Силверберг Роберт. Король снов

   И Гавиниус, все так же тупо моргая, поплелся, шатаясь, словно одурманенный буйвол-бидлак, в сторону своего дворца. Женщины следовали за ним по пятам.
   К тому времени на площади появились Гавдат и Гавахауд. Мандралиска увидел, что на пригорке, отделявшем его дворец от других, показался Гавиломарин. Братья столпились вокруг своего тайного советника.
   Пухлый Гавдат, на широком лице которого выделялись огромные, похожие на пещеры ноздри, узнав об удачном завершении похода Мандралиски, заявил, что заранее знал об этом из гороскопа, который недавно составил. Гавдат считал себя волшебником и то и дело совершал магические пассы и твердил заклинания. Самовлюбленный, с бычьей шеей, Гавахауд, столь же уродливый, как и его братья, но убежденный в том, что обладает изумительной красотой, поздравил Мандралиску с изящным щегольским поклоном, вдвойне смешным для такого крупного человека. Толстый дряблый Гавиломарин, совершенно пустой человек, с готовностью соглашавшийся со всем, что говорил кто-нибудь другой, как слабоумный хлопал в ладоши и весело хихикал, слушая рассказ о поджоге крепости.
   — Так погибнут все, кто дерзнет выступить против нас, — высокопарно провозгласил Гавахауд.
   — Боюсь, что таких окажется немало, — скептически ответил Мандралиска.
   — Вы имеете в виду короналя? — уточнил лорд Гавирал.
   — Он появится позже. Я говорю о таких, как лорд Ворсинар. Местные принцы, которые расценивают происходящее как собственный шанс покончить с подчинением любой власти. Как только они увидят, что вы не только бросили открытый вызов короналю и понтифексу, но и взяли над ними верх, они сочтут, что имеют все основания не платить налогов никому. В том числе и вам, мои господа.
   — Вы сожжете их ради нас, как сожгли этого, — заявил Гавахауд.
   — Да! Да! Он их всех сожжет! — вскричал Гавиломарин и снова радостно захлопал в ладоши.
   Мандралиска взглянул на него, и на его лице промелькнула быстрая мрачная улыбка. Затем, приложив кончики пальцев к золотому пятиугольнику, висевшему у него на груди, он стремительно окинул взглядом всех четверых братьев.
   — Мои господа, — почтительно сказал он, — я проделал сегодня долгий путь и очень устал. Поэтому прошу вашего позволения ненадолго удалиться.
   Они уже приближались к находившемуся неподалеку, чуть южнее дворца Гавирала, поселку, где обитали приближенные Пяти правителей, когда Джакомин Халефис нерешительно обратился к Мандралиске:
   — Ваша светлость, могу ли я поделиться с вами своим личным наблюдением?
   — Но ведь мы же друзья, Джакомин, не так ли? — откликнулся Мандралиска.
   Это утверждение настолько не соответствовало действительности, что Халефис с трудом скрыл удивление, но все же смог быстро оправиться.
   — Мне показалось, господин, что братья, когда сейчас разговаривали с вами… честно говоря, я обращал на это внимание и раньше, но… надеюсь, вы простите меня… — Он снова замялся. — Но я все-таки хочу сказать…
   — Ну так скажи, раз хочешь.
   Халефис решился.
   — Они разговаривают с вами очень покровительственным тоном. Так, будто они великие и могущественные дворяне, а вы по сравнению с ними ничто — простой вассал, едва ли не слуга.
   — Я и есть их вассал, Джакомин.
   — Но не их слуга.
   — В общем-то, нет.
   — Почему же вы, господин, спускаете им такую дерзость? Ведь только этим словом можно назвать их поведение. И еще раз прощу прощения, ваша светлость, но мне больно видеть, что с таким выдающимся человеком, как вы, обходятся подобным образом. Неужели они забыли, что именно вы, и только вы, сделали их тем, что они есть?
   — О, нет-нет. Ты мне чрезмерно льстишь, Джакомин. Тем, что они есть, их сделало Божество, а также, возможно, их великолепный отец принц Гавиундар, вероятно, не без помощи их властительной матери, кем бы она ни была. — Мандралиска сверкнул своей быстрой холодной улыбкой. — А моя роль заключается лишь в том, что я показал им, как можно стать владетелями нескольких незначительных провинций. И, если все пойдет хорошо, не исключено, что когда-нибудь они смогут стать владетелями всего Зимроэля.
   — Господин, неужели вас нисколько не задевает, что они позволяют себе держаться с вами презрительно?
   Мандралиска окинул своего маленького кривоногого адъютанта долгим, немного удивленным взглядом.
   Они с Джакомином Халефисом были вместе уже более двадцати лет. Они бок о бок сражались против армии Престимиона возле Тегомарского гребня, когда Корсибар погиб от руки своего верховного мага, прокуратор Дантирия Самбайл был побежден и оказался пленником Престимиона, а сам Мандралиска, донельзя изнемогший в сражении, был ранен и тоже взят в плен Руфиелом Кисимиром из Малдемара. И во втором большом сражении они снова были рядом после того как в манганозовых лесах Стойензара Дантирия Самбайл был убит Септахом Мелайном, Халефис помог Мандралиске скрыться в кустах, когда Навигорн Гоикмарский гнался за ним, чтобы убить на месте. Именно с помощью Халефиса Мандралиска смог ускользнуть из Алханроэля и поступить на службу к двум братьям Дантирии Самбайла.
   Преданность Халефиса он не подвергал ни малейшему сомнению. Тот был правой рукой Мандралиски, точно так же, как сам граф был правой рукой прокуратора Дантирии Самбайла. И все же за все двадцать лет, прожитых рядом, Халефис никогда не осмеливался в разговорах с Мандралиской затрагивать подобные вопросы. Да, похоже, он понемногу изменился за это время, подумал Мандралиска.
   — Джакомин, если в манере их поведения со мной можно углядеть презрение, — сказал он, тщательно выбирая слова, — то дело здесь только в их поистине выдающейся грубости, которая, как известно, является излюбленным стилем поведения всего рода Самбайлидов. Ты же помнишь их блиставшего изяществом отца Гавиундара и его выделявшегося красотой брата Гавиада. Да и их дядя Дантирия Самбайл вовсе не славился тонкими манерами и любезностью разговоров. Там, где тебе чудится презрение, мой друг, я вижу только полное отсутствие такта. И не придаю этому значения. Такова их природа. Они — грубые неотесанные люди. Я прощаю им это, потому что все мы участвуем в одной и той же игре. Ты понимаешь, что я имею в виду?
   — Что именно, господин? — без выражения откликнулся Халефис.
   — Наверное, не понимаешь. Можно сказать так я служу интересам Самбайлидов, знают они об этом или нет — а я думаю, что не знают, — но при этом и они служат моим интересам. Примерно такие же отношения и у нас с тобой. Подумай об этом, Джакомин. Но лучше держи свои выводы при себе. Давай не будем больше обсуждать эти вопросы. — Мандралиска повернул скакуна к своему очень простому дому. — Здесь наши пути расходятся, — сказал он. — Желаю хорошо провести день.

10

   Лампы горели ярко. Лакей Фалко остался с Престимионом, пока тот приходил в себя. Диандоло принес короналю какое-то холодное успокаивающее питье. Хозяин гостиницы, совершенно убитый тем фактом, что, находясь под его крышей, высокий гость увидел такой ужасный сон, безостановочно просил прощения, будто был прямым виновником случившегося, так что Фалко был вынужден выпроводить его из комнаты. С опозданием явился молодой принц Тара-дат, сопровождавший Престимиона в поездке и занимавший отдельные покои на противоположной стороне внутреннего двора; даже крепкий юношеский сон оказался бессилен против всеобщей суматохи и взволнованных криков. Престимион отослал его обратно. Кошмары отца ни в коей мере не касались сына.
   Начались третьи сутки официального визита Престимиона в Фа. Все шло по принятому протоколу: пиры, речи, вручение королевских наград особо выдающимся гражданам и тому подобные церемонии. Но уже в первые две ночи его посетило, казалось бы, давно затерявшееся в неведомых закоулках Замка сновидение, хотя, благодарение Божеству, тогда в нем еще не было самой страшной муки: явления Тизмет. Но на сей раз кошмар обрушился на него всей своей тяжестью.
   — Мой лорд, вы кричали какое-то непонятное слово: что-то вроде «тизмит… тизмит… тизмит… » — сказал Фалко. Конечно, ведь имя Тизмет для него ничего не значило. Во всем мире осталось не более шести человек, помнивших, кто такая она была. — Вы кричали очень громко, я ясно слышал вас через две комнаты: «Тизмит! Тизмит!»
   — Во сне можно сказать все что угодно, Фалко. В этом слове, наверное, не было никакого смысла.
   — Должно быть, был, мой лорд, и какой-то очень дурной. Вы все еще бледны. Ну, отлично. Дай сюда, — сказал он, обернувшись, чтобы взять у бесшумно вошедшего Диандоло бутылку, которую тот только что принес в комнату— Ты что, не слышишь, что корональ охрип? Еще немного вина, мой лорд?
   Престимион взял бокал. На сей раз ему поднесли коньяк. Он залпом влил в себя обжигающую жидкость, как будто это была вода.
   — Мой лорд, может быть, вызвать толкователя, чтобы он разъяснил ваш сон? — предложил Фалко.
   — Фалко, ты же знаешь, что сны короналя может истолковывать только Хозяйка Острова. А Хозяйка очень далеко отсюда.
   Престимион встал, ощущая дрожь в ногах, и подошел к окну. Снаружи царила полная тьма. Здесь, в прекрасном Фа, веселом и очаровательном городе, состоявшем из множества прилепившихся к пологому склону Горы розовых домиков с каменными, но похожими на кружевные балконами, стояла глубокая безлунная ночь. Он перегнулся через подоконник и с жадностью глотал прохладный свежий ночной воздух.
   Двадцать лет, а Тизмет все продолжает навещать его.
   И она и ее брат давно уже мертвы, мертвы и забыты, забыты настолько, что даже их собственный отец не знал о том, что они когда-то существовали. Это сделали волшебники Престимиона сразу же после сражения у Тегомарского гребня, прямо на поле только что закончившейся битвы: величайшим магическим действом они стерли из памяти всех обитателей планеты любые воспоминания о мятеже Корсибара.
   Но Престимион не забыл. И даже после всех этих лет, проведенных с Вараиль, которую он искренне и неослабно любил, Тизмет снова и снова возвращалась в его беззащитное спящее сознание. Он знал, что никогда не избавится от той власти, которую она имела над ним. Она была его злейшим врагом, потом их вражда была в мгновение ока прекращена любовью, потрясшей обоих как удар молнии; она принадлежала ему на протяжении короткого, почти неуловимого промежутка времени, а затем наступил тот ужасный час, когда в великой битве у Тегомарского гребня он в один и тот же миг обрел корону и навсегда потерял свою невесту.
   — Теперь я вас покину, мой лорд, — сказал Фалко. — Вы, наверное, снова ляжете спать. До рассвета еще три часа.
   — Да, оставь меня, — согласился Престимион.
   Но он не стал укладываться в постель. Прерванное сновидение наверняка только и дожидалось, пока он снова закроет глаза. Достав из окованного бронзой сундучка портфель с официальными документами, ожидающими его подписи, который корональ всегда и всюду возил с собой, он принялся за работу. Таких документов у него ежедневно скапливалось по пятьдесят, а то и по сотне штук; большая часть из них была состряпана трудолюбивыми чиновниками понтифексата, а некоторые выходили из его собственных правительственных канцелярий.
   В основном это были весьма незначительные бумаги, воззвания и декреты, торговые соглашения между различными провинциями, поправки в таможенный кодекс — обычная текучка, чтение которой другие коронали, как правило, перекладывали на своих помощников, а те составляли краткое — из одной-трех фраз — описание. Его-то и просматривал корональ, перед тем как поставить свою подпись. Бумаги из Лабиринта, те, что уже были одобрены понтифексом или кем-то, действующим от его имени, даже не требовали внимания короналя, а лишь его подписи ниже первой. Согласно закону, корональ имел право отклонить любой документ, подписанный понтифексом, и отправить его обратно в Лабиринт для повторного рассмотрения, но никто не помнил, чтобы хоть кто-то из них когда-либо воспользовался этим правом. Однако Престимион старался лично прочесть как можно больше подобных документов. Главной причиной такого поведения было, конечно, его высокое чувство долга, но, помимо этого, он находил странное успокоение, когда в такие вот ночи погружался в почти бессмысленную, но утомительную и отупляющую работу.
   До рассвета оставался еще час, а то и два, когда он услышал шум во внутреннем дворе: открылись ворота, . загудел парящий экипаж, басовитый, привыкший командовать голос громко позвал привратника. Странно, подумал Престимион, кто-то глубокой ночью вваливается в королевскую гостиницу, да еще и устраивает такой шум…
   Он поднялся и выглянул в окно.
   Парящий экипаж с крупно нарисованной эмблемой короналя — знаком Горящей Звезды — принадлежал Замку. Из него вылез высокий и грузный человек в подпоясанном алом плаще до самых щиколоток. Глядя на широченные плечи и мощную грудь, Престимион подумал сначала, что это Гиялорис; но этот человек с большим выпирающим животом был даже еще массивнее, чем Великий адмирал, и по сравнению с ним богатырь Гиялорис мог бы показаться чуть ли не стройным юношей. И говорил он с чистым произношением, свойственным обитателям Замковой горы, а не с пришепетывающим пилиплокским акцентом, из-за которого речь Гиялориса иногда казалась почти смешной. Вглядевшись получше, Престимион понял, что это может быть только Навигорн.
   Навигорн здесь? Но почему? Что случилось?
   — Фалко! — негромко позвал Престимион. Камердинер почти мгновенно возник в дверях. Похоже, что он тоже решил не ложиться спать. — Фалко, только что приехал лорд Навигорн. Он во внутреннем дворе. Позаботься, чтобы его без задержки проводили ко мне.
   Преодолев три пролета лестницы, Навигорн сильно запыхался и раскраснелся. Он на мгновение приостановился в дверях и оперся о косяк — его пошатывало. В противоположность низкорослому Престимиону он был высоким и очень крупным.
   — Престимион, я… только что… прибыл… прямо… из… Замка, — выдавил он, с трудом переводя дух. — Я выехал вчера в полдень и ехал без остановки. — Навигорн осторожно опустил свое массивное тело в одно из кресел, стоявших около окна.
   Изящное резное сиденье из золотого дерева каматерос жалобно скрипнуло под его тяжестью, но выдержало.
   — Вы не будете возражать, если я присяду, Престимион? Бегать по лестницам… — Он усмехнулся. — Похоже, я далек от своей лучшей боевой формы.
   — Сидите, сидите. Кроме того, сидя вы занимаете гораздо меньше места.
   Навигорн поерзал, устраиваясь поудобнее. Престимион выждал, сколько требовало приличие, и лишь тогда спросил:
   — Что привело вас сюда, Навигорн? Неужели какие-то плохие новости?
   Тот поднял глаза, встретившись с взглядом Престимиона. Казалось, что он подыскивает подходящие слова.
   — У понтифекса, возможно, удар.
   — Ах, — откликнулся Престимион (звук был такой, словно его ударили кулаком в грудь). — Удар?! Возможно, удар вы сказали?
   — Никакого подтверждения не поступило. Я приношу извинения, Престимион, за то, что разбудил вас, чтобы сообщить такое известие, но…
   — Вообще-то я не спал, — Престимион указал на бумаги, разбросанные по столу. — Расскажите, что еще известно об этом ударе. Об этом… возможном ударе.
   — Пришла депеша из Лабиринта. Рука потеряла чувствительность, нога не двигается. Вызвали магов.
   — Он может умереть?
   — Трудно сказать. Вы же знаете, Престимион, какой это крепкий старик. Он просто железный. — На мясистом лице Навигорна мелькнула болезненная гримаса. Он резко отвернулся; кресло протестующе заскрипело. Навигорн нахмурился, затем его лицо еще сильнее перекосилось. — Да, — произнес он после продолжительной паузы. — Да, вероятно, для него это начало конца. Правда, это всего лишь мое предположение, вы же понимаете. Просто интуиция. Но когда человеку девяносто лет, из которых он двадцать лет пробыл понтифексом, а еще сорок с лишним — короналем… Все знают: даже железо рано или поздно стареет. Я сожалею, Престимион.
   — Сожалеете?
   — Ни один корональ еще не хотел переселяться в Лабиринт.
   — Но ни одного короналя эта участь не миновала, Навигорн. Неужели вы считаете, что я к этому не готов? — А затем, как будто желая возразить собственным словам, Престимион резко шагнул к буфету, где стояла бутыль с малдемарским вином, и наполнил бокал. — Хотите немного выпить? — спросил он.
   — Выпить? В такой-то час? Ну конечно! Конечно, хочу.
   Престимион подал ему бокал и наполнил другой для себя. Они пили молча, но в голове Престимиона стремительно проносились мысли одна неприятнее другой.
   Держа бокал в руке, он прошелся по комнате.
   — Как вы думаете, Навигорн, что мне следует делать? Немедленно вернуться в Замок и ждать развития событий? Или же отправиться прямо в Лабиринт, чтобы изъявить свое почтение, пока его величество жив?
   — Фраатейкс Рем, кажется, не считает смерть Конфалюма неизбежной. Я на вашем месте возвратился бы в Замок. Соберите совет, посоветуйтесь с леди Вараиль. А затем отправляйтесь в Лабиринт. — Навигорн посмотрел в потолок. Внезапно на его лице появилась широкая, не подходящая к теме разговора улыбка. — Отличное вино, Престимион! Наверняка из ваших фамильных виноградников!
   — Лучшего быть не может, не правда ли? Еще немного?
   — Да, с удовольствием.
   Престимион наполнил бокалы, и они еще некоторое время сидели, глубокомысленно потягивая темно-бордовое вино. Никто из них не произнес при этом ни слова.
   Престимиона странно тронуло, что именно Навигорн, а не Септах Мелайн, или Гиялорис, или его брат Теотас доставил ему эти тревожные новости. Они с Навигорном давно были друзьями, но их дружбу, в отличие от дружбы с этими тремя, отнюдь нельзя было назвать близкой. На самом деле некогда они были даже смертельными врагами, хотя этого Навигорн совершенно не помнил. Это относилось к тому времени, когда Корсибар узурпировал власть, а Навигорн безоговорочно поддержал самозваного короналя и отважно сражался на его стороне в битвах гражданской войны.
   Но Навигорн, конечно, не считал Корсибара самозванцем. После того как опрометчивый и неумный сын Конфалюма, нарушая все законы и традиции, силой захватил трон, он все же был должным образом помазан и коронован, и большинство жителей Маджипура признали его настоящим короналем. И поэтому, когда Престимион отказался признать законность правления Корсибара и начал войну, чтобы свергнуть его, Навигорн верно служил тому человеку, которого считал своим королем. И лишь в час, предшествовавший поражению Корсибара, когда мир утонул в хаосе и триумф Престимиона не вызывал никаких сомнений, Навигорн попытался убедить Корсибара сдаться и отречься от престола, чтобы избежать дальнейшего кровопролития.
   Но упрямый дурак Корсибар отказался уступить и погиб в сражении возле Белдакских болот у Тегомарского гребня, а Навигорн, встав на колени перед Престимионом, признал свою ошибку и просил прощения. Которое Престимион ему даровал без малейшего сомнения, причем не ограничившись формальным прощением. Поскольку, после того как мир был лишен воспоминаний о гражданской войне, Навигорн утратил всякие знания о своей роли в ней и даже о том, что был врагом Престимиона, ему ничто не могло помешать с готовностью принять предложение Престимиона войти в совет и все эти годы быть его неизменным и влиятельным членом. Время сделало Навигорна старым и толстым, наделило его жестокой подагрой, но он служил Престимиону так же верно, как в свое время Корсибару. И сейчас именно он вызвался выполнить трудную миссию и доставить Престимиону известие о том, что срок его правления в качестве корона-ля почти истек.
   — Вы помните, Престимион, как мы все отправились в Лабиринт, чтобы дождаться смерти Пранкипина, а старик все цеплялся за этот свет, и мы думали, что он так никогда и не умрет? Ах, какое было время!
   — Да, то еще было время, — откликнулся Престимион. — Разве я могу забыть его?
   Он перенесся в памяти на два с лишним десятка лет назад, в дни этого великого собрания, когда множество блистательных молодых лордов собрались в подземном городе на исходе дней долгого царствования понтифекса Пранкипина; все принцы царства, цвет мужественности Маджипура, толпились у одра умирающего старца. И скольким из них, думал Престимион, было суждено умереть в течение следующих трех лет, сражаясь на стороне узурпатора Корсибара в той бессмысленной, никчемной, ужасной войне, которую он принес на эту землю.
   Навигорн, углубившийся в воспоминания, сам подлил себе вина.
   — Вы приехали из Замка с Сирифорном Самивольским, насколько я помню. С вами были Септах Мелайн, Гиялорис и еще один ваш друг, такой трусоватый маленький человечек из Сувраэля, он еще называл себя герцогом… как же его звали?…
   — Свор.
   — Да, совершенно точно, Свор. Там был добрый старина Кантеверел Байлемунский, и Великий адмирал Гонивол, который ни разу в жизни не видел моря, и герцог Олджеббин, и граф Камба Мазадонский… Да, Престимион, разве можно забыть нашего милого краснорожего друга, этого негодяя прокуратора Дантирию Самбайла? И Мандрикарна Стиского — ах, вот это был человек! — и Венту Хаплиорского… — Навигорн потряс головой. — И чуть ли не все они умерли молодыми… До чего же странно… Камба, Мандрикарн, Ирам Норморкский, Сибеллор Банглкодский и множество, великое множество других — и все умерли за какие-то несколько лет. Невероятно жалко. Кто мог знать тогда, когда мы все вместе были в Лабиринте, что столь многие из нас покинут этот мир в считанные годы?
   Престимиона очень встревожили эти воспоминания, овладевшие Навигорном. Он со страхом ждал, что тот продолжит поминать погибших и назовет Корсибара. Осанистый хвастливый Корсибар — самая заметная фигура среди всех собравшихся тогда в Лабиринте лордов… Но Навигорн не произнес его имени.
   А прилив воспоминаний, казалось, ушел так же стремительно, как и накатил. Навигорн улыбнулся, вздохнул и приветственным жестом поднял бокал.
   — Да, были когда-то и мы скакунами, скажете — нет, а, Престимион? Ведь были!
   И Навигорн вновь заговорил о том времени. Он вспомнил игры, устроенные в Лабиринте во время ожидания кончины Пранкипина. Их назвали Понтифексальными играми, и они оказались величайшим турниром за последние века.
   — Помню, как Гиялорис боролся с этим балбесом Фархольтом… Знаете, мне тогда казалось, что они убьют друг друга. Я вижу все так четко, будто это происходило только вчера. А стрельба из лука… Вы были тогда в ударе, Престимион. В тот день вы творили с вашим луком такие вещи, каких никто не видел ни до, ни после… Септах Мелайн выиграл фехтование у графа Фаркванора, причем сделал это так, что казалось, будто тот впервые взял в руки рапиру. А кто же победил на саблях? Высокий темноволосый человек, очень сильный… Я смутно помню его лицо, а имя вылетело из головы. Кто это был? Вы не помните, Престимион?
   — Кажется, я был где-то в другом месте, когда проходили соревнования на саблях, — ответил Престимион, разглядывая потолок.
   — А все остальные соревнования я помню так ясно, как будто они происходили только что, — повторил Навигорн. — Да, пусть прошло двадцать с лишним лет, но все подробности сохранились, точно это было вчера!
   Да, подумал Престимион, я тоже помню все в подробностях.
   Бои на саблях выиграл Корсибар. Это он был тем высоким темноволосым человеком, чье лицо смутно припоминал Навигорн. Зато все воспоминания о его личности были давным-давно начисто стерты из памяти Навигорна, как и воспоминания о сестре Корсибара Тизмет. Престимион с великим облегчением понял, что об этих двоих Навигорн не помнил ничего.
   Навигорн, похоже, не помнил и заключительного, самого драматического эпизода знаменитых Понтифексальных игр, того утра, когда девяносто соперников намеченного на последний день турнира в полном вооружении явились в Тронный двор, откуда им предстояло всем вместе выйти на Арену. Но в зал ворвался принц Корсибар с криком о том, что смерть наконец-то настигла дряхлого понтифекса. Долгое ожидание завершилось. Пришло время перемены власти, и теперь корональ лорд Конфалюм станет понтифексом, а в качестве нового короналя назовет молодого принца Престимиона Малдемарского.
   По крайней мере, все этого ожидали, но вышло совсем не так Ибо разумы дворян, собравшихся в Тронном дворе, заволокло темное колдовское облако, а когда оно рассеялось, глазам явилась невероятная сцена: принц Корсибар, сын короналя, взял корону Горящей Звезды из рук изумленного хьорта, надел себе на голову и ничтоже сумняшеся уселся на двойной трон, заняв место короналя рядом со своим отцом Конфалюмом, который, казалось, от изумления потерял дар речи. И те лорды, которые входили в заговор вместе с Корсибаром, громко выкрикнули: «Все славьте его высочество короналя лорда Корсибара! Корсибар! Корсибар! Лорд Корсибар!»
   «Это же измена! Измена! Этого не будет!» — яростно взревел Гиялорис.
   Он ринулся на алебардщиков, охранявших Корсибара, но Престимиону удалось остановить друга, ибо он ясно понимал, что сопротивление перевороту может окончиться лишь их гибелью. А затем он, разбитый и униженный, вместе со своими друзьями покинул зал, и трон короналя остался за Корсибаром, хотя по традиции, которая не нарушалась с первых дней появления людей на Маджипуре, сын короналя ни в коем случае не мог наследовать титул своего отца.