Страница:
– Не бреши, Глашка, не буду я тебя бить. Чего надо – спрашивай, отвечу.
– Скажи, Акимушка, – прислонясь к нему плечом и закатывая на него глаза, спросила Глашка, – правда, что татарок под одеялом всю ночь ищут, только под утро находят, да и то не всегда? Ну, отвечай. Что остолбенел, казак? Али еще не довелось, не случилось? Так опоздал, сегодня уже не найдешь, не успеешь. Гуляй лучше со мной. И искать ничего не надо – сама все тебе достану, как на тарелочке.
Акимка понял, что в очередной раз влип, но помощь пришла совершенно неожиданно.
– Уймись, Глашка! – Акимка узнал статную фигуру Агафьи Рудых. – Впрямь, уж совестно всем тебя слушать. Такого языком наплетет, руками не расплетешь. Ступай-ка ты к Еремке. Ему бреши. С него все, как с гуся вода. Он тебя и ел у хает да не разумеет. Иди себе, дай нам потолковать.
– Была охота! – фыркнула Глашка, но подчинилась, приговаривая: – Что я, татарка что ли? Сдался мне он! Еще спужается, нянчиться с ним потом, как с младенчиком. Могу и Еремку в придачу отдать. Нет, девки, упустила я того чечена раненого! Вот был мой жених по всему! Ну ничего, мне Фомка за Тереком другого найдет, тоже с красной бородой…
– Давай, Акимушка, присядем здесь, от этих горлопанов подале, – сказала Агашка. – Ужас, как надоели! Что же ты на гулянки перестал ходить? Неужто из-за чеченки твоей?
– Да нет, – буркнул казак, – служба вот…
– Знаю твою службу. А ведь чеченка эта – не твоя. Фомкина она. Я-то уж знаю. Это Глашка дура брешет что ни попадя, а я-то знаю, что для дружка ее ты бережешь, его из-за Терека поджидаешь. Добро его стережешь. Так я говорю?
– Да не совсем так.
– Конечно, не совсем так. Велико ли добро! Тут Глашка брехливая права.
Агашка пододвинулась к нему вплотную. Бедро ее было такое горячее, хоть прикуривай. Акимка хотел отодвинуться, но не смог. Тепло ее передалось и ему, побежало по ногам, перехватило дыханье.
– Помнишь, Глашка тебе предлагала погулять с ней? Смеялась али нет, не знаю. А хочешь, я тебе что скажу?
– Говори, – осипшим голосом ответил Акимка.
– Погуляй со мной. Что передо мной Глашка? Да все девки станичные! Про татарку твою… Фомкину и говорить совестно. Али я не права?
Девка повернулась к Акимке лицом, не отодвигаясь от него, а наоборот прижимаясь.
– Что же ты молчишь, казак? Права я?
– Права…
– А раз права, так поцелуй меня крепко-крепко… Стой! Погоди! Сначала давай одну вещь порешим, а потом уж так гулять будем, Акимушка, как никто еще не гулял… Слушай меня, сокол мой. Пойди сей час и выгони татарку эту прочь. Беду она принесла в нашу станицу. Не место здесь ей. Пусть идет, куда хочет. А после приходи за околицу…
Акимка так быстро вскочил на ноги, что даже плечом девку ударил.
– Вот оно что! Вот что ты замыслила! Вот что тебе надобно! Айшат ведьмой кличете, а сами ведьмы и есть. Что же она вам сделала всем? За что вы ей зла желаете?
– За что? Что она сделала? – Агафья вскочила на ноги и уперла руки в бока. – Да она жениха моего отбила! А отбив, погубила, оставила без роду, без племени! Может, нет уже моего сокола-Фомушки на белом свете? Ведь чечены тело его мертвое хоронить не будут! Надругаются и выкинут собакам… Никого мне, кроме Фомушки, не надобно… Слышишь? Никого…
– Что же ты мне погулять предлагала?
– А пойди ж ты, черт паршивый, к своей чеченской змее под колоду! Молись с ней басурманскому Богу! Рожай с ней чеченов-змеенышей! Что стоишь? Пошел прочь, мертвяк!
Два раза за вечер прогнали девки бедного Акимку. И чеченка, и казачка. Куда идти казаку? Там – Терек, там – ногайские степи.
Подумал Акимка, зашел домой, снарядился, вывел коня.
– Опять на кордон собрался? – спросила мать. – Что так скоро? Не погулял, не отдохнул?
Спасибочки, мамаша, уже нагулялся. Хорошо нагулялся. Теперь от гулянки отдыхать буду. Айшат привет передавай. Впрочем, ничего ей не передавай. Обойдемся. Еще как обойдемся…
* * *
Такого завала с учебой у Мухина еще не было никогда. За все четыре года учебы в институте еще никогда он не был так близок к катастрофе. Первый экзамен по расписанию – через пять дней, а в зачетной книжке на том месте, где у некоторых счастливчиков уже стояли горочкой пять, а то и все положенные в эту сессию шесть зачетов, у Мухина была пугающая пустота. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств получить все допуски до первого экзамена он никак не успевал. И никогда еще Лешка не чувствовал себя так отвратительно. Ощущение было, как от предчувствия неминуемого падения в темную бездну с громадной высоты. И не за что ухватиться. И неоткуда ждать протянутой спасительной руки. Это гадостное ощущение усиливалось еще тем фактом, что в таком положении Мухин оказался один в группе. Толстый Пашка и Гендос еще вчера защитили свои проекты по организации и планированию и сейчас, в эту минуту, сидели в общежитии и передирали прошлогоднюю «болванку» курсовой работы по экономике, все увеличивая и увеличивая разрыв между ними и бедным Лешкой Мухиным. С их стороны в этом, конечно, не было никакого предательства, но тем не менее Леха сильно обиделся на друзей, как будто они были виноваты в том, что у него беспрецедентный завал, как будто они по долгу дружбы обязаны были тоже, как и он, ничего не делать для своего спасения и тихо идти ко дну. Беда была еще и в том, что Муха просто не знал, за что хвататься. Поезд, казалось, уже действительно ушел. Поэтому любая дерготня и хватание за тот или иной учебник или пособие казались бессмысленной суетой утопающего. Хотелось есть.
– Так, чем там сегодня мамаша кормит? Ага, котлеты, это хорошо. И баклажаны. Неплохо, неплохо.
Леха сделал два больших бутерброда с холодными котлетами, достал из специального углубления в дверце бутылку «клинского» – папаша да простит! Отхлебнул прямо из бутылки. Медленно жуя, включил телевизор.
Министр иностранных дел Иванов назвал последнее заявление Дональда Рамсфельда опасным и не располагающим к урегулированию конфликта….
Муха еще раз хлебнул из горла и вспомнил, как вчера у Герки в мастерской он впервые попробовал марихуану…
Были Левка, толстый Пашка и Гера.
Говорили о евреях и о родительском долге…
– Ну не знаю, не знаю, – Лева отложил в сторону гитару и, достав из нагрудного кармана своей джинсовой куртки малюсенький сверток, вроде тех, что продают в аптеках во время эпидемии гриппа, принялся его разворачивать. – Может, и правильно что-то из того, что ты, Гера, говоришь, но мои предки меня любят, и это точно. – Он взял папиросу, выдул табак себе в руку и, высыпав туда же из аптечного сверточка серо-зеленый порошок, стал двумя пальцами тщательно перемешивать содержимое ладони. – Может, оно это и правильно, но мои предки меня любят. И если я бы был инвалидом, они бы за мной ухаживали до самой своей смерти. – Лева ловкими заученными движениями стал набивать табак обратно в папиросную гильзу. – И не бросят никогда, и последнее отдадут, я правильно говорю, Мухин?
Леха не ответил, задумавшись о своем, о родителях, которые просто сотрут его в порошок, если он завалит эту сессию, если его, упаси Бог, вытурят из института…
После длительных манипуляций по набиванию, скручиванию и смачиванию слюной в Левкиных пальцах оказалась длинная папироса-самокрутка, которую он, зажмурив глаза, нежно принял губами и, обильно попыхивая, тщательно раскурил. Сделав три глубочайшие затяжки и задержав дыхание, Лева молча протянул самокрутку Герману. Тот тоже закрыл глаза и взял ее как-то по-особенному, не как обычно держат папиросу, а двумя пальцами снизу – большим и указательным. Когда Герман затягивался, он откидывал голову назад, глубоко, до самого донышка желудка вдыхал дым с запахом сенокоса и медленно-медленно выпускал его ноздрями. Тоже сделав три затяжки, и так же ничего не говоря, Герман протянул папиросу Мухину.
И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз, Мухин, откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.
– А ведь все же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, – сказал Лева, вновь берясь за гитару.
– Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было как личности. Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже все было не для меня, а для них же самих. Ребенок в доме – это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросенок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы, и фигурные катания, и учителя музыки – это тоже делается не для ребенка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Чтобы было, как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина, но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.
Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину.
– Попыхти, Муха, – сказал Лева. – Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.
Леха, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул теплый горький дым, диранувший горло суховеем азиатской степи.
После третьей затяжки в затылке как будто что-то щелкнуло и сдвинулось, как от удара чем-то мягким и тяжелым. Комната поплыла.
– Марихуана? – спросил он не своим голосом.
– Она, – ответил Лева, трогая струны, и замурлыкал улыбаясь:
It’s only Rock’n’Roll
And I like it…
– Гера, а как же все-таки с честным именем? Ведь это не так уж и мало! Ты говоришь, твой отец славный малый, так вот в дворянской литературе прошлого-позапрошлого веков очень часто писали: «мой отец ничего не оставил мне, кроме честного имени», и это ведь звучало с оттенком гордости и благодарности…
У Лехи эти слова вырвались совершенно непроизвольно, и когда он говорил, он не думал о своем отце. О своем перед ним страхе. И о ненависти к себе за этот страх.
– Да что ты, Муха!.. О чем это ты? Какое еще честное имя? Честное имя «еврей»? Бывший член КПСС! Не путай Божий дар с яичницей. Когда Пушкин писал про своего Дубровского, что ему отец оставил лишь честное имя, это было совсем другое честное имя. Оно совсем по-другому стоило. Оно стоило гораздо дороже. Сейчас, милый мой, произошла гро-о-о-м-а-а-адная инфляция честных имен.
– Да а-а-а, – протянул Лева, трогая струны, – да-а-а-а. Такие вот дела-а-а-а.
Толстый Пашка неожиданно нарушил тишину, загремев разворошенной грудой подрамников.
– Иди, Муха, сюда, здесь у Герки такие интересные картины есть!
– Пошел ты к черту, я поеду в институт, меня ведь выгонят, не посмотрят, что четвертый курс.
Страх перед возможностью отчисления вдруг с особенной силой сдавил сердце, Леха почувствовал, что ничего не сможет сейчас делать, ни спать, ни беседовать с друзьями, ни шляться по городу, покуда этот страх перед родительским гневом, перед предстоящим крахом не покинет его сердца, не перестанет сжимать его душу.
– Я в институт, а ты как хочешь.
Он встал и, не прощаясь ни с кем за руку, вышел из мастерской на узкую крутую лестницу старого дома на Большой Каретной.
На четвертом курсе ты уже взрослый человек. Как у нас говорят: сдал сопромат – можно жениться, а ТОЭ сдал – диплом в кармане. Сопромат Пашка одолел еще позапрошлой зимой. А ТОЭ у инженеров-строителей нет в программе, вместо него на третьем курсе два семестра общей электротехники. Тоже мура порядочная. Но и ее Пашка с Божьей помощью спихнул еще прошлой весной. Так что теперь он вполне уже старшекурсник – на выданье.
В этом семестре многие приезжие ребята, те, кто жил в общежитии, один за другим принялись играть свадьбы. Женились на таких же, как и сами – иногородних студентках. Все-таки семьей легче прожить, что ни говори.
Но Пашка был москвичом и жениться пока не собирался. Куда спешить и зачем, когда девчонки и так к нему липли. Правда, была еще Оля.
После той самой ночи, когда Оля якобы «подшофе» отдалась Пашке на даче, они встречались еще не раз. Разумеется, так, чтобы Митроха ничего не заподозрил. Не хотела Оля ссориться с Митрохой. Потому как из всех ее друзей-приятелей, реальным кандидатом в женихи был только он один. Остальные были не прочь поразвлечься, но на роль супругов не подходили.
И насчет Пашки Оля не обольщалась нисколько. Правда, бывал он порой необычайно нежным, но женская интуиция ясно подсказывала – на него рассчитывать нечего.
Встречались на его даче. Той самой, с продавленными диванами и сортиром в саду. Это когда потеплее было да Пашка при машине.
А то стыковались у него на квартире. Плюсом здесь было наличие полного бара и холодильника, набитого всяческими деликатесами. Минусом – то, что Пашкина мамаша в любой момент могла поломать кайф неожиданным появлением. Жил-то он по-прежнему с ней.
Пашка выпрашивал ключи у знакомых. Заваливались обычно на целый вечер. Сигареты, вино, музыка. Фрукты, мороженое. Проводили в постели час за часом, выползали по очереди в ванную. А иногда и вместе, если в ванной хватало места. А потом назад в постель. Клево было, но хозяева квартир сердились из-за прожженных сигаретами и заляпанных всем, чем только можно, простыней и, как правило, в следующий раз любовникам в приюте отказывали.
А в последний раз встретились они на квартире у Пашкиной тетки – маминой двоюродной сестры, что жила буквально в трех остановках метро от Оли – на «Соколе». Та с детства ни в чем Пашке не отказывала. Одинокая вдова, своих детей нет. Тетя Таня как раз уезжала в Орел к родственникам на неделю, и уговорить ее оставить любимому племяннику ключи было проще простого.
Программа была обычной. Легкий ужин с вином и постель. Оле с Пашкой было хорошо, и не из-за «толстого корня», корень был обычный, и любовником он был немногим лучше Митрохи, несмотря на куда более богатый опыт. Спокойнее он был, не дергался и не спрашивал поминутно – любит его Ольга или нет. С ним было просто, не нужно было врать.
За зашторенными окнами стояли осенние сумерки. В комнате было темно, только плясали огоньки на магнитоле со светомузыкой. Звук был выключен, но си-ди крутился и огоньки бегали в такт неслышной сейчас мелодии.
Еще один огонек летал над постелью – сигарета в тонких Олиных пальцах. Пашка забирал ее, чтобы сделать затяжку и морщился – легкие, с ментолом! Его собственные лежали где-то в темной комнате. За ними нужно было вставать, а вставать не хотелось.
Потом прозвучал сигнал ее мобильника. Мелодия из «Бригады».
Ольга вздохнула – ей тоже не хотелось вставать. Но пришлось. Нагая, с сигаретой в изящно отставленной руке, она рассеянно оглядывалась в поисках места, куда положила сумочку с мобильником. Наконец сумочка отыскалась.
– Кто это, интересно?! – отреагировала Ольга на незнакомый номер, высветившийся на дисплее.
Хмыкнула и приложила трубку к уху.
Выслушала молча. Сказала одно лишь слово:
– Хорошо!
Пашка ждал в постели, любуясь ее точеным станом. Пропорции классические. Из-за невысокого роста бедра кажутся особенно крутыми и привлекательными.
– Что там?! – спросил он.
– Из Омска звонили! – сказала она и подошла зачем-то к окну. – Митрохин в госпитале, раненый лежит! Тяжело ранен. Надо ехать!
Побродила еще по комнате, без видимой цели, потом вернулась к нему в постель и вытянулась рядом, не думая уже о любви. Выражение ее лица вместо лениво-безмятежного стало озабоченным и напряженным.
– Выйдешь за него?! – спросил Пашка, ощутив вдруг приступ ревности. – Выйдешь за него замуж?!
– Ты ведь меня замуж не берешь? – сказала она, выпустив струйку дыма, и посмотрела в потолок.
Обреченно.
Тут Пашка заткнулся, потому как о браке с Ольгой все еще не мог подумать серьезно. Не хотел он совать голову в хомут брачной жизни, но и терять Ольгу ему тоже не хотелось. Разрывался Пашка между боязнью потерять свободу и неведомым ему прежде глубоким чувством.
До сих пор к любви он относился просто. Девчонок, плененных его финансовой состоятельностью, перелапал уйму. А вот что такое real love, о которой вдохновенно пел любимый Ольгой Робби Уильяме, так и не узнал. И вдруг Ольга его зацепила. Поначалу-то он переспал с ней походя, как спал со всеми, кто подворачивался и был не прочь. Но теперь вдруг понял, что отдавать ее никому не хочет. Даже Митрохе.
Тот вечер закончился быстро. Ольга ушла в осенний темный вечер, оставив Пашку в одиночестве перемалывать свои невеселые мысли. Он не поехал домой. Тетки еще почти неделю дома не будет. Можно квасить в одиночку, не слушая мамашиных проповедей! И Пашка стал квасить.
Так вся неделя и прошла. Пашка пил и думал, думал и пил. Звонил Ольге и бросал трубку, потому что не знал, что сказать. Один раз позвал ее к себе – обсудить все как следует. Она отказалась:
– Если есть, что сказать – говори, а встречаться у меня времени нет! Собираться надо!
Ждала, похоже, что он все-таки сделает ей предложение. А он не мог на это решиться. Тут ведь дело не только было в его нежелании идти под венец. Дело было в Митрохе, который лежал с тяжелым ранением в омском госпитале и ждал свою ненаглядную. Получалось, что предает он старого друга – по-черному предает. Прямо сюжет из романа или из песни какой-нибудь фронтовой. Пришел, мол, солдатик домой с войны, перекалеченный, а его жена с тыловой крысой. Была какая-то такая песня, только Пашка не помнил точно слов.
Стыдно было Пашке. С другой стороны – ну какая она жена Митрохе?! Она и со здоровым-то с ним обращалась – хуже некуда. Сам Пашка до сих пор удивлялся – как только Митроха терпит ее выходки?!
Удивлялся, пока сам не влюбился.
А она все собиралась, но никуда не ехала. Похоже, ждала все-таки предложения!..
Наконец в одну из ночей набрал ее номер. Взяла сразу.
– Выходи за меня замуж! – вид охнул он.
– Поздно, Пашенька! – усмехнулась она.
– В смысле?! – не понял Пашка.
Не заочно же она с Митрохой расписалась?!
– За другого я уже выхожу!
– За Митроху?!
– За Вадима!
Какого еще Вадима?! Пашка быстро перебрал в уме объемистый список общих знакомых, но никого не нашел, кроме одного спивающегося заморыша.
– Какого Вадима?! – спросил он, все еще надеясь, что это шутка такая – нарочно, чтобы его подразнить!
Но это была не шутка.
Глава 11
За каменной стеной было много народу. Фомка слышал, как по-итичьему шумели они, словно плетью били – бросали гортанные отрывистые фразы. Напряжение нарастало, струна натягивалась, и даже лежа в сакле, в гостевой ее половине, Фомка чувствовал это напряжение. И когда казалось, что лопнут не только струна разговора, но и вздувшиеся жилы на шеях кричавших людей, говорил старый Таштемир. Чеченцы замолкали и слушали. Но опять, как приступ кашля, захватывал собравшихся чеченцев ропот, они кричали, как кричат во время боя или танца. И опять говорил старик.
Перед саклей Таштемира собрались мужчины аула и еще чеченцы из соседнего селения. Четыре дня они гнали гяура по горным тропам, четыре дня они то почти настигали его и стреляли в его мелькавшую за деревьями черкеску, то шли по следу, как за диким зверем. В первый день погони они подстрелили под ним коня, на второй день пуля достала самого гяура, третий день они шли по кровавому следу. А на четвертый, когда неверный уже оставлял на земле не только следы стоп, но и рук и коленей, он вдруг повернул в аул Малх. Тогда преследователи решили, что гяур сошел с ума, если сам лезет в ловушку. Но урус оказался хитрее лисицы.
– Послушай, воккха стаг, – говорил Джохола, один из джигитов-преследователей, – ты прожил так много лет. Но можешь ли ты припомнить, чтобы гяуры осмеливались охотиться в наших горах? Да, они разоряют наши аулы, убивают джигитов, угоняют скот. Но жить мирно на нашей земле, то есть считать эти горы своими! Такого даже ты, мудрый и опытный человек, не припомнишь. Сами горы не видели такого! Если ты выдашь нам гяура, Аллах бесконечно продлит твои годы, а народ восхвалит твое благородное имя. Мы же оставим тебе его оружие, хотя твое оружие – это мудрое слово и знание обычаев предков. Разве предки наши отпускали врага живым и невредимым?
Чеченцы одобрительно зашумели. Молодежь замахала руками, старики закивали головами.
– Послушай и ты, джигит, – отвечал старик. – Ты почувствовал запах крови, но не убил врага. Поэтому гнев заполнил твое сердце, вытеснив из него все остальное. Так птенец выталкивает из гнезда слабых братьев, а потом сам страдает от одиночества и холода. Укроти свою ярость и выслушай меня. Ты говоришь о законе гор, об обычаях наших предков. В этом знании ты видишь мою мудрость. Как же ты заставляешь меня, старого человека, нарушить закон гостеприимства, на котором держится Нохчалла? Переступи один раз через закон гор, и рухнут горы, пропадет народ. Чем будем мы лучше гяуров?
– Ты прав, воккха стаг, ах, как ты прав! – воскликнул Джохола. – Никто не может усомниться в твоей мудрости. Но не забываешь ли ты, Таштемир, заповедь Аллаха? Ведь Великий и Всемогущий учит нас через пророков своих убивать неверных в любое время и повсюду. Так велит Аллах. Так должны поступать Мы. Урус должен умереть. Не забывай, что верховный имам объявил джихад, и земля должна гореть под ногами неверных, под копытами их лошадей.
– Молодость, Джохола, – говорил Таштемир. – Я сам был таким. Всегда сначала хватался за кинжал, а потом только думал. Ты ушел на малый джихад, но когда-нибудь ты вернешься и пойдешь опять на большой джихад. Малый джихад – «джихад меча», большой джихад – «сердца и языка». Тогда ты поймешь, где твой главный враг. Ты заглянешь внутрь себя и ужаснешься. Хватит ли сил у тебя на великий джихад по очищению своего сердца и языка, если когда-то ты так легко переступил через заветы своих предков и обычаи своего народа? Готовы ли вы будете к большому джихаду? Я вас всех спрашиваю?
Чеченцы замолчали. Склонились перед Таштемиром меховые шапки, скрылись лица. Но опять поднялась красная борода неистового Джохолы, того самого, про которого через десяток лет сложат в горах песню и будут рассказывать мальчикам легенды о его доблести, чтобы воспитать в них настоящий чеченский характер – Нохчалла.
– Я вернусь с малого джихада, воккха стаг, – сказал он. – Приду к твоему дому, упаду перед ним на колени и буду просить, чтобы ты научил меня, как победить в большом джихаде. Но в малом джихаде, когда враг разоряет могилы наших предков, оскверняет наши святыни, ты должен выполнять законы джихада. Убивать неверных всегда и всюду! Гяур, хитрый, как лиса, пролез в твой дом и теперь зализывает там свои вонючие раны. Разве законы наших предков существуют для урусов? Разве неверный может быть твоим гостем? Ради тебя самого, мудрый Таштемир, прошу я отдать неверного для расправы. Ведь только он встанет на ноги, как тут же убьет тебя и жену твою, да не допустит этого Аллах, великий и всемогущий, осквернит твой дом, даже этого старого пса он не пожалеет. Так пусть сам он умрет, как пес!
Опять поднялась волна одобрения правильным словам и возмущения коварству и вероломству урусов.
– Что-то я не припомню, чтобы законы предков учили, как выбирать гостя, – усмехнулся старик. – В ваших домах каждый день откладывается кусок для гостя. Все вы ждете его, потому что придет гость – придет и удача, достаток. Когда же стучится к вам незнакомец в поисках ночлега и убежища, вы будете долго спрашивать его, чей он брат, откуда идет, какой веры, не открывая ему дверей? А потом скажете, что ждете себе другого гостя – получше, породовитее, праведнее? Так, значит, вы поняли наши обычаи? Но тогда и добро, и удача посмотрят на ваши дома и пойдут искать другие – погостеприимнее. Не сыр ваш, приготовленный для гостя, засох, а сердца ваши засохли! Не вайнах, кто не даст кров несчастному, плутающему в горах без приюта.
Народ и эти слова встретил одобрением. Волновались чеченцы, потерявшие в этот момент свои вековые ориентиры. Кто же не прав, если оба правы? Как жить дальше, если Аллах велит так, а предки – эдак? Только старый Таштемир вздыхал и думал о том, что следующей весной надо будет уходить высоко в горы. Злой дух дошел уже до их аула и перепутал все правды. Когда две правды живут одновременно и одна не может победить другую, значит, пора уходить выше по склону горы, ближе к небу и Аллаху. Уже горцы дышат ложью и обманом, как жители равнин. Вот и Таштемиру пришло время объявлять большой Джихад, идти в горы и пить истину из чистого источника.
– Ты спросил гяура, Таштемир, как он попал в наши горы? – вывел его из задумчивости сосед Ахмед. – Может, он заблудился? Или он – вражеский лазутчик?
Почувствовав хоть какую-то опору в охватившей их растерянности, чеченцы зашумели:
– Лазутчик… Разведчик… Неверный пес… Зарезать, как барана…
– Опять говорите вы, как мальчишки, – покачал головой Таштемир, – хотя вижу среди вас людей пожилых и умудренных. Да продлит Аллах их дни! Наши обычаи не велят три дня задавать гостю пустых вопросов, расспрашивать его, кто он и откуда. Сам же он так слаб, что говорить пока не может. Когда я назвал его урусом, ответил, что он – казак…
– Скажи, Акимушка, – прислонясь к нему плечом и закатывая на него глаза, спросила Глашка, – правда, что татарок под одеялом всю ночь ищут, только под утро находят, да и то не всегда? Ну, отвечай. Что остолбенел, казак? Али еще не довелось, не случилось? Так опоздал, сегодня уже не найдешь, не успеешь. Гуляй лучше со мной. И искать ничего не надо – сама все тебе достану, как на тарелочке.
Акимка понял, что в очередной раз влип, но помощь пришла совершенно неожиданно.
– Уймись, Глашка! – Акимка узнал статную фигуру Агафьи Рудых. – Впрямь, уж совестно всем тебя слушать. Такого языком наплетет, руками не расплетешь. Ступай-ка ты к Еремке. Ему бреши. С него все, как с гуся вода. Он тебя и ел у хает да не разумеет. Иди себе, дай нам потолковать.
– Была охота! – фыркнула Глашка, но подчинилась, приговаривая: – Что я, татарка что ли? Сдался мне он! Еще спужается, нянчиться с ним потом, как с младенчиком. Могу и Еремку в придачу отдать. Нет, девки, упустила я того чечена раненого! Вот был мой жених по всему! Ну ничего, мне Фомка за Тереком другого найдет, тоже с красной бородой…
– Давай, Акимушка, присядем здесь, от этих горлопанов подале, – сказала Агашка. – Ужас, как надоели! Что же ты на гулянки перестал ходить? Неужто из-за чеченки твоей?
– Да нет, – буркнул казак, – служба вот…
– Знаю твою службу. А ведь чеченка эта – не твоя. Фомкина она. Я-то уж знаю. Это Глашка дура брешет что ни попадя, а я-то знаю, что для дружка ее ты бережешь, его из-за Терека поджидаешь. Добро его стережешь. Так я говорю?
– Да не совсем так.
– Конечно, не совсем так. Велико ли добро! Тут Глашка брехливая права.
Агашка пододвинулась к нему вплотную. Бедро ее было такое горячее, хоть прикуривай. Акимка хотел отодвинуться, но не смог. Тепло ее передалось и ему, побежало по ногам, перехватило дыханье.
– Помнишь, Глашка тебе предлагала погулять с ней? Смеялась али нет, не знаю. А хочешь, я тебе что скажу?
– Говори, – осипшим голосом ответил Акимка.
– Погуляй со мной. Что передо мной Глашка? Да все девки станичные! Про татарку твою… Фомкину и говорить совестно. Али я не права?
Девка повернулась к Акимке лицом, не отодвигаясь от него, а наоборот прижимаясь.
– Что же ты молчишь, казак? Права я?
– Права…
– А раз права, так поцелуй меня крепко-крепко… Стой! Погоди! Сначала давай одну вещь порешим, а потом уж так гулять будем, Акимушка, как никто еще не гулял… Слушай меня, сокол мой. Пойди сей час и выгони татарку эту прочь. Беду она принесла в нашу станицу. Не место здесь ей. Пусть идет, куда хочет. А после приходи за околицу…
Акимка так быстро вскочил на ноги, что даже плечом девку ударил.
– Вот оно что! Вот что ты замыслила! Вот что тебе надобно! Айшат ведьмой кличете, а сами ведьмы и есть. Что же она вам сделала всем? За что вы ей зла желаете?
– За что? Что она сделала? – Агафья вскочила на ноги и уперла руки в бока. – Да она жениха моего отбила! А отбив, погубила, оставила без роду, без племени! Может, нет уже моего сокола-Фомушки на белом свете? Ведь чечены тело его мертвое хоронить не будут! Надругаются и выкинут собакам… Никого мне, кроме Фомушки, не надобно… Слышишь? Никого…
– Что же ты мне погулять предлагала?
– А пойди ж ты, черт паршивый, к своей чеченской змее под колоду! Молись с ней басурманскому Богу! Рожай с ней чеченов-змеенышей! Что стоишь? Пошел прочь, мертвяк!
Два раза за вечер прогнали девки бедного Акимку. И чеченка, и казачка. Куда идти казаку? Там – Терек, там – ногайские степи.
Подумал Акимка, зашел домой, снарядился, вывел коня.
– Опять на кордон собрался? – спросила мать. – Что так скоро? Не погулял, не отдохнул?
Спасибочки, мамаша, уже нагулялся. Хорошо нагулялся. Теперь от гулянки отдыхать буду. Айшат привет передавай. Впрочем, ничего ей не передавай. Обойдемся. Еще как обойдемся…
* * *
Такого завала с учебой у Мухина еще не было никогда. За все четыре года учебы в институте еще никогда он не был так близок к катастрофе. Первый экзамен по расписанию – через пять дней, а в зачетной книжке на том месте, где у некоторых счастливчиков уже стояли горочкой пять, а то и все положенные в эту сессию шесть зачетов, у Мухина была пугающая пустота. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств получить все допуски до первого экзамена он никак не успевал. И никогда еще Лешка не чувствовал себя так отвратительно. Ощущение было, как от предчувствия неминуемого падения в темную бездну с громадной высоты. И не за что ухватиться. И неоткуда ждать протянутой спасительной руки. Это гадостное ощущение усиливалось еще тем фактом, что в таком положении Мухин оказался один в группе. Толстый Пашка и Гендос еще вчера защитили свои проекты по организации и планированию и сейчас, в эту минуту, сидели в общежитии и передирали прошлогоднюю «болванку» курсовой работы по экономике, все увеличивая и увеличивая разрыв между ними и бедным Лешкой Мухиным. С их стороны в этом, конечно, не было никакого предательства, но тем не менее Леха сильно обиделся на друзей, как будто они были виноваты в том, что у него беспрецедентный завал, как будто они по долгу дружбы обязаны были тоже, как и он, ничего не делать для своего спасения и тихо идти ко дну. Беда была еще и в том, что Муха просто не знал, за что хвататься. Поезд, казалось, уже действительно ушел. Поэтому любая дерготня и хватание за тот или иной учебник или пособие казались бессмысленной суетой утопающего. Хотелось есть.
– Так, чем там сегодня мамаша кормит? Ага, котлеты, это хорошо. И баклажаны. Неплохо, неплохо.
Леха сделал два больших бутерброда с холодными котлетами, достал из специального углубления в дверце бутылку «клинского» – папаша да простит! Отхлебнул прямо из бутылки. Медленно жуя, включил телевизор.
Министр иностранных дел Иванов назвал последнее заявление Дональда Рамсфельда опасным и не располагающим к урегулированию конфликта….
Муха еще раз хлебнул из горла и вспомнил, как вчера у Герки в мастерской он впервые попробовал марихуану…
Были Левка, толстый Пашка и Гера.
Говорили о евреях и о родительском долге…
– Ну не знаю, не знаю, – Лева отложил в сторону гитару и, достав из нагрудного кармана своей джинсовой куртки малюсенький сверток, вроде тех, что продают в аптеках во время эпидемии гриппа, принялся его разворачивать. – Может, и правильно что-то из того, что ты, Гера, говоришь, но мои предки меня любят, и это точно. – Он взял папиросу, выдул табак себе в руку и, высыпав туда же из аптечного сверточка серо-зеленый порошок, стал двумя пальцами тщательно перемешивать содержимое ладони. – Может, оно это и правильно, но мои предки меня любят. И если я бы был инвалидом, они бы за мной ухаживали до самой своей смерти. – Лева ловкими заученными движениями стал набивать табак обратно в папиросную гильзу. – И не бросят никогда, и последнее отдадут, я правильно говорю, Мухин?
Леха не ответил, задумавшись о своем, о родителях, которые просто сотрут его в порошок, если он завалит эту сессию, если его, упаси Бог, вытурят из института…
После длительных манипуляций по набиванию, скручиванию и смачиванию слюной в Левкиных пальцах оказалась длинная папироса-самокрутка, которую он, зажмурив глаза, нежно принял губами и, обильно попыхивая, тщательно раскурил. Сделав три глубочайшие затяжки и задержав дыхание, Лева молча протянул самокрутку Герману. Тот тоже закрыл глаза и взял ее как-то по-особенному, не как обычно держат папиросу, а двумя пальцами снизу – большим и указательным. Когда Герман затягивался, он откидывал голову назад, глубоко, до самого донышка желудка вдыхал дым с запахом сенокоса и медленно-медленно выпускал его ноздрями. Тоже сделав три затяжки, и так же ничего не говоря, Герман протянул папиросу Мухину.
И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз, Мухин, откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.
– А ведь все же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, – сказал Лева, вновь берясь за гитару.
– Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было как личности. Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже все было не для меня, а для них же самих. Ребенок в доме – это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросенок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы, и фигурные катания, и учителя музыки – это тоже делается не для ребенка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Чтобы было, как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина, но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.
Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину.
– Попыхти, Муха, – сказал Лева. – Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.
Леха, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул теплый горький дым, диранувший горло суховеем азиатской степи.
После третьей затяжки в затылке как будто что-то щелкнуло и сдвинулось, как от удара чем-то мягким и тяжелым. Комната поплыла.
– Марихуана? – спросил он не своим голосом.
– Она, – ответил Лева, трогая струны, и замурлыкал улыбаясь:
It’s only Rock’n’Roll
And I like it…
– Гера, а как же все-таки с честным именем? Ведь это не так уж и мало! Ты говоришь, твой отец славный малый, так вот в дворянской литературе прошлого-позапрошлого веков очень часто писали: «мой отец ничего не оставил мне, кроме честного имени», и это ведь звучало с оттенком гордости и благодарности…
У Лехи эти слова вырвались совершенно непроизвольно, и когда он говорил, он не думал о своем отце. О своем перед ним страхе. И о ненависти к себе за этот страх.
– Да что ты, Муха!.. О чем это ты? Какое еще честное имя? Честное имя «еврей»? Бывший член КПСС! Не путай Божий дар с яичницей. Когда Пушкин писал про своего Дубровского, что ему отец оставил лишь честное имя, это было совсем другое честное имя. Оно совсем по-другому стоило. Оно стоило гораздо дороже. Сейчас, милый мой, произошла гро-о-о-м-а-а-адная инфляция честных имен.
– Да а-а-а, – протянул Лева, трогая струны, – да-а-а-а. Такие вот дела-а-а-а.
Толстый Пашка неожиданно нарушил тишину, загремев разворошенной грудой подрамников.
– Иди, Муха, сюда, здесь у Герки такие интересные картины есть!
– Пошел ты к черту, я поеду в институт, меня ведь выгонят, не посмотрят, что четвертый курс.
Страх перед возможностью отчисления вдруг с особенной силой сдавил сердце, Леха почувствовал, что ничего не сможет сейчас делать, ни спать, ни беседовать с друзьями, ни шляться по городу, покуда этот страх перед родительским гневом, перед предстоящим крахом не покинет его сердца, не перестанет сжимать его душу.
– Я в институт, а ты как хочешь.
Он встал и, не прощаясь ни с кем за руку, вышел из мастерской на узкую крутую лестницу старого дома на Большой Каретной.
На четвертом курсе ты уже взрослый человек. Как у нас говорят: сдал сопромат – можно жениться, а ТОЭ сдал – диплом в кармане. Сопромат Пашка одолел еще позапрошлой зимой. А ТОЭ у инженеров-строителей нет в программе, вместо него на третьем курсе два семестра общей электротехники. Тоже мура порядочная. Но и ее Пашка с Божьей помощью спихнул еще прошлой весной. Так что теперь он вполне уже старшекурсник – на выданье.
В этом семестре многие приезжие ребята, те, кто жил в общежитии, один за другим принялись играть свадьбы. Женились на таких же, как и сами – иногородних студентках. Все-таки семьей легче прожить, что ни говори.
Но Пашка был москвичом и жениться пока не собирался. Куда спешить и зачем, когда девчонки и так к нему липли. Правда, была еще Оля.
После той самой ночи, когда Оля якобы «подшофе» отдалась Пашке на даче, они встречались еще не раз. Разумеется, так, чтобы Митроха ничего не заподозрил. Не хотела Оля ссориться с Митрохой. Потому как из всех ее друзей-приятелей, реальным кандидатом в женихи был только он один. Остальные были не прочь поразвлечься, но на роль супругов не подходили.
И насчет Пашки Оля не обольщалась нисколько. Правда, бывал он порой необычайно нежным, но женская интуиция ясно подсказывала – на него рассчитывать нечего.
Встречались на его даче. Той самой, с продавленными диванами и сортиром в саду. Это когда потеплее было да Пашка при машине.
А то стыковались у него на квартире. Плюсом здесь было наличие полного бара и холодильника, набитого всяческими деликатесами. Минусом – то, что Пашкина мамаша в любой момент могла поломать кайф неожиданным появлением. Жил-то он по-прежнему с ней.
Пашка выпрашивал ключи у знакомых. Заваливались обычно на целый вечер. Сигареты, вино, музыка. Фрукты, мороженое. Проводили в постели час за часом, выползали по очереди в ванную. А иногда и вместе, если в ванной хватало места. А потом назад в постель. Клево было, но хозяева квартир сердились из-за прожженных сигаретами и заляпанных всем, чем только можно, простыней и, как правило, в следующий раз любовникам в приюте отказывали.
А в последний раз встретились они на квартире у Пашкиной тетки – маминой двоюродной сестры, что жила буквально в трех остановках метро от Оли – на «Соколе». Та с детства ни в чем Пашке не отказывала. Одинокая вдова, своих детей нет. Тетя Таня как раз уезжала в Орел к родственникам на неделю, и уговорить ее оставить любимому племяннику ключи было проще простого.
Программа была обычной. Легкий ужин с вином и постель. Оле с Пашкой было хорошо, и не из-за «толстого корня», корень был обычный, и любовником он был немногим лучше Митрохи, несмотря на куда более богатый опыт. Спокойнее он был, не дергался и не спрашивал поминутно – любит его Ольга или нет. С ним было просто, не нужно было врать.
За зашторенными окнами стояли осенние сумерки. В комнате было темно, только плясали огоньки на магнитоле со светомузыкой. Звук был выключен, но си-ди крутился и огоньки бегали в такт неслышной сейчас мелодии.
Еще один огонек летал над постелью – сигарета в тонких Олиных пальцах. Пашка забирал ее, чтобы сделать затяжку и морщился – легкие, с ментолом! Его собственные лежали где-то в темной комнате. За ними нужно было вставать, а вставать не хотелось.
Потом прозвучал сигнал ее мобильника. Мелодия из «Бригады».
Ольга вздохнула – ей тоже не хотелось вставать. Но пришлось. Нагая, с сигаретой в изящно отставленной руке, она рассеянно оглядывалась в поисках места, куда положила сумочку с мобильником. Наконец сумочка отыскалась.
– Кто это, интересно?! – отреагировала Ольга на незнакомый номер, высветившийся на дисплее.
Хмыкнула и приложила трубку к уху.
Выслушала молча. Сказала одно лишь слово:
– Хорошо!
Пашка ждал в постели, любуясь ее точеным станом. Пропорции классические. Из-за невысокого роста бедра кажутся особенно крутыми и привлекательными.
– Что там?! – спросил он.
– Из Омска звонили! – сказала она и подошла зачем-то к окну. – Митрохин в госпитале, раненый лежит! Тяжело ранен. Надо ехать!
Побродила еще по комнате, без видимой цели, потом вернулась к нему в постель и вытянулась рядом, не думая уже о любви. Выражение ее лица вместо лениво-безмятежного стало озабоченным и напряженным.
– Выйдешь за него?! – спросил Пашка, ощутив вдруг приступ ревности. – Выйдешь за него замуж?!
– Ты ведь меня замуж не берешь? – сказала она, выпустив струйку дыма, и посмотрела в потолок.
Обреченно.
Тут Пашка заткнулся, потому как о браке с Ольгой все еще не мог подумать серьезно. Не хотел он совать голову в хомут брачной жизни, но и терять Ольгу ему тоже не хотелось. Разрывался Пашка между боязнью потерять свободу и неведомым ему прежде глубоким чувством.
До сих пор к любви он относился просто. Девчонок, плененных его финансовой состоятельностью, перелапал уйму. А вот что такое real love, о которой вдохновенно пел любимый Ольгой Робби Уильяме, так и не узнал. И вдруг Ольга его зацепила. Поначалу-то он переспал с ней походя, как спал со всеми, кто подворачивался и был не прочь. Но теперь вдруг понял, что отдавать ее никому не хочет. Даже Митрохе.
Тот вечер закончился быстро. Ольга ушла в осенний темный вечер, оставив Пашку в одиночестве перемалывать свои невеселые мысли. Он не поехал домой. Тетки еще почти неделю дома не будет. Можно квасить в одиночку, не слушая мамашиных проповедей! И Пашка стал квасить.
Так вся неделя и прошла. Пашка пил и думал, думал и пил. Звонил Ольге и бросал трубку, потому что не знал, что сказать. Один раз позвал ее к себе – обсудить все как следует. Она отказалась:
– Если есть, что сказать – говори, а встречаться у меня времени нет! Собираться надо!
Ждала, похоже, что он все-таки сделает ей предложение. А он не мог на это решиться. Тут ведь дело не только было в его нежелании идти под венец. Дело было в Митрохе, который лежал с тяжелым ранением в омском госпитале и ждал свою ненаглядную. Получалось, что предает он старого друга – по-черному предает. Прямо сюжет из романа или из песни какой-нибудь фронтовой. Пришел, мол, солдатик домой с войны, перекалеченный, а его жена с тыловой крысой. Была какая-то такая песня, только Пашка не помнил точно слов.
Стыдно было Пашке. С другой стороны – ну какая она жена Митрохе?! Она и со здоровым-то с ним обращалась – хуже некуда. Сам Пашка до сих пор удивлялся – как только Митроха терпит ее выходки?!
Удивлялся, пока сам не влюбился.
А она все собиралась, но никуда не ехала. Похоже, ждала все-таки предложения!..
Наконец в одну из ночей набрал ее номер. Взяла сразу.
– Выходи за меня замуж! – вид охнул он.
– Поздно, Пашенька! – усмехнулась она.
– В смысле?! – не понял Пашка.
Не заочно же она с Митрохой расписалась?!
– За другого я уже выхожу!
– За Митроху?!
– За Вадима!
Какого еще Вадима?! Пашка быстро перебрал в уме объемистый список общих знакомых, но никого не нашел, кроме одного спивающегося заморыша.
– Какого Вадима?! – спросил он, все еще надеясь, что это шутка такая – нарочно, чтобы его подразнить!
Но это была не шутка.
Глава 11
…Но дни в аулах их бредут
На костылях угрюмой лени;
Там жизнь их – сон; стеснясь в кружок
И в братский с табаком горшок
Вонзивши чубуки, как тени
В дыму клубящемся сидят
И об убийствах говорят…
В.А.Жуковский
За каменной стеной было много народу. Фомка слышал, как по-итичьему шумели они, словно плетью били – бросали гортанные отрывистые фразы. Напряжение нарастало, струна натягивалась, и даже лежа в сакле, в гостевой ее половине, Фомка чувствовал это напряжение. И когда казалось, что лопнут не только струна разговора, но и вздувшиеся жилы на шеях кричавших людей, говорил старый Таштемир. Чеченцы замолкали и слушали. Но опять, как приступ кашля, захватывал собравшихся чеченцев ропот, они кричали, как кричат во время боя или танца. И опять говорил старик.
Перед саклей Таштемира собрались мужчины аула и еще чеченцы из соседнего селения. Четыре дня они гнали гяура по горным тропам, четыре дня они то почти настигали его и стреляли в его мелькавшую за деревьями черкеску, то шли по следу, как за диким зверем. В первый день погони они подстрелили под ним коня, на второй день пуля достала самого гяура, третий день они шли по кровавому следу. А на четвертый, когда неверный уже оставлял на земле не только следы стоп, но и рук и коленей, он вдруг повернул в аул Малх. Тогда преследователи решили, что гяур сошел с ума, если сам лезет в ловушку. Но урус оказался хитрее лисицы.
– Послушай, воккха стаг, – говорил Джохола, один из джигитов-преследователей, – ты прожил так много лет. Но можешь ли ты припомнить, чтобы гяуры осмеливались охотиться в наших горах? Да, они разоряют наши аулы, убивают джигитов, угоняют скот. Но жить мирно на нашей земле, то есть считать эти горы своими! Такого даже ты, мудрый и опытный человек, не припомнишь. Сами горы не видели такого! Если ты выдашь нам гяура, Аллах бесконечно продлит твои годы, а народ восхвалит твое благородное имя. Мы же оставим тебе его оружие, хотя твое оружие – это мудрое слово и знание обычаев предков. Разве предки наши отпускали врага живым и невредимым?
Чеченцы одобрительно зашумели. Молодежь замахала руками, старики закивали головами.
– Послушай и ты, джигит, – отвечал старик. – Ты почувствовал запах крови, но не убил врага. Поэтому гнев заполнил твое сердце, вытеснив из него все остальное. Так птенец выталкивает из гнезда слабых братьев, а потом сам страдает от одиночества и холода. Укроти свою ярость и выслушай меня. Ты говоришь о законе гор, об обычаях наших предков. В этом знании ты видишь мою мудрость. Как же ты заставляешь меня, старого человека, нарушить закон гостеприимства, на котором держится Нохчалла? Переступи один раз через закон гор, и рухнут горы, пропадет народ. Чем будем мы лучше гяуров?
– Ты прав, воккха стаг, ах, как ты прав! – воскликнул Джохола. – Никто не может усомниться в твоей мудрости. Но не забываешь ли ты, Таштемир, заповедь Аллаха? Ведь Великий и Всемогущий учит нас через пророков своих убивать неверных в любое время и повсюду. Так велит Аллах. Так должны поступать Мы. Урус должен умереть. Не забывай, что верховный имам объявил джихад, и земля должна гореть под ногами неверных, под копытами их лошадей.
– Молодость, Джохола, – говорил Таштемир. – Я сам был таким. Всегда сначала хватался за кинжал, а потом только думал. Ты ушел на малый джихад, но когда-нибудь ты вернешься и пойдешь опять на большой джихад. Малый джихад – «джихад меча», большой джихад – «сердца и языка». Тогда ты поймешь, где твой главный враг. Ты заглянешь внутрь себя и ужаснешься. Хватит ли сил у тебя на великий джихад по очищению своего сердца и языка, если когда-то ты так легко переступил через заветы своих предков и обычаи своего народа? Готовы ли вы будете к большому джихаду? Я вас всех спрашиваю?
Чеченцы замолчали. Склонились перед Таштемиром меховые шапки, скрылись лица. Но опять поднялась красная борода неистового Джохолы, того самого, про которого через десяток лет сложат в горах песню и будут рассказывать мальчикам легенды о его доблести, чтобы воспитать в них настоящий чеченский характер – Нохчалла.
– Я вернусь с малого джихада, воккха стаг, – сказал он. – Приду к твоему дому, упаду перед ним на колени и буду просить, чтобы ты научил меня, как победить в большом джихаде. Но в малом джихаде, когда враг разоряет могилы наших предков, оскверняет наши святыни, ты должен выполнять законы джихада. Убивать неверных всегда и всюду! Гяур, хитрый, как лиса, пролез в твой дом и теперь зализывает там свои вонючие раны. Разве законы наших предков существуют для урусов? Разве неверный может быть твоим гостем? Ради тебя самого, мудрый Таштемир, прошу я отдать неверного для расправы. Ведь только он встанет на ноги, как тут же убьет тебя и жену твою, да не допустит этого Аллах, великий и всемогущий, осквернит твой дом, даже этого старого пса он не пожалеет. Так пусть сам он умрет, как пес!
Опять поднялась волна одобрения правильным словам и возмущения коварству и вероломству урусов.
– Что-то я не припомню, чтобы законы предков учили, как выбирать гостя, – усмехнулся старик. – В ваших домах каждый день откладывается кусок для гостя. Все вы ждете его, потому что придет гость – придет и удача, достаток. Когда же стучится к вам незнакомец в поисках ночлега и убежища, вы будете долго спрашивать его, чей он брат, откуда идет, какой веры, не открывая ему дверей? А потом скажете, что ждете себе другого гостя – получше, породовитее, праведнее? Так, значит, вы поняли наши обычаи? Но тогда и добро, и удача посмотрят на ваши дома и пойдут искать другие – погостеприимнее. Не сыр ваш, приготовленный для гостя, засох, а сердца ваши засохли! Не вайнах, кто не даст кров несчастному, плутающему в горах без приюта.
Народ и эти слова встретил одобрением. Волновались чеченцы, потерявшие в этот момент свои вековые ориентиры. Кто же не прав, если оба правы? Как жить дальше, если Аллах велит так, а предки – эдак? Только старый Таштемир вздыхал и думал о том, что следующей весной надо будет уходить высоко в горы. Злой дух дошел уже до их аула и перепутал все правды. Когда две правды живут одновременно и одна не может победить другую, значит, пора уходить выше по склону горы, ближе к небу и Аллаху. Уже горцы дышат ложью и обманом, как жители равнин. Вот и Таштемиру пришло время объявлять большой Джихад, идти в горы и пить истину из чистого источника.
– Ты спросил гяура, Таштемир, как он попал в наши горы? – вывел его из задумчивости сосед Ахмед. – Может, он заблудился? Или он – вражеский лазутчик?
Почувствовав хоть какую-то опору в охватившей их растерянности, чеченцы зашумели:
– Лазутчик… Разведчик… Неверный пес… Зарезать, как барана…
– Опять говорите вы, как мальчишки, – покачал головой Таштемир, – хотя вижу среди вас людей пожилых и умудренных. Да продлит Аллах их дни! Наши обычаи не велят три дня задавать гостю пустых вопросов, расспрашивать его, кто он и откуда. Сам же он так слаб, что говорить пока не может. Когда я назвал его урусом, ответил, что он – казак…