Силверберг Роберт. Король снов

   Нижний край приплюснутого солнца уже коснулся реки. Вот светило начало медленно погружаться в воду Деккерет стоял не шевелясь, представляя себе немыслимо огромный шар планеты, тяжело вращающийся вокруг своей оси, непреклонно ввергая эту часть мира во тьму. Вот солнце скрылось до половины И наконец осталась лишь небольшая дуга, сверкающая цветом старой меди. Деккерет затаил дыхание. Все разговоры в группе стоявших чуть поодаль горожан умолкли. Воздух внезапно показался странно неподвижным. Деккерет не мог не признаться сам себе, что во всем этом ощущался изрядный драматизм, причем подлинный.
   Мэр безмолвно поклонился и жестом показал, что им следует приготовиться поднести деревьям дары.
   Деккерет взглянул на Фулкари, и они одновременно торжественно шагнули к деревьям, он к женскому, а она к мужскому, опустились на колени и точно в тот момент, когда последний ломтик солнца ушел за горизонт, положили свои талисманы на груды подношений. Деккерет склонил голову. Мэр рассказал ему, что надо поведать деревьям свои сокровенные мысли и попросить у них совета.
   Последние отблески дневного света стремительно угасали, а здесь, возле двух древних деревьев, наступила полнейшая тишина. Никто в группе горожан, стоящих позади, казалось, не смел даже дышать.
   И в этой тишине Деккерет с изумлением подумал, что действительно слышит какой-то ржавый скрежещущий звук, настолько слабый, что слух едва улавливал его, звук, который, как ему показалось, мог исходить из-под земли, от корней того дерева, перед которым он стоял на коленях. Был ли это отголосок первого колебания огромного старого дерева под вечерним ветерком? Или это оракул — неужели это действительно возможно? — и впрямь заговорил, пытаясь сообщить новому короналю невнятным стонущим голосом несколько слогов, содержащих тайную мудрость?
   Он искоса взглянул на Фулкари. У той на лице застыло странное выражение, как будто она тоже что-то слышала.
   И в этот момент Крискиннин Дёрч нарушил всю магию происходившего, весело, звонко захлопав в ладоши.
   — Прекрасно получилось, мой лорд! Просто изумительно! Деревья с признательностью приняли ваши дары и, я надеюсь, поделились с вами своей мудростью!
   Какая честь для нас, что в конце концов, после всех этих долгих веков корональ воздал должное нашим изумительным деревьям! Какая великая честь!
   — Ты на самом деле что-то слышал? — чуть слышным шепотом спросила Фулкари, когда она и Деккерет вышли из ограды.
   Слышал ли он что-нибудь? Нет. Нет! Конечно, нет, решил он после непродолжительного колебания.
   — Шелест ветра, вот и все, что я слышал, — ответил он. — И возможно, какое-то поскрипывание корней. Но все это очень драматично, не правда ли? И даже жутковато.
   — Да, — согласилась Фулкари. — Жутковато.

7

   — Ты что, хочешь сегодня сражаться на саблях? — удивленно спросил Аудхари, войдя в зал, где они с Келтрин два раза в неделю занимались фехтованием. — Мы с тобой еще ни разу не брались за сабли.
   — А сегодня возьмемся, — напряженным и срывающимся от гнева голосом ответила Келтрин.
   Она пришла в зал за пять минут до начала тренировки, чтобы выбрать клинок и освоиться с непривычно длинным и тяжелым оружием. Септах Мелайн считал, что она слишком легка для того, чтобы работать с саблей. Вероятно, в этом он был прав. Она пару раз попробовала это оружие, не показала никаких заметных успехов, и наставник освободил ее от упражнений с саблей.
   Но сегодня она совершенно не желала принимать изящные позы и ловко атаковать, держа в руке легкую рапиру. Она хотела сражаться тяжелым оружием. Она хотела рубить, колотить, крушить, причинять боль и самой испытывать боль, если придется. Все это не имело никакого отношения к Аудхари. Она кипела гневом на Динитака, это чувство становилось все сильнее и сильнее и в конце концов переполнило ее существо и выплеснулось, подтолкнув ее к действию.
   Келтрин уже успела сбиться со счета времени, прошедшего с тех пор, как Динитак вместе с короналем и Фулкари уехал на запад. Может быть, четыре недели? Или пять? Она не знала. Это больше походило на вечность, нет, полторы вечности. Однако невзирая на то, сколько времени минуло на самом деле, она была уверена, что его прошло больше, чем длился весь ее мимолетный роман с Динитаком.
   Теперь все эти несколько странных недель, проведенных с Динитаком, все чаще казались ей давним сном. До его появления она берегла свое тело, словно это был храм, а она была его высшей жрицей. А затем — она не была даже до конца уверена, что же послужило тому причиной: то ли реальная физическая привлекательность, то ли нетерпение ее собственного тела, достигшего зрелости, то ли даже что-то настолько незначительное, как желание перейти наконец к тому образу жизни, который уже так давно вела ее сестра? — она отдала себя Динитаку и впустила его не только в святыню своего тела, но и в свою душу, а он ввел ее в царство удовольствия и волнения, которые оказались намного сильнее всего, что она когда-либо воображала в своих девических фантазиях.
   Но во всем этом было нечто большее, чем просто секс, по крайней мере, так ей казалось. На протяжении тех нескольких недель она перестала воспринимать себя как «я» и начала думать о себе как о «нас».
   И после всего этого, настолько небрежно, словно она была чем-то вроде изношенной перчатки, он ее бросил. Бросил. Сколько она ни думала о случившемся, никакое другое слово не шло ей на ум. Отправиться в путешествие по западным странам вместе с Деккеретом и Фулкари и вот так оставить ее здесь, потому что это было — как это сказала Фулкари? — «неприемлемо с политической точки зрения» для него: путешествовать в свите короналя вместе с женщиной, с которой он не состоит в законном браке…
   И вообще, разве мог хоть один мужчина в самый разгар страстной любви, если, конечно, это любовь, повести себя таким образом? Динитак был всем известен своей прямолинейностью, своей честностью, доходящей до грубости, и он, несомненно, был вполне способен заявить кому угодно, хоть самому лорду Деккерету: «Сожалею, ваше величество, но если Келтрин не поедет, то я тоже не поеду».
   Но он не сказал ничего подобного. Келтрин очень сомневалась в том, что корональ обратил бы какое-то внимание на ее присутствие в своей свите. Это Динитак решил оставить ее в Замке, Динитак, Динитак, Динитак! Как он посмел так поступить? — снова и снова спрашивала себя Келтрин. И очень скоро нашла жестокий, но все объясняющий ответ: «Потому что он устал от меня. Я, наверное, оказалась слишком страстной, слишком требовательной, слишком… слишком молодой. И поэтому он меня бросил».
   — Ты все понимаешь неправильно, — пыталась убедить ее Фулкари. — Келтрин, он без ума от тебя. Уверяю тебя, ему страшно тяжело из-за того, что тебя приходится оставить в Замке. Но он слишком щепетилен для того, чтобы взять молодую женщину, с которой у него роман, в официальную поездку. Он сказал, что это оскорбит тебя, что могут начать говорить, будто он повез с собой наложницу.
   — Наложницу?!
   — Ты же знаешь, что у него есть кое-какие очень старомодные представления…
   — Не настолько старомодные, Фулкари, чтобы они мешали ему спать со мной.
   — Ты же сама рассказывала мне, что у него даже на этот счет были серьезные сомнения.
   — Ну…
   Келтрин была вынуждена признать, что Фулкари оказалась права на этот счет. Ведь она фактически навязалась Динитаку тогда, в бассейне, и лишь после этого он все-таки взял ее. И тогда же последовала та странная реакция — смесь тревоги и огорчения, — когда он понял, что она отдала ему свою девственность. Он просто также сложен для меня, решила Келтрин. Но все равно это не помогло ей избавиться от негодования по поводу того, что ее не взяли в поездку по западным землям, и, конечно, от того, что ей пришлось расстаться с человеком, которого она обожала со всем пылом только что проснувшейся первой любви.
   А с течением времени ее гнев на него лишь усиливался. Порой ей казалось, что ей стало все равно, что Динитак был всего лишь эпизодом из ее закончившейся юности, что вскоре она станет вспоминать о нем лишь с улыбкой и, возможно, легкой ностальгической грустью. В таком настроении она в течение нескольких часов чувствовала себя совершенно спокойной. Но затем она снова возвращалась мыслями к Динитаку. Она ненавидела его из-за того, что он разрушил ее жизнь. Она отдала ему больше чем невинность, говорила она себе: она отдала ему любовь. А он отказался от любви, насмешливо швырнул ее ей в лицо.
   Сегодня она пребывала в негодовании. Келтрин приснился яркий сон о нем, о них обоих вместе; ей снилось, что он лежит в постели рядом с нею, она радостно тянется к нему и вдруг обнаруживает, что она одна Она проснулась с ощущением подавленности и гнева, окутывавших ее душу подобно красному туману.
   В этот день ей предстояло фехтовать с Аудхари. Сабли, решила она. Да. Рубить, колотить, крушить. Изгнать ярость из души при помощи неподъемного клинка.
   Высокий веснушчатый молодой человек из Стойензара, казалось, был недоволен и смущен ее желанием сражаться при помощи тяжелого оружия. Мало того что она толком не умела владеть им; в этом виде фехтования его преимущество в силе и росте должно было сказываться значительно сильнее, чем при занятиях с рапирами или дубинками, где техника и скорость реакции имели едва ли не большее значение, чем сила. Но он не стал возражать своей партнерше.
   — Защищайся! — крикнула Келтрин.
   — Не забывай, Келтрин, в сабельном бою используют не только острие, но и лезвие. И ты должна защищать руку от…
   Она подняла маску и прожгла партнера яростным взглядом.
   — Не хвастайся передо мной, Аудхари. Защищайся, я сказала!
   Впрочем, учебного боя не получилось. Сабля была чересчур тяжела для изящной руки девушки. Да и о технике владения этим оружием она имела лишь самое общее представление.
   Она знала, что саблисты должны держаться дальше друг от друга, чем рапиристы, но это значило, что она не могла достать противника простым выпадом. Так что она решила прибегнуть к лишенным всякой элегантности и осмысленности боковым ударам, которые, несомненно, вызвали бы взрыв возмущения у Септаха Мелайна, доведись ему увидеть этот бой.
   И все равно это было неплохо. Таким путем Келтрин удалось хотя бы частично погасить накопившуюся в ней ярость. То, что она делала, вообще не имело ничего общего с фехтованием. С тем же успехом она могла бы топором колоть дрова. Аудхари, озадаченный ее яростными наскоками, был вынужден отказаться от любимого им техничного изящного боя и лишь отражать ее атаки. Каждый раз, когда он отражал удар ее оружия своим клинком, от сотрясения по руке Келтрин до плеча пробегала волна жгучей боли. В конце концов он парировал очередную атаку с такой силой, что сабля девушки отлетела в сторону и с грохотом упала на пол.
   Келтрин опустилась на колени, чтобы поднять оружие, и задержалась в этой позе, выжидая, пока у нее немного восстановится дыхание.
   — Что с тобой сегодня происходит? — спросил Аудхари. Он откинул свою фехтовальную маску и подошел ближе к партнерше. — Такое впечатление, будто тебя что-то полностью вывело из равновесия. Это, часом, не я допустил какую-то оплошность?
   — Ты? Нет, нет, Аудхари…
   — Тогда в чем же дело? Ты выбрала оружие, о котором заранее знала, что оно окажется слишком тяжелым для тебя, и принялась размахивать им, словно боевым топором, вместо того чтобы попытаться нормально фехтовать. Ты же знаешь, что лучшие бойцы используют саблю почти так же, как рапиру. Они побеждают за счет координации и скорости движений, а вовсе не грубой силы.
   — В таком случае, из меня, наверное, никогда не получится хорошего бойца на саблях, — угрюмо ответила Келтрин, сделав ударение на слове «бойца». Она тоже сняла маску.
   — Впрочем, здесь совершенно нечего стыдиться. Знаешь что, Келтрин, ну их, эти сабли. Давай возьмем что-нибудь полегче, и…
   — Нет. Погоди. — Она остановила его нетерпеливым взмахом руки. Ей в голову пришла новая и весьма странная мысль.
   Пора забыть о Динитаке.
   Динитак сыграл свою роль в ее жизни. Какие бы отношения между ними ни были, они закончились, и он узнает об этом, когда вернется из своей поездки на запад. Она больше в нем не нуждалась. Она окажется просто дурой, если будет продолжать тосковать по человеку, который вот так легко, не задумываясь, смог отказаться от нее.
   — А может быть, будет лучше, если мы на сегодня забудем о фехтовании, — сказала она Аудхари. — Мы вполне можем заняться чем-нибудь другим.
   Ее тон был игривым и совершенно недвусмысленным. Аудхари уставился на нее непонимающим взором; он ошеломленно моргал, будто она говорила на языке какого-то иного мира. Келтрин посмотрела ему прямо в глаза и широко, призывно улыбнулась. Эту улыбку, она была уверена, можно было истолковать совершенно однозначно. Тогда до него, похоже, дошло, что она имела в виду.
   Она сама удивилась собственной смелости. Но было очень приятно вести себя так и делать все это по своей собственной инициативе, не спрашивая на этот раз советов у Фулкари. Теперь она радовалась тому, что Фулкари не было в Замке. Она знала, что настало время учиться самостоятельно прокладывать путь через водовороты жизни.
   — Бросаем это дело, Аудхари! — воскликнула она. — Пойдем наверх!
   — Келтрин…
   Аудхари буквально оторопел. Он ярко покраснел до самых корней волос, что было особенно заметно по контрасту с белой фехтовальной курткой, пошевелил губами, но так ничего и не сказал в ответ.
   — Что-то не так? — самым легким тоном, на который она была способна, спросила Келтрин. — Ты, похоже, этого не хочешь, так что ли?
   Он помотал головой.
   — Келтрин, ты сегодня совершенно на себя не похожа!
   — Может быть, я не привлекательна? Я кажусь тебе уродливой? Сознайся, Аудхари? Знаешь, я вовсе не хочу навязываться мужчине, который считает меня непривлекательной.
   Судя по всему, Аудхари предпочел бы сейчас оказаться в глубинах Лабиринта, только бы не продолжать этот странный разговор.
   — Келтрин, ты одна из самых красивых среди всех моих знакомых девушек
   — Тогда в чем же дело?
   — Дело в том, что этого недостаточно. Что бы мы наверху ни сделали, в этом не будет ни малейшего смысла. Ты никогда даже мельком не подавала виду, что я хоть немного интересую тебя в этом смысле, я всегда это точно знал и уважал твое отношение. А теперь получается, что твое отношение ко мне внезапно полностью изменилось? Это неправильно. Это бессмысленно. У меня такое чувство, что ты просто хочешь использовать меня.
   — А если и так, то что из того? Ты тоже можешь использовать меня. Неужели это будет настолько ужасно?
   — Мне это не нравится, Келтрин. И из этого не выйдет ничего хорошего. Даже меньше, чем из твоей попытки фехтовать на саблях.
   Теперь подошла ее очередь изумляться. Почему после всего, что она слышала о мужчинах с ранней юности — что все мужчины это чудовища, непрерывно одержимые похотью, — ну почему ей так везет, что она все время сталкивается с теми исключениями, кого волнуют условности, приличия и мораль? Ей хочется всего лишь простого бесхитростного разврата, так почему же у нее ничего не получается?
   Между тем Аудхари, покраснев еще сильнее, хотя казалось, что это невозможно, не унимался.
   — Послушай, давай оставим этот разговор, ладно? Прошу тебя. Келтрин, мы с тобой давно уже были такими хорошими друзьями, а теперь… теперь ты хочешь все запутать! Прошу тебя, прекрати. Прекрати.
   Она посмотрела на него с негодованием. К такому повороту событий она была совершенно не готова.
   — Ах, значит, я смущаю тебя? Что ж, ладно. Я покорнейше прошу вас простить меня за это, — проговорила она ледяным тоном. — Я ни за что на свете не хотела бы чувствовать себя виновной в том, что смутила моего дорогого, милого друга Аудхари.
   Поставив саблю в оружейную стойку, Келтрин, не говоря больше ни слова, вышла из зала.
   Она знала, что вела себя жестоко и что она сама поставила себя в дурацкое положение. Но это не имело никакого значения. Она ненавидела его за то, что он отказался от нее в момент..
   Какой момент? Затруднения? Злости? Она сама не знала, что это было такое. Единственное, что она знала, так это то, что она разбирается в мужчинах гораздо меньше, чем ей казалось несколько месяцев тому назад.
   Полчаса спустя, все еще кипя гневом, она пересекала двор Пинитора и вдруг заметила, что навстречу ей идет Поллиекс Эстотилопский, ее бывший партнер по занятиям в фехтовальном классе. Поравнявшись с Келтрин, он приветствовал ее механической безразличной улыбкой, не выказывая ни малейшего намерения заговорить с нею. После того как Келтрин решительно отказалась от его приглашения провести вместе несколько дней в городе удовольствий Большом Морпине, он при случайных встречах держался с нею строго официально. В конце концов, он был сыном графа и знал, как следует вести себя отвергнутому поклоннику.
   Но Поллиекс также знал, как держаться, когда оказывается, что привлекательная молодая женщина, пусть даже не так давно резко отвергнувшая его благосклонность, решает показать, что его знаки внимания не будут ей неприятны. Келтрин приветствовала его с теплотой, которую, она нисколько не сомневалась, он истолкует правильно Так и вышло. Он нисколько не удивился, когда она заговорила с ним о Большом Мор-пине, его силовых туннелях и зеркальных катках, о горках и прочих аттракционах и пожаловалась, что за все время своего пребывания в Горном замке так и не удосужилась посмотреть тамошние чудеса.
   Поллиекс был очень хорош собой, а его изысканные утонченные манеры не шли ни в какое сравнение с неуклюжим полумальчишеским поведением Аудхари и непреклонно суровым достоинством Динитака. Три дня и три ночи, которые она провела с ним в Большом Морпине, прошли изумительно. Но почему же, снова и снова спрашивала она себя, она никак не могла полностью погрузиться в те удовольствия, которые предлагал ей Поллиекс?
   И почему мысли о Динитаке продолжали терзать ее сознание — даже теперь, даже здесь, даже когда она была с другим мужчиной? Она покончила с Динитаком. И все же… О, будь он проклят! — мысленно восклицала она. — Будь он проклят!

8

   Попав в Тиламбалук, город средних размеров, находившийся на четыре сотни миль дальше в сторону Алаизора, Деккерет, вспомнив рассказ Престимиона о том, как тот поступал в первые месяцы своего правления, переоделся в простую дорожную одежду и отправился на городской рынок, чтобы послушать там, что говорят люди. Короналю бывает полезно, сказал ему Престимион, собственными ушами послушать, о чем судачат на рынке. Замок на вершине горы забрался слишком высоко в небо, и оттуда плохо виден реальный мир.
   С собой он взял только Динитака. Они тихонько ускользнули с утра, ничего никому не сказав. Фулкари в этот день чувствовала себя неважно и отдыхала в своей комнате в резиденции. Ей Деккерет тоже не сказал о своем намерении.
   Хотя Престимион для таких походов тщательно маскировался, даже надевал парики и приклеивал фальшивые усы, Деккерет не видел никакой необходимости в подобных ухищрениях. Престимион обладал характерной внешностью, его легко можно было узнать по необычному контрасту между невысоким ростом и величественной, поистине королевской осанкой, так что короналя в нем мог угадать даже человек, которому никогда не доводилось видеть его портретов. Один только проницательный властный взгляд сразу говорил окружающим, кто перед ними находится.
   Но Деккерет нисколько не опасался, что здесь, так далеко от Замка, кто-нибудь сможет узнать его на улице. Монеты новой чеканки, на которых был выбит его профиль, еще не могли дойти сюда, да и кому придет в голову сопоставлять стилизованное изображение короналя на монете со случайным прохожим на улице? А портреты нового короналя, висевшие чуть ли не в каждой витрине, не отличались особым сходством с оригиналом; Деккерет сам узнавал себя на них с трудом. Облаченный в грубую поношенную одежду, которую он позаимствовал у одного из слуг, сопровождавших его свиту, с бесформенным матерчатым картузом на голове, он походил на крепкого простолюдина средних лет, крупного мужчину, явившегося в город, чтобы наняться на дорожные работы, или к лесорубам, или на еще какую-нибудь подобную работу, требующую большой физической силы. Никто не станет приглядываться к такому. А Динитаку Барджазиду опасность быть узнанным вообще не грозила.
   Рынок в Тиламбалуке занимал большую овальную площадь, которая, как и подобает овалу, имела два фокуса. По короткой оси это овал делила пополам мощеная дорога. На площади царил хаос, порожденный изобилием, каждый торговец, стоявший за своим прилавком, буквально соприкасался плечами с соседями.
   Восточную половину рынка занимали ряды, где торговали овощами и фруктами, тут же стояли многочисленные колоды мясников, возле которых было выложено свеженарубленное мясо и хлюпали под ногами лужицы крови. Далее тянулся участок, отведенный продавцам сладких пирожков и легких пенистых хмельных напитков, среди которых тут и там оказывались развалы дешевой одежды. Границу этой части рынка отмечала цепь небольших жаровен — неизменных атрибутов вездесущих лиименов, которые торговали сосисками по всему Маджипуру.
   А на дальней части рынка товары были еще разнообразнее: бочонки и мешки со специями, вяленое мясо, чаны с живой рыбой, стойки, увешанные сверкающими дешевыми ожерельями и браслетами, стопки потрепанных книг и брошюр, неустойчивые колонны высотой в десять-двенадцать футов из поставленных один на другой плетеных стульев и непрочных на вид столиков, густо залитых блестящим лаком, множество горшков, кастрюль и прочей кухонной утвари на любой вкус; там же находилась площадка, где, сменяя друг друга, потешали толпу жонглеры и другие артисты; на другой площадке расставили свои столики писцы; неподалеку от них предлагали свои странного вида товары торговцы принадлежностями для колдовства и гадания. Как среди торговцев, так и среди покупателей были представлены почти все расы обитателей Маджипура: на рынке было много покрытых чешуей гэйрогов, попадались серокожие хьорты, время от времени над толпой проплывала голова высоченного скандара или две головы су-сухириса.
   Деккерет не мог припомнить, когда же он в последний раз был на обычном рынке. Шум и толчея этого места буквально зачаровали его. Здесь было так многолюдно, и все держались так деловито. Он смутно помнил с детства рынок в Норморке: тот был просторнее, товары — богаче и одежда на людях — лучше, но ведь Норморк был городом Замковой горы, а не провинциальным городком, о существовании которого не знал никто, кроме его обитателей.
   — Ну что, войдем? — предложил он Динитаку.
   Как он и ожидал, никто не обращал на них ни малейшего внимания. Он беззаботно шел по рынку, то и дело останавливаясь, чтобы рассмотреть ловко сложенную пирамиду синих дынь с гладкой кожурой, или понюхать незнакомый мягкий с виду желтый плод, или попробовать обжаренное в дымном пламени мясо. Там, где толпа оказывалась особенно плотной, перед Деккеретом расступались, как это обычно бывает при появлении особенно крупного человека, но этим все уважение к его личности, слава Божеству, ограничивалось.
   Он все время внимательно прислушивался, надеясь уловить чье-нибудь мнение о новом коронале, или какие-нибудь упоминания о необычных неприятных сновидениях, или жалобы на высокое налогообложение, или вообще хоть какие-то разговоры, которые могли помочь ему составить лучшее представление о жизни простого народа в мире, которым он теперь управлял. Но люди шли на рынок не ради бесед, так что, помимо однообразных диалогов между покупателями и продавцами по поводу цен и качества товаров, услышать практически ничего не удавалось.
   Поодаль от того места, где они проходили, на площадке, отведенной для представлений артистов, Деккерет с Динитаком увидели пятнадцать-двадцать любопытных, собравшихся вокруг изможденного седобородого человека в красно-зеленых одеждах. Судя по четкому, хорошо поставленному голосу и стоявшей на земле миске для подаяния, полной монет, этот человек был профессиональным рассказчиком.
   — Помощники этого человека, — услышали Деккерет и Динитак, подойдя поближе, — расставляли прекрасные золотые кубки, до краев наполняли их чудесным вином, и по знаку великого волшебника кубки взлетали в воздух, подлетали ко всем прохожим, и каждый, кто хотел, мог выпить это вино. Я видел также, как волшебник заставлял статуи ходить, как он прыгал в огонь и нисколько не обжигался, как у него появлялись сразу два лица, как он подолгу сидел на воздухе высоко над землей, скрестив ноги, и делал множество других вещей, недоступных моему пониманию.
   Коренастый рыжеволосый человек с загорелым, изборожденным ранними морщинами лицом, стоявший совсем рядом с Деккеретом, слушал рассказчика, разинув рот в благоговейном ужасе.
   — Скажи, друг, о ком он говорит? — обратился к нему Деккерет.
   — О великом маге Гоминике Халворе из города Триггойна, господин. Он только что возвратился из Триггойна, вот этот парень, и теперь рассказывает о невероятных вещах, которые там видел.
   — А-а, — протянул Деккерет. Имя Гоминика Халвора было ему знакомо. Этот человек действительно жил в Триггойне, где считался мастером из мастеров среди тамошних искушенных магов, а затем служил придворным магом Престимиона в Замке. Правда, это было очень давно, задолго до того, как там появился Деккерет. Но, насколько было известно Деккерету, Гоминик Халвор умер, самое меньшее, десять лет назад.