Страница:
– Ну вот и сказал! Вправду, правильный ты казак стал. А стало быть, говорить мы с тобой будем, как казаки разговаривать должны. Бери-ка ты шашку свою, да приходи к Сорочьей пустоши. Помнишь, где в детстве перепелов ловили. Там буду тебя ждать. А там как Бог даст.
Сказал это Фомка и, перемахнув через плетень, скрылся в темноте.
Надел Акимка чистый бешмет, черкеску, спросил у матери сала, чтобы шашку смазать. За ним же неотступно Айшат ходила, под ногами путалась.
– Уйди, Ашутка! – первый раз Акимка голос на нее поднял, но тут же смягчился: – Погоди немного. Вернусь вскоре, а там мы с тобой договорим. Ты мне все про себя расскажешь еще разок, я тебе все про себя расскажу. А насчет ангелов я тебе, Айшат, так скажу. Не видел я других ангелов, кроме тебя. Ты мне – ангел, потому все для тебя сделаю и никому в обиду не дам.
Хотел обнять девушку, но не решился. Только пальцев ее коснулся и долго помнил это прикосновение. Пока по станице шагал – помнил, на околице, поскотине, лесом шел – все помнил. А к месту условленному стал подходить, другого касания рука запросила.
Луна уже посеребрила небольшую полянку, что звалась Сорочьей пустошью. Большой ветер уже ушел в ногайские степи, а малый ветерок играл серебристыми клинками трав. Птицы ночные перекликались отрывисто. Частили только кузнечики, не вынося тишины и пауз между звуками.
Акимка вступил в лунный свет поляны, как на льдину. И сейчас же с другого ее конца показалась фигура его соперника. Положив ладонь на рукоять шашки, Акимка пошел ей навстречу. Плохие мысли лезли ему в голову, глупые. Думалось, вдруг бывший его дружок пальнет из ружья или из пистолета, как в того поручика. Чего ему теперь! Ведь не казак уже, а абрек. С абрека станется. Сам, однако, ружья не взял.
Сходились, и каждый хотел пройти больший путь, как бы показав противнику, что не боится, и схватиться торопится. Сошлись ровно посередке.
– Повремени, Акимка, рубиться, – сказал Фомка. – Сначала скажи, что это ты про судьбу Айшат говорил. Надо мне это знать.
– Не все я понял, Фомка, – признался Хуторной. – Что смогу, то расскажу. Отцу ее сон был вещий, что род их сгинет бесследно. Пошел он в город этот священный…
– В Мекку, что ли?
– Вот-вот. Там ему ангел предстал. Сказал, что все погибнут, одна Ашутка спасется через иноверца.
– Так я этот иноверец, Акимка! – закричал Фома. – Разве ты не понимаешь, что я этот иноверец!
– Какой же ты иноверец! – Акимка даже рассмеялся. – Ты же одной с ней веры. Как ты говорил? Ла иллаха… Мухаммадун… А потом еще одно предсказание есть. Иноверец этот должен был явить подобие Айшат, еще одну Айшат.
– И что же? Ты явил?
– Явил.
– Брешешь красиво!
– Что брехать! – обиделся Акимка. – Куклу я сделал, ты же знаешь, я люблю их мастерить деткам на забаву. Сделал точь-в-точь как Айшат. Вот еще одну и явил.
– Все, хватит! – крикнул Фома. – Сейчас и я явлю второго Акимку. Перерублю я тебя на две половины по-дружески!
С этими словами он выхватил из ножен полосу лунного света и пустил ее петлями вокруг себя. В таком смертельном коконе он и двинулся на Акимку. Тот же наоборот шел, держа шашку неподвижно, заложив вторую руку за пояс черкески.
Когда свист Фомкиной шашки заглушил трескотню кузнечиков, Акимка сделал быстрый шаг, и оба клинка – летающий и неподвижный – встретились. Не успели искры упасть в траву, как шашки лязгнули еще раз и разлетелись в стороны.
– Молодца, друже! – похвалил удивленный Фомка. – Сколько показывал тебе эту загогулину, ничего у тебя не выходило. А теперь – даже глазом не моргнул! Славный ты стал рубака, Акимка! Любо, казаки гребенские! Зарубить тебя потому еще славнее! Детям своим рассказывать буду, какого казака одолел.
Акимка смолчал, но шашка его ответила. Рванулась с места и вместе с лунным светом рубанула наискось. Фомка едва успел уклониться, даже отвечать не стал.
– Знал я, что в молчунах да задумчивых большая сила, – сказал он. – Не ошибался, стало быть. Вот тебе и мертвяк!
Хотел он вывести Акимку из равновесия, чувствовал, что с уверенным, расчетливым казаком ему совладать нелегко. Акимка и вправду закипел, крутанул шашкой, вывернул ее ухарски. Клинки на этот раз встретились почти над травой, разошлись в разные стороны, но когда уже опять собирались скреститься, будто бы сгустившийся лунный свет взметнулся между бойцами и тут же упал в траву, перерезанный в двух местах казачьими шашками.
Платок, брошенный Айшат между сражающимися бойцами, даже не был ими замечен. Здесь, на линии, не действовали горские обычаи, когда платок женщины мог остановить кровавую схватку.
Теперь бойцы не расходились, и в такой рубке кровь должна была пролиться неминуемо и уже сейчас. Стальные клинки уже сами искали себе дорогу, предчувствуя вот-вот встречу с человеческой плотью.
Вдруг страшный крик пронесся над пустошью. Это был дикий, бессловесный крик самки, от которого замерли звери в лесной чаще, ночные птицы оборвали свою перекличку, даже кузнечики замерли в траве. Остановились и бойцы. Шашки их разошлись, лунный свет на клинках погас. Теперь он вспыхнул на лезвии кинжала, который Айшат приставила к своей груди.
– Айда, Фомка! Айшат умирать, Фомка и Айшат – нет, никогда! Фомка уходить!
Голос ее дрожал. Лицо девушки было мертвенно бледным в лунном свете.
– Айшат умирать! – закричала она и подняла кинжал, сжимая его двумя руками.
Фомка сделал шаг назад, бросил шашку в ножны и поднял руку, предостерегая.
– Довольно! Я ухожу, – он повернулся к ним спиной.
Как и тогда, в лесу, в Акимкиной руке была обнаженная шашка, а перед ним Фомкина спина. Опять черная мысль пролетела вороном в его голове. От этого в злобе, а не от прерванной схватки, он плюнул в траву и швырнул шашку в ножны. Шашка зашипела, как змея, и умолкла.
– Будьте счастливы! – обернувшись, сказал Фомка. – Не поминайте меня лихом! А Фомки Ивашкова больше нет, так и скажите моей матушке. Ходит теперь по земле чеченец Халид. А Фомку-бедолагу не шашка зарубила, не ружье застрелило, а глаза черные сожгли и уголька не оставили. Так и скажите им… Да хранит вас Аллах, великий и всемогущий! Дукха дехийла шу! Живите долго!
Он, уже не оборачиваясь, пошел быстрыми шагами к лесу.
– Фомка! – крикнул Акимка.
Тот даже ухом не повел.
– Халид! – опять закричал казак.
Фомка обернулся.
– Я слушаю тебя, урус, – сказал он с акцентом.
Акимка догнал его и быстро заговорил.
– Казаки говорят, за тобой вослед Ахмаз поехал. Тот самый чеченец раненый, которого поручик выходил и на волю отпустил. Хочет он за кунака отомстить. Тебя он ищет, поэтому берегись… Халид.
– Все мы в милости Аллаха! Прощай!
Уже давно скрылась в темноте фигура друга, а Акимка все смотрел ему вслед, мысленно прощаясь с ним, вспоминая общие их детство и юность. Вот так и обрубается эта счастливая пора в казачьей жизни, словно ударом шашки. Что же теперь ждет их обоих… Легкое прикосновение вывело его из задумчивости. Девушка хотела что-то сказать ему.
– Айшат верить Иса, делать крест, – она показала, как она будет креститься, – читать Инджил. Айшат женить Акимка, рожать маленький казак. Айшат говорить «Да». Айшат говорить… Айшат говорить… Да-отец Айшат убит. Старый Иляс убит. Шамиль нукер убил да-отец Айшат. Ахмаз убил отец. Ахмаз убил да. Акимка айду убить Ахмаз. Айшат говорить Акимка «Да»…
– Я все понял, Айшат. Значит, тот самый нукер Шамиля, который застрелил на охоте твоего отца, был Ахмаз? Я все понял, Айшат. Я найду его. Я знаю, где его искать. Ахмаз идет по следам… Халида, а я пойду по его следам. Я найду его, и твой отец будет отомщен.
* * *
С Вадимом Оля познакомилась у Ирочки на дне рождения. Вадим был такой важный. В нарушение столичной студенческой моды не в джинсах, а в строгом английском костюме и крахмальной сорочке.
– Вадим, Коля и Миша с пятого курса МГИМО, – заговорщицки жарко шепнула Ирочка в Олькино ухо.
Вадим в одиночестве сидел в углу и, перебирая компакт-диски, изображал полную индифферентность ко всему происходящему.
«Вадим – ем один», – отчего-то вспомнилась Оле детсадовская дразнилка, но глаз на видного парня она положила и во время непродолжительного застолья делала глансы, как учили: «в угол – на нос – на предмет».
Когда Ирочка повлекла всех в смежную со столовой гостиную, Оля приблизилась к Вадиму. Он, подобно диск-жокею, казалось, был полностью поглощен Ирочкиной фонотекой.
– Есть что-то достойное вашего внимания? – спросила Оля.
– Да, чувствуется, у Ирины развит музыкальный вкус…
– Папа – профессор консерватории.
– Я по набору дисков понял и по концертному роялю в гостиной.
– А вы, я слышала, по дипломатической линии?
– Да, – вздохнул Вадим, – вот предстоит скорое расставание с Родиной.
– И куда?
– В Швецию… У меня шведский – рабочий язык. Да и специализация – Скандинавский регион.
Вадим был слегка полноват. Даже не слегка, а имел все пятнадцать кило лишнего сальца. Но к его надутой важной физиономии это даже шло.
В конце концов, он был не толще Пашки.
– А они там по-английски ведь говорят? – совсем закосив под дурочку, спросила Оля.
– Говорят… а что?
– Так, ничего, просто я по-английски говорю, в английской школе училась…
– Ну тогда ты в Европах не пропадешь…
На «ты» они перешли легко, как если бы познакомились на даче у бабушки лет пятнадцать назад и вместе играли в песочнице. А еще через полчаса они уже целовались, укрывшись от танцующих в Иркиной спальне.
Вадим дежурно полез под кофточку. А Оля дежурно удержала контроль на зыбком рубеже между легким и тяжелым петтингом.
– Поедем ко мне, – влажно шептал Вадим.
– Я не хочу так быстро, – задумчиво отвечала Оля, отводя его липкие руки.
Она хорошо знала правила игры.
А потом была свадьба. Да такая свадьба, что ей казалось, будто пол-Москвы гуляет и крутится-вертится вместе с нею.
Были пять или десять «мерседесов», которые по осевой линии на скорости больше ста километров несли ее с Вадимом и всех близких родственников и друзей по Кутузовскому, по проспекту Мира, по Новому Арбату… Был банкет в «Праге». Да такой банкет, что голова кругом! Поздравить их с Вадимом, а точнее – поздравить Вадимова папу приехали даже из аппарата администрации президента. Был и замминистра иностранных дел, были еще какие-то важные-переважные люди… Олечка только все улыбалась, принимала букеты и протягивала руку для поцелуев, как научил ее Вадим.
Пашка был на банкете. Нервно постукивал толстыми пальцами, глядя на счастливую пару. А Ольга, похоже, в самом деле была счастлива. Вероятно, уже видела себя в мечтах на приеме у шведского короля со своим дорогим дипломатом. А сейчас отрабатывала манеры. Репетировала. Вся ее жизнь до сих пор была репетицией. И Митроха с Пашкой тоже – не больше, чем репетиция.
Вон – теперь и не смотрит в его сторону!
И зачем она его пригласила на эту проклятую свадьбу?! Покуражиться, наверное, хотела. А он зачем приглашение принял?
Пашка сидел в дальнем конце стола, среди незнакомых людей, пил и злился. На нее и на себя. Злился не в одиночку, рядом сидела какая-то старая подружка жениха. Та все время что-то бормотала себе под нос. Пашка прислушался. Оказалось, что бормотала она исключительно разные гадости в адрес невесты. Пашка покосился на нее изумленно. Просто не верилось, что это милое создание способно так злобно и развязно ругаться! Пашка от этого еще больше загрустил. Он попытался отсесть, благо места еще были. Но Вадимова экс-подружка снова почему-то оказалась рядом и продолжала шепотом оскорблять Ольгу.
Она, как выяснилось, была в том же положении, что и Пашка. Крутила шуры-муры с Вадимом, а насчет брака не торопилась, пока не стало слишком поздно.
На этот раз Пашка не стал пытаться пересесть, а просто принялся напиваться, отведав из спиртного все, что находилось в пределах досягаемости. А напившись до нужной кондиции, решил подобраться поближе к жениху, чтобы стукнуть хотя бы разок по его широкой дипломатической физиономии. Подобраться не получилось – не дали. Схватили Пашку кунаки жениха и выволокли без лишнего шума на улицу. А Олька даже не заметила ничего или, вернее – сделала вид, что не заметила. Продолжала приторно улыбаться гостям и тянуть ручку для лобзаний. А кунаки Пашку цивилизованно вывели во двор и отпустили восвояси, несмотря на то что он успел им всем нахамить и пригрозить скорой расправой.
А потом Пашка опять пил. Методично, день за днем. Теперь уже на своей квартире. Теткину он кое-как сумел привести в порядок, заплатив из карманных одной знакомой девице. Та и помогла прибраться.
Мать чаще всего где-то пропадала – то дела решала, с ее парикмахерским бизнесом связанные, то с бандюком ненаглядным развлекалась. Появлялась эпизодически, порицала сына за нездоровый образ жизни, но что она могла сделать?! Запретить ему пить?! Слава богу – ему уже не пятнадцать лет. Здоровый лоб!
Все, что она смогла придумать, это очистить бар от алкоголя. Но его наличных хватило на то, чтобы заполнить его заново. А потом еще раз. И еще. В один из походов в магазин Пашка поймал по дороге Муху и привел к себе. Муха не возражал – после фиаско с Евой он ходил как в воду опущенный. Ему тоже хотелось напиться, но не было денег.
Пашка предоставил ему такую возможность. История с Евой показалась ему забавной, но вслух он выразил сочувствие.
– Ты, блин, как Лев Толстой после свадьбы со своей Софьей!
– А что Лев Толстой?!
– Он два года за ней ухаживал, а после свадьбы наутро записал в своем дневнике только два слова – «Не то»!
Неизвестный ему доселе факт из жизни великого классика несколько приободрил Муху. Приятно знать, что не ты один бывал обманут в лучших ожиданиях. Лев Толстой – это тебе не хухры-мухры. Раз такой человек на этой теме пролетел, то и Мухе вроде жаловаться не пристало!
У Пашки целый шкаф оказался набит видеокассетами. Все там было намешано в кучу – боевики с порнухой, ужасы с комедиями. Муха выудил из шкафа фильм «Амели», о котором читал немало хорошего в киножурналах.
– Доброе кино! – кивнул захмелевший Пашка. – «Оскара» отхватило и своеобразное, а это для французов нынче редкость – они теперь под Штаты гонят фильмы. Только под финал слегка выдыхается!
Выдохшегося финала Муха не заметил, он вообще вскоре перестал следить за сюжетными коллизиями и хитрыми режиссерскими придумками, сосредоточившись на главной героине в исполнении Одри Тоту. Темноглазая брюнетка с короткой стрижкой казалась беззащитной, но была весьма предприимчивой, когда нужно было помочь ближнему.
Девушка была так же похожа на Шерон Стоун, как Денни Де Вито на Арнольда Шварценеггера, но произвела на Муху неизгладимое впечатление.
Сидя перед экраном Пашкиного фирменного телека, он ощущал себя дзен-буддистом, достигшим просветления.
Кардинальная перемена. Великий перелом. Революция! Вот что царило в душе Лехи Мухина. Прежний идеал с выдающимся бюстом и смертельно опасными намерениями померк совершенно в его глазах, стал казаться смешным и нелепым. Крах его был предопределен дурацкой историей с Евой, французский фильм нанес окончательный удар. Муха стыдился себя прежнего. Не мог понять, как он мог пленяться анекдотическим в общем-то образом убийственной блондинки.
Митроха был прав – прежний его идеал был нелеп и смешон. Но над Амели и Митроха бы не посмел смеяться.
– Ты мне вот что… – попросил Муха Пашку, когда фильм закончился. – Сделай одолжение, пожалуйста!
– Я для тебя все что хочешь сделаю! – пообещал с пьяных глаз товарищ,
Муха, впрочем, многого не требовал.
– Ты мне это подари! – с той непринужденностью, которая бывает только между очень близкими друзьями, попросил Муха и потряс обложкой от фильма.
– Зачем тебе кассета?! – удивился Пашка. – Видака-то у тебя вроде нет!
– Кассета не нужна, мне коробка нужна!
Пашка пожал плечами и кивнул.
Муха в самом деле так и не обзавелся собственным видео. Стоило оно теперь недорого – если с рук покупать, конечно, но и таких денег у него в запасе не водилось. Да и времени на то, чтобы бегать по прокатам за новинками – тоже.
Кассета Пашкина была пиратской, и фотка на ней поэтому – далеко не высшего качества, но все же лучше чем ничего. Еще несколько снимков Одри Тоту отыскалось в журналах. Муха только поражался – как он мог не замечать их раньше.
Одри – Амели завладела его воображением. «Плейбой» с Шерон Стоун отправился в мусоропровод. Иногда еще, по старой памяти, американка проникала в его эротические сны, но вскоре образ Одри – смешной и доброй темноглазой французской девчонки – вытеснил ее окончательно и навсегда.
Только вот найти подобную ей казалось Мухе не то что сложным, а просто невозможным делом. Не было таких девчонок в его поле зрения и похоже – не предвиделось. И Муха опять впал в тоску.
Глава 17
Аллах великий и всемогущий, Аллах милостивый и милосердный послал ему сына на закате жизни. Мог ли горевать Таштемир о потере двух своих сыновей? Ведь они погибли за веру предков. Мог ли он горевать? Разве что самую малость. Мог ли он роптать? Если только немного. Но потом он молился и просил у Аллаха прощения. Простил ли его Великий и Всемогущий? Конечно, простил, раз послал ему сына на закате жизни.
Новый сын Таштемира ловок и силен, меток его глаз и верна его рука. Правит он конем лучше, чем собственными ногами. По всему Халид – настоящий джигит. Но одновременно он еще и младенец, которого надо всему учить, показывать и рассказывать. Даже ходить по горам он еще не умеет. Хорошо ходит по плоской земле, но если земля уходит в небо, ноги его не чувствуют ее, ищут и не находят.
Надо учить его говорить. Некоторые чеченские слова и выражения он уже знал. Какой-то старый казак учил его. Но как же он произносил их? Как урус, коверкая даже священные имена Ислама неузнаваемо.
Он не умеет читать. Священная книга мусульман, пророческие откровения Мухаммеда закрыты для него. Если же спросят Таштемира, много ли чеченцев умеют читать Коран? Он ответит, что дела ему нет до всех. Пусть они погрязнут в невежестве и глупости, если им так нравится. Его же сын должен быть учен и праведен.
Благодарил Таштемир Аллаха за то, что послал ему в сыновья не только славного джигита, но чистую душу, не испорченную ложными учениями, не замутненную ересью и неправдой. Чистый кувшин просто и быстро наполнить живой водой из святого источника.
Халид тянулся к знаниям, перенимал нехитрую науку суровой жизни горцев, на лету схватывал язык вайнахов, обычаи предков быстро становились его законами, даже причудливая вязь Корана словно раздвигала свои хитросплетения и пропускала его в дивный сад райской, праведной жизни. Таштемиру порой казалось, что сын его Халид просто был похищен джиннами, долго томился у них в рабстве, а теперь вот вернулся на землю предков – Даймохк. Халид вспоминал все, что любил когда-то, чем жила его душа помимо его телесной воли. Надо только помочь ему вспомнить, и скоро в горах все услышат о сыне Таштемира, воине, охотнике, праведнике и мудреце.
Как-то Фатима призналась Таштемиру, что любит Халида больше, чем своих погибших сыновей.
Таштемир усмехнулся, подумав про себя, что те дети не целовали ее высохшую от времени грудь. Но и сам вынужден был признать, что новый их сын был радостью и надеждой ему в последние дни уходящей, как сквозь пальцы, жизни. Жизни, которой осталось всего ничего на старой, немощной ладони. Дрожит ладонь, и падают последние песчинки.
Старик прятал радость и чувство позднего счастья в свою седую бороду, когда Халид просыпался на рассвете. Выходил на свет божий и, задрав голову к такому близкому в горах небу, кричал что-то Аллаху, прочищая свою молодую глотку и не проснувшуюся душу. Еще не умея молиться, он кричал простые чеченские слова, словно это и были суры Корана.
– Малх – солнце, Машар – мир, Безам – любовь, Бепиг – хлеб, Нана – мать, Да – отец!
Когда Таштемир слышал слово «да», он становился особенно счастлив. Так счастлив, что тут же выдумывал себе какую-нибудь заботу, отдаленно напоминавшую беду и невзгоду, чтобы не накликать завистливого шайтана. Тот только и ждет момента, прячется за кустом своей любимой ягоды – кизила, дует на них, чтобы скорей они наливались кровавым соком, и вдыхает звериными ноздрями дым счастливых очагов. Сотрясается его мохнатое тело от большого счастья, и спешит он наслать горе в добрый дом.
Потому нельзя так радоваться. Забыл вот Халид вчера девяносто девять прекрасных имен Аллаха. Назвал только восемьдесят два, да и то нетвердо. Разве можно этому радоваться. В песне старинной, любимой песне Таштемира выучил только начало:
Был бы у тебя конь, Бейбулат,
Улетел бы ты как на крыльях.
Была бы у тебя шашка, Бейбулат,
Ты бы вырыл ею могилу своим врагам
Висит моя рука, как пустое стремя,
Шашку мою, Терс маймал, поднял счастливый враг.
Сегодня его день, сегодня удача заткнута им за пояс…
Что же дальше? Разве можно петь песню, если не знаешь ее слов? Чему может она научить, как получить от легендарного Бейбулата урок мужества, если не знать всей песни? Где же тут счастье и довольство…
Бепиг, Нана, Да….
Таштемир узнал от Халида, что русское слово, означавшее согласие, звучит так же, как отец по-чеченски. Значит, это действительно хорошее слово, если в разных языках обозначает самое главное. Сбылись ли твои старческие мечты, да? Да… Да, Отец наш небесный…
Старик радовался, видя, что сын его каждое утро заново открывает себе этот мир, грандиозный замысел Аллаха.
Пей, мой мальчик, это беспредельно разлитое вино! Постигни этот мир, как он есть, без покровов. Ибо только косный ум натыкается на покровы. Научись смотреть не очами, дышать не устами. Ощути всепроницающую пустоту. Но это есть великая тайна. Тут не следует спешить. Таштемир теперь подождет умирать и многое тебе еще должен поведать об этой жизни, явной и сокрытой за оболочкой вещей. Великая тайна…
Халид побывал уже в двух сражениях с русскими. В первом их отряд попал в казачью засаду. Только трое джигитов ушли живыми, в их числе и Халид. Аллах сохранил ему жизнь и продлил счастье старых Таштемира и Фатимы. Во втором же бою, когда пуля урусов сразила Аслан-бека и чеченцы бежали, как трусы, бросив его мертвое тело на поругание гяурам, Халид перед цепью русских солдат закинул его на седло. У русы стреляли, но их пули не были страшны его сыну. Одна из них даже про била шапку, но что такое пробитая шапка? Это знак воинского достоинства, боевой удачи. Воин в пробитой шапке долго живет, трудно его застрелить, пули боятся его, обходят стороной.
Что вспоминать о воинской удаче, если на склоне еще не скошена трава? Какая удача, если не будет накормлен боевой конь? Ведь воинская удача за хвост его цепляется. Один уже Таштемир не мог идти косить над пропастью, а с Халидом он бы пошел на покос и над самой адской бездной.
Отец и сын покинули аул на рассвете и шли по грудь в утреннем тумане. Первым шел Таштемир, за ним Халид. Старик нес только орудия мирного труда, молодой – вместе с мирным и боевое оружие.
Шли они долго и всю дорогу молчали, а когда пришли и сели на зеленом козырьке, орлиным клювом зависшим над пропастью, чтобы старый и непривыкший к горам отдохнули, Халид спросил:
– Скажи, отец, разве любовь сильнее всего на свете? Почему от нее не убежать, не скрыться? Почему она преследует человека, даже если он сменил имя, родину, веру и душу? Что ей надо от человека, если она чужая ему, если он знать ее не желает, если она ему – гяур?
– Понимаю тебя, – морщины побежали по лицу Таштемира, как волны. – Старая змеиная кожа тащится за тобой по земле и мешает ползти. Понимаю. И ты думаешь, что это только один кожаный чулок, который тебе предстоит сбросить на своем долгом пути? Ты живешь в горной стране очень мало дней, поэтому ощутил пока только неудобство и беспокойство, потому что душа твоя вдруг поняла, что видел а в долине только ложь и обман. То, что ты называешь любовью, великое чувство, сияющее в недоступной вышине, как горная седая вершина, смешана там внизу, на земле, с темным и ничтожным. Поэтому душа твоя полна беспокойства, недоумения, ощущает себя обманутой. Она права, но это скоро пройдет. Тебе нужно понять истинный смысл еще очень многих понятий: доброта, мужество, справедливость… Постигнув их истинный, чистый смысл, восприняв их душой, ты поднимешься только на первую высоту, самую простую.
– Сколько же всего таких вершин?
– Немного. Всего три. Но, восходя на новую, ты будешь должен с болью оставлять твердую почву уже покоренной вершины и идти по опасной круче, когда камни вырываются из-под ног, а холодное дыхание неба отмораживает твои легкие. Таков истинный путь.
Сказал это Фомка и, перемахнув через плетень, скрылся в темноте.
Надел Акимка чистый бешмет, черкеску, спросил у матери сала, чтобы шашку смазать. За ним же неотступно Айшат ходила, под ногами путалась.
– Уйди, Ашутка! – первый раз Акимка голос на нее поднял, но тут же смягчился: – Погоди немного. Вернусь вскоре, а там мы с тобой договорим. Ты мне все про себя расскажешь еще разок, я тебе все про себя расскажу. А насчет ангелов я тебе, Айшат, так скажу. Не видел я других ангелов, кроме тебя. Ты мне – ангел, потому все для тебя сделаю и никому в обиду не дам.
Хотел обнять девушку, но не решился. Только пальцев ее коснулся и долго помнил это прикосновение. Пока по станице шагал – помнил, на околице, поскотине, лесом шел – все помнил. А к месту условленному стал подходить, другого касания рука запросила.
Луна уже посеребрила небольшую полянку, что звалась Сорочьей пустошью. Большой ветер уже ушел в ногайские степи, а малый ветерок играл серебристыми клинками трав. Птицы ночные перекликались отрывисто. Частили только кузнечики, не вынося тишины и пауз между звуками.
Акимка вступил в лунный свет поляны, как на льдину. И сейчас же с другого ее конца показалась фигура его соперника. Положив ладонь на рукоять шашки, Акимка пошел ей навстречу. Плохие мысли лезли ему в голову, глупые. Думалось, вдруг бывший его дружок пальнет из ружья или из пистолета, как в того поручика. Чего ему теперь! Ведь не казак уже, а абрек. С абрека станется. Сам, однако, ружья не взял.
Сходились, и каждый хотел пройти больший путь, как бы показав противнику, что не боится, и схватиться торопится. Сошлись ровно посередке.
– Повремени, Акимка, рубиться, – сказал Фомка. – Сначала скажи, что это ты про судьбу Айшат говорил. Надо мне это знать.
– Не все я понял, Фомка, – признался Хуторной. – Что смогу, то расскажу. Отцу ее сон был вещий, что род их сгинет бесследно. Пошел он в город этот священный…
– В Мекку, что ли?
– Вот-вот. Там ему ангел предстал. Сказал, что все погибнут, одна Ашутка спасется через иноверца.
– Так я этот иноверец, Акимка! – закричал Фома. – Разве ты не понимаешь, что я этот иноверец!
– Какой же ты иноверец! – Акимка даже рассмеялся. – Ты же одной с ней веры. Как ты говорил? Ла иллаха… Мухаммадун… А потом еще одно предсказание есть. Иноверец этот должен был явить подобие Айшат, еще одну Айшат.
– И что же? Ты явил?
– Явил.
– Брешешь красиво!
– Что брехать! – обиделся Акимка. – Куклу я сделал, ты же знаешь, я люблю их мастерить деткам на забаву. Сделал точь-в-точь как Айшат. Вот еще одну и явил.
– Все, хватит! – крикнул Фома. – Сейчас и я явлю второго Акимку. Перерублю я тебя на две половины по-дружески!
С этими словами он выхватил из ножен полосу лунного света и пустил ее петлями вокруг себя. В таком смертельном коконе он и двинулся на Акимку. Тот же наоборот шел, держа шашку неподвижно, заложив вторую руку за пояс черкески.
Когда свист Фомкиной шашки заглушил трескотню кузнечиков, Акимка сделал быстрый шаг, и оба клинка – летающий и неподвижный – встретились. Не успели искры упасть в траву, как шашки лязгнули еще раз и разлетелись в стороны.
– Молодца, друже! – похвалил удивленный Фомка. – Сколько показывал тебе эту загогулину, ничего у тебя не выходило. А теперь – даже глазом не моргнул! Славный ты стал рубака, Акимка! Любо, казаки гребенские! Зарубить тебя потому еще славнее! Детям своим рассказывать буду, какого казака одолел.
Акимка смолчал, но шашка его ответила. Рванулась с места и вместе с лунным светом рубанула наискось. Фомка едва успел уклониться, даже отвечать не стал.
– Знал я, что в молчунах да задумчивых большая сила, – сказал он. – Не ошибался, стало быть. Вот тебе и мертвяк!
Хотел он вывести Акимку из равновесия, чувствовал, что с уверенным, расчетливым казаком ему совладать нелегко. Акимка и вправду закипел, крутанул шашкой, вывернул ее ухарски. Клинки на этот раз встретились почти над травой, разошлись в разные стороны, но когда уже опять собирались скреститься, будто бы сгустившийся лунный свет взметнулся между бойцами и тут же упал в траву, перерезанный в двух местах казачьими шашками.
Платок, брошенный Айшат между сражающимися бойцами, даже не был ими замечен. Здесь, на линии, не действовали горские обычаи, когда платок женщины мог остановить кровавую схватку.
Теперь бойцы не расходились, и в такой рубке кровь должна была пролиться неминуемо и уже сейчас. Стальные клинки уже сами искали себе дорогу, предчувствуя вот-вот встречу с человеческой плотью.
Вдруг страшный крик пронесся над пустошью. Это был дикий, бессловесный крик самки, от которого замерли звери в лесной чаще, ночные птицы оборвали свою перекличку, даже кузнечики замерли в траве. Остановились и бойцы. Шашки их разошлись, лунный свет на клинках погас. Теперь он вспыхнул на лезвии кинжала, который Айшат приставила к своей груди.
– Айда, Фомка! Айшат умирать, Фомка и Айшат – нет, никогда! Фомка уходить!
Голос ее дрожал. Лицо девушки было мертвенно бледным в лунном свете.
– Айшат умирать! – закричала она и подняла кинжал, сжимая его двумя руками.
Фомка сделал шаг назад, бросил шашку в ножны и поднял руку, предостерегая.
– Довольно! Я ухожу, – он повернулся к ним спиной.
Как и тогда, в лесу, в Акимкиной руке была обнаженная шашка, а перед ним Фомкина спина. Опять черная мысль пролетела вороном в его голове. От этого в злобе, а не от прерванной схватки, он плюнул в траву и швырнул шашку в ножны. Шашка зашипела, как змея, и умолкла.
– Будьте счастливы! – обернувшись, сказал Фомка. – Не поминайте меня лихом! А Фомки Ивашкова больше нет, так и скажите моей матушке. Ходит теперь по земле чеченец Халид. А Фомку-бедолагу не шашка зарубила, не ружье застрелило, а глаза черные сожгли и уголька не оставили. Так и скажите им… Да хранит вас Аллах, великий и всемогущий! Дукха дехийла шу! Живите долго!
Он, уже не оборачиваясь, пошел быстрыми шагами к лесу.
– Фомка! – крикнул Акимка.
Тот даже ухом не повел.
– Халид! – опять закричал казак.
Фомка обернулся.
– Я слушаю тебя, урус, – сказал он с акцентом.
Акимка догнал его и быстро заговорил.
– Казаки говорят, за тобой вослед Ахмаз поехал. Тот самый чеченец раненый, которого поручик выходил и на волю отпустил. Хочет он за кунака отомстить. Тебя он ищет, поэтому берегись… Халид.
– Все мы в милости Аллаха! Прощай!
Уже давно скрылась в темноте фигура друга, а Акимка все смотрел ему вслед, мысленно прощаясь с ним, вспоминая общие их детство и юность. Вот так и обрубается эта счастливая пора в казачьей жизни, словно ударом шашки. Что же теперь ждет их обоих… Легкое прикосновение вывело его из задумчивости. Девушка хотела что-то сказать ему.
– Айшат верить Иса, делать крест, – она показала, как она будет креститься, – читать Инджил. Айшат женить Акимка, рожать маленький казак. Айшат говорить «Да». Айшат говорить… Айшат говорить… Да-отец Айшат убит. Старый Иляс убит. Шамиль нукер убил да-отец Айшат. Ахмаз убил отец. Ахмаз убил да. Акимка айду убить Ахмаз. Айшат говорить Акимка «Да»…
– Я все понял, Айшат. Значит, тот самый нукер Шамиля, который застрелил на охоте твоего отца, был Ахмаз? Я все понял, Айшат. Я найду его. Я знаю, где его искать. Ахмаз идет по следам… Халида, а я пойду по его следам. Я найду его, и твой отец будет отомщен.
* * *
С Вадимом Оля познакомилась у Ирочки на дне рождения. Вадим был такой важный. В нарушение столичной студенческой моды не в джинсах, а в строгом английском костюме и крахмальной сорочке.
– Вадим, Коля и Миша с пятого курса МГИМО, – заговорщицки жарко шепнула Ирочка в Олькино ухо.
Вадим в одиночестве сидел в углу и, перебирая компакт-диски, изображал полную индифферентность ко всему происходящему.
«Вадим – ем один», – отчего-то вспомнилась Оле детсадовская дразнилка, но глаз на видного парня она положила и во время непродолжительного застолья делала глансы, как учили: «в угол – на нос – на предмет».
Когда Ирочка повлекла всех в смежную со столовой гостиную, Оля приблизилась к Вадиму. Он, подобно диск-жокею, казалось, был полностью поглощен Ирочкиной фонотекой.
– Есть что-то достойное вашего внимания? – спросила Оля.
– Да, чувствуется, у Ирины развит музыкальный вкус…
– Папа – профессор консерватории.
– Я по набору дисков понял и по концертному роялю в гостиной.
– А вы, я слышала, по дипломатической линии?
– Да, – вздохнул Вадим, – вот предстоит скорое расставание с Родиной.
– И куда?
– В Швецию… У меня шведский – рабочий язык. Да и специализация – Скандинавский регион.
Вадим был слегка полноват. Даже не слегка, а имел все пятнадцать кило лишнего сальца. Но к его надутой важной физиономии это даже шло.
В конце концов, он был не толще Пашки.
– А они там по-английски ведь говорят? – совсем закосив под дурочку, спросила Оля.
– Говорят… а что?
– Так, ничего, просто я по-английски говорю, в английской школе училась…
– Ну тогда ты в Европах не пропадешь…
На «ты» они перешли легко, как если бы познакомились на даче у бабушки лет пятнадцать назад и вместе играли в песочнице. А еще через полчаса они уже целовались, укрывшись от танцующих в Иркиной спальне.
Вадим дежурно полез под кофточку. А Оля дежурно удержала контроль на зыбком рубеже между легким и тяжелым петтингом.
– Поедем ко мне, – влажно шептал Вадим.
– Я не хочу так быстро, – задумчиво отвечала Оля, отводя его липкие руки.
Она хорошо знала правила игры.
А потом была свадьба. Да такая свадьба, что ей казалось, будто пол-Москвы гуляет и крутится-вертится вместе с нею.
Были пять или десять «мерседесов», которые по осевой линии на скорости больше ста километров несли ее с Вадимом и всех близких родственников и друзей по Кутузовскому, по проспекту Мира, по Новому Арбату… Был банкет в «Праге». Да такой банкет, что голова кругом! Поздравить их с Вадимом, а точнее – поздравить Вадимова папу приехали даже из аппарата администрации президента. Был и замминистра иностранных дел, были еще какие-то важные-переважные люди… Олечка только все улыбалась, принимала букеты и протягивала руку для поцелуев, как научил ее Вадим.
Пашка был на банкете. Нервно постукивал толстыми пальцами, глядя на счастливую пару. А Ольга, похоже, в самом деле была счастлива. Вероятно, уже видела себя в мечтах на приеме у шведского короля со своим дорогим дипломатом. А сейчас отрабатывала манеры. Репетировала. Вся ее жизнь до сих пор была репетицией. И Митроха с Пашкой тоже – не больше, чем репетиция.
Вон – теперь и не смотрит в его сторону!
И зачем она его пригласила на эту проклятую свадьбу?! Покуражиться, наверное, хотела. А он зачем приглашение принял?
Пашка сидел в дальнем конце стола, среди незнакомых людей, пил и злился. На нее и на себя. Злился не в одиночку, рядом сидела какая-то старая подружка жениха. Та все время что-то бормотала себе под нос. Пашка прислушался. Оказалось, что бормотала она исключительно разные гадости в адрес невесты. Пашка покосился на нее изумленно. Просто не верилось, что это милое создание способно так злобно и развязно ругаться! Пашка от этого еще больше загрустил. Он попытался отсесть, благо места еще были. Но Вадимова экс-подружка снова почему-то оказалась рядом и продолжала шепотом оскорблять Ольгу.
Она, как выяснилось, была в том же положении, что и Пашка. Крутила шуры-муры с Вадимом, а насчет брака не торопилась, пока не стало слишком поздно.
На этот раз Пашка не стал пытаться пересесть, а просто принялся напиваться, отведав из спиртного все, что находилось в пределах досягаемости. А напившись до нужной кондиции, решил подобраться поближе к жениху, чтобы стукнуть хотя бы разок по его широкой дипломатической физиономии. Подобраться не получилось – не дали. Схватили Пашку кунаки жениха и выволокли без лишнего шума на улицу. А Олька даже не заметила ничего или, вернее – сделала вид, что не заметила. Продолжала приторно улыбаться гостям и тянуть ручку для лобзаний. А кунаки Пашку цивилизованно вывели во двор и отпустили восвояси, несмотря на то что он успел им всем нахамить и пригрозить скорой расправой.
А потом Пашка опять пил. Методично, день за днем. Теперь уже на своей квартире. Теткину он кое-как сумел привести в порядок, заплатив из карманных одной знакомой девице. Та и помогла прибраться.
Мать чаще всего где-то пропадала – то дела решала, с ее парикмахерским бизнесом связанные, то с бандюком ненаглядным развлекалась. Появлялась эпизодически, порицала сына за нездоровый образ жизни, но что она могла сделать?! Запретить ему пить?! Слава богу – ему уже не пятнадцать лет. Здоровый лоб!
Все, что она смогла придумать, это очистить бар от алкоголя. Но его наличных хватило на то, чтобы заполнить его заново. А потом еще раз. И еще. В один из походов в магазин Пашка поймал по дороге Муху и привел к себе. Муха не возражал – после фиаско с Евой он ходил как в воду опущенный. Ему тоже хотелось напиться, но не было денег.
Пашка предоставил ему такую возможность. История с Евой показалась ему забавной, но вслух он выразил сочувствие.
– Ты, блин, как Лев Толстой после свадьбы со своей Софьей!
– А что Лев Толстой?!
– Он два года за ней ухаживал, а после свадьбы наутро записал в своем дневнике только два слова – «Не то»!
Неизвестный ему доселе факт из жизни великого классика несколько приободрил Муху. Приятно знать, что не ты один бывал обманут в лучших ожиданиях. Лев Толстой – это тебе не хухры-мухры. Раз такой человек на этой теме пролетел, то и Мухе вроде жаловаться не пристало!
У Пашки целый шкаф оказался набит видеокассетами. Все там было намешано в кучу – боевики с порнухой, ужасы с комедиями. Муха выудил из шкафа фильм «Амели», о котором читал немало хорошего в киножурналах.
– Доброе кино! – кивнул захмелевший Пашка. – «Оскара» отхватило и своеобразное, а это для французов нынче редкость – они теперь под Штаты гонят фильмы. Только под финал слегка выдыхается!
Выдохшегося финала Муха не заметил, он вообще вскоре перестал следить за сюжетными коллизиями и хитрыми режиссерскими придумками, сосредоточившись на главной героине в исполнении Одри Тоту. Темноглазая брюнетка с короткой стрижкой казалась беззащитной, но была весьма предприимчивой, когда нужно было помочь ближнему.
Девушка была так же похожа на Шерон Стоун, как Денни Де Вито на Арнольда Шварценеггера, но произвела на Муху неизгладимое впечатление.
Сидя перед экраном Пашкиного фирменного телека, он ощущал себя дзен-буддистом, достигшим просветления.
Кардинальная перемена. Великий перелом. Революция! Вот что царило в душе Лехи Мухина. Прежний идеал с выдающимся бюстом и смертельно опасными намерениями померк совершенно в его глазах, стал казаться смешным и нелепым. Крах его был предопределен дурацкой историей с Евой, французский фильм нанес окончательный удар. Муха стыдился себя прежнего. Не мог понять, как он мог пленяться анекдотическим в общем-то образом убийственной блондинки.
Митроха был прав – прежний его идеал был нелеп и смешон. Но над Амели и Митроха бы не посмел смеяться.
– Ты мне вот что… – попросил Муха Пашку, когда фильм закончился. – Сделай одолжение, пожалуйста!
– Я для тебя все что хочешь сделаю! – пообещал с пьяных глаз товарищ,
Муха, впрочем, многого не требовал.
– Ты мне это подари! – с той непринужденностью, которая бывает только между очень близкими друзьями, попросил Муха и потряс обложкой от фильма.
– Зачем тебе кассета?! – удивился Пашка. – Видака-то у тебя вроде нет!
– Кассета не нужна, мне коробка нужна!
Пашка пожал плечами и кивнул.
Муха в самом деле так и не обзавелся собственным видео. Стоило оно теперь недорого – если с рук покупать, конечно, но и таких денег у него в запасе не водилось. Да и времени на то, чтобы бегать по прокатам за новинками – тоже.
Кассета Пашкина была пиратской, и фотка на ней поэтому – далеко не высшего качества, но все же лучше чем ничего. Еще несколько снимков Одри Тоту отыскалось в журналах. Муха только поражался – как он мог не замечать их раньше.
Одри – Амели завладела его воображением. «Плейбой» с Шерон Стоун отправился в мусоропровод. Иногда еще, по старой памяти, американка проникала в его эротические сны, но вскоре образ Одри – смешной и доброй темноглазой французской девчонки – вытеснил ее окончательно и навсегда.
Только вот найти подобную ей казалось Мухе не то что сложным, а просто невозможным делом. Не было таких девчонок в его поле зрения и похоже – не предвиделось. И Муха опять впал в тоску.
Глава 17
…Двиньтесь узкою тропою!
Не в краю вы сел и нив.
Здесь стремнина, там обрыв,
Тут утес – берите с бою!
Камень, сорванный стопою,
В глубь летит, разбитый в прах;
Риньтесь с ним, откиньте страх!..
А.С.Грибоедов
Аллах великий и всемогущий, Аллах милостивый и милосердный послал ему сына на закате жизни. Мог ли горевать Таштемир о потере двух своих сыновей? Ведь они погибли за веру предков. Мог ли он горевать? Разве что самую малость. Мог ли он роптать? Если только немного. Но потом он молился и просил у Аллаха прощения. Простил ли его Великий и Всемогущий? Конечно, простил, раз послал ему сына на закате жизни.
Новый сын Таштемира ловок и силен, меток его глаз и верна его рука. Правит он конем лучше, чем собственными ногами. По всему Халид – настоящий джигит. Но одновременно он еще и младенец, которого надо всему учить, показывать и рассказывать. Даже ходить по горам он еще не умеет. Хорошо ходит по плоской земле, но если земля уходит в небо, ноги его не чувствуют ее, ищут и не находят.
Надо учить его говорить. Некоторые чеченские слова и выражения он уже знал. Какой-то старый казак учил его. Но как же он произносил их? Как урус, коверкая даже священные имена Ислама неузнаваемо.
Он не умеет читать. Священная книга мусульман, пророческие откровения Мухаммеда закрыты для него. Если же спросят Таштемира, много ли чеченцев умеют читать Коран? Он ответит, что дела ему нет до всех. Пусть они погрязнут в невежестве и глупости, если им так нравится. Его же сын должен быть учен и праведен.
Благодарил Таштемир Аллаха за то, что послал ему в сыновья не только славного джигита, но чистую душу, не испорченную ложными учениями, не замутненную ересью и неправдой. Чистый кувшин просто и быстро наполнить живой водой из святого источника.
Халид тянулся к знаниям, перенимал нехитрую науку суровой жизни горцев, на лету схватывал язык вайнахов, обычаи предков быстро становились его законами, даже причудливая вязь Корана словно раздвигала свои хитросплетения и пропускала его в дивный сад райской, праведной жизни. Таштемиру порой казалось, что сын его Халид просто был похищен джиннами, долго томился у них в рабстве, а теперь вот вернулся на землю предков – Даймохк. Халид вспоминал все, что любил когда-то, чем жила его душа помимо его телесной воли. Надо только помочь ему вспомнить, и скоро в горах все услышат о сыне Таштемира, воине, охотнике, праведнике и мудреце.
Как-то Фатима призналась Таштемиру, что любит Халида больше, чем своих погибших сыновей.
Таштемир усмехнулся, подумав про себя, что те дети не целовали ее высохшую от времени грудь. Но и сам вынужден был признать, что новый их сын был радостью и надеждой ему в последние дни уходящей, как сквозь пальцы, жизни. Жизни, которой осталось всего ничего на старой, немощной ладони. Дрожит ладонь, и падают последние песчинки.
Старик прятал радость и чувство позднего счастья в свою седую бороду, когда Халид просыпался на рассвете. Выходил на свет божий и, задрав голову к такому близкому в горах небу, кричал что-то Аллаху, прочищая свою молодую глотку и не проснувшуюся душу. Еще не умея молиться, он кричал простые чеченские слова, словно это и были суры Корана.
– Малх – солнце, Машар – мир, Безам – любовь, Бепиг – хлеб, Нана – мать, Да – отец!
Когда Таштемир слышал слово «да», он становился особенно счастлив. Так счастлив, что тут же выдумывал себе какую-нибудь заботу, отдаленно напоминавшую беду и невзгоду, чтобы не накликать завистливого шайтана. Тот только и ждет момента, прячется за кустом своей любимой ягоды – кизила, дует на них, чтобы скорей они наливались кровавым соком, и вдыхает звериными ноздрями дым счастливых очагов. Сотрясается его мохнатое тело от большого счастья, и спешит он наслать горе в добрый дом.
Потому нельзя так радоваться. Забыл вот Халид вчера девяносто девять прекрасных имен Аллаха. Назвал только восемьдесят два, да и то нетвердо. Разве можно этому радоваться. В песне старинной, любимой песне Таштемира выучил только начало:
Был бы у тебя конь, Бейбулат,
Улетел бы ты как на крыльях.
Была бы у тебя шашка, Бейбулат,
Ты бы вырыл ею могилу своим врагам
Висит моя рука, как пустое стремя,
Шашку мою, Терс маймал, поднял счастливый враг.
Сегодня его день, сегодня удача заткнута им за пояс…
Что же дальше? Разве можно петь песню, если не знаешь ее слов? Чему может она научить, как получить от легендарного Бейбулата урок мужества, если не знать всей песни? Где же тут счастье и довольство…
Бепиг, Нана, Да….
Таштемир узнал от Халида, что русское слово, означавшее согласие, звучит так же, как отец по-чеченски. Значит, это действительно хорошее слово, если в разных языках обозначает самое главное. Сбылись ли твои старческие мечты, да? Да… Да, Отец наш небесный…
Старик радовался, видя, что сын его каждое утро заново открывает себе этот мир, грандиозный замысел Аллаха.
Пей, мой мальчик, это беспредельно разлитое вино! Постигни этот мир, как он есть, без покровов. Ибо только косный ум натыкается на покровы. Научись смотреть не очами, дышать не устами. Ощути всепроницающую пустоту. Но это есть великая тайна. Тут не следует спешить. Таштемир теперь подождет умирать и многое тебе еще должен поведать об этой жизни, явной и сокрытой за оболочкой вещей. Великая тайна…
Халид побывал уже в двух сражениях с русскими. В первом их отряд попал в казачью засаду. Только трое джигитов ушли живыми, в их числе и Халид. Аллах сохранил ему жизнь и продлил счастье старых Таштемира и Фатимы. Во втором же бою, когда пуля урусов сразила Аслан-бека и чеченцы бежали, как трусы, бросив его мертвое тело на поругание гяурам, Халид перед цепью русских солдат закинул его на седло. У русы стреляли, но их пули не были страшны его сыну. Одна из них даже про била шапку, но что такое пробитая шапка? Это знак воинского достоинства, боевой удачи. Воин в пробитой шапке долго живет, трудно его застрелить, пули боятся его, обходят стороной.
Что вспоминать о воинской удаче, если на склоне еще не скошена трава? Какая удача, если не будет накормлен боевой конь? Ведь воинская удача за хвост его цепляется. Один уже Таштемир не мог идти косить над пропастью, а с Халидом он бы пошел на покос и над самой адской бездной.
Отец и сын покинули аул на рассвете и шли по грудь в утреннем тумане. Первым шел Таштемир, за ним Халид. Старик нес только орудия мирного труда, молодой – вместе с мирным и боевое оружие.
Шли они долго и всю дорогу молчали, а когда пришли и сели на зеленом козырьке, орлиным клювом зависшим над пропастью, чтобы старый и непривыкший к горам отдохнули, Халид спросил:
– Скажи, отец, разве любовь сильнее всего на свете? Почему от нее не убежать, не скрыться? Почему она преследует человека, даже если он сменил имя, родину, веру и душу? Что ей надо от человека, если она чужая ему, если он знать ее не желает, если она ему – гяур?
– Понимаю тебя, – морщины побежали по лицу Таштемира, как волны. – Старая змеиная кожа тащится за тобой по земле и мешает ползти. Понимаю. И ты думаешь, что это только один кожаный чулок, который тебе предстоит сбросить на своем долгом пути? Ты живешь в горной стране очень мало дней, поэтому ощутил пока только неудобство и беспокойство, потому что душа твоя вдруг поняла, что видел а в долине только ложь и обман. То, что ты называешь любовью, великое чувство, сияющее в недоступной вышине, как горная седая вершина, смешана там внизу, на земле, с темным и ничтожным. Поэтому душа твоя полна беспокойства, недоумения, ощущает себя обманутой. Она права, но это скоро пройдет. Тебе нужно понять истинный смысл еще очень многих понятий: доброта, мужество, справедливость… Постигнув их истинный, чистый смысл, восприняв их душой, ты поднимешься только на первую высоту, самую простую.
– Сколько же всего таких вершин?
– Немного. Всего три. Но, восходя на новую, ты будешь должен с болью оставлять твердую почву уже покоренной вершины и идти по опасной круче, когда камни вырываются из-под ног, а холодное дыхание неба отмораживает твои легкие. Таков истинный путь.