знал это наперед, — ему придется претерпеть новые муки.
По мере того как он углубляется в окружавшую его местность, начинает проявляться существующая там мощь; она проявляет свое существование постепенно, но неуклонно, усиливаясь с каждым его шагом, наваливаясь на него сначала немного, затем сильнее, а затем еще сильнее — гораздо сильнее.
А затем Теотас оказывается полностью подчинен мощи этого места. Вокруг него виднеются какие-то серые широколистные приземистые кусты с толстыми стеблями. Их то и дело закрывают густые клубы тумана. Все здесь какое-то бесцветное; оттенков будто вовсе не существует. А от земли исходит ужасная сила, тяга притяжения, с неумолимой жестокостью наваливающаяся на все части его тела. Его веки кажутся свинцовыми. Щеки отвисают. Живот тянет вниз. Горло ощущается как свободно болтающийся мешок. Кости гнутся от тяжести. Он бредет на подгибающихся коленях. Сколько он весит здесь? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Он немыслимо тяжел. Ему тяжело. Тяжело.
Эта тяжесть все теснее прижимает его к земле. Каждый раз, когда он приподнимает ногу, чтобы сделать еще один шаг, он слышит пульсирующий звук, которым планета протестует против этого разделения. Он знает, что кровь в одрябших артериях его груди стала темной и густой. Он чувствует, что ему на плечи давит чудовищный железный горб. И все же он идет вперед. Ведь должна же эта местность иметь хоть какие-то пределы!
Но она, похоже, не имеет их вовсе.
Теотас останавливается и опускается на колени, чтобы выровнять дыхание. На глаза наворачиваются слезы облегчения оттого, что тяжесть, сгибающая его тело, немного слабеет. Медленные слезы, словно капли ртути, скатываются по его щекам и с отчетливым звуком ударяются в землю.
Почувствовав, что готов идти дальше, он пытается подняться.
Четыре попытки оказываются безуспешными. Лишь с пятого раза он, раскачавшись всем телом, упираясь костяшками рук, все же поднимается, встает относительно прямо и чувствует, как начинает сжиматься позвоночник, слышит, как скрипит шея… Еще один рывок Он стоит. Он пытается перевести дух. Он бредет вперед. Он находит дорожку, по которой недавно шел; на ней следы его ног, впечатавшиеся в песчаную почву почти на целый дюйм. Он старательно устанавливает ступни в следы и отправляется дальше.
Сила притяжения продолжает нарастать. Каждый вздох требует напряжения всех сил. Его ребра, стиснутые страшной тяжестью, не желают разворачиваться; его легкие слипаются, словно пустые бурдюки. Щеки, кажется ему, уже отвисли настолько, что касаются плеч. В груди лежит огромный валун. И с каждым мгновением становится все хуже и хуже. Он знает, что если останется здесь надолго, то его просто сплющит. Его будет сплющивать до тех пор, пока от него не останется ничего, кроме тонкой пленки на пыльной земле.
А дела идут все хуже и хуже. Он больше не может держаться вертикально. Голова у него оказывается слишком тяжелой, и масса черепа все сильнее сгибает его спину, позвонки со скрежетом трутся друг о друга. Он мечтает лечь и вытянуться, но знает, что если он это сделает, то больше не сможет подняться.
Небо над ним опускается все ниже. Серый щит ложится на спину. Его колени больно ударяются о землю. Он ползет… ползет… ползет… ползет…
«Помогите! — кричит он. — Фиоринда! Престимион! Абригант!»
Его слова — словно свинцовые шарики. Они вываливаются из его рта и тут же падают наземь.
Он ползет.
Он чувствует ужасную боль в боку. Он боится, что у него лопнули кишки. Кости в локтевых и коленных суставах начинают расходиться. Он ползет… ползет…
Ползет…
«Прес… ти… ми… он!»
Вместо имени слышится невнятное бормотание. Его глотка окаменела. Его глаза окаменели. Его губы окаменели. Он ползет. Его руки глубоко уходят в землю. Он с великим трудом вытаскивает их обратно. Он теряет последние силы. Он погибнет. Это конец — он умрет медленной и отвратительной смертью. Серый плащ неба стремится раздавить его. Он заперт между землей и воздухом. Все немыслимо тяжело. Тяжело… тяжело… тяжело… Он ползет. Он видит только жесткую голую почву в восьми дюймах от своего лица.
А затем перед ним в воздухе чудесным образом возникают ворота, мерцающий золотой овал — совсем рядом.
Теотас знает, что если он сможет добраться до них, то освободится из царства невыносимой тяжести. Но он не уверен, хватит ли его на это. Каждый дюйм, который он преодолевает, воспринимается как триумфальная победа над непримиримыми силами.
Он стремится к ним. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом он тащит себя вперед, цепляясь за землю, вонзая в нее ногти и подтаскивая свое невозможно тяжелое тело ближе к этим золотым воротам, и вот овал парит в воздухе совсем рядом с ним, а он просовывает руки в его оправу, невероятным усилием поднимается на ноги и пропихивает в овал одно плечо, затем голову, шею, потом каким-то образом ему удается поднять одну ногу и перенести ее через порог. И он оказывается на той стороне. Он чувствует, что падает, но падает с высоты каких-нибудь двух футов, растягивается во весь рост на мощеной поверхности и лежит, жадно хватая ртом воздух.
Здесь, с другой стороны, его вес оказывается нормальным. Здесь реальный мир. Он все еще спит, но чувствует тем не менее, что покинул свою спальню и бродит по каким-то внешним пределам Замка.
Все вокруг кажется ему незнакомым. Он видит шпили, амбразуры, отдаленные башни. Он находится на узкой извилистой дорожке, которая, кажется, ведет вверх, заворачиваясь спиралью вокруг какой-то высокой, отдельно стоящей постройки Замка, но он никак не может припомнить, что это. Черное небо полно ослепительно яркими звездами, а невысоко над горизонтом холодно светят две или три луны. Он продолжает подниматься вверх. Ему представляется, что он слышит страшный вой ветра, бьющегося о вершину Горы, хотя отлично знает, что на этих благословенных высотах такого звука быть не может.
Мощенная гладким камнем тропа, по которой он идет, становится все круче и все больше сужается. Невысокие ступени под его ногами растрескались и перекосились, как будто здесь никто не ходил несколько сотен лет, и кладка брошена на произвол судьбы, чтобы спокойно разрушаться от времени. Ему кажется, что он взбирается по наружной стороне одной из наблюдательных вышек, выстроенных в дальних углах Замка, взбирается по устрашающе ненадежной тропе, по обе стороны которой открываются бесконечно глубокие обрывы. Он начинает немного тревожиться.
Но он лишен возможности вернуться. Подъем по этой тропе подобен восхождению по гребню, украшающему спину какого-то гигантского чудовища. Дорожка здесь слишком узка для того, чтобы он мог повернуться, так что отступить, попробовать спуститься обратно просто невозможно. Он ощущает, что его тело начинает покрываться холодным как лед потом.
Он минует крутой поворот, и небо внезапно заполняет Великая Луна. Этой ночью она в половинной фазе — ослепительно яркий гигантский полумесяц, нацелившийся в него своим острым рогом. В свете его леденящего пламени он видит, что карабкался на шпиль, торчащий поодаль от всех строений колоссального Замка, и почти добрался до его верхушки. Далеко справа от себя он видит то, что ему представляется крышами внутреннего Замка. Слева — только черная пропасть.
Дороги выше отсюда нет. И повернуть назад здесь тоже невозможно. Он может только, дрожа, стоять здесь, на этом ненадежном уступе, по которому хлещет воющий ветер, и ожидать пробуждения. А еще он может поступить по-другому: шагнуть в пустоту и плыть вниз, к тому, что ждет его там.
Да. Именно это он и сделает.
Теотас поворачивается налево и смотрит в темноту, а затем он поднимает ногу над чуть заметным барьером, обозначающим край дорожки, и переступает через него.
Но это совсем не сон. Он действительно падает.
Теотаса это не волнует. Это похоже на полет. Прохладный воздух треплет его волосы, будто гладит. Он будет падать, и падать, и падать, тысячу футов, десять тысяч, и, возможно, долетит до самого подножия Замковой горы; когда же он достигнет подножия, то — он хорошо это знает — его ждет покой. Наконец-то. Покой.
Часть третья
Книга властителей
1
Понтифекс Престимион никак не ожидал, что ему так скоро придется возвратиться на Замковую гору, да притом по такому печальному поводу, как смерть брата. И тем не менее он, охваченный печалью, со всей доступной его кораблю скоростью поднялся по реке от Лабиринта, чтобы участвовать в похоронах Теотаса. Церемония должна была состояться не в Горном замке, а в замке Малдемара, фамильном поместье, где Теотас родился и где ему теперь предстояло упокоиться навеки среди множества его владетельных предков.
Прошли уже многие годы, с тех пор как Престимион в последний раз посещал Малдемар. У него просто не было никаких реальных предлогов для поездок туда. Будучи одним из принцев Замка, он часто навещал мать, леди Териссу, но его вступление на трон корона-ля автоматически принесло ей титул Хозяйки Острова Сна, и она сразу же переехала на Остров. Владельцем Малдемара сделался брат Престимиона Абригант, и корональ вовсе не стремился своим появлением отобрать хоть крупицу почтения и популярности, которыми его брат пользовался в родных местах.
Но пришло невероятное, страшное известие о смерти Теотаса, и Престимион примчался в дом своих предков. Абригант, внушительная фигура в темно-синем камзоле, полосатом черно-белом плаще с прикрепленным к плечу желтым траурным значком, встретил брата, когда кортеж понтифекса подъехал к воротам города Малдемар. Его глаза покраснели, веки распухли. Он был высоким человеком, более чем на голову выше остальных трех братьев, которые много лет назад росли здесь вместе с ним, и когда он крепко и порывисто обнял понтифекса, у того перехватило дыхание.
— Прошу тебя пожаловать в Малдемар, брат, — сказал он, разжав объятия. — Не забудь, что это место навсегда останется твоим домом.
— Если бы ты знал, Абригант, как я благодарен тебе за эти слова.
— Теперь, когда ты приехал, мы можем приступить к похоронам.
Престимион мрачно кивнул.
— Было что-нибудь от нашей матери?
— Она прислала теплое письмо, полное любви, в котором сообщает, что скорбит вместе с нами. Но приехать сюда она не сможет.
Эта новость ни для кого не стала неожиданностью. Трудно было рассчитывать на то, что леди Терисса сможет почтить церемонию своим присутствием. Она уже слишком стара для трудного путешествия по морю и суше с Острова Сна до Замковой горы, но и не будь этого препятствия, расстояние было настолько большим, что она никак не смогла бы добраться сюда достаточно быстро. Абригант и так задержал церемонию похорон, чтобы Престимион успел приехать с другого конца континента и принять в ней участие. Леди Териссе предстояло оплакать своего самого младшего сына издалека.
Престимион был поражен тем, насколько старше выглядел Абригант, чем был во время их последней встречи, ведь она происходила совсем недавно, на коронации Деккерета Точно так же, как это было с Теотасом, годы очень сильно сказались на Абриганте. Он начал заметно сутулиться, в его густых, еще несколько месяцев тому назад ярко блестевших золотых волосах во множестве появились серебряные нити, а морщины по сторонам носа, которые тогда только-только начали чуть заметно обозначаться, теперь превратились в глубокие борозды. Очевидно, он очень тяжело воспринял смерть Теотаса. Абригант и Теотас, третий и четвертый сыновья леди Териссы, были чрезвычайно близки, особенно в последние годы, когда королевские обязанности Престимиона вынуждали его держаться особняком.
— Нас теперь осталось только двое, — сказал Абригант с чем-то похожим на удивление, как будто не мог поверить собственным словам. Голос его был мрачным и чрезвычайно печальным, как отдаленные завывания ветра. — И насколько странно, насколько неправильно, что наши братья умирают такими молодыми! Сколько было Тарадату, когда он погиб в войне против Корсибара? Двадцать четыре? Двадцать пять? А теперь Теотас, который был даже моложе меня, ушел так безвременно!..
В его взгляде временами мелькали странные вспышки, создававшие впечатление безумия.
— Ты имеешь хоть какое-то представление о том, что могло привести его к смерти? — спросил Престимион Он сам только-только успел приучить себя воспринимать случившуюся трагедию относительно спокойно.
— Это был припадок безумия; они случались с ним все чаще и чаще, — напряженным голосом ответил Абригант. — Это все, что я смею тебе сказать, брат. Деккерет позже сам будет более подробно говорить с тобой об этом. Но пойдем; вот парящие экипажи, на которых мы отправимся в замок Малдемар. — Он поклонился Вараиль и Фиоринде, которые молча стояли за спиной Престимиона, пока тот беседовал с Абригантом. — Прошу вас, мои сестры.
Прошли уже многие годы, с тех пор как Престимион в последний раз посещал Малдемар. У него просто не было никаких реальных предлогов для поездок туда. Будучи одним из принцев Замка, он часто навещал мать, леди Териссу, но его вступление на трон корона-ля автоматически принесло ей титул Хозяйки Острова Сна, и она сразу же переехала на Остров. Владельцем Малдемара сделался брат Престимиона Абригант, и корональ вовсе не стремился своим появлением отобрать хоть крупицу почтения и популярности, которыми его брат пользовался в родных местах.
Но пришло невероятное, страшное известие о смерти Теотаса, и Престимион примчался в дом своих предков. Абригант, внушительная фигура в темно-синем камзоле, полосатом черно-белом плаще с прикрепленным к плечу желтым траурным значком, встретил брата, когда кортеж понтифекса подъехал к воротам города Малдемар. Его глаза покраснели, веки распухли. Он был высоким человеком, более чем на голову выше остальных трех братьев, которые много лет назад росли здесь вместе с ним, и когда он крепко и порывисто обнял понтифекса, у того перехватило дыхание.
— Прошу тебя пожаловать в Малдемар, брат, — сказал он, разжав объятия. — Не забудь, что это место навсегда останется твоим домом.
— Если бы ты знал, Абригант, как я благодарен тебе за эти слова.
— Теперь, когда ты приехал, мы можем приступить к похоронам.
Престимион мрачно кивнул.
— Было что-нибудь от нашей матери?
— Она прислала теплое письмо, полное любви, в котором сообщает, что скорбит вместе с нами. Но приехать сюда она не сможет.
Эта новость ни для кого не стала неожиданностью. Трудно было рассчитывать на то, что леди Терисса сможет почтить церемонию своим присутствием. Она уже слишком стара для трудного путешествия по морю и суше с Острова Сна до Замковой горы, но и не будь этого препятствия, расстояние было настолько большим, что она никак не смогла бы добраться сюда достаточно быстро. Абригант и так задержал церемонию похорон, чтобы Престимион успел приехать с другого конца континента и принять в ней участие. Леди Териссе предстояло оплакать своего самого младшего сына издалека.
Престимион был поражен тем, насколько старше выглядел Абригант, чем был во время их последней встречи, ведь она происходила совсем недавно, на коронации Деккерета Точно так же, как это было с Теотасом, годы очень сильно сказались на Абриганте. Он начал заметно сутулиться, в его густых, еще несколько месяцев тому назад ярко блестевших золотых волосах во множестве появились серебряные нити, а морщины по сторонам носа, которые тогда только-только начали чуть заметно обозначаться, теперь превратились в глубокие борозды. Очевидно, он очень тяжело воспринял смерть Теотаса. Абригант и Теотас, третий и четвертый сыновья леди Териссы, были чрезвычайно близки, особенно в последние годы, когда королевские обязанности Престимиона вынуждали его держаться особняком.
— Нас теперь осталось только двое, — сказал Абригант с чем-то похожим на удивление, как будто не мог поверить собственным словам. Голос его был мрачным и чрезвычайно печальным, как отдаленные завывания ветра. — И насколько странно, насколько неправильно, что наши братья умирают такими молодыми! Сколько было Тарадату, когда он погиб в войне против Корсибара? Двадцать четыре? Двадцать пять? А теперь Теотас, который был даже моложе меня, ушел так безвременно!..
В его взгляде временами мелькали странные вспышки, создававшие впечатление безумия.
— Ты имеешь хоть какое-то представление о том, что могло привести его к смерти? — спросил Престимион Он сам только-только успел приучить себя воспринимать случившуюся трагедию относительно спокойно.
— Это был припадок безумия; они случались с ним все чаще и чаще, — напряженным голосом ответил Абригант. — Это все, что я смею тебе сказать, брат. Деккерет позже сам будет более подробно говорить с тобой об этом. Но пойдем; вот парящие экипажи, на которых мы отправимся в замок Малдемар. — Он поклонился Вараиль и Фиоринде, которые молча стояли за спиной Престимиона, пока тот беседовал с Абригантом. — Прошу вас, мои сестры.