Светлова Ольга. Под крылом судьбы

 
Как смеешь ты, наглец,
своим нечистым рылом...
 

   А может, это папины проделки? Может ли мой папа распорядиться, чтобы другому человеку переломали ноги? Невозможно.
   Я чувствовала себя побитой бродячей собакой. Женского пола. Вот именно ею я себя и чувствовала!

ОЛЕГ. Между пихтой и сосной

   То, к чему я мысленно призывал, началось. С меня.
   В одной из центральных газет вышла большая якобы аналитическая статья о том, какой непоправимый вред наносят стране олигархи (заметьте, во множественном числе, но пример приводился один). Сомнительные доказательства излагались достаточно убедительно и аргументированно, так что я невольно зауважал автора и того, кто снабдил его материалами. Во-первых, выдвигались обвинения в нарушении процедуры приобретения мною предприятий, входящих в холдинг (коррупция чистой воды). Во-вторых, после приватизации предприятий проводились массовые сокращения, что обостряло социальные проблемы (было такое). В третьих, некомпетентный менеджмент приводил к повальным убыткам и, соответственно, казна не получала налоги, в пример приводилась швейная фабрика (компетентными бывают только органы, откуда взяться компетентному менеджменту?). Также в статье говорилось о том, что на тех предприятиях, где работа идет успешно, прибыли укрываются от налогов (а как здесь насчет менеджмента – компетентный?). Попутно было замечено, что сейчас на швейной фабрике новые хозяева, что дает надежду на оздоровление производства. Автор предполагал, что и процветающий сахарный завод готовился к банкротству, но своевременное вмешательство спасло положение (кто именно вмешался, в статье, разумеется, не говорилось). Но более всего меня возмутило утверждение журналиста о том, что жители моего родного городка несказанно обрадовались смене хозяина, так как сахарный завод был практически единственным действующим предприятием в городе.
   Выводы, сделанные автором статьи, впечатляли. В алчной погоне за деньгами олигархи (опять во множественном числе) ни перед чем не останавливаются. Коррупция стала для них естественным явлением. Теперь они замахнулись на святое, на государственный банк! Сначала я не понял, с чего это вдруг банк стал святым – не церковь, не музей, не памятник какой. Оказалось, что в банке хранят свои сбережения тысячи пенсионеров, а олигархи в моем лице покусились на эти нелегким трудом заработанные средства.
   Бедный папа, что он подумает обо мне, прочитав эту статью...
   Мне было совершенно не ясно одно: банк я так и не купил, за что же такие почести? Может, Михалыч что-то напутал, и мы не проиграли аукцион?
   – За день до проведения аукциона в правительстве состоялась встреча с руководителями крупных нефтяных компаний, после которой было принято решение о создании концерна «Национальное достояние». Они планировали торговаться до двухсот миллионов. Мы были обречены, – рассказал мне Михалыч, когда я приехал в офис.
   – Тогда почему ко мне такое внимание? – продолжал недоумевать я.
   – Дело не только в вас, проблема в Максиме. Ходят разговоры, что от Максима потребовали поумерить свой аппетит, но тот ослушался. Аукцион хотели признать несостоявшимся, так как не было второго участника, и вдруг на сцене появились мы. Нам пытались предложить снять заявку, но мы повели себя... так же, как Максим.
   Вляпался! Другого слова не подобрать.
   – Положение еще хуже, чем вы думаете, – будто прочитав мои мысли, продолжал Михалыч. – В верхах посчитали, что мы вошли в сговор с Максимом и решили устроить спектакль с покупкой банка. Косвенные доказательства тому тоже имеются: правая рука Максима – Антон, один из совладельцев холдинга. Мало того, участие Максима отбило желание других, как они говорят, настоящих инвесторов. Поэтому было принято такое экстренное решение.
   – Обвинять меня в сговоре с Максимом? Надо же было до такого додуматься! – поразился я.
   – А почему нет? – спокойно возразил Михалыч. – По их мнению, вы провели незаконную сделку, передав Максиму сахарный завод и получив взамен монопольное право на производство соли. Кроме того, в администрации президента не могут найти вразумительных причин передачи вами акций отеля в оффшорную компанию, по слухам, контролируемую Максимом. Объяснение одно – сговор. Вы понимаете, Олег Александрович, я пытаюсь в точности передать то, что удалось узнать. Источники достаточно надежные.
   – Понимаю, Михалыч, – вынужденно согласился я. – Но легче мне от этого не становится.
   – Предлагаю... – начал Михалыч, но я прервал его:
   – Прости, Михалыч, дай-ка самому все осмыслить. Потом сядем и обсудим.
   Что же это происходит? Гнев, предназначенный Максиму, обрушился на меня. Впервые в стране проводился настоящий, честный, прозрачный аукцион, во всяком случае, я в это поверил, и... попался! Теперь я – организатор сговора, хорошо хоть, не заговора.
   Максима, естественно, наказывать не будут. А вот образцом коррупции придется выступать мне. Кандидатура подходящая. И карающий, справедливый и праведный гнев народа в лице уполномоченных на то органов (компетентных) обрушится на мою голову.
   Вляпался так вляпался!
   Так, если я включу телевизор, то обязательно увижу пламенного борца за нужды народа (почему не за благо?), депутата от фракции «Всем поровну».
   Так и есть. Дядя Женя может мною гордиться, я действительно стал провидцем.
   – Пора призвать к ответу этих объевшихся олигархов! Как пиявки, присосались к народному достоянию и сколотили себе баснословные капиталы! – вещал депутат, его второй подбородок отказывался умещаться в воротнике рубашки и гордо позировал перед камерой. – Народ возмущен бездействием правоохранительных органов!
   Это сигнал. Сотни доблестных янычар обнажили ятаганы.
   Дядя Женя отказался беседовать в доме и повел меня в сад.
   – Мы должны теперь всего остерегаться, Олег. Положение исключительное. Попытка работать честно обернулась против нас.
   Он энергично измерял шагами расстояние между пихтой и сосной. И вдруг замер, как споткнулся.
   – А это что такое? – свирепо спросил он, указывая пальцем себе под ноги.
   – Ежик, – осторожно ответил я, опасаясь возможных последствий со стороны... да кого угодно!
   – Это не опасно? – с интересом проговорил дядя Женя.
   – Думаю, нет, – теперь я уже ни в чем не уверен.
   – А зачем тебе ежик? – Евгений Ильич, как всегда, хотел во всем разобраться.
   – Не знаю, спросить у садовника?
   – Не надо, – сурово ответил дядя Женя, на минуту задумался и успокоился. – Это от змей. Ежи охотятся на змей.
   Не знал, что у меня водятся змеи. Или он Лилю подразумевает? Что-то у меня с головой творится...
   – Олег, у нас есть шанс выкарабкаться, – меж тем продолжал дядя Женя. – Я иду к президенту, попытаюсь ему все объяснить, добиться понимания и поддержки.
   – Хорошо, – кивнул я. – А что делать мне?
   – Главное, не вступай в перепалку с прессой, депутатами, – досадливо поморщился дядя Женя. – Не вздумай дружить с оппозицией. Не играй с огнем. Веди себя предельно осторожно.
   – А что конкретно мне надо делать? – спросил я.
   – Олег, очнись, не задавай детских вопросов. Надо подумать о запасном аэродроме. И для Римы тоже, – закончил дядя Женя и зашагал к воротам. – Не провожай. Ляг, выспись и подумай.
   Я последовал его совету и наутро был полон сил и решимости.
   – Никакой критики президента и правительства, никаких контактов с партиями и общественными организациями, – инструктировал я своих подчиненных. – Иначе мы потеряем все. А так, подчеркивая свою лояльность, мы сохраним хотя бы часть наших капиталов. Михалыч, постарайся узнать, кто конкретно будет заниматься нами, поищи ключи к этому человеку. Думаю, это будет один из силовых министров. И еще, Михалыч, надо сбросить на наши зарубежные счета какие-то суммы, это нам может пригодиться. Продумай, пожалуйста, варианты экстренной эвакуации из страны. – Михалыч улыбнулся. Действительно, слово «эвакуация» не подходило, но мне сейчас было не до отточенности формулировок. – И самое важное. Что может грозить Риме?
   Михалыч смотрел на меня и улыбался:
   – Узнаю вас прежнего, Олег Александрович.
   – Извини, Михалыч, теперь я норме, – подтвердил я.
   – Насчет критики и прочей оппозиции – это вы правильно говорите, – кивнул Михалыч. – Если мы прибегнем к политическим методам – нам действительно крышка. А вот сбросить деньги за рубеж не удастся, все наши счета давно под контролем финансовых органов, не пропустят. А если и пропустят, то тогда не выпустят нас. Что касается эвакуации, то хочу вам предложить один занятный вариант.
   – Подожди, Михалыч, они не могут остановить платежи, у нас контракты, – прервал я своего верного помощника; иногда Михалычу приходится объяснять очевидные вещи, все-таки он не финансист.
   – Я в этом не разбираюсь, – покачал головой Михалыч. – Но зато я хорошо знаю своих бывших коллег. Наверняка наши счета уже арестованы. Они так же, как и я, плохие финансисты. Но свое дело знают.
   – А что за вариант эвакуации? – спросил я.
   – Есть у меня родственники в Германии, бывшие наши соотечественники. Поживете у них. Останавливаться в отелях или на курортах не стоит, вычислят мгновенно. А в частном секторе можно попробовать схорониться. На несколько месяцев, больше не получится – найдут.
   Мне понравилось предложение Михалыча. Окружать меня будут не холодные и официальные иностранцы, придерживающиеся своих строгих и примитивных правил, а наши, хоть и бывшие, но соотечественники. Будет с кем пообщаться на привычной волне и без «полезных насекомых».
   В городке, где я вырос, было много немцев – они уехали на свою историческую Родину с началом перестройки. Все, кто дружил с нашими немцами, жалеют об их отъезде. Их домики и сады были идеально спланированы, ухожены, выкрашены, а сами они были людьми порядочными и честными, и не пили почти, а напивались крайне редко. Правда, были прижимисты, но на то они и немцы.
   Через несколько дней кампания в прессе переросла в настоящую травлю. На допросы вызывали практически всех моих работников. Строительные компании ушли первыми – из-за найденных нарушений. Вы где-нибудь видели строительную компанию без нарушений? Почитайте наши СНИПы, так называемые строительные нормы и правила, и все поймете. Их соблюсти невозможно, выполнение одного требования неминуемо влечет за собой нарушение другого. Не верите? Спросите любого знакомого строителя, он вам все толково разъяснит. И ничего удивительного здесь нет, у нас налоговые и таможенные инструкции составлены именно по такому принципу.
   Я подписывал документы и отдавал – совершенно добровольно. Соляные копи ушли за нарушение миграционного законодательства. Не хотелось отдавать универмаг и супермаркет, но посыпались жалобы покупателей: одна домохозяйка заявила, что отравилась колбасой, купленной в супермаркете.
   Я отдавал и отдавал. Что-то уходило на принудительное банкротство (в этом случае я оставался ни с чем), что-то оформлялось по договору купли-продажи (вырученные средства уходили на погашение долгов предприятий-банкротов), кому-то переуступал долю («попросили», я и «уступил»). Я соглашался, подписывал, молчал, надеясь, что меня самого, родителей, сестер и Риму не тронут. Иллюзия. Народ жаждал крови олигарха, коррупционера, кровососа.
   – Все, время пришло, шенгенская виза у нас на руках, как и билеты в Париж, там вас встретят мои люди и перевезут в Германию, в маленький старинный городок в центре страны, – спокойно и терпеливо разъяснял Михалыч, – если полететь на Франкфурт, то вычислят вас быстро, а так им придется повозиться. Важно улететь именно сейчас, пока уголовное дело официально не возбуждено. Если вы будете за границей, они сто раз подумают. А если откроют дело, можно будет ходатайствовать о политическом убежище, потому что гонения будут налицо.
   Мои люди разбежались, точнее, уволились, и я на них не обижался. Но Михалыч был со мной. Почему?
   – Не так воспитан, на крысу не похож, – смеясь, отвечал Михалыч. – И потом, это еще не поражение, Олег Александрович, а отступление. Пусть они заберут все, но самого главного все равно забрать не смогут.
   Он выразительно постучал себя по голове. Спасибо ему, моя благодарность выражалась не только в моральной, но и в материальной форме. У него семья, взрослый сын, внук недавно родился. Мы сумели превратить некоторые наши активы в наличные средства, и немалая доля по праву досталась Михалычу. Кроме того, на Михалыча компромата не было, он никогда не подписывал документов и, оставаясь здесь, мог контролировать ситуацию.
   – Что касается Римы Евгеньевны, то здесь ситуация сложнее. Она замужем за известным государственным деятелем. Любое наше вмешательство может ей навредить. В принципе, ей ничто не грозит, если... – Михалыч замялся. – Ее муж поведет себя правильно.
   Насторожила последняя фраза Михалыча. Я слышал (не помню от кого), что Антон имеет любовницу, не всегда (а точнее, редко) ночует дома. Это все, что я знаю. Как бы то ни было, жену защитить он должен и обязан. И все-таки что-то тревожило, дядя Женя не зря упоминал о Риме. Видимо, придется с ней встречаться, а не хотелось бы. Опять сносить ее заносчивые, саркастические, противные замечания, а потом уйти, так ничего и не поняв. Но никуда не денешься. Надо.

РИМА. Не хочу

   Что бы ни происходило в жизни, каждый из нас должен выполнять свой долг. Тезис «не хочу, потому что не хочу», не проходит. Эта привилегия не для меня. Мне пришлось подчиниться другому требованию: «не хочу, но надо». И хотя предчувствие подсказывало, что вскоре должно произойти что-то ужасное, я продолжала жить обычной, привычной жизнью. Вот почему незадолго до обрушившегося на меня горя я побывала на свадьбе, и именно об этом хочу сейчас рассказать.
   Папин друг женил младшего сына. Я хорошо знала жениха. В детстве он часто бывал у нас в гостях, как и я у них. Повзрослев, мы практически перестали общаться, все-таки ощутимая разница в возрасте (сейчас ему было всего двадцать два года) сыграла свою роль.
   Папин друг – нефтетрубопроводный магнат – устроил пышное торжество. Лимузины, приглашенные звезды эстрады, салюты и фейерверки, невероятное количество гостей... Отец невесты – министр то ли здравоохранения, то ли окружающей среды, тоже баснословно богатый человек, – подарил молодоженам «мерседес» и свадебное путешествие на Фиджи.
   Правильность свадьбы подчеркивали все выступающие.
   – Перст судьбы направлял молодых друг к другу, – провозглашал секретарь союза писателей и поэтов.
   Перст судьбы – это счастливые родители молодоженов, потратившие уйму нервных и физических сил, подталкивая жениха и невесту друг к другу. Уверена, что родители молодоженов радовались больше самих виновников торжества – жених и невеста сидели, потупив очи, на почтительном расстоянии друг от друга. Мне казалось, что сейчас заключается союз именно родителей молодоженов, а жених с невестой к этому союзу имеют весьма отдаленное отношение. Если бы жених был сыном врача или учителя, либо невеста оказалась дочерью акушерки или профессора, то свадьба не считалась бы правильной. Хотя меня в свое время точно так же направляла и подталкивала моя любимая мама, а Антона – его шустрый и пронырливый папа. И что мне теперь делать с этим злополучным перстом?
   В разгар свадьбы отец-нефтетрубач взобрался на сцену и с чувством обнял трубача из оркестра.
   – Я его уважаю, – проблема взаимоуважения всегда становится актуальной во время застолий, – наша общее дело – труба!
   Он был очень доволен произведенным «демократическим» и «остроумным» жестом. Но не преминул подчеркнуть и различие.
   – Только я продуваю нефть, а он... воздух! – Его смех перекрыл вежливый поддакивающий смешок гостей.
   Но вспомнила я о свадьбе не поэтому. Был один светлый момент, искренне меня растрогавший. Отец невесты танцевал со своей дочерью. Я видела слезы на глазах отца, понимала, что он обеспокоен судьбой дочери и искренне хочет видеть ее счастливой. Отец бережно и нежно кружил свою дочь в танце, как бы пытаясь оградить ее от волнений и бед этого мира. От перста судьбы.
   Вы понимаете, о чем я говорю? И хотя мой отец не танцевал со мной на свадьбе, заранее предупредив меня, что не умеет и никогда не умел танцевать, но так же бережно и так же нежно он пытался вести меня по жизни. Я никогда не понимала этого до конца, капризничала и требовала, настаивала и «топала ногой»: «Хочу, потому что хочу». Я всегда оставалась ребенком – не только в его глазах, я на самом деле была капризным и избалованным ребенком. Пока был жив отец.
   Папа умирал трудно и мучительно, не сдаваясь смерти.
   Несчастье пришло неожиданно и закономерно. Неожиданно, потому что не бывает ожидаемых несчастий. Мы все так устроены, надеемся только на счастливый билет. А закономерно, потому что все последнее время нас преследовали сначала неудачи, потом неприятности, затем последовали несчастья, и теперь вот горе. Подспудно, на уровне подсознания я догадывалась об этом, но не хотела верить, потому что не хотела. Но тот, кто наверху (на небе, в космосе), просматривая списки человеческих судеб, равнодушно и безжалостно поставил птичку напротив моей фамилии в графе «горе и несчастья».
   Мама, постаревшая в один миг, с огромным трудом объясняла случившееся. Поняла я только то, что папа, после долгих мытарств, наконец добился аудиенции у президента. Вероятно, они общались очень долго, во всяком случае, как рассказала мама, отец ушел в обед и вернулся только после девяти вечера. Потом он пришел домой и заперся в кабинете, никуда не звонил (если мама так говорит, то так и было, у нее слух как у Ростроповича, когда дело касается папы) и что-то писал. Мама легла после полуночи, а он все писал и писал. Утром она не смогла войти в кабинет и вызвала слесаря. Вскрыв дверь, они обнаружили папу без сознания. Приехавшая «скорая» констатировала, что отец жив. А значит, оставалась надежда!
   Ужасное совпадение, приступ инсульта сразу после визита к президенту, встревожило всех начальников. В президентской больнице к нему приставили лучших врачей, собрали медицинских светил. Тщетно, состояние не улучшалось. Я с обидой, глотая слезы, вспоминала Олега, его неординарные и решительные поступки, когда с папой случился инфаркт, и нашу общую радость после его выздоровления. С обидой потому, что теперь, когда Олег был более всего необходим, его не было, он улетел, даже не знаю куда. Об Антоне я и говорить не хочу. Не хочу, потому что не могу! При одной мысли о нем меня выворачивает наизнанку. Другими словами, его тоже не было рядом. Правда, мама говорила, что он появлялся в больнице, встречался с врачами, но мы его не видели и, честно говоря, видеть не желали, ни я, ни мама.
   Я всегда гордилась своей самостоятельностью, независимостью, и теперь, оставшись без мужчин, решила бороться сама. Мама сдалась первой. Она плакала, не в силах остановиться, а когда останавливалась – ее охватывала какая-то полубессознательная апатия, мама сидела, покачиваясь из стороны в сторону, упершись бессмысленным взглядом в бессмысленную пустоту. Она механически упаковывала сумку, садилась в машину, приезжала в палату к отцу, поправляла на нем одеяло, утирала лоб, делала что-то еще и... либо плакала, либо молчала. Она угасала вместе с отцом и постепенно становилась такой же беспомощной, как и он. Я с трудом заставляла ее поесть, укладывала спать и даже напоминала о необходимости зайти в туалет. Ночью, проверяя ее покой, я могла застать ее не спящей, как это было раньше, а как будто потерявшей сознание, либо тихо сидящей на краю кровати и раскачивающейся из стороны в сторону при свете ночника.
   Я боролась за них, моих единственных, самых родных на свете людей. Во всяком случае, хочу так думать. Много раз я пыталась говорить с врачами и даже с министром здравоохранения, и все они, не глядя в глаза, монотонно, голосом справочной службы, утверждали одно и то же:
   – Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное.
   – Я могу надеяться?
   – Состояние вашего отца крайне тяжелое, положение стабильное, – повторяли они.
   – Скажите... – пыталась разузнать я, но меня прерывали:
   – Извините, больше ничего сказать не можем.
   Если бы был Олег...
   В больницу к отцу приезжали люди в штатском. Можно по-разному воспринимать людей в костюмах, в свитерах, рубашках и футболках, но «люди в штатском» воспринимаются одинаково, с тревогой и некоторой брезгливостью. Им, наверное, на работе наряду с мундиром выдают и «штатскую» форму. Нас попросили освободить палату («для проведения процедур») и увели в противоположный конец отделения, заперев в комнате для медсестер. Участливая санитарка, умоляя держать информацию в строжайшем секрете, шепнула, что приезжал «Сам». На нас с мамой это не произвело никакого впечатления.
   В один из дней, отправив маму домой, я осталась подежурить возле папы. Его неподвижное тело, застывшая мимика на лице и только чуть заметное дыхание не оставляли надежды на контакт. Я искренне надеялась, что он, пребывая в себе, чувствует, что рядом с ним – единственная и любимая дочь.
   Я не первая и не последняя проходила через это. Миллионы людей побывали в такой ситуации и, наверное, прекрасно поймут состояние, в котором я находилась.
   Сидя рядом с папиной кроватью, я вспоминала свою жизнь – день за днем, месяц за месяцем...
 
   ... Незадолго до папиной болезни Антон окончательно покинул меня. Не было ни слез, ни скандалов, ни жалких упреков о загубленной жизни. Все прошло просто, скучно, по-деловому, как умеет делать только Антон. Он позвонил, предложил встретиться, поговорить. Конечно, я догадывалась, о чем пойдет речь, но, честно говоря, не хотелось в это верить.
   Я не любила Антона, не любила никогда, мы оба знали об этом. Но все равно было больно, не потому что муж уходил от меня (я давно мысленно с этим согласилась), а потому, что меня бросали как ненужную, использованную вещь. Я знала, что Антон тоже не любил меня. Но эта мысль его не терзала, потому что он не любил и вряд ли когда-нибудь узнает, что значит любить. Раньше я подходила ему, как гайка винтику, закручивалась и не расслаблялась. Теперь не подхожу. По разным причинам, вы знаете о них.
   Когда мы встретились, Антон был спокоен и тверд, как бурильная установка.
   – Думаю, у тебя не вызовет негодования мое решение уйти окончательно, – сказал он.
   – Не вызовет. – Я была так же спокойна и тверда, скальная порода.
   – Нам надо решить некоторые формальности, – продолжал Антон.
   В одном из романов простая формальность (по-моему, роман так и назывался) разрушила настоящую и красивую любовь. В нашем случае вся совместная жизнь была простой формальностью.
   – Выбирай, что тебе больше подходит: дом или квартира?
   На Антоне был отменно скроенный костюм, скрывавший его животик, так и не доросший до настоящего живота. Залысины на голове гордо демонстрировали отвоеванные территории, затемненные очки прятали кругленькие и подлые глаза; тщательно ухоженные ногти, холеные руки с любимой бриллиантовой печаткой выдавали в нем самца, только что вырвавшегося на свободу. Может быть, я не права, но именно так мне показалось в тот момент.
   – Квартира, – ответила я.
   – Ты уверена? – переспросил Антон. – Дом стоит дороже.
   – Квартира, – повторила я.
   – Я отказываюсь от своей доли в холдинге в твою пользу, мой отец уже подписал все интересующие тебя документы.
   – Они меня совершенно не интересуют, – отозвалась я.
   – Просто ставлю тебя в известность, – холодно проговорил мой теперь уже бывший муж.
   Если Антон отказывается от своей доли, то положение у холдинга действительно хуже некуда.
   – Хочу дать тебе совет... – заговорил Антон, но я оборвала его:
   – Обойдусь.
   – Рима, я не желаю тебе зла...
   – Догадываюсь.
   – Пойми, холдингу приходит конец. Если ты поговоришь с Олегом, то хотя бы что-то можно будет перевести в наличные, деньги тебе пригодятся. Мне они, как ты понимаешь, не нужны.
   – Понимаю. Холдингу конец, значит, не нужна и я.
   – Я не в силах и не имею желания тебя переубеждать.
   – Все? – интересно, поинтересуется ли он сыном.
   – Что ты скажешь нашему сыну?
   – Что папа ушел от нас, – ответила я.
   – Ты объяснишь ему почему?
   – Постараюсь, – я пожала плечами.
   – Я не думаю, что надо говорить все, это может его травмировать.
   – Хорошо, я скажу ему... кое-что.
   Наш диалог походил на бой фехтовальщиков, выпады и уколы. На лицах защитные маски.
   – В таком случае расскажи и про свою нежность к Олегу и про слабость к бородатым художникам, – выдержка изменила Антону. Он применил запрещенный, подлый, мужской прием. Мерзость.
   – Я подумаю об этом, – спокойно отозвалась я.
   Антон напрягся – мое спокойствие его раздражало. Поделом.
   – Хочу просить тебя не требовать алиментов, – снова заговорил он. – Думаю, ты понимаешь, что наш сын ни в чем нуждаться не будет. В свое время я отправлю его учиться в престижное учебное заведение.
   – А меня? – заинтересовалась я. – В престижный монастырь для бывших министерских жен?
   – Ты не ответила, – нахмурился Антон.
   – Про алименты? Хорошо, я согласна.