Страница:
– А с этими что делать? – приостановился он. – Уже вросли в пленочку… Нахалы… Могут и в мозговое вещество… Эх, микроскоп бы мне… А ведь в порядочных институтах давно с микроскопами режут… А может, и до лазера доживем… Господи, скифы мы, скифы… О нас легенды потом сложат…
Легенды не легенды, а когда-нибудь, изучая в своих нерохирургических святцах методы, разработанные доктором Рыжиковым на разных черепных и позвоночных промыслах, студенты больших медицинских центров будут усердно заносить их в конспекты и думать, что некий доктор Рыжиков создал их в минуты и часы торжественных теоретических исследований. Увы, у него никогда на них не было времени. Это была защита от превратностей и капканов судьбы, очень часто в минуты паники, когда пульс так и прыгал до ста сорока… Просто в такие минуты у каждого свои привычки. И у доктора Петровича свои.
– Господи, спаси и помилуй! – Видно, он прикоснулся к чему-то крайне нежному и тонкому своим электрическим шилом. – Все-таки лучше без корешков… А все-таки морозом брать надежнее. Давайте в следующий раз запасемся жидким гелием…
Он распрямился и зажмурился, чтобы прошли красные кружочки в глазах. Но мысль о криогенной установке уже пошла расти. От кружочков еще можно было отделаться, а от нее – навряд ли.
– Как вы думаете, задел я мозговое вещество? Эх, как бы дожить бы… Главное, ребята, сердцем не стареть… Давайте помолимся, что ли…
Белый скользкий червь Жанниного спинного мозга спрятался наконец в своей розовой оболочке, из которой, по замыслу природы, и не должен бы был показываться на свет божий. Но по чьему тогда замыслу в юное свежее тело, в интимнейшую тайну нервной жизни, проник этот ныне подгоревший и съежившийся в корочку скорпион? Кто тут кого, а главное – чем?
– Кому молиться-то? – по деловому спросил Коля Козлов.
– Нашему богу, – сказал доктор Рыжиков. – Он у нас свой, персональный. Утрите, Маша, лоб… И Ларисе Сергеевне тоже… Допустим, милостливый бог коры и подкорки… сонных артерий и яремных вен… Больших полушарий и конечного мозга… Кто больше?
– Властелин центра Брока и мозолистого тела… – добавила рыжая портниха, завязывая окровавленные нитки.
– Не знаю, как там у вас, – снизошел и военный моряк, – но я бы сказал: виновник наиболее частых переломов свода и основания черепа и шейной области позвоночника…
– Это его рассердит, – предостерег доктор Рыжиков доктора Козлова. – Тут лучше подольститься. Повелитель хвостатого ядра и Варолиева моста… Хранитель лобных долей и продолговатого мозга, обонятельной луковицы и шишковатой железы… Покровитель Монроева отверстия, таламусов и веретенообразных извилин… По твоему велению, по нашему…
Все молчали. Зияющий разрезанными мышцами, какой-то неправильный, совсем не анатомический разрез на спине Жанны постепенно сужался. Зрелище не для учителя танцев. Особенно дренажные трубки, неэстетично торчавшие из шва.
– …Пусть ее ноги сами танцевать пойдут, – тихо и жалобно попросил доктор Рыжиков.
– Пульс нормальный, давление нормальное, – закончила Аве Мария.
… Жанна, как и многие такие же, проснулась от битья щек. Гармошка дыхательного аппарата уже встала. Юные легкие без чужой помощи набирали воздух. «Жанна, слышишь меня?» – спросил ее моряк, который ей понравился, хоть и был весь в зеленом. Она шевельнула губами: «Да…» – «Как твоя фамилия?» – «Исакова» – «А лет тебе сколько?» – «Пятнадцать…» – «А адрес у тебя какой?» – «Лазо, дом семь, квартира девять…» – «Ну хорошо, молодец, возвращайся в палату. Только лежи на животе и не вертись…» – «А операция когда?» – спросила она жалобно, как спрашивают все на этом месте. «Дурочка! – почему-то обрадовался зеленый военный моряк. – Сделали тебе операцию! Скоро затанцуешь!»
Ее глаза закрылись.
– Дурочка! – продолжал торжествовать Коля, когда Жанну давно увезли. – Великое дело – общий наркоз! Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь наркозу, который навеет человечеству сон золотой!
Он хлопнул по загривку свой преданный наркозный аппарат. Колины помощники сворачивали шнуры и щелкали тумблерами. Как на телестудии после съемок.
Телезвезда зашитой спиной вверх катилась в коридоре. Подавленные зрители бледнели, ожидая того же. Разговоры стихали. Вот если бы из операционной выскакивали сразу живые и здоровые, розовые и румяные… В том-то и дело…
Открыв глаза уже в палате, она увидела доктора Рыжикова. Он прилаживал перед ней на стене, чтобы удобно было видеть, изрисованные куски ватмана. Они висели как белье на шнурке. В руках у доктора Петровича была указка.
– Пожалуйста, – сказал он тоном соискателя ученой степени. – Итак, моя долгожданная зрелая мысль. Литературно-музыкально-танцевальная композиция «Оживающий лебедь».
Жанна, щекой на подушке, слабо и недоверчиво улыбнулась.
– Это зрелая мысль? – прошевелила губами она.
– Так точно! – с десантной прямотой ответил доктор Рыжиков. – Балет одной актрисы, которая сама сочинила музыку, сама написала стихи, сама разрисовала декорации, сама сшила костюмы. Форма одежды – белая, нарядная. Фон – переходящий от черного, через трагически красный и оранжевый, к солнечно-желтому и небесно-голубому. Цветовые пушки ей сделают лучшие мастера. Содержание танца – победа светлой юности над ветхой старостью. Хотя вообще-то старость надо уважать… Словом, танец и Лебедя, и Кармен, и Орлеанской Жанны…
Лекцию доктора Рыжикова внимательно слушали заодно с Жанной две женщины после операции аппендицита; одна – перед удалением щитовидки, другая – с синими раздувшимися тромбами на ногах. Тайно от Жанны они смахивали жалостливую слезу.
– Это мысль? – снова пошевелила она губами.
– Так точно! – по-ефрейторски вытянулся он. – И пора приступать.
– Как? – столь же беззвучно спросила она.
Как, если у тебя нет ног? Ни правой и ни левой. Просто нет. Все.
– Начинай мысленно, – сказал доктор Петрович. – Сегодня отдохни, а завтра с утра начинай. Представь себя принцессой из «Щелкунчика». И мысленно танцуй. Принцессу, правда, скучно, лучше мартышку из «Айболита». Прыгай, кувыркайся, кривляйся. Приседай… А сейчас я тебя чуть кольну. Можно?
– Ой! – ойкнула Жанна.
– Ай да мы! – повеселел доктор Рыжиков. – Какие прыткие ноги…
– Ой! – сказала Жанна еще раз от укола во вторую бесчувственно белую ногу и заплакала от их такой прыткости. Вот насчет слез у нее ничего не бездействовало, и они текли ручьем, делая подушку мокрой и соленой.
…Через три дня он сказал, что Плисецкая от зависти заплачет и умчится в пампасы, когда увидит танец Жанны. И приходил к ней на репетиции каждый день. В коридоре больные и сестры слышали, как из палаты неслось:
– Блестяще! И еще раз гран батманчик. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть! Семь-восемь! И еще раз-два!.. Теперь крутанем пирует… Теперь покажем рон дэ жам партер… Соттэ… Батман тандю… И на закуску шикарный гран жэтэ… Бурные аплодисменты, влюбленные пылкие юноши бросают на помост букеты роз сорта «Принцесса грез»…
Всунувшийся в дверь мог видеть Жанну, все так же лежащую на животе неподвижно. Никаких гран батманов она совершать не могла. Тем не менее доктор Петрович стоял перед ней с книгой «Сто классических танцев» и воодушевленно ломал язык об их танцевальную тарабарщину. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть!
Заглянула и Ада Викторовна. Обаятельнейше усмехнулась кому-то, с кем шла по хирургическому коридору, показала ему доктора Рыжикова, покрутила пальцем у виска и, повеселев, пошла дальше…
Но это было еще до… до взрыва.
– На репетиции я буду приходить, – сказал он после, когда пришел посмотреть Жанну в последний раз.
Она держала его пальцы и не отпускала.
Он всегда был на каждой ее перевязке.
– А на перевязки? – спросила она.
– И на перевязки, – пообещал он. – Может, не каждый раз. Я теперь человек разъездной.
– А куда вы ездите? – спросила она.
– Жанна, отпусти доктора, – не выдержала мать. Она взяла отпуск без содержания и заслужила уважение даже суровой Сильвы Сидоровны. Заслужишь, если будешь работать бесплатно за двух или трех санитарок.
За доктора Петровича она тайком поставила свечу в городской церкви. Как будто Жанна уже вышла танцевать. Или хотя бы пошла на костылях. Или хотя бы перевернулась на спину…
– Куда же мне ездить кроме больниц? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Из больницы в больницу… А хорошо быть разъездным киномехаником…
20
21
22
Легенды не легенды, а когда-нибудь, изучая в своих нерохирургических святцах методы, разработанные доктором Рыжиковым на разных черепных и позвоночных промыслах, студенты больших медицинских центров будут усердно заносить их в конспекты и думать, что некий доктор Рыжиков создал их в минуты и часы торжественных теоретических исследований. Увы, у него никогда на них не было времени. Это была защита от превратностей и капканов судьбы, очень часто в минуты паники, когда пульс так и прыгал до ста сорока… Просто в такие минуты у каждого свои привычки. И у доктора Петровича свои.
– Господи, спаси и помилуй! – Видно, он прикоснулся к чему-то крайне нежному и тонкому своим электрическим шилом. – Все-таки лучше без корешков… А все-таки морозом брать надежнее. Давайте в следующий раз запасемся жидким гелием…
Он распрямился и зажмурился, чтобы прошли красные кружочки в глазах. Но мысль о криогенной установке уже пошла расти. От кружочков еще можно было отделаться, а от нее – навряд ли.
– Как вы думаете, задел я мозговое вещество? Эх, как бы дожить бы… Главное, ребята, сердцем не стареть… Давайте помолимся, что ли…
Белый скользкий червь Жанниного спинного мозга спрятался наконец в своей розовой оболочке, из которой, по замыслу природы, и не должен бы был показываться на свет божий. Но по чьему тогда замыслу в юное свежее тело, в интимнейшую тайну нервной жизни, проник этот ныне подгоревший и съежившийся в корочку скорпион? Кто тут кого, а главное – чем?
– Кому молиться-то? – по деловому спросил Коля Козлов.
– Нашему богу, – сказал доктор Рыжиков. – Он у нас свой, персональный. Утрите, Маша, лоб… И Ларисе Сергеевне тоже… Допустим, милостливый бог коры и подкорки… сонных артерий и яремных вен… Больших полушарий и конечного мозга… Кто больше?
– Властелин центра Брока и мозолистого тела… – добавила рыжая портниха, завязывая окровавленные нитки.
– Не знаю, как там у вас, – снизошел и военный моряк, – но я бы сказал: виновник наиболее частых переломов свода и основания черепа и шейной области позвоночника…
– Это его рассердит, – предостерег доктор Рыжиков доктора Козлова. – Тут лучше подольститься. Повелитель хвостатого ядра и Варолиева моста… Хранитель лобных долей и продолговатого мозга, обонятельной луковицы и шишковатой железы… Покровитель Монроева отверстия, таламусов и веретенообразных извилин… По твоему велению, по нашему…
Все молчали. Зияющий разрезанными мышцами, какой-то неправильный, совсем не анатомический разрез на спине Жанны постепенно сужался. Зрелище не для учителя танцев. Особенно дренажные трубки, неэстетично торчавшие из шва.
– …Пусть ее ноги сами танцевать пойдут, – тихо и жалобно попросил доктор Рыжиков.
– Пульс нормальный, давление нормальное, – закончила Аве Мария.
… Жанна, как и многие такие же, проснулась от битья щек. Гармошка дыхательного аппарата уже встала. Юные легкие без чужой помощи набирали воздух. «Жанна, слышишь меня?» – спросил ее моряк, который ей понравился, хоть и был весь в зеленом. Она шевельнула губами: «Да…» – «Как твоя фамилия?» – «Исакова» – «А лет тебе сколько?» – «Пятнадцать…» – «А адрес у тебя какой?» – «Лазо, дом семь, квартира девять…» – «Ну хорошо, молодец, возвращайся в палату. Только лежи на животе и не вертись…» – «А операция когда?» – спросила она жалобно, как спрашивают все на этом месте. «Дурочка! – почему-то обрадовался зеленый военный моряк. – Сделали тебе операцию! Скоро затанцуешь!»
Ее глаза закрылись.
– Дурочка! – продолжал торжествовать Коля, когда Жанну давно увезли. – Великое дело – общий наркоз! Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь наркозу, который навеет человечеству сон золотой!
Он хлопнул по загривку свой преданный наркозный аппарат. Колины помощники сворачивали шнуры и щелкали тумблерами. Как на телестудии после съемок.
Телезвезда зашитой спиной вверх катилась в коридоре. Подавленные зрители бледнели, ожидая того же. Разговоры стихали. Вот если бы из операционной выскакивали сразу живые и здоровые, розовые и румяные… В том-то и дело…
Открыв глаза уже в палате, она увидела доктора Рыжикова. Он прилаживал перед ней на стене, чтобы удобно было видеть, изрисованные куски ватмана. Они висели как белье на шнурке. В руках у доктора Петровича была указка.
– Пожалуйста, – сказал он тоном соискателя ученой степени. – Итак, моя долгожданная зрелая мысль. Литературно-музыкально-танцевальная композиция «Оживающий лебедь».
Жанна, щекой на подушке, слабо и недоверчиво улыбнулась.
– Это зрелая мысль? – прошевелила губами она.
– Так точно! – с десантной прямотой ответил доктор Рыжиков. – Балет одной актрисы, которая сама сочинила музыку, сама написала стихи, сама разрисовала декорации, сама сшила костюмы. Форма одежды – белая, нарядная. Фон – переходящий от черного, через трагически красный и оранжевый, к солнечно-желтому и небесно-голубому. Цветовые пушки ей сделают лучшие мастера. Содержание танца – победа светлой юности над ветхой старостью. Хотя вообще-то старость надо уважать… Словом, танец и Лебедя, и Кармен, и Орлеанской Жанны…
Лекцию доктора Рыжикова внимательно слушали заодно с Жанной две женщины после операции аппендицита; одна – перед удалением щитовидки, другая – с синими раздувшимися тромбами на ногах. Тайно от Жанны они смахивали жалостливую слезу.
– Это мысль? – снова пошевелила она губами.
– Так точно! – по-ефрейторски вытянулся он. – И пора приступать.
– Как? – столь же беззвучно спросила она.
Как, если у тебя нет ног? Ни правой и ни левой. Просто нет. Все.
– Начинай мысленно, – сказал доктор Петрович. – Сегодня отдохни, а завтра с утра начинай. Представь себя принцессой из «Щелкунчика». И мысленно танцуй. Принцессу, правда, скучно, лучше мартышку из «Айболита». Прыгай, кувыркайся, кривляйся. Приседай… А сейчас я тебя чуть кольну. Можно?
– Ой! – ойкнула Жанна.
– Ай да мы! – повеселел доктор Рыжиков. – Какие прыткие ноги…
– Ой! – сказала Жанна еще раз от укола во вторую бесчувственно белую ногу и заплакала от их такой прыткости. Вот насчет слез у нее ничего не бездействовало, и они текли ручьем, делая подушку мокрой и соленой.
…Через три дня он сказал, что Плисецкая от зависти заплачет и умчится в пампасы, когда увидит танец Жанны. И приходил к ней на репетиции каждый день. В коридоре больные и сестры слышали, как из палаты неслось:
– Блестяще! И еще раз гран батманчик. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть! Семь-восемь! И еще раз-два!.. Теперь крутанем пирует… Теперь покажем рон дэ жам партер… Соттэ… Батман тандю… И на закуску шикарный гран жэтэ… Бурные аплодисменты, влюбленные пылкие юноши бросают на помост букеты роз сорта «Принцесса грез»…
Всунувшийся в дверь мог видеть Жанну, все так же лежащую на животе неподвижно. Никаких гран батманов она совершать не могла. Тем не менее доктор Петрович стоял перед ней с книгой «Сто классических танцев» и воодушевленно ломал язык об их танцевальную тарабарщину. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть!
Заглянула и Ада Викторовна. Обаятельнейше усмехнулась кому-то, с кем шла по хирургическому коридору, показала ему доктора Рыжикова, покрутила пальцем у виска и, повеселев, пошла дальше…
Но это было еще до… до взрыва.
– На репетиции я буду приходить, – сказал он после, когда пришел посмотреть Жанну в последний раз.
Она держала его пальцы и не отпускала.
Он всегда был на каждой ее перевязке.
– А на перевязки? – спросила она.
– И на перевязки, – пообещал он. – Может, не каждый раз. Я теперь человек разъездной.
– А куда вы ездите? – спросила она.
– Жанна, отпусти доктора, – не выдержала мать. Она взяла отпуск без содержания и заслужила уважение даже суровой Сильвы Сидоровны. Заслужишь, если будешь работать бесплатно за двух или трех санитарок.
За доктора Петровича она тайком поставила свечу в городской церкви. Как будто Жанна уже вышла танцевать. Или хотя бы пошла на костылях. Или хотя бы перевернулась на спину…
– Куда же мне ездить кроме больниц? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Из больницы в больницу… А хорошо быть разъездным киномехаником…
20
Чикин на прощанье сказал: «Как вы думаете, подавать на нее в суд?»
После ее посещения он стал еще неуверенней.
Она ворвалась в серый больничный коридор как яркая комета. Это было совсем не то, что все думали, жалея и слушая Чикина. Солнечная улыбка всем – больным, медперсоналу, посетителям и особенно Чикину. Яркое накрашенное лицо, фиолетовый парик, радостные глаза, заказной торт, букет прекрасных роз. Никого так не одаривали, как она своего Чикина. Волны первоклассной импортной парфюмерии проникли в самые забитые углы. Это оказался день рождения Чикина, про который он и сам забыл. Больничная толпа офонарела. Чмок в бинт на голове: «Ты так прекрасно выглядишь!» Бух все на тумбочку: «Мы все ждем тебя с радостью!» Бедняга не успел и рот раскрыть – кто это все? А только поморгал и понюхал. Понюхал оставшийся аромат лака, духов и пудры. Многие тут усомнились и в утюге, и в прочем. Между сестричками и санитарками пронесся шепот. Но доктор Рыжиков успел заметить то, что успел. «Синдром акулы».
Синдром акулы, объяснил бы он интересующимся, – это устройство психики из резких механических хватательных рефлексов. Смертельная хватательная функция, механическая пила, машина-убийца. Даже тигр перед прыжком являет признаки души. Крадется, бьет хвостом, играет с жертвой. Тут все проще: резкий бесстрашный и наглый рывок куска мяса из теплого тела, еще рывок – еще кусок, еще рывок – еще кусок… Вот, собственно и весь синдром.
Голубые холодные глаза, вздернутый нос, широкие ноздри на полном лице, чуть выдвинутые вперед зубы, вылезающие при улыбке. Когда-то, в молодости, понял доктор Рыжиков, все это было страшно обаятельно. Просто неотразимо. В той заводской столовой. Но по мере ожирения…
…Хлопок дверцей чьей-то «Волги» у парадного входа. След помады на бинте Чикина – как проступившая кровь.
– Будь мужчиной, – сказал, уходя тренер. – Подавай!
– Врежь ей! – наоборот, отсоветовал муж-крановщик, ставший таким женофобом, что страх брал за его жену. Это были его последние слова. Перед переводом в тюремную больницу. Конечно, если бы доктор Рыжиков оставался, он бы еще протянул мужа здесь. Может, и до суда. Но…
– Упеките в тюрьму! – распорядился начальник. – Согласно статьи уголовного кодекса.
Каждому Чикин послушно кивнул.
Дядя Кузя Тетерин из дома доктора Петровича велел передать: «Жену если окоротить, то либо лаской, либо таской. Каков ты… А Советская власть не поможет…»
И тут Чикин послушно вздохнул, глядя на доктора Рыжикова доверчивым и ясным взором. Доктор Рыжиков осмотрел ему шрам, зарастающий волосом, и спросил: «Вы ее любили?»
До того как Чикина забежала сюда, он говорил: «Вы ее любите?»
Чикин готовился возвратиться в семейное лоно.
Туркутюков же сказал:
– Когда вас нет, мне кажется, что меня фотографируют через стену. Когда вы приходите – кажется, что нет…
Если доктор Рыжиков правильно его понял…
По поводу снятого черепа он на прощанье долго объяснял, что череп обязательно будет. Череп будет, твердо обещал он. Настоящий крепкий череп. Пусть только судороги прекратятся.
– А если не прекратятся? – спросил Туркутюков на своем птичьем языке.
– Не бойтесь, вы не первый. Вы говорите им мысленно: ну и черт с вами, фотографируйте, если сможете, все равно ничего не выйдет… Да и вообще больше смысла снимать голых женщин, чем мужчин, притом в таких бинтах…
– Я понимаю… Только лучше, когда вы здесь… А когда судороги пройдут?
– Да они у вас уже совсем легкие, вам даже помощь не нужна, ведь так?
– Так…
– И простынь после них менять не надо, сухая остается, так?
– Так…
– Ладонь вы чешете?
– Чешу…
– А сейчас почему не чешете?
Туркутюков насупился и стал чесать. Доктор Рыжиков преподнес ему специальную деревянную лопаточку для чесания ладони и тоже долго объяснял, почему надо этой лопаточкой все время чесать левую ладонь и только левую. Можно, конечно и правую, но правой рукой удобнее. «Сменить центры раздражения», – загадочно выразился он, но когда он ушел, бедному летчику это стало странно. Ему снова показалось, что в это время, за чесанием, его фотографируют сквозь стену.
– Надоедает…
– Вам судороги больше надоели…
– А если я мягким мозгом?
– Сильва Сидоровна с вас глаз не сведет. И Лариса Сергеевна…
– А если во сне головой с кровати?
Это была пока любимая тема их разговоров. Доктор Рыжиков в свою очередь просил поменьше трогать мягкую часть головы. А то у некоторых больных появляется привычка поглаживать или прощупывать такие необычные места на своем теле. А мозг этого крайне не любит.
Летчик после операции вернулся уже не в заповедный коридор. Ада Викторовна выяснила, что он не Герой Советского Союза…
Приходить к нему доктор Рыжиков старался в часы, когда ему точно докладывали, что отец и благодетель Иван Лукич в отсутствии. Сидит в очередном президиуме или дремлет в очередной комиссии. Не то что его кто-то мог не подпустить к своим кровным больным, просто из соображений гуманности. Слишком уж багровел тяжкий затылок деда и мутнел его взгляд, если случалась их встреча. Так и до беды недалеко.
После ее посещения он стал еще неуверенней.
Она ворвалась в серый больничный коридор как яркая комета. Это было совсем не то, что все думали, жалея и слушая Чикина. Солнечная улыбка всем – больным, медперсоналу, посетителям и особенно Чикину. Яркое накрашенное лицо, фиолетовый парик, радостные глаза, заказной торт, букет прекрасных роз. Никого так не одаривали, как она своего Чикина. Волны первоклассной импортной парфюмерии проникли в самые забитые углы. Это оказался день рождения Чикина, про который он и сам забыл. Больничная толпа офонарела. Чмок в бинт на голове: «Ты так прекрасно выглядишь!» Бух все на тумбочку: «Мы все ждем тебя с радостью!» Бедняга не успел и рот раскрыть – кто это все? А только поморгал и понюхал. Понюхал оставшийся аромат лака, духов и пудры. Многие тут усомнились и в утюге, и в прочем. Между сестричками и санитарками пронесся шепот. Но доктор Рыжиков успел заметить то, что успел. «Синдром акулы».
Синдром акулы, объяснил бы он интересующимся, – это устройство психики из резких механических хватательных рефлексов. Смертельная хватательная функция, механическая пила, машина-убийца. Даже тигр перед прыжком являет признаки души. Крадется, бьет хвостом, играет с жертвой. Тут все проще: резкий бесстрашный и наглый рывок куска мяса из теплого тела, еще рывок – еще кусок, еще рывок – еще кусок… Вот, собственно и весь синдром.
Голубые холодные глаза, вздернутый нос, широкие ноздри на полном лице, чуть выдвинутые вперед зубы, вылезающие при улыбке. Когда-то, в молодости, понял доктор Рыжиков, все это было страшно обаятельно. Просто неотразимо. В той заводской столовой. Но по мере ожирения…
…Хлопок дверцей чьей-то «Волги» у парадного входа. След помады на бинте Чикина – как проступившая кровь.
– Будь мужчиной, – сказал, уходя тренер. – Подавай!
– Врежь ей! – наоборот, отсоветовал муж-крановщик, ставший таким женофобом, что страх брал за его жену. Это были его последние слова. Перед переводом в тюремную больницу. Конечно, если бы доктор Рыжиков оставался, он бы еще протянул мужа здесь. Может, и до суда. Но…
– Упеките в тюрьму! – распорядился начальник. – Согласно статьи уголовного кодекса.
Каждому Чикин послушно кивнул.
Дядя Кузя Тетерин из дома доктора Петровича велел передать: «Жену если окоротить, то либо лаской, либо таской. Каков ты… А Советская власть не поможет…»
И тут Чикин послушно вздохнул, глядя на доктора Рыжикова доверчивым и ясным взором. Доктор Рыжиков осмотрел ему шрам, зарастающий волосом, и спросил: «Вы ее любили?»
До того как Чикина забежала сюда, он говорил: «Вы ее любите?»
Чикин готовился возвратиться в семейное лоно.
Туркутюков же сказал:
– Когда вас нет, мне кажется, что меня фотографируют через стену. Когда вы приходите – кажется, что нет…
Если доктор Рыжиков правильно его понял…
По поводу снятого черепа он на прощанье долго объяснял, что череп обязательно будет. Череп будет, твердо обещал он. Настоящий крепкий череп. Пусть только судороги прекратятся.
– А если не прекратятся? – спросил Туркутюков на своем птичьем языке.
– Не бойтесь, вы не первый. Вы говорите им мысленно: ну и черт с вами, фотографируйте, если сможете, все равно ничего не выйдет… Да и вообще больше смысла снимать голых женщин, чем мужчин, притом в таких бинтах…
– Я понимаю… Только лучше, когда вы здесь… А когда судороги пройдут?
– Да они у вас уже совсем легкие, вам даже помощь не нужна, ведь так?
– Так…
– И простынь после них менять не надо, сухая остается, так?
– Так…
– Ладонь вы чешете?
– Чешу…
– А сейчас почему не чешете?
Туркутюков насупился и стал чесать. Доктор Рыжиков преподнес ему специальную деревянную лопаточку для чесания ладони и тоже долго объяснял, почему надо этой лопаточкой все время чесать левую ладонь и только левую. Можно, конечно и правую, но правой рукой удобнее. «Сменить центры раздражения», – загадочно выразился он, но когда он ушел, бедному летчику это стало странно. Ему снова показалось, что в это время, за чесанием, его фотографируют сквозь стену.
– Надоедает…
– Вам судороги больше надоели…
– А если я мягким мозгом?
– Сильва Сидоровна с вас глаз не сведет. И Лариса Сергеевна…
– А если во сне головой с кровати?
Это была пока любимая тема их разговоров. Доктор Рыжиков в свою очередь просил поменьше трогать мягкую часть головы. А то у некоторых больных появляется привычка поглаживать или прощупывать такие необычные места на своем теле. А мозг этого крайне не любит.
Летчик после операции вернулся уже не в заповедный коридор. Ада Викторовна выяснила, что он не Герой Советского Союза…
Приходить к нему доктор Рыжиков старался в часы, когда ему точно докладывали, что отец и благодетель Иван Лукич в отсутствии. Сидит в очередном президиуме или дремлет в очередной комиссии. Не то что его кто-то мог не подпустить к своим кровным больным, просто из соображений гуманности. Слишком уж багровел тяжкий затылок деда и мутнел его взгляд, если случалась их встреча. Так и до беды недалеко.
21
– Все-таки он меня учил правильно скальпель держать, – чисто по-рыжиковски вздохнул он Мишке Франку.
– И он же его жалеет! – офонарел Мишка Франк, еще малость не пришедший в себя от того, что оболочка сегодня хохочет. – Ты себя пожалей, нищий, безработный мойщик трупов!
Ремарка доктору Рыжикову было, конечно, не переплюнуть, и он ограничился в адрес Мишки дымящим бегемотом. Это было, конечно, слабовато. Зато можно проиллюстрировать.
– Учти, – предупредил Мишка. – Корпус будет один, а не два. Второй забирают под новый театр.
– Искусство радует только здоровых… – напомнил доктор Рыжиков, уже прослышавший о плане нового больничного корпуса.
– Да вы бы весь город из одних больниц сделали! – снова рассвирепел Мишка Франк. – Вас там на этот корпус уже набралось как на пятнадцать! Откуда вы только беретесь! Его еще и близко нет, а вы как коты мартовские… уже третесь.
– Это об какую мартовскую кошку? – полюбопытствовал по простоте душевной доктор Рыжиков.
– Вот я тебе! – встал в свою стойку Мишка Франк и выпустил грозное облако. – Ну хочешь, я тебя с ним лично помирю?
– Нет, – сказал доктор Рыжиков. – Возврата нет. Ты знаешь, как образовались люди, а приматы остались приматами?
– Брось мозги пудрить! – стал хамить Мишка. – При чем тут обезьяны?
– При том, – стал быстро рисовать доктор Петрович, – что обезьяны сильные захватили все деревья с вкусными плодами и выгнали обезьян слабых в каменистую пустыню перебиваться. Слабые обезьяны сошли вниз, встали на свои кривые ноги, взяли в лапы камни, начали постепенно распрямляться… И привратились в тебя и меня. А сильные до сих пор там висят на хвостах…
Мишка Франк оценил и раскачивающихся на хвостах шимпанзе, и себя с доктором Рыжиковым, еще мохнатых и сутулых, но уже двуногих, с каменными вилками в руках. Из обезьяньих зубов Мишки Франка, из-под усов, конечно же торчала трубка.
– Ну и где твоя пустыня каменистая? – спросил он, подумав.
– Значит, кукиш? – понял этот вопрос доктор Рыжиков.
Мишка Франк тяжко вздохнул.
– Ну откуда я знаю? Это же будет такая мясорубка…
– Значит, не надеяться?
– Почему? Надейся, пиши подробную заявку, рисуй проект, чтобы всех за сердце взяло…
…И уверенный голос Валеры Малышева в спину: «Уж кто-кто, а шеф в корпус влезет, вы у него поучитесь!»
– И он же его жалеет! – офонарел Мишка Франк, еще малость не пришедший в себя от того, что оболочка сегодня хохочет. – Ты себя пожалей, нищий, безработный мойщик трупов!
Ремарка доктору Рыжикову было, конечно, не переплюнуть, и он ограничился в адрес Мишки дымящим бегемотом. Это было, конечно, слабовато. Зато можно проиллюстрировать.
– Учти, – предупредил Мишка. – Корпус будет один, а не два. Второй забирают под новый театр.
– Искусство радует только здоровых… – напомнил доктор Рыжиков, уже прослышавший о плане нового больничного корпуса.
– Да вы бы весь город из одних больниц сделали! – снова рассвирепел Мишка Франк. – Вас там на этот корпус уже набралось как на пятнадцать! Откуда вы только беретесь! Его еще и близко нет, а вы как коты мартовские… уже третесь.
– Это об какую мартовскую кошку? – полюбопытствовал по простоте душевной доктор Рыжиков.
– Вот я тебе! – встал в свою стойку Мишка Франк и выпустил грозное облако. – Ну хочешь, я тебя с ним лично помирю?
– Нет, – сказал доктор Рыжиков. – Возврата нет. Ты знаешь, как образовались люди, а приматы остались приматами?
– Брось мозги пудрить! – стал хамить Мишка. – При чем тут обезьяны?
– При том, – стал быстро рисовать доктор Петрович, – что обезьяны сильные захватили все деревья с вкусными плодами и выгнали обезьян слабых в каменистую пустыню перебиваться. Слабые обезьяны сошли вниз, встали на свои кривые ноги, взяли в лапы камни, начали постепенно распрямляться… И привратились в тебя и меня. А сильные до сих пор там висят на хвостах…
Мишка Франк оценил и раскачивающихся на хвостах шимпанзе, и себя с доктором Рыжиковым, еще мохнатых и сутулых, но уже двуногих, с каменными вилками в руках. Из обезьяньих зубов Мишки Франка, из-под усов, конечно же торчала трубка.
– Ну и где твоя пустыня каменистая? – спросил он, подумав.
– Значит, кукиш? – понял этот вопрос доктор Рыжиков.
Мишка Франк тяжко вздохнул.
– Ну откуда я знаю? Это же будет такая мясорубка…
– Значит, не надеяться?
– Почему? Надейся, пиши подробную заявку, рисуй проект, чтобы всех за сердце взяло…
…И уверенный голос Валеры Малышева в спину: «Уж кто-кто, а шеф в корпус влезет, вы у него поучитесь!»
22
– …А я вот, например, считаю, что этим разным трактористам много разной воли дали. Вы посмотрите, какие у них заработки. По триста в среднем. А им зачем такие суммы? Что они, книжки берут, Пушкина вашего? Или пианино белое? Да они водки одной тонны выжирают! А если этим суммам умную трату?
Знакомый тонковатый надсадный голос то усыпляет доктора Петровича, то снова пробуждает. Дворник моет стекло: вжик-вжик. Лето выдалось проливное.
Санавиация здесь есть, а погоды нет. Поэтому она посылает своих ангелов на обычных колесах. Чаще всего доктора Рыжикова возил Гена Пузанов. Ночные поездки делали его таким же разговорчивым, как операции – доктора Рыжикова. У Гены под рубашкой перекатывалась аккуратная круглая дынька, и это заставляло его говорить обо всем очень авторитетно. В волнение его приводили в основном три явления в жизни, и каждый раз он возвращался к ним. Синдром патефона, по-рыжиковски.
– Какое, например? – вежливо поддержал он беседу, чтобы не оставлять водителя наедине с дождем и ночью.
В дождь и в ночь их толкнула все та же наша людская глупость. В некоем поселке некий механизатор мелиоративной ПМК, напившись, на почве алкогольной ревности стукнул жену чем-то тяжелым в висок. Все до боли знакомое. Родное.
– Перво-наперво я бы роздал долги, – начал Гена распределение трактористских богатств. – Затем, конечно, вы меня осудите как интеллигент, но я бы стал откладывать на сберкнижку. Рублей по сто в месяц. Или лучше трехпроцентными. Сколько надо двадцаток на тысячу?
– Пятьдесят… – сбросил дремоту доктор Петрович.
– Правильно, пятьдесят, – похвалил Гена. – А если две тысячи по десять?
– Двести, – не смог противиться эксплуатации своего мозга доктор Петрович.
– И неужели из двухсот не выиграет ни одна? – ударил в точку Гена. – Как вы считаете, может такое быть?
– Не может… – просто поразился доктор Рыжиков глубине этих выводов.
– А если выиграет еще тысячу? Ну ладно, пусть пятьсот… И снова на них облигаций, тогда какая будет вероятность?
Облигации трехпроцентного внутреннего государственного займа скостили километров пятнадцать пути, а может, и больше.
– …Списанный газик. Сколько их списывают из санавиации! А куда их девают? То-то и оно! На них еще ездить и ездить. Другие на охоту, а я бы поступил так: взял бы дачный участок, в свободные дни стал бы ездить и потихоньку строить домик. Для здоровья полезно и семье выгодно…
Доктору Рыжикову думалось о своей корысти – выкрасть из заповедного коридора двенадцатиканальный электроэнцефалограф, выполнявший там роль мебели, для доверия солидной клиентуры. Такой красивый блестящий ящик со стрелками и кнопками, величиной с пианино. Только как его выкрасть с четвертого этажа?
– …А под гаражом вырыть погреб. Ну там метра два с половиной на два. Должно хватить. Снять осенью с участка картошки мешков пять… Засолить бочку капусты… И полку для варенья. Притом же смотровая яма бетонированная, ворота утепленные, и воду можно не сливать… Так?
Так, сквозь сон подтвердил доктор Рыжиков. Сухая яма не в пример лучше мокрой. Нет ничего противнее, чем лежать в мокрой яме. Да еще под дождем. Наверху стоят люди, о чем-то говорят между собой. Доктор Рыжиков ждет, что они заметят его, но они не замечают, а ему позарез нужно. И тогда он кричит им…
– …И все поймут. За такой газик «Волгу» будут давать, без балды. А вот я на вас смотрю… – И он посмотрел на доктора Рыжикова так, будто у него самого уже был кирпичный утепленный гараж с погребом, «Волга» и десять тысяч облигациями. – Я на вас смотрю, вы все на велосипеде и на велосипеде… Такой авторитетный врач – и даже без моторчика. Вот вы оттуда ушли и кем, например, сейчас будете? Выездным или как? И какая у вас, извините, зарплата?
Чтобы не быть невежливым, доктор Рыжиков назвал.
– Сто двадцать? – ахнул Гена. – И вы за это убиваетесь, можно сказать, днем и ночью? Да за сто двадцать сейчас и студент улицу не подметет! Я-то думал, вам за одну операцию столько платят! На что же живете?
В голосе Гены было искреннее сочувствие. В его руках по крайней мере было почти личное средство производства, да еще на государственном бензине.
– Ну, на дежурантские… Вызывные… – Доктор Рыжиков все же стоял за достоинство докторской гильдии. – Жить можно…
– Жить и карлику можно, – не возражал Гена. – Хорошо еще, дочки при вас. А если бы алименты платить на троих? Тю-тю…
А ведь могли бы они на его алименты покупать себе торт, лимонад… Гвардии ефрейтор-алиментщик… По воскресеньям приходил бы к ним… Валере Малышеву показали бы: это наш папа-алиментщик… И каждый день встречал бы ее на этой улице: ну, здравствуй, дурочка, врушка, соври что-нибудь… У каждой судьбы свои варианты развития, а судьба выбирает один. Как? Почему? Загадка выбора. Прощайте, остальные варианты…
«Прощайте, товарищи!» – крикнул он людям, которые стояли наверху, над ямой, и разговаривали между собой о нем, что-то готовясь с ним сделать. Они не услышали. Слишком сильно шел дождь. Доктор Рыжиков уже весь ушел в глинистую жижу, торчал только мокрый подбородок. «Прощайте, товарищи!» Он набирал полную грудь воздуха и раздирал горло криком. Но наружу выходил бедный слабый звук, который не долетал до них, а падал рядом, на дно ямы. Доктор Рыжиков снова набирал воздуха в грудь. Он очень боялся, что его так и не услышат, а поэтому и не узнают, что…
– …Если ему не подмазать! На резине этой сидит как Кощей Бессмертный заколдованный, а ты елозь по этой слизи! Трубу глушителя паршивую два месяца выпрашиваю как нищий. Вы запах чувствуете? В салоне больные угорают, как в немецкой душегубке. А он, подлюга, на рыбалку в новом газике укатил – якобы обкатывать! Да я его насквозь вижу, морду толстую! Списанные газики дружкам продает по дешевке, а с посторонних три шкуры сдирает. Хоть двадцать лет тут проработай, ни хрена у него не дождешься, если ты просто шофер. А завмаги за это любым дефицитом кормят…
В первый раз пластинка у Гены всегда заедала на одном и том же месте – на механике объединенного автопарка горздрава. Авторитетное лицо Гены пошло красными пятнами. Было ясней ясного, что механик не допускал Гену к дележу важных автопарковых благ. Гена за это был готов поставить его к стенке…
– …Такой кирпичной, красной, сзади гаража. И из пулемета лично в самое пузо – тр-р-р-р! Крупнокалиберным, чтоб дыры вот такие! (Величиной с баранку, как показал он ладонями.)
– Немного грубовато, – сказал доктор Петрович. – Есть способ потоньше.
– Какой? – заинтересовался Гена.
– Которым в старое доброе время кардиналы убирали неугодного римского папу. Если он очень заживался. Длинной тонкой иглой в затылок, прямо в продолговатый мозг. Через заднюю черепную ямку. Быстро, бескровно, эффективно. Папа и ахнуть не успевал… Мгновенный паралич дыхания и сердца. Очень качественная работа.
– Ишь! – позавидовал Гена анатомическим знаниям. – Эти кардиналы не дураки, видать, были. Только где там этот ваш длинный мозг, ищи его… А главное – страха нет. А тут как раз надо, чтобы прошиб. Вот постоит под пулеметом, потрясется, все свои подлости вспомнит. А ну, гад, на колени!
…Боже, до чего только можно договориться на долгой дождевой дороге, когда один сгорает от бессильной злости, а другой отгоняет монотонный свой сон, непрерывно и настойчиво возвращающийся снова! Не сегодня, не вчера – из месяца в месяц, из года в год.
…Крикнуть надо, что он не мертвый, а живой. Что он тут лежит по ошибке, что у него паралич, что закапывать его в могилу нельзя. Но кричать «спасите!» или «я живой!» почему-то стыдно, хочется сохранить достоинство и в то же время дать знать о себе. В крайнем случае хоть проститься. «Прощайте, товарищи!» Но слова глухо булькают рядом, как пузыри в тяжелой мутной воде. «Прощайте, товарищи!» Нет, не слышат. Сейчас закончат перекур, в последний раз передадут один другому солдатскую цигарку – из кулака в кулак, где она прячется от дождя, – и возьмутся за лопаты. А он не докричится. Тоска. Голос так слаб, а дождь так шумит. «Прощайте, товарищи!» Хоть бы спросили фамилию, чтобы на памятнике выбить. Нельзя же просто так, без фамилии, без памятника…
– …Я на эти памятники! Одних Пушкиных в каждом городе по пяти! Ну а за что, спрашивается? Стишки писал? Так это не кайлой махать в забое, угольной пылью дышать! У меня батя силикоз нажил, так я слушать не могу, как он сопит. Двадцать шесть лет под одной землей, и в забое, и в проходке. И что ему, памятник поставили? Состав угля нарубал, вагонов с тысячу, а на памятник не хватило! Транзисторный приемник за двадцать два рубля еле выделили. И то не торжественно, при людях, а после, через год после пенсии. Зайди, мол, в шахтком, там твой ценный подарок пылится. Притом на вертикальных выработках. Целую область отопить можно, а кто про него знает, кто про него слышал? А Пушкина – все! Еще детей учат: «У лукоморья дуб зеленый, у лукоморья дуб зеленый, у лукомо…» Нашли, кого в пример детям ставить! Я слышал, он одних баб сотню штук поменял, развратник был первого класса. Так бы вышел и сказал: знаете хоть, чьи стишки учите? И в карты по полста тысяч проигрывал махом! Крестьян своих эксплуатировал? Эксплуатировал! И голову мне не морочьте! Думаете, они в стихах этих там разбираются? Да не больше меня! Просто привыкли все: Пушкин. Так и я Пушкин, чтобы рыжим не быть. Как услышу это «ах, Пушкин!», так и хочется монтировкой по зубам въехать. На, не ври, собака! Попробовал бы я не то что пятьдесят тысяч – скат запасной в карты проиграть. Такой бы хай поднялся… Этот же механик… Батюшки, тут тебе и местком набежит, тут тебе и аварийная комиссия, и народный контроль! Хоть ты десять поэм напиши, переведут в слесаря. А вы тут: Пушкин, Пушкин, памятник…
Знакомый тонковатый надсадный голос то усыпляет доктора Петровича, то снова пробуждает. Дворник моет стекло: вжик-вжик. Лето выдалось проливное.
Санавиация здесь есть, а погоды нет. Поэтому она посылает своих ангелов на обычных колесах. Чаще всего доктора Рыжикова возил Гена Пузанов. Ночные поездки делали его таким же разговорчивым, как операции – доктора Рыжикова. У Гены под рубашкой перекатывалась аккуратная круглая дынька, и это заставляло его говорить обо всем очень авторитетно. В волнение его приводили в основном три явления в жизни, и каждый раз он возвращался к ним. Синдром патефона, по-рыжиковски.
– Какое, например? – вежливо поддержал он беседу, чтобы не оставлять водителя наедине с дождем и ночью.
В дождь и в ночь их толкнула все та же наша людская глупость. В некоем поселке некий механизатор мелиоративной ПМК, напившись, на почве алкогольной ревности стукнул жену чем-то тяжелым в висок. Все до боли знакомое. Родное.
– Перво-наперво я бы роздал долги, – начал Гена распределение трактористских богатств. – Затем, конечно, вы меня осудите как интеллигент, но я бы стал откладывать на сберкнижку. Рублей по сто в месяц. Или лучше трехпроцентными. Сколько надо двадцаток на тысячу?
– Пятьдесят… – сбросил дремоту доктор Петрович.
– Правильно, пятьдесят, – похвалил Гена. – А если две тысячи по десять?
– Двести, – не смог противиться эксплуатации своего мозга доктор Петрович.
– И неужели из двухсот не выиграет ни одна? – ударил в точку Гена. – Как вы считаете, может такое быть?
– Не может… – просто поразился доктор Рыжиков глубине этих выводов.
– А если выиграет еще тысячу? Ну ладно, пусть пятьсот… И снова на них облигаций, тогда какая будет вероятность?
Облигации трехпроцентного внутреннего государственного займа скостили километров пятнадцать пути, а может, и больше.
– …Списанный газик. Сколько их списывают из санавиации! А куда их девают? То-то и оно! На них еще ездить и ездить. Другие на охоту, а я бы поступил так: взял бы дачный участок, в свободные дни стал бы ездить и потихоньку строить домик. Для здоровья полезно и семье выгодно…
Доктору Рыжикову думалось о своей корысти – выкрасть из заповедного коридора двенадцатиканальный электроэнцефалограф, выполнявший там роль мебели, для доверия солидной клиентуры. Такой красивый блестящий ящик со стрелками и кнопками, величиной с пианино. Только как его выкрасть с четвертого этажа?
– …А под гаражом вырыть погреб. Ну там метра два с половиной на два. Должно хватить. Снять осенью с участка картошки мешков пять… Засолить бочку капусты… И полку для варенья. Притом же смотровая яма бетонированная, ворота утепленные, и воду можно не сливать… Так?
Так, сквозь сон подтвердил доктор Рыжиков. Сухая яма не в пример лучше мокрой. Нет ничего противнее, чем лежать в мокрой яме. Да еще под дождем. Наверху стоят люди, о чем-то говорят между собой. Доктор Рыжиков ждет, что они заметят его, но они не замечают, а ему позарез нужно. И тогда он кричит им…
– …И все поймут. За такой газик «Волгу» будут давать, без балды. А вот я на вас смотрю… – И он посмотрел на доктора Рыжикова так, будто у него самого уже был кирпичный утепленный гараж с погребом, «Волга» и десять тысяч облигациями. – Я на вас смотрю, вы все на велосипеде и на велосипеде… Такой авторитетный врач – и даже без моторчика. Вот вы оттуда ушли и кем, например, сейчас будете? Выездным или как? И какая у вас, извините, зарплата?
Чтобы не быть невежливым, доктор Рыжиков назвал.
– Сто двадцать? – ахнул Гена. – И вы за это убиваетесь, можно сказать, днем и ночью? Да за сто двадцать сейчас и студент улицу не подметет! Я-то думал, вам за одну операцию столько платят! На что же живете?
В голосе Гены было искреннее сочувствие. В его руках по крайней мере было почти личное средство производства, да еще на государственном бензине.
– Ну, на дежурантские… Вызывные… – Доктор Рыжиков все же стоял за достоинство докторской гильдии. – Жить можно…
– Жить и карлику можно, – не возражал Гена. – Хорошо еще, дочки при вас. А если бы алименты платить на троих? Тю-тю…
А ведь могли бы они на его алименты покупать себе торт, лимонад… Гвардии ефрейтор-алиментщик… По воскресеньям приходил бы к ним… Валере Малышеву показали бы: это наш папа-алиментщик… И каждый день встречал бы ее на этой улице: ну, здравствуй, дурочка, врушка, соври что-нибудь… У каждой судьбы свои варианты развития, а судьба выбирает один. Как? Почему? Загадка выбора. Прощайте, остальные варианты…
«Прощайте, товарищи!» – крикнул он людям, которые стояли наверху, над ямой, и разговаривали между собой о нем, что-то готовясь с ним сделать. Они не услышали. Слишком сильно шел дождь. Доктор Рыжиков уже весь ушел в глинистую жижу, торчал только мокрый подбородок. «Прощайте, товарищи!» Он набирал полную грудь воздуха и раздирал горло криком. Но наружу выходил бедный слабый звук, который не долетал до них, а падал рядом, на дно ямы. Доктор Рыжиков снова набирал воздуха в грудь. Он очень боялся, что его так и не услышат, а поэтому и не узнают, что…
– …Если ему не подмазать! На резине этой сидит как Кощей Бессмертный заколдованный, а ты елозь по этой слизи! Трубу глушителя паршивую два месяца выпрашиваю как нищий. Вы запах чувствуете? В салоне больные угорают, как в немецкой душегубке. А он, подлюга, на рыбалку в новом газике укатил – якобы обкатывать! Да я его насквозь вижу, морду толстую! Списанные газики дружкам продает по дешевке, а с посторонних три шкуры сдирает. Хоть двадцать лет тут проработай, ни хрена у него не дождешься, если ты просто шофер. А завмаги за это любым дефицитом кормят…
В первый раз пластинка у Гены всегда заедала на одном и том же месте – на механике объединенного автопарка горздрава. Авторитетное лицо Гены пошло красными пятнами. Было ясней ясного, что механик не допускал Гену к дележу важных автопарковых благ. Гена за это был готов поставить его к стенке…
– …Такой кирпичной, красной, сзади гаража. И из пулемета лично в самое пузо – тр-р-р-р! Крупнокалиберным, чтоб дыры вот такие! (Величиной с баранку, как показал он ладонями.)
– Немного грубовато, – сказал доктор Петрович. – Есть способ потоньше.
– Какой? – заинтересовался Гена.
– Которым в старое доброе время кардиналы убирали неугодного римского папу. Если он очень заживался. Длинной тонкой иглой в затылок, прямо в продолговатый мозг. Через заднюю черепную ямку. Быстро, бескровно, эффективно. Папа и ахнуть не успевал… Мгновенный паралич дыхания и сердца. Очень качественная работа.
– Ишь! – позавидовал Гена анатомическим знаниям. – Эти кардиналы не дураки, видать, были. Только где там этот ваш длинный мозг, ищи его… А главное – страха нет. А тут как раз надо, чтобы прошиб. Вот постоит под пулеметом, потрясется, все свои подлости вспомнит. А ну, гад, на колени!
…Боже, до чего только можно договориться на долгой дождевой дороге, когда один сгорает от бессильной злости, а другой отгоняет монотонный свой сон, непрерывно и настойчиво возвращающийся снова! Не сегодня, не вчера – из месяца в месяц, из года в год.
…Крикнуть надо, что он не мертвый, а живой. Что он тут лежит по ошибке, что у него паралич, что закапывать его в могилу нельзя. Но кричать «спасите!» или «я живой!» почему-то стыдно, хочется сохранить достоинство и в то же время дать знать о себе. В крайнем случае хоть проститься. «Прощайте, товарищи!» Но слова глухо булькают рядом, как пузыри в тяжелой мутной воде. «Прощайте, товарищи!» Нет, не слышат. Сейчас закончат перекур, в последний раз передадут один другому солдатскую цигарку – из кулака в кулак, где она прячется от дождя, – и возьмутся за лопаты. А он не докричится. Тоска. Голос так слаб, а дождь так шумит. «Прощайте, товарищи!» Хоть бы спросили фамилию, чтобы на памятнике выбить. Нельзя же просто так, без фамилии, без памятника…
– …Я на эти памятники! Одних Пушкиных в каждом городе по пяти! Ну а за что, спрашивается? Стишки писал? Так это не кайлой махать в забое, угольной пылью дышать! У меня батя силикоз нажил, так я слушать не могу, как он сопит. Двадцать шесть лет под одной землей, и в забое, и в проходке. И что ему, памятник поставили? Состав угля нарубал, вагонов с тысячу, а на памятник не хватило! Транзисторный приемник за двадцать два рубля еле выделили. И то не торжественно, при людях, а после, через год после пенсии. Зайди, мол, в шахтком, там твой ценный подарок пылится. Притом на вертикальных выработках. Целую область отопить можно, а кто про него знает, кто про него слышал? А Пушкина – все! Еще детей учат: «У лукоморья дуб зеленый, у лукоморья дуб зеленый, у лукомо…» Нашли, кого в пример детям ставить! Я слышал, он одних баб сотню штук поменял, развратник был первого класса. Так бы вышел и сказал: знаете хоть, чьи стишки учите? И в карты по полста тысяч проигрывал махом! Крестьян своих эксплуатировал? Эксплуатировал! И голову мне не морочьте! Думаете, они в стихах этих там разбираются? Да не больше меня! Просто привыкли все: Пушкин. Так и я Пушкин, чтобы рыжим не быть. Как услышу это «ах, Пушкин!», так и хочется монтировкой по зубам въехать. На, не ври, собака! Попробовал бы я не то что пятьдесят тысяч – скат запасной в карты проиграть. Такой бы хай поднялся… Этот же механик… Батюшки, тут тебе и местком набежит, тут тебе и аварийная комиссия, и народный контроль! Хоть ты десять поэм напиши, переведут в слесаря. А вы тут: Пушкин, Пушкин, памятник…