Страница:
Когда Катрин тоже собралась уходить, Маркус проводил ее до двери и сказал:
– Подожди меня, не ложись.
Она с недоумением посмотрела на него, кивнула и вышла из столовой.
Он нашел Пенна в конторе поместья, которая располагалась вне замка, в том же строении, что псарня и конюшня. Пени стоял у стола и листал гроссбух. Рядом стояла бутылка бренди, в руке Пенн держал грязный стакан, уже пустой. Завидев Маркуса, он схватил бутылку и наполнил стакан до краев.
– За возвращение блудного сына! – фыркнул он, выпил и вытер губы рукавом.
– Извини за Дэвида, – сказал Маркус, – он застал меня врасплох. Раз уж я пообещал ему, то не могу идти на попятную. Даю слово, больше такого не случится.
По лицу Пенна было видно, что он готовился услышать другое. Успокоившись, он ответил:
– Извинение принято.
Маркус прислонился плечом к притолоке.
– Когда привычка пропускать стаканчик превратилась у тебя в потребность?
– Ну вот, это больше похоже на тебя. Маркус, ты мне не отец. Нечего читать мне мораль. Нет у меня никакой, как ты говоришь, болезненной потребности.
– Я твой брат и чувствую ответственность за тебя, – прервал его Маркус.
– Брат по отцу, – поправил Пени. – И с каких это пор ты стал чувствовать ответственность за меня? Между нами никогда не было особой любви. Я был тебе нужен постольку, поскольку управлял твоим имением, пока ты был на войне. Или ты недоволен тем, как я веду хозяйство?
– Доволен, конечно, доволен. Ты прекрасный управляющий. Но задумываешься ли ты о будущем, Пени? Надо становиться самостоятельным. Я думал над этим… что, если я предложу тебе наше имение в Корнуолле? Перепишу его на твое имя. Можешь делать с ним что хочешь. Ты, наверно, рад будешь переменам в жизни.
– Не хочу от тебя милостыни.
Маркус заиграл желваками.
– Ты не ожидал, что я вернусь, так ведь, Пени? Думал, я погибну в Испании, и тогда ты унаследуешь все.
Пени внезапно засмеялся и так же резко оборвал смех.
– Не ожидал, что ты скажешь такое. – Он взял стакан, отпил. – Во всяком случае, прямо мне в лицо.
Маркус понял, что говорить что-либо сейчас бесполезно. Он мог хвалить Пенна или ругать, все его слова пролетали впустую.
– Вижу, говорить с тобой не имеет смысла, – вздохнул он. – Но хочу, чтобы ты уяснил себе одно: я не потерплю пьянства в своем доме. – Пенн ничего не ответил, и Маркус продолжал: – Если не желаешь думать о себе, подумай о матери. Не ужели не видишь, что разбиваешь ей сердце?
– Черт подери! Я не пьяница! Нет! В любой момент могу остановиться, если только захочу.
– Уверен в этом? – сурово посмотрел на него Маркус.
Пенн взглянул на стакан в руке:
– Стоит только захотеть, и брошу пить, – не слишком уверенно пообещал он.
Войдя в покои Катрин, Маркус обомлел. Она сидела за маленьким столиком у камина и была настолько погружена в свое занятие, что не замечала его, застывшего в дверях и наблюдавшего, как она обмакивает перо в чернила и продолжает писать. Она переоделась в удобное домашнее платье, облегающее и невероятно женственное. Собранные в простой узел темные волосы подчеркивали тонкость и одухотворенность ее лица. На какую-то секунду, даже долю секунды он поверил, что перенесся в прошлое, в монастырскую келью Каталины в Испании.
Но, конечно, это была не та Каталина, которую он помнил. Лицо Кэт, ее фигура стали столь привычны, что уже невозможно было ясно представить себе Каталину.
Очнувшись, Маркус тихо спросил:
– Чем ты занимаешься?
– Записываю впечатления о твоем доме и твоей семье, – ответила она рассеянно.
– Ты ведешь дневник?
Перо перестало бегать по бумаге. Когда Катрин подняла наконец глаза, он увидел в них улыбку.
– Не дневник, Маркус. Просто записи. Ведь я писательница, а мы, писатели, никогда не доверяем памяти. Кто знает, может, пока я здесь, у меня появится желание написать статью для «Джорнэл». Садись. – Она жестом показала на свободное кресло у столика. – Так что ты хотел мне сказать?
Он сел.
– Ничего особенного. О, не смотри на меня так. Не забывай, Катрин, что для окружающих мы муж и жена. Что подумают люди, если мы не будем проводить время наедине? Я не задержусь надолго.
Она согласно кивнула.
Маркус глубоко вздохнул, вытянул ноги и положил их на медную каминную решетку.
– Приношу извинения за сцену с Пенном. Я знал, что он может выпить лишнее, но никогда не видел его в таком отвратительном состоянии. Больше этого не повторится. Я приказал дворецкому убрать все запасы спиртного и запереть в кладовой. Ключ у меня в кармане.
– Я испытала не отвращение, а скорее жалость.
Он резко ответил, уловив нотку укоризны в ее словах:
– Я уже извинился перед Пенном за то, что не спросясь его пообещал лошадь Дэвиду. Черт возьми, Кэт, я имел такое право. Я здесь хозяин.
– Думаю, Пени понимает это. Я не собиралась упрекать тебя…
– Продолжай, знаю, ты хочешь еще что-то сказать.
Он смотрел на ее записи, и Катрин не видела выражения его лица, но его слова давали возможность высказаться.
– Не уверена, что ты вел себя подобающим образом. Ты унизил его при всех тем, что велел слугам убрать со стола вино, а теперь, когда ты все запер, он станет лишь еще упрямей. Пока он сам не поймет, что превратился в закоренелого пьяницу, никто его в этом не убедит. Может быть, если бы ты постарался стать ему другом…
– Другом? Кэт, мы братья.
– Да, но, как ты сам говорил мне, у вас не слишком дружная семья. Может, отчасти в этом дело.
Он сверкнул глазами. Одно дело самому сознаваться себе в этом, а другое – слышать от кого-то другого, особенно от нее.
– Ты не пробыла в моем доме и суток, – он от досады щелкнул пальцами, – а уже не сомневаешься, что лучше меня знаешь, как нам жить?
– Ты спросил мое мнение, и я его высказала. К тому же я знаю, о чем говорю. Когда кто-то в семье пристрастился к вину, страдают все.
Маркус осторожно спросил:
– Ты только что говорила, что записываешь свои впечатления о моем доме и моей семье, что может пригодиться тебе для статьи в «Джорнэл». Что это за статья?
– Сельские очерки, что-то в этом роде. – Она непроизвольно заслонила рукой бумаги.
– Могу я взглянуть на твои заметки? Катрин покачала головой и с улыбкой ответила:
– Я никогда не даю читать моих заметок. Придется подождать, пока не появится статья в «Джорнэл».
– Позволь мне взглянуть, Кэт, – сказал он ледяным тоном.
Она не собиралась уступать ему.
– Они еще не закончены.
Резким движением Маркус выхватил у нее бумаги и пробежал заголовок.
– «Как человек превращается в запойного пьяницу», – прочитал он вслух, и его лицо исказилось от ярости. Он встал над ней во весь свой громадный рост, и она съежилась в кресле.
Увидев испуг в ее глазах, Маркус отошел подальше и сказал, чеканя каждое слово:
– Я не позволю тебе делать из моей семьи посмешище ради этой бездарной газетенки. Ясно я выразился?
– Но я не хотела…
Он махнул рукой, заставляя ее замолчать. Маркус понимал, что его реакция была чересчур резкой, но ничего не мог с собой поделать – он не остыл еще от недавнего разговора с братом. К тому же он считал, что, вскрывая порок брата, Катрин тем самым бросает тень и на него.
Женщина, у которой есть сердце, которая способна чувствовать, не может так поступать. Нет, она холодная, бесчувственная дрянь, для нее существуют лишь статейки, которые она пишет для «Джорнэл».
Только теперь он вдруг понял, как дорога ему Катрин, и это причинило ему боль. Она равнодушна к нему. Значит, ее страсть была притворством. Конечно же, потому-то ей и было легко вовремя останавливаться, не заходить слишком далеко…
– Я думал, ты другая, – сказал он, – но вижу, что ошибался. Люди для тебя – лишь материал для статей. Когда они прочтут о себе, то, может, получат удовольствие, а может, заплачут. А тебе все равно, лишь бы потешить читателей. Но с моей семьей это не пройдет. Я хорошо оплачиваю твое время, и каждая его секунда принадлежит мне. До тех пор, пока ты работаешь на меня, придется забыть о своих заметках. И еще. Когда все кончится и ты вернешься к себе в Хэмпстед, я буду читать «Джорнэл» внимательнейшим образом. Если ты только тронешь кого-нибудь из моей семьи, я разорю не только тебя, но и твоего издателя. Ты меня поняла?
– Маркус, – воскликнула Катрин негодующе, – я не писала о Пенне! Я писала о людях вообще, о всех, кто злоупотребляет вином. Понимаешь…
– Не лги. Я вижу здесь его имя.
– Но я пишу не только о нем.
– Да, но приводишь его в качестве примера. Маркус посмотрел на бумаги в своей руке и швырнул их на стол. Потом, выругавшись, бросился вон.
Она чувствовала себя совершенно разбитой.
Никогда еще он не смотрел на нее с таким презрением. Но он не понял ее. Катрин сочувствовала людям, глубоко сочувствовала, но этого всегда оказывалось недостаточно. Именно из-за ощущения собственного бессилия, от того, что ничего не может изменить, она и начала писать. Может быть, ей не слишком хорошо это удавалось, но это было все же лучше, чем безучастно смотреть на людские страдания.
Уставясь на тлеющие в камине угли, она спрашивала себя, почему ей так важно, что Маркус Лит-тон думает о ней?
16
17
– Подожди меня, не ложись.
Она с недоумением посмотрела на него, кивнула и вышла из столовой.
Он нашел Пенна в конторе поместья, которая располагалась вне замка, в том же строении, что псарня и конюшня. Пени стоял у стола и листал гроссбух. Рядом стояла бутылка бренди, в руке Пенн держал грязный стакан, уже пустой. Завидев Маркуса, он схватил бутылку и наполнил стакан до краев.
– За возвращение блудного сына! – фыркнул он, выпил и вытер губы рукавом.
– Извини за Дэвида, – сказал Маркус, – он застал меня врасплох. Раз уж я пообещал ему, то не могу идти на попятную. Даю слово, больше такого не случится.
По лицу Пенна было видно, что он готовился услышать другое. Успокоившись, он ответил:
– Извинение принято.
Маркус прислонился плечом к притолоке.
– Когда привычка пропускать стаканчик превратилась у тебя в потребность?
– Ну вот, это больше похоже на тебя. Маркус, ты мне не отец. Нечего читать мне мораль. Нет у меня никакой, как ты говоришь, болезненной потребности.
– Я твой брат и чувствую ответственность за тебя, – прервал его Маркус.
– Брат по отцу, – поправил Пени. – И с каких это пор ты стал чувствовать ответственность за меня? Между нами никогда не было особой любви. Я был тебе нужен постольку, поскольку управлял твоим имением, пока ты был на войне. Или ты недоволен тем, как я веду хозяйство?
– Доволен, конечно, доволен. Ты прекрасный управляющий. Но задумываешься ли ты о будущем, Пени? Надо становиться самостоятельным. Я думал над этим… что, если я предложу тебе наше имение в Корнуолле? Перепишу его на твое имя. Можешь делать с ним что хочешь. Ты, наверно, рад будешь переменам в жизни.
– Не хочу от тебя милостыни.
Маркус заиграл желваками.
– Ты не ожидал, что я вернусь, так ведь, Пени? Думал, я погибну в Испании, и тогда ты унаследуешь все.
Пени внезапно засмеялся и так же резко оборвал смех.
– Не ожидал, что ты скажешь такое. – Он взял стакан, отпил. – Во всяком случае, прямо мне в лицо.
Маркус понял, что говорить что-либо сейчас бесполезно. Он мог хвалить Пенна или ругать, все его слова пролетали впустую.
– Вижу, говорить с тобой не имеет смысла, – вздохнул он. – Но хочу, чтобы ты уяснил себе одно: я не потерплю пьянства в своем доме. – Пенн ничего не ответил, и Маркус продолжал: – Если не желаешь думать о себе, подумай о матери. Не ужели не видишь, что разбиваешь ей сердце?
– Черт подери! Я не пьяница! Нет! В любой момент могу остановиться, если только захочу.
– Уверен в этом? – сурово посмотрел на него Маркус.
Пенн взглянул на стакан в руке:
– Стоит только захотеть, и брошу пить, – не слишком уверенно пообещал он.
Войдя в покои Катрин, Маркус обомлел. Она сидела за маленьким столиком у камина и была настолько погружена в свое занятие, что не замечала его, застывшего в дверях и наблюдавшего, как она обмакивает перо в чернила и продолжает писать. Она переоделась в удобное домашнее платье, облегающее и невероятно женственное. Собранные в простой узел темные волосы подчеркивали тонкость и одухотворенность ее лица. На какую-то секунду, даже долю секунды он поверил, что перенесся в прошлое, в монастырскую келью Каталины в Испании.
Но, конечно, это была не та Каталина, которую он помнил. Лицо Кэт, ее фигура стали столь привычны, что уже невозможно было ясно представить себе Каталину.
Очнувшись, Маркус тихо спросил:
– Чем ты занимаешься?
– Записываю впечатления о твоем доме и твоей семье, – ответила она рассеянно.
– Ты ведешь дневник?
Перо перестало бегать по бумаге. Когда Катрин подняла наконец глаза, он увидел в них улыбку.
– Не дневник, Маркус. Просто записи. Ведь я писательница, а мы, писатели, никогда не доверяем памяти. Кто знает, может, пока я здесь, у меня появится желание написать статью для «Джорнэл». Садись. – Она жестом показала на свободное кресло у столика. – Так что ты хотел мне сказать?
Он сел.
– Ничего особенного. О, не смотри на меня так. Не забывай, Катрин, что для окружающих мы муж и жена. Что подумают люди, если мы не будем проводить время наедине? Я не задержусь надолго.
Она согласно кивнула.
Маркус глубоко вздохнул, вытянул ноги и положил их на медную каминную решетку.
– Приношу извинения за сцену с Пенном. Я знал, что он может выпить лишнее, но никогда не видел его в таком отвратительном состоянии. Больше этого не повторится. Я приказал дворецкому убрать все запасы спиртного и запереть в кладовой. Ключ у меня в кармане.
– Я испытала не отвращение, а скорее жалость.
Он резко ответил, уловив нотку укоризны в ее словах:
– Я уже извинился перед Пенном за то, что не спросясь его пообещал лошадь Дэвиду. Черт возьми, Кэт, я имел такое право. Я здесь хозяин.
– Думаю, Пени понимает это. Я не собиралась упрекать тебя…
– Продолжай, знаю, ты хочешь еще что-то сказать.
Он смотрел на ее записи, и Катрин не видела выражения его лица, но его слова давали возможность высказаться.
– Не уверена, что ты вел себя подобающим образом. Ты унизил его при всех тем, что велел слугам убрать со стола вино, а теперь, когда ты все запер, он станет лишь еще упрямей. Пока он сам не поймет, что превратился в закоренелого пьяницу, никто его в этом не убедит. Может быть, если бы ты постарался стать ему другом…
– Другом? Кэт, мы братья.
– Да, но, как ты сам говорил мне, у вас не слишком дружная семья. Может, отчасти в этом дело.
Он сверкнул глазами. Одно дело самому сознаваться себе в этом, а другое – слышать от кого-то другого, особенно от нее.
– Ты не пробыла в моем доме и суток, – он от досады щелкнул пальцами, – а уже не сомневаешься, что лучше меня знаешь, как нам жить?
– Ты спросил мое мнение, и я его высказала. К тому же я знаю, о чем говорю. Когда кто-то в семье пристрастился к вину, страдают все.
Маркус осторожно спросил:
– Ты только что говорила, что записываешь свои впечатления о моем доме и моей семье, что может пригодиться тебе для статьи в «Джорнэл». Что это за статья?
– Сельские очерки, что-то в этом роде. – Она непроизвольно заслонила рукой бумаги.
– Могу я взглянуть на твои заметки? Катрин покачала головой и с улыбкой ответила:
– Я никогда не даю читать моих заметок. Придется подождать, пока не появится статья в «Джорнэл».
– Позволь мне взглянуть, Кэт, – сказал он ледяным тоном.
Она не собиралась уступать ему.
– Они еще не закончены.
Резким движением Маркус выхватил у нее бумаги и пробежал заголовок.
– «Как человек превращается в запойного пьяницу», – прочитал он вслух, и его лицо исказилось от ярости. Он встал над ней во весь свой громадный рост, и она съежилась в кресле.
Увидев испуг в ее глазах, Маркус отошел подальше и сказал, чеканя каждое слово:
– Я не позволю тебе делать из моей семьи посмешище ради этой бездарной газетенки. Ясно я выразился?
– Но я не хотела…
Он махнул рукой, заставляя ее замолчать. Маркус понимал, что его реакция была чересчур резкой, но ничего не мог с собой поделать – он не остыл еще от недавнего разговора с братом. К тому же он считал, что, вскрывая порок брата, Катрин тем самым бросает тень и на него.
Женщина, у которой есть сердце, которая способна чувствовать, не может так поступать. Нет, она холодная, бесчувственная дрянь, для нее существуют лишь статейки, которые она пишет для «Джорнэл».
Только теперь он вдруг понял, как дорога ему Катрин, и это причинило ему боль. Она равнодушна к нему. Значит, ее страсть была притворством. Конечно же, потому-то ей и было легко вовремя останавливаться, не заходить слишком далеко…
– Я думал, ты другая, – сказал он, – но вижу, что ошибался. Люди для тебя – лишь материал для статей. Когда они прочтут о себе, то, может, получат удовольствие, а может, заплачут. А тебе все равно, лишь бы потешить читателей. Но с моей семьей это не пройдет. Я хорошо оплачиваю твое время, и каждая его секунда принадлежит мне. До тех пор, пока ты работаешь на меня, придется забыть о своих заметках. И еще. Когда все кончится и ты вернешься к себе в Хэмпстед, я буду читать «Джорнэл» внимательнейшим образом. Если ты только тронешь кого-нибудь из моей семьи, я разорю не только тебя, но и твоего издателя. Ты меня поняла?
– Маркус, – воскликнула Катрин негодующе, – я не писала о Пенне! Я писала о людях вообще, о всех, кто злоупотребляет вином. Понимаешь…
– Не лги. Я вижу здесь его имя.
– Но я пишу не только о нем.
– Да, но приводишь его в качестве примера. Маркус посмотрел на бумаги в своей руке и швырнул их на стол. Потом, выругавшись, бросился вон.
Она чувствовала себя совершенно разбитой.
Никогда еще он не смотрел на нее с таким презрением. Но он не понял ее. Катрин сочувствовала людям, глубоко сочувствовала, но этого всегда оказывалось недостаточно. Именно из-за ощущения собственного бессилия, от того, что ничего не может изменить, она и начала писать. Может быть, ей не слишком хорошо это удавалось, но это было все же лучше, чем безучастно смотреть на людские страдания.
Уставясь на тлеющие в камине угли, она спрашивала себя, почему ей так важно, что Маркус Лит-тон думает о ней?
16
Прошла неделя ее пребывания в Ротеме. Катрин гуляла по крепостным стенам с южной стороны замка. Она всегда приходила сюда, когда все были заняты и никто не мог сопровождать ее на прогулке.
В это утро Маркус и Дэвид уехали на охоту с местными джентльменами. Тристам корпел над латынью. Чем был занят Пенн, она не знала, а Саманта и Элен, к великой зависти Катрин, отправились кататься верхом. Она могла бы гулять в сопровождении вооруженного слуги, но они с Маркусом решили, что это будет выглядеть нелепо. Так или иначе, ей нравились эти одинокие прогулки по стенам замка.
На солнце набежала туча, и Катрин в удивлении посмотрела на небо. Когда она выходила на прогулку, не было ни единого облачка. Хотя осень уже подходила к концу, последние несколько дней радовали теплой погодой. Но сейчас над головой собирались черные тучи, такие же мрачные, как ее настроение. Издалека донеслись звуки выстрелов, и она решила, что охота в самом разгаре.
Она облокотилась о край глубокой бойницы, подперла подбородок кулачками и засмотрелась в даль. Насколько хватало глаз, на мили и мили вокруг простирались земли Маркуса. На протяжении веков жители Ротема платили дань своим лордам. До приезда в замок Катрин никогда по-настоящему не задумывалась над тем, что Маркус – пэр Англии. Он был для нее храбрым воином, бессовестным совратителем, иногда – преступником. Теперь она увидела другого Маркуса – подлинного хозяина своих владений.
После ссоры из их отношений исчезли прежние теплота и доверительность. Он не заходил к ней в комнату; если нужно было что-то сказать, Маркус говорил это при встрече, мимоходом. Он больше не поддразнивал ее, не старался в шутку вывести ее из себя. Оставаясь с ней наедине, он держался вежливо и отчужденно, при других был просто вежлив. Катрин не хотела признаваться себе, но ей не хватало прежнего Маркуса.
Если кто и заметил, что их брак не столь счастлив, как казалось поначалу, об этом не было сказано ни слова. Все были озабочены другим – непредсказуемым поведением Пенна. Он то беззаботно смеялся и шутил, то ходил мрачнее тучи и искал со всеми ссоры. Все с облегчением вздохнули, когда хозяйские заботы заставили его покинуть замок.
Больше к столу вино не подавали. Пенн не жаловался, не возмущался, но все знали, что он умудряется где-то находить выпивку. По мнению Дэвида Литтона, заперев все бутылки, Маркус только наказал невиновных.
Катрин сочувствовала Дэвиду. Он не собирался оставаться в Ротеме так долго и уже начинал нервничать, но вдовствующая графиня не желала слышать о его отъезде. Через несколько дней должен был состояться бал в честь Маркуса и его жены, и она хотела, чтобы Дэвид присутствовал на нем. На его месте Катрин придумала бы какую-нибудь отговорку, вроде престарелого дяди, который находится на смертном одре и жаждет в последний раз увидеть дорогого племянника, но Дэвид пошел навстречу желанию Элен.
Возможно, Катрин была не совсем справедлива к семье Маркуса. Они оказались совсем неплохими людьми и начинали ей нравиться, в том числе и Пенн. Иногда его глаза смотрели с таким выражением, что ей хотелось подойти к нему и утешить. Что до Элен и Саманты, то их невозможно было не полюбить; они с такой жадностью расспрашивали ее о жизни в Испании и Лондоне, о последних модах, о приемах, на которых ей доводилось бывать. Трис-там же был самым верным ее обожателем.
С другой стороны, для Маркуса она была холодной, расчетливой авантюристкой, с которой он всего-навсего заключил сделку. Что он сказал бы, узнай всю правду!
Это были опасные мысли. Майор Карузерс пришел бы в ужас, догадайся он о ее колебаниях. «Никогда не позволяй чувствам мешать выполнению задания», – постоянно повторял он. Катрин надеялась, что у майора дела идут успешней. Что до себя, то ей казалось, что соглашаться на эту авантюру было бессмысленной затеей.
Начал накрапывать дождь. Не желая промокнуть, Катрин вошла в башню и стала спускаться по лестнице. В башне было непривычно темно, и она в нерешительности остановилась. Свет сквозь узкие бойницы почти не проникал, и потому на каждом повороте лестницы всегда горела масляная лампа. Сейчас одна из ламп погасла, и ей предстояло спускаться в темноте. Впрочем, Катрин это мало беспокоило. Хотя ступеньки были очень круты, она столь часто ходила по ним, что не боялась оступиться.
Она спустилась на несколько ступенек и тут услышала слабый звук: внизу кто-то вошел в башню или вышел из нее. Ветер швырнул в бойницу пригоршню дождя, но она не почувствовала холодных брызг. Рука непроизвольно потянулась к пистолету.
Текли минуты, а она по-прежнему стояла не шевелясь. Сперва погасла лампа, а теперь еще что-то странное. Но что? И тут она поняла. Дверь, ведущая в башню, всегда пронзительно скрипела на ржавых петлях, но сейчас она открылась беззвучно, будто кто-то… смазал петли.
Катрин стала медленно спускаться, прижимаясь к стене и вглядываясь в полумрак, на каждом шагу останавливаясь и чутко прислушиваясь. Вдруг ступенька ушла у нее из-под ног. Она откинулась назад, чтобы не полететь вниз головой, и упала на спину, однако пистолета не выпустила. Что-то, гремя, покатилось по лестнице, потом раздался звон разбитого стекла.
Она ударилась спиной и сильней всего левым локтем – так, что перехватило дыхание. Какое-то время Катрин сидела на ступеньке, согнувшись и баюкая руку, пока боль немного не утихла.
Потом она попыталась встать, но нога опять заскользила по камню, и она вновь упала, сильно ударившись копчиком. Она провела рукой по подошве – так и есть, масло.
Она спрятала пистолет, обтерла подолом туфли и стала спускаться на четвереньках, ощупывая дорогу руками. Чуть ниже рука попала в лужу масла, а дальше нащупала осколки разбитой лампы. Похоже, лампа упала со стены, и масло разлилось по ступенькам. Так должен был бы подумать каждый, но только не Катрин.
Снова донесся слабый звук открываемой двери; она настороженно подняла голову.
– Катрин? – раздался голос Маркуса, потом: – Ты уверен, что она тут?
– Я видел ее на стене, десяти минут еще не прошло, – ответил голос Тристама.
– Катрин?
Она услышала, как Маркус и Тристам стали подниматься по лестнице.
– Я здесь. Не поднимайтесь, я сейчас спущусь.
Маркус встретил ее вопросом:
– Где ты была? Я искал тебя на стене, когда вернулся, но не мог найти.
Ей и в голову не пришло сказать ему правду – что кто-то подстроил так, чтобы она разбилась или даже убилась на этой лестнице. Ведь он обязательно приписал бы это проискам Каталины и Эль Гранде, а возразить ему она ничего не могла. Однако ведь кто-то покушался на нее, но кто, вот вопрос.
Катрин постаралась не показать, как потрясена случившимся.
– Я спряталась от дождя и сидела на верхней ступеньке. Прости меня. Задумалась и забыла о времени. О, я должна тебе сказать: одна лампа упала со стены и разбилась, на лестнице полно осколков.
– Я пошлю слугу все убрать, – сказал Тристам.
Маркус внимательно посмотрел на нее.
– Кэт, как ты себя чувствуешь? Ты что-то очень бледна.
Ей хотелось верить, что Маркус искренне заботится о ней, но мучилась подозрением, что он был способен попытаться таким способом избавиться от нее. Что, если он все время знал, что она Каталина? Что, если она сама пошла в расставленную для нее ловушку? Руки у нее дрожали. Во всяком случае, нужно скрывать свои подозрения, иначе игра будет проиграна.
– Кэт?
– Я нормально себя чувствую. Правда. Не понимаю, чего ты так волнуешься.
Тристам открыл и придержал для нее дверь, она на ходу незаметно провела пальцами по дверной петле – масло!
– Ты, может, не заметила, но надвигается буря, – сухо ответил Маркус. – Мне сказали, что ты гуляешь на крепостной стене, и я пошел за тобой. Разве тебе не известно, что в грозу самое опасное место – это высокая стена? Я считал тебя разумной женщиной.
Только теперь она заметила у него свой плащ. И будто в подтверждение его слов, молния вспорола небо, загрохотал гром, и сплошным потоком хлынул дождь.
Он набросил ей на плечи плащ, и они побежали через двор к дверям замка.
Поскольку Каталина была испанкой, ни у кого не вызывало удивления, что она ходила к исповеди в небольшой католический храм на окраине городка. Иногда священник сам приходил в замок, чтобы побеседовать с ней. Никто, однако, не знал, что отец Гренджер был человеком майора Карузерса, и Катрин передавала через него свои донесения.
Она вышла из коляски и одна направилась по дорожке к церкви. Внутри, кроме отца Гренджера, никого не было. Он стоял к ней спиной и подбрасывал из почернелого ведерка уголь в железную печку. Дни стояли холодные, и на ней была теплая мантилья с собольим воротником, руки она прятала в соболью муфту. Катрин обвела взглядом мраморные скульптуры святых, цветные витражи, свечи, пылающие на алтаре. Окунув кончики пальцев в чашу со святой водой, она перекрестилась и прошла в исповедальню. Отец Гренджер тут же последовал за ней.
Его лицо смутно угадывалось сквозь узорчатую решетку, отчетливо слышалось его дыхание. Пришло время рассказать ему, что на нее покушались. Они, конечно, решат, что это дело рук Маркуса. Именно этого они и ждали – какого-нибудь знака, что Маркус лжет, что в действительности он убил всех тех англичан. Значит, ему известно, что она и Каталина – одно лицо, и весь его столь тщательно разработанный план – просто уловка, чтобы заставить Эль Гранде обнаружить себя, а потом убить его. Как только Катрин сообщит о случившемся, дальше все пойдет без ее участия. Что бы ни случилось потом с Маркусом, она не сможет ни на что повлиять.
– Слушаю тебя, дитя мое.
Голос священника прервал ее мысли. Она в панике посмотрела на перегородку. В этой ситуации от нее требовались логика, умение сопоставлять детали, чтобы прийти к правильному выводу. Но когда речь шла о Маркусе, Катрин не могла рассуждать логически. Все в ней восставало против мысли, что убийца – Маркус. Это неправда. Этого просто не может быть – она готова поклясться жизнью.
– Мне нечего сообщить, – ответила она.
– И это все, что вы хотите сказать? – после минутного молчания спросил священник.
Да, это было все, что она могла сказать ему. Будь на его месте Эль Гранде, другое дело. Он не такой, как майор Карузерс. Проникает в самую суть событий. И он понял бы, почему она не может предать Маркуса, поверил бы ее предчувствиям. За покушением на нее стоит кто-то другой, и, если бы сейчас перед нею был Эль Гранде, они постарались бы разобраться во всем.
Она перебирала в уме имена и тут же отбрасывала. Невозможно было поверить, что семья Маркуса желала ей зла. Тогда кто?..
– Дитя мое? – проговорил священник и смолк.
Катрин решилась:
– Это все, что я могу сказать.
В это утро Маркус и Дэвид уехали на охоту с местными джентльменами. Тристам корпел над латынью. Чем был занят Пенн, она не знала, а Саманта и Элен, к великой зависти Катрин, отправились кататься верхом. Она могла бы гулять в сопровождении вооруженного слуги, но они с Маркусом решили, что это будет выглядеть нелепо. Так или иначе, ей нравились эти одинокие прогулки по стенам замка.
На солнце набежала туча, и Катрин в удивлении посмотрела на небо. Когда она выходила на прогулку, не было ни единого облачка. Хотя осень уже подходила к концу, последние несколько дней радовали теплой погодой. Но сейчас над головой собирались черные тучи, такие же мрачные, как ее настроение. Издалека донеслись звуки выстрелов, и она решила, что охота в самом разгаре.
Она облокотилась о край глубокой бойницы, подперла подбородок кулачками и засмотрелась в даль. Насколько хватало глаз, на мили и мили вокруг простирались земли Маркуса. На протяжении веков жители Ротема платили дань своим лордам. До приезда в замок Катрин никогда по-настоящему не задумывалась над тем, что Маркус – пэр Англии. Он был для нее храбрым воином, бессовестным совратителем, иногда – преступником. Теперь она увидела другого Маркуса – подлинного хозяина своих владений.
После ссоры из их отношений исчезли прежние теплота и доверительность. Он не заходил к ней в комнату; если нужно было что-то сказать, Маркус говорил это при встрече, мимоходом. Он больше не поддразнивал ее, не старался в шутку вывести ее из себя. Оставаясь с ней наедине, он держался вежливо и отчужденно, при других был просто вежлив. Катрин не хотела признаваться себе, но ей не хватало прежнего Маркуса.
Если кто и заметил, что их брак не столь счастлив, как казалось поначалу, об этом не было сказано ни слова. Все были озабочены другим – непредсказуемым поведением Пенна. Он то беззаботно смеялся и шутил, то ходил мрачнее тучи и искал со всеми ссоры. Все с облегчением вздохнули, когда хозяйские заботы заставили его покинуть замок.
Больше к столу вино не подавали. Пенн не жаловался, не возмущался, но все знали, что он умудряется где-то находить выпивку. По мнению Дэвида Литтона, заперев все бутылки, Маркус только наказал невиновных.
Катрин сочувствовала Дэвиду. Он не собирался оставаться в Ротеме так долго и уже начинал нервничать, но вдовствующая графиня не желала слышать о его отъезде. Через несколько дней должен был состояться бал в честь Маркуса и его жены, и она хотела, чтобы Дэвид присутствовал на нем. На его месте Катрин придумала бы какую-нибудь отговорку, вроде престарелого дяди, который находится на смертном одре и жаждет в последний раз увидеть дорогого племянника, но Дэвид пошел навстречу желанию Элен.
Возможно, Катрин была не совсем справедлива к семье Маркуса. Они оказались совсем неплохими людьми и начинали ей нравиться, в том числе и Пенн. Иногда его глаза смотрели с таким выражением, что ей хотелось подойти к нему и утешить. Что до Элен и Саманты, то их невозможно было не полюбить; они с такой жадностью расспрашивали ее о жизни в Испании и Лондоне, о последних модах, о приемах, на которых ей доводилось бывать. Трис-там же был самым верным ее обожателем.
С другой стороны, для Маркуса она была холодной, расчетливой авантюристкой, с которой он всего-навсего заключил сделку. Что он сказал бы, узнай всю правду!
Это были опасные мысли. Майор Карузерс пришел бы в ужас, догадайся он о ее колебаниях. «Никогда не позволяй чувствам мешать выполнению задания», – постоянно повторял он. Катрин надеялась, что у майора дела идут успешней. Что до себя, то ей казалось, что соглашаться на эту авантюру было бессмысленной затеей.
Начал накрапывать дождь. Не желая промокнуть, Катрин вошла в башню и стала спускаться по лестнице. В башне было непривычно темно, и она в нерешительности остановилась. Свет сквозь узкие бойницы почти не проникал, и потому на каждом повороте лестницы всегда горела масляная лампа. Сейчас одна из ламп погасла, и ей предстояло спускаться в темноте. Впрочем, Катрин это мало беспокоило. Хотя ступеньки были очень круты, она столь часто ходила по ним, что не боялась оступиться.
Она спустилась на несколько ступенек и тут услышала слабый звук: внизу кто-то вошел в башню или вышел из нее. Ветер швырнул в бойницу пригоршню дождя, но она не почувствовала холодных брызг. Рука непроизвольно потянулась к пистолету.
Текли минуты, а она по-прежнему стояла не шевелясь. Сперва погасла лампа, а теперь еще что-то странное. Но что? И тут она поняла. Дверь, ведущая в башню, всегда пронзительно скрипела на ржавых петлях, но сейчас она открылась беззвучно, будто кто-то… смазал петли.
Катрин стала медленно спускаться, прижимаясь к стене и вглядываясь в полумрак, на каждом шагу останавливаясь и чутко прислушиваясь. Вдруг ступенька ушла у нее из-под ног. Она откинулась назад, чтобы не полететь вниз головой, и упала на спину, однако пистолета не выпустила. Что-то, гремя, покатилось по лестнице, потом раздался звон разбитого стекла.
Она ударилась спиной и сильней всего левым локтем – так, что перехватило дыхание. Какое-то время Катрин сидела на ступеньке, согнувшись и баюкая руку, пока боль немного не утихла.
Потом она попыталась встать, но нога опять заскользила по камню, и она вновь упала, сильно ударившись копчиком. Она провела рукой по подошве – так и есть, масло.
Она спрятала пистолет, обтерла подолом туфли и стала спускаться на четвереньках, ощупывая дорогу руками. Чуть ниже рука попала в лужу масла, а дальше нащупала осколки разбитой лампы. Похоже, лампа упала со стены, и масло разлилось по ступенькам. Так должен был бы подумать каждый, но только не Катрин.
Снова донесся слабый звук открываемой двери; она настороженно подняла голову.
– Катрин? – раздался голос Маркуса, потом: – Ты уверен, что она тут?
– Я видел ее на стене, десяти минут еще не прошло, – ответил голос Тристама.
– Катрин?
Она услышала, как Маркус и Тристам стали подниматься по лестнице.
– Я здесь. Не поднимайтесь, я сейчас спущусь.
Маркус встретил ее вопросом:
– Где ты была? Я искал тебя на стене, когда вернулся, но не мог найти.
Ей и в голову не пришло сказать ему правду – что кто-то подстроил так, чтобы она разбилась или даже убилась на этой лестнице. Ведь он обязательно приписал бы это проискам Каталины и Эль Гранде, а возразить ему она ничего не могла. Однако ведь кто-то покушался на нее, но кто, вот вопрос.
Катрин постаралась не показать, как потрясена случившимся.
– Я спряталась от дождя и сидела на верхней ступеньке. Прости меня. Задумалась и забыла о времени. О, я должна тебе сказать: одна лампа упала со стены и разбилась, на лестнице полно осколков.
– Я пошлю слугу все убрать, – сказал Тристам.
Маркус внимательно посмотрел на нее.
– Кэт, как ты себя чувствуешь? Ты что-то очень бледна.
Ей хотелось верить, что Маркус искренне заботится о ней, но мучилась подозрением, что он был способен попытаться таким способом избавиться от нее. Что, если он все время знал, что она Каталина? Что, если она сама пошла в расставленную для нее ловушку? Руки у нее дрожали. Во всяком случае, нужно скрывать свои подозрения, иначе игра будет проиграна.
– Кэт?
– Я нормально себя чувствую. Правда. Не понимаю, чего ты так волнуешься.
Тристам открыл и придержал для нее дверь, она на ходу незаметно провела пальцами по дверной петле – масло!
– Ты, может, не заметила, но надвигается буря, – сухо ответил Маркус. – Мне сказали, что ты гуляешь на крепостной стене, и я пошел за тобой. Разве тебе не известно, что в грозу самое опасное место – это высокая стена? Я считал тебя разумной женщиной.
Только теперь она заметила у него свой плащ. И будто в подтверждение его слов, молния вспорола небо, загрохотал гром, и сплошным потоком хлынул дождь.
Он набросил ей на плечи плащ, и они побежали через двор к дверям замка.
Поскольку Каталина была испанкой, ни у кого не вызывало удивления, что она ходила к исповеди в небольшой католический храм на окраине городка. Иногда священник сам приходил в замок, чтобы побеседовать с ней. Никто, однако, не знал, что отец Гренджер был человеком майора Карузерса, и Катрин передавала через него свои донесения.
Она вышла из коляски и одна направилась по дорожке к церкви. Внутри, кроме отца Гренджера, никого не было. Он стоял к ней спиной и подбрасывал из почернелого ведерка уголь в железную печку. Дни стояли холодные, и на ней была теплая мантилья с собольим воротником, руки она прятала в соболью муфту. Катрин обвела взглядом мраморные скульптуры святых, цветные витражи, свечи, пылающие на алтаре. Окунув кончики пальцев в чашу со святой водой, она перекрестилась и прошла в исповедальню. Отец Гренджер тут же последовал за ней.
Его лицо смутно угадывалось сквозь узорчатую решетку, отчетливо слышалось его дыхание. Пришло время рассказать ему, что на нее покушались. Они, конечно, решат, что это дело рук Маркуса. Именно этого они и ждали – какого-нибудь знака, что Маркус лжет, что в действительности он убил всех тех англичан. Значит, ему известно, что она и Каталина – одно лицо, и весь его столь тщательно разработанный план – просто уловка, чтобы заставить Эль Гранде обнаружить себя, а потом убить его. Как только Катрин сообщит о случившемся, дальше все пойдет без ее участия. Что бы ни случилось потом с Маркусом, она не сможет ни на что повлиять.
– Слушаю тебя, дитя мое.
Голос священника прервал ее мысли. Она в панике посмотрела на перегородку. В этой ситуации от нее требовались логика, умение сопоставлять детали, чтобы прийти к правильному выводу. Но когда речь шла о Маркусе, Катрин не могла рассуждать логически. Все в ней восставало против мысли, что убийца – Маркус. Это неправда. Этого просто не может быть – она готова поклясться жизнью.
– Мне нечего сообщить, – ответила она.
– И это все, что вы хотите сказать? – после минутного молчания спросил священник.
Да, это было все, что она могла сказать ему. Будь на его месте Эль Гранде, другое дело. Он не такой, как майор Карузерс. Проникает в самую суть событий. И он понял бы, почему она не может предать Маркуса, поверил бы ее предчувствиям. За покушением на нее стоит кто-то другой, и, если бы сейчас перед нею был Эль Гранде, они постарались бы разобраться во всем.
Она перебирала в уме имена и тут же отбрасывала. Невозможно было поверить, что семья Маркуса желала ей зла. Тогда кто?..
– Дитя мое? – проговорил священник и смолк.
Катрин решилась:
– Это все, что я могу сказать.
17
Было раннее утро, а миссис Спенсер никогда не вставала до полудня. Тем не менее она опять надела самое скромное пальто и простенькую шляпку, чтобы никто ее не узнал, собираясь на встречу с человеком, перевернувшим всю ее жизнь. Она перестала давать вечера, редко появлялась в театре. А ее карета с такой броской шикарной обивкой больше не покидала двора. Как следствие, ее популярность в обществе стала падать, к чему Эми не могла оставаться равнодушной.
Она выглянула в окно и увидела, что на улице дождь. Может, он не придет. Было бы лучше, если бы он не пришел. Между Робертом и ею ничего не могло быть, и Эми не уставала повторять это ему. Она слишком стара для него, слишком много испытала, слишком пресыщена. Они слишком разные. У них нет ничего общего. Так какого черта она собирается на встречу с ним? Это ничего не принесет, кроме горького разочарования.
Ах, все равно. По крайней мере она хоть знает теперь, что ее душа еще способна испытывать разочарование. Он заставил ее снова почувствовать себя – нет, не юной, – но чистой после всей той мерзости, что была в ее жизни. Он сказал ей, что скоро возвращается в Испанию, чтобы прожить там остаток жизни. Тем лучше, но, пока срок не настал, она постарается, чтобы последние считанные дни, проведенные с ним, навсегда запомнились ей.
Это так не похоже на Эми Спенсер. Что, черт возьми, с ней происходит?
В дверь заглянула мисс Коллиер.
– Он пришел, – проговорила она замирающим голосом, словно школьница.
Мисс Коллиер была не единственной, у кого замирало в этот миг сердце.
Он ожидал в холле, когда она спустится. Эми знала многих красивых мужчин, но ни один из них не шел в сравнение с Робертом. Конечно, внешность для нее ничего не значит – она лучше, чем кто-либо, знала, что красота не приносит счастья. Ее притягивал мудрый взгляд красивых глаз Роберта. Иногда ей казалось, что он знает жизнь куда лучше, чем она.
– Я думал, мы отправимся на пикник, – сказал Роберт и, прежде чем она сняла перчатки, взял ее руку и поцеловал обнажившееся запястье.
Еще один чистый поцелуй, заставивший ее вспыхнуть. Она играет с огнем. Она бы не прочь сгореть дотла, но знала, что, когда все закончится, Роберт как ни в чем не бывало вернется в Испанию. А что станет с ней?
– Разве вы не заметили? – Эми улыбнулась. – Небо совсем прохудилось.
Он засмеялся:
– Англичане так странно выражаются. Вы хотите сказать, идет сильный дождь?
– Вы совершенно правы. Так что о каком пикнике может идти речь?
– Доверьтесь мне, Эми. Я знаю, что делаю.
У него была манера вдруг становиться серьезным.
– Не будем сейчас об этом, – сказала она. – Давайте радоваться тому, что мы пока еще вместе.
Держась за руки, они вышли на улицу.
– Я нанял карету. Поедем в Челси, устроим пикник, не выходя из нее, и будем любоваться рекой под дождем.
Она знала, что он нанял закрытую карету не только из-за дождя. Оба хотели остаться незамеченными. Роберт не имел права говорить, по какой причине прячется от людей, Эми же не хотела, чтобы он стал объектом грязных сплетен, которые вечно сопровождали ее.
Когда карета тронулась, он снял перчатку с одной ее руки; их пальцы сплелись.
– Не бойтесь, – проговорил он.
Его пожатие отозвалось в ней дрожью. Глядя на их сплетенные пальцы, она тихо спросила:
– Роберт, ведь вы никогда не были так близки с женщиной? Я имею в виду…
– Я знаю, что вы хотите сказать, и отвечу: «Нет, не был». – Она взглянула на него и увидела, что он улыбается. – И потом, с тех пор как я покинул семинарию, мне не попадалась женщина, на которой я хотел бы жениться.
– А вы сразу думаете о женитьбе?
– По мне, – усмехнулся он, – или женитьба, или ничего.
Подтверждались худшие ее опасения. Ей не на что рассчитывать. Скоро он уедет домой в Испанию, встретит милую молодую девушку, женится и будет жить с ней в любви и счастье. Сердце у нее заныло, но она, чтобы не портить минуты свидания, отогнала черные мысли.
– Теперь ваш черед, – сказал он. – Почему ваша жизнь сложилась иначе, чем у вашей сестры?
Эми не смутил такой вопрос. С первых же бесед между ними возникли такие доверительные, такие искренние отношения, что было совершенно естественно делиться самым сокровенным, словно они давно знали друг друга.
В последнюю их встречу Роберт рассказал ей, как потерял веру в Бога. Он учился в семинарии, готовился стать священником, когда французы убили всю его семью. Тогда он примкнул к испанским патриотам. Потом, после войны, он не мог больше оставаться в Испании из-за мучительных воспоминаний.
Эми принялась рассказывать, монотонно, без всяких эмоций:
– Я не была счастлива дома и в конце концов связалась с плохой компанией, компанией гуляк. Однажды ночью один из моих друзей, человек, которого, как мне казалось, я любила, изнасиловал меня. Потом он просил прощения, оправдывался тем, что поступил так в порыве страсти. Он хотел жениться на мне, загладить свой проступок, но по ряду причин мы должны были обвенчаться тайно. Я все еще любила его и потому простила и сбежала с ним. Но он обманул меня – он и не собирался жениться. Вместо этого он сделал меня своей любовницей, содержанкой. Так началась моя карьера в качестве Эми Спенсер.
– Какой же Ротем негодяй! – воскликнул Роберт с отвращением.
Она выглянула в окно и увидела, что на улице дождь. Может, он не придет. Было бы лучше, если бы он не пришел. Между Робертом и ею ничего не могло быть, и Эми не уставала повторять это ему. Она слишком стара для него, слишком много испытала, слишком пресыщена. Они слишком разные. У них нет ничего общего. Так какого черта она собирается на встречу с ним? Это ничего не принесет, кроме горького разочарования.
Ах, все равно. По крайней мере она хоть знает теперь, что ее душа еще способна испытывать разочарование. Он заставил ее снова почувствовать себя – нет, не юной, – но чистой после всей той мерзости, что была в ее жизни. Он сказал ей, что скоро возвращается в Испанию, чтобы прожить там остаток жизни. Тем лучше, но, пока срок не настал, она постарается, чтобы последние считанные дни, проведенные с ним, навсегда запомнились ей.
Это так не похоже на Эми Спенсер. Что, черт возьми, с ней происходит?
В дверь заглянула мисс Коллиер.
– Он пришел, – проговорила она замирающим голосом, словно школьница.
Мисс Коллиер была не единственной, у кого замирало в этот миг сердце.
Он ожидал в холле, когда она спустится. Эми знала многих красивых мужчин, но ни один из них не шел в сравнение с Робертом. Конечно, внешность для нее ничего не значит – она лучше, чем кто-либо, знала, что красота не приносит счастья. Ее притягивал мудрый взгляд красивых глаз Роберта. Иногда ей казалось, что он знает жизнь куда лучше, чем она.
– Я думал, мы отправимся на пикник, – сказал Роберт и, прежде чем она сняла перчатки, взял ее руку и поцеловал обнажившееся запястье.
Еще один чистый поцелуй, заставивший ее вспыхнуть. Она играет с огнем. Она бы не прочь сгореть дотла, но знала, что, когда все закончится, Роберт как ни в чем не бывало вернется в Испанию. А что станет с ней?
– Разве вы не заметили? – Эми улыбнулась. – Небо совсем прохудилось.
Он засмеялся:
– Англичане так странно выражаются. Вы хотите сказать, идет сильный дождь?
– Вы совершенно правы. Так что о каком пикнике может идти речь?
– Доверьтесь мне, Эми. Я знаю, что делаю.
У него была манера вдруг становиться серьезным.
– Не будем сейчас об этом, – сказала она. – Давайте радоваться тому, что мы пока еще вместе.
Держась за руки, они вышли на улицу.
– Я нанял карету. Поедем в Челси, устроим пикник, не выходя из нее, и будем любоваться рекой под дождем.
Она знала, что он нанял закрытую карету не только из-за дождя. Оба хотели остаться незамеченными. Роберт не имел права говорить, по какой причине прячется от людей, Эми же не хотела, чтобы он стал объектом грязных сплетен, которые вечно сопровождали ее.
Когда карета тронулась, он снял перчатку с одной ее руки; их пальцы сплелись.
– Не бойтесь, – проговорил он.
Его пожатие отозвалось в ней дрожью. Глядя на их сплетенные пальцы, она тихо спросила:
– Роберт, ведь вы никогда не были так близки с женщиной? Я имею в виду…
– Я знаю, что вы хотите сказать, и отвечу: «Нет, не был». – Она взглянула на него и увидела, что он улыбается. – И потом, с тех пор как я покинул семинарию, мне не попадалась женщина, на которой я хотел бы жениться.
– А вы сразу думаете о женитьбе?
– По мне, – усмехнулся он, – или женитьба, или ничего.
Подтверждались худшие ее опасения. Ей не на что рассчитывать. Скоро он уедет домой в Испанию, встретит милую молодую девушку, женится и будет жить с ней в любви и счастье. Сердце у нее заныло, но она, чтобы не портить минуты свидания, отогнала черные мысли.
– Теперь ваш черед, – сказал он. – Почему ваша жизнь сложилась иначе, чем у вашей сестры?
Эми не смутил такой вопрос. С первых же бесед между ними возникли такие доверительные, такие искренние отношения, что было совершенно естественно делиться самым сокровенным, словно они давно знали друг друга.
В последнюю их встречу Роберт рассказал ей, как потерял веру в Бога. Он учился в семинарии, готовился стать священником, когда французы убили всю его семью. Тогда он примкнул к испанским патриотам. Потом, после войны, он не мог больше оставаться в Испании из-за мучительных воспоминаний.
Эми принялась рассказывать, монотонно, без всяких эмоций:
– Я не была счастлива дома и в конце концов связалась с плохой компанией, компанией гуляк. Однажды ночью один из моих друзей, человек, которого, как мне казалось, я любила, изнасиловал меня. Потом он просил прощения, оправдывался тем, что поступил так в порыве страсти. Он хотел жениться на мне, загладить свой проступок, но по ряду причин мы должны были обвенчаться тайно. Я все еще любила его и потому простила и сбежала с ним. Но он обманул меня – он и не собирался жениться. Вместо этого он сделал меня своей любовницей, содержанкой. Так началась моя карьера в качестве Эми Спенсер.
– Какой же Ротем негодяй! – воскликнул Роберт с отвращением.