Страница:
– Ах, ну и приснилось мне…
– Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных не могли теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза…
– Да вот приснилось, что в церкви я летал…
– Это душа твоя летала.
– И как будто умер я…
– Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
– А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
– Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Митрохин – божий человек.
Глава 7
Этот странный случай, похоже, подстегнул раненого горца, и он стал выздоравливать быстрее, или, как говорил Федор, «здоровел злее». Басаргин уже мало обращал внимания на своего питомца. Маленький мальчик натешился игрушечным джигитом, бросил его среди прочих солдатиков, мечтая о другой игрушке, которую увидел у счастливого соседа. Федор же приобрел в лице Ахмаза замечательного собеседника, который слушал внимательно, не перебивая, а реагировал всегда непосредственно и правильно. К тому же Дмитрию Ивановичу Пятница был не нужен, а Федор тайно о нем мечтал. С каждым днем он чувствовал, что скоро его «дикого, но верного друга» отошлют в крепость для обмена или еще куда, а он опять останется «на острове один». Поручик Басаргин очень бы удивился, узнав, что при распределении ролей из бессмертного романа Даниэля Дефо ему досталась роль острова, любимого, спасительного, но все же бездушного природного объекта.
– В этих краях туземных, Дмитрий Иванович, все на бабе держится, – говорил Федор, суетясь по хозяйству. – Пока казаки в засаде сидят, стерегут сами не знают чего, бабы ихние и девки в полях да огородах. Весь дом на них, весь достаток от них. И у дикарей, чеченов, ваварцев тож, все от баб. Дикость их тоже от баб. Наш-то Ахмаз пожил с нами, так смирным стал, обходительным, любо дорого на человека смотреть. А вот деваха эта чеченская, что у казака Фомки живет, как была кошкой одичалой, так ей и осталась. Чуть Ахмазу глаза не повыцарапала! А за что?! От дикости!
– Ты так думаешь?! – Басаргина на этот раз заинтересовали слова Федора, хотя обычно он пропускал его монологи мимо ушей.
– А что же тут еще думать, Дмитрий Иванович? Я Ахмаза давеча спрашивал: знает он ее, ал и нет? Тот только головой оцарапанной мотал. А он мне, Дмитрий Иванович, брехать не будет. Потому я так про этот случай думаю. Учуяла эта кошка в нем непонятное: по виду – свой чечен, а по душе – уже чужой. Вот и кинулась на него, как на чужого кота, шерсть ему драть.
– Так ты думаешь, что Ахмаз совсем уж своим стал?
– Да уж не меньше, чем казаки эти баламуты! Разве ж с ними можно, с чертями, душевно, к примеру, поговорить? Скалятся только, прохвосты, и перемигиваются. Пустой народец! А Ахмаз вот душевно ко всему тянется, слушает, понимает…
– Может, ты его, Федор, еще и покрестишь?
– А зря вы смеетесь, Дмитрий Иванович! Во всей станице этой есть один казак умственный…
– Дед Епишка, небось? Пьяница старый?
– Он и есть. Не без греха, конечно, но человек знающий, пожилой. Вот он любит рассказывать, что мусульмане так же, как и мы, в Иисуса веруют.
– Это и я тебе могу рассказать. Только наш Перун и Велес ближе к православной вере, чем их Коран, хоть там даже про Иисуса сказано.
– Как же так, Дмитрий Иванович?
– А так! Вера – не только в букве закона Божьего, а и в духе народа. Там ее истоки, потому народ ею жив. А если бы все так просто было – князь Владимир, мол, почесал лысину, дай, думает, чтобы винцом можно было баловаться, покрещусь, – рухнуло бы все здание давно. Так что про Ахмаза и не думай. Их Иса – не Иисус. Голгофа наша – льдом схвачена и снегом занесена. Бабы в платках, мужики в лаптях, Христос в простой, домотканой рубахе… А ты – Иса, Иса… Иди-ка ты, Федор, черкеску бурую почисти. Хочу ее Ахмазу отдать. Пора ему…
Выехали они затемно. Федор суетился как-то особенно, колыхал, снуя по комнате, пламя свечи. Увязав свою стряпню в узелок, долго указывал Ахмазу, что съесть наперед, пока не остыло, а что оставить на дальнюю дорогу. Он дошел с ними до околицы, думал расцеловаться со своим питомцем на прощанье, даже руки протянул, но чеченец только рукой махнул и что-то сказал гортанно.
Федор, заметив усмешку все понимающего Басаргина, сделал вид, что хотел поправить какую-то часть конского снаряжения, но так и не выбрал какую.
– Жди меня вскорости, – наказал ему поручик, и они скрылись за косматыми кронами деревьев.
– Нехристь дикая! – плюнул в сердцах Федор, но, одумавшись, перекрестил темный воздух, который поглотил уже всадников, и проговорил старательно Христову молитву.
– Прав, Дмитрий Иванович, – неспешно поплыл вдоль темных плетней его сердитый голос, – чужак и есть чужак. Волк он, серый разбойник. Выходишь его, как кутенка, с рук выкормишь. А он заслышит вой своей стаи, только хвостом махнет, а удерживать станешь – и руку отхватит. Глотку не перерезал? И на том тебе спасибо, Пятница…
Басаргин с Ахмазом ехали молча. Поручик думал уже о другом романтическом в высшей степени деле, которое волновало его молодую кровь, обещая то самое утоление гордости, которое он почитал за счастье. Ахмаз же вдыхал расширившимися ноздрями ветер с Терека, пил полными легкими дым горных селений и стужу далеких горных ледников. Горная страна властно возвращала его себе, как свою на время утерянную собственность, и дух горца был захвачен восторгом этого возвращения.
Так они добрались до брода, которые возникают кое-где по течению Терека в это время года. Здесь кони их заволновались, ожидая переправы, всадники же не спешили.
– Пора прощаться, Ахмаз, – сказал Басаргин, – война еще будет долгая. Всякое может на ней случиться. Могу я в тебя пулю выпустить, можешь ты в меня. Кто в бою разберет! Потому давай простим друг друга заранее, если что. Чтобы без обид!
– Ахмаз дорогой кунак не стреляй, – ответил горец. – Глаза есть, уши есть, зачем кунак стрелять? Ахмаз помнить, душа моя, никогда забывать! Коня дал, шашку дал, ружье дал, бешмет дал, жизнь дал… Аллах поможет Басарг-хан, Ахмаз не забудет Басарг-хан… Бешмет дал, жизнь дал… Аллах всевидящий и всемогущий!.. Свободу дал! Басарг-хан, пусть дни твой продлятся, род твой множится, душа моя! Ахмаз помнит всегда Басарг-хан!
– Прощай, Ахмаз! Удачи тебе и роду твоему! Пусть Аллах поможет тебе, – поручик хотел хлопнуть дружески горца по плечу, но почему-то передумал, шлепнул свою бывшую лошадь по крупу, и она, вздрогнув, скакнула сразу четырьмя ногами и пугливо ступила в темную, темнее ночи, воду Терека.
Басаргин постоял немного на берегу, как бы провожая взглядом невидимого без лунного глаза в эту облачную ночь кунака, потом проговорил едва слышно:
– А ведь Фомка Ивашков вчера на кордон уехал. Надолго ли?
Вдруг конь вздрогнул и захрапел. Поручик потянулся к зачехленному ружью. Огромная тень качнулась над бродом. Словно арочный мост, завис на мгновенье гигантский конь над Тереком, а всадник всматривался из-под козырька офицерской фуражки в сторону станицы. Басаргин запрокинул вверх голову, пытаясь заглянуть в его темное лицо, но в этот момент выскользнула монеткой из нищих лохмотьев тучи луна. Озарились бегущие воды и пустые берега. Никого не было, только холод невидимого ледника еще дышал ему в лицо.
– Тень отца Гамлета – это из другой трагедии! – крикнул поручик кому-то, поворачивая коня. – Ты ошибся! Ошибся, как всегда! Айшат, помяни меня в своих молитвах, нимфа!
Он хотел расхохотаться, но глотнул того самого холодного дыханья и закашлялся…
Басаргин поначалу подъехал к дому Ивашковых верхом. Но вдруг сам показался себе таким огромным, видимым всей станице, как тот призрачный всадник над бродом. Тогда поручик отвел коня домой и вновь вернулся сюда же, в тень пирамидальных тополей на краю станицы, и стал прогуливаться с независимым видом, словно по бульвару курортного городка в ожидании знакомых дам. И дамы не заставили себя долго ждать.
Первой прошла через двор старуха Ивашкова. Заметив поручика, она все стала делать чересчур шумно и порывисто.
– Моховину у нас нашел, что ли, кулик долгоногий? – услышал Басаргин. – То-то собака во сне брехала! Вот и набрехала! Кому гость, а кому – вынь да брось…
За старухой выбежала во двор Фомкина младшая сестра Дуняха. Та была смешлива без меры и, завидев шагающего вдоль плетня караульного, фыркнула в ладошку, а забежав за угол, дала себе волю и захохотала от души.
Так Басаргин и встречал это утро: направо шел, сопровождаемый заковыристой руганью, налево – девичьим смехом. Пока, наконец, не вышла во двор та, ради которой он терпел все эти неудобства. Она шла, не глядя по сторонам, но огромные глаза горной лани, Басаргин мог поклясться в этом, видели все вокруг.
– Здравствуй, Айшат! – сказал он, даже не надеясь услышать ответ, но стараясь по ее жестам угадать непроизнесенное. – Как живется тебе на чужой стороне, красавица? Не тоскуешь ли по дому?..
Злая старуха грохнула что-то об земляной пол, в пристройке покатился тяжелый чугунок, сшибая прислоненные к стене черенки.
– Бисово отродье! – крикнула старуха, обращаясь одновременно и к живому, и неживому источникам беспокойства. – Тебя еще только не дождавшись жили! Что б у тебя повылазило! Да еще столько же на том же самом месте! Вот так тебе и кататься, чтобы шибало тебя по всякому! Чтоб в твердом месте ломало, а в мягком свербело!..
– Что же ты, Айшат, друга моего, кунака, невзлюбила? – не обращая внимания на старухины проклятья, продолжал поручик масляным голосом. – Чем тебе Ахмаз не угодил?..
При упоминании этого имени Айшат метнула в Басаргина острый взгляд, но тут же спрятала его в складках платка. Поручик почувствовал, что за этой темной материей скрывается какая-то тайна, не та, которая, согласно известному выражению, присуща любой женщине, а та, которая сопровождается точным выстрелом и стуком копыт уносящегося прочь коня. Ему неожиданно захотелось уйти, выплеснуть все свои мечты и фантазии, как девка Дуняха – помои из деревянного корыта, оседлать коня и податься куда-нибудь в ногайские степи, где встречный ветер делает голову пустой и ясной, а мысли простыми и правильными.
Может, он так бы и поступил, но Айшат прошла мимо, почти задев его, как поднятая из травы лесная птица или как ищущая клиента уличная девушка. Она шла просто так, словно прогуливаясь, – без ведра, мешка, сита, решета… Она шла через поскотину к лесу, и Басаргин пошел за ней.
Она была всего в двух шагах перед ним, и чем больше они удалялись от станицы, тем сильнее им овладевало желание обнять ее за талию. Не руками, а одними пальцами, чтобы они сомкнулись стальным кольцом вокруг ее стана, чтобы она вскрикнула от боли и запрокинула в небо свое прекрасное лицо…
Басаргин заметил, что хотя он шагал в такт ее шагам, да и шаги его были, как ему казалось, гораздо шире, все же стал заметно отставать. Он пошел быстрее, но скоро стройная фигурка стала опять удаляться от него. Что за чертовщина?! Ведь она шла, будто бы совсем не торопясь? Да карается ли она земли?!
– Айшат! Погоди! Куда же ты так спешишь? Не бойся меня! – крикнул Басаргин, догнал ее и попробовал задержать ее за руку. Но чеченка словно скользнула между его пальцев и освободилась.
Вот и лес. Деревья зашумели, точно зароптали. Басаргину показалось, что они обсуждают эту сцену, но не понимают, что происходит. Шумят листвой, все переиначивают на свой лад, шепчут неправду, лгут. Особенно откровенно врала осина, дрожа от возбуждения.
– Что же это делается?! – воскликнул он. – Что же ты делаешь со мной, Айшат? Остановись! Дай сказать тебе слово, дай поглядеть в твои глаза!
Но она шла легко, не оставляя следа. Кусты и деревья запросто пропускали ее, а Басаргина ветки больно хлестали по лицу. Временами ему казалось, что он следует за виденьем, миражом, так легка и прозрачна была Айшат.
У ручья она остановилась. Лесная вода была выбрана ею в свидетели. Поручик, как зверь, продрался сквозь кустарник и остановился, тяжело дыша. Глаза Айшат были больше ее лица, больше весеннего леса и утреннего неба. Они были больше жизни.
– Довольно, Айшат, – сказал Басаргин, переводя дух, – давай поговорим. Только вот поймешь ли ты меня? Но глубину чувств можно понять, и не зная языка. Ведь так? Тогда выслушай меня. Да, я заигрался в эту странную игру, правила которой не я придумал, и роль тоже написана не мной, а другим. Чудак! Как слабоумный идальго из Ла-Манча, я начитался романов, только не рыцарских, а русских, кавказских. Я упорно примерял к себе образ Печорина, играл, переигрывал. Мне казалось, что только такая жизнь достойна моей души, жажда действия, избыток чувств, но обреченных на пустое кипение, бесполезное прожигание. У меня дух захватывало от этой роли, хотя я не чувствовал ни скуки, ни разочарования, наоборот, моя жизнь страшно нравилась мне. Я с удовольствием ходил в набеги, сидел в засаде, разговаривал с казаками, казачками… Не было во мне этой высокой болезни, я слишком любил в себе обычного человека, которому просто нравится жить. Но я так привык чувствовать за собой эту печоринскую тень… Что бы было со мной дальше? Не знаю. Но я встретил тебя, моя Бэла…
– Айшат, – сказала девушка, глядя на поручика внимательно.
– Да-да, Айшат! Конечно, Айшат! Я встретил тебя, и вся эта игра наполнилась смыслом. Все написанное не для меня действительно стало моим. Как бы чужая книга закончилась, и открылись страницы моего романа. Живого, настоящего. Конечно, ты – не Бэла, ты – Айшат, а я – не Печорин… Все это глупые фантазии, а теперь начнется жизнь. Ты станешь моей женой, мы уедем в Петербург, в мое имение, за границу, в Париж… Я дам тебе образование, выведу в свет. В тебе удивительным образом будет сочетаться восточная пластика и европейское воспитание. У нас родится сын – новый Жуковский… Нет, Лермонтов! Айшат… Моя Айшат…
Басаргин порывисто обнял ее, только не ладонями, как задумывал, а схватил, словно в охапку. Она была так тонка, что выскальзывала из его объятий. Поручику пришло на ум, что сейчас происходит какая-то сцена из древней мифологии. Нимфа превращается в змею, огонь, воду, а он должен непременно удержать ее в руках, хотя это почти невозможно.
Чеченка выскользнула из его объятий, но не убежала. Она сама вдруг приблизилась к нему, позволяя заглянуть в самую темную глубину ее глаз, и сказала только одно слово:
– Ахмаз.
– Что «Ахмаз»? – Он схватил девушку за руки, приблизил к ней свое лицо, стараясь прочитать потаенный смысл в ее взгляде. – При чем здесь Ахмаз? Кто такой Ахмаз?
Айшат что-то сказала по-чеченски, и Басаргин среди других слов опять услышал имя спасенного им горца. Произнеся это, девушка с необыкновенной для ее хрупкого тела силой притянула поручика к себе и поцеловала его в губы.
– Моя Айшат! – воскликнул пораженный в самое сердце Басаргин. – Не говори мне ничего! К чему слова? Моя Айшат!
– Отпусти ее! – вдруг раздался над ними громкий голос. – Ну?!
Басаргин отпрянул назад. Всадник в нескольких шагах от них едва сдерживал волнующегося коня. Прямо в грудь поручику смотрело черное дуло ружья.
– Фома?! – вскрикнул поручик, и тут же прозвучал выстрел.
Басаргин упал у ручья. Он увидел тонкие, в белых чулках ноги коня, испуганно переступавшие и скользившие по мокрым камням. Последним усилием он поднял голову, чтобы увидеть Айшат. Как был велик мир! Как долго двигался по нему его взгляд! Как вдруг выросли детали и перемешались краски! Но еще можно ее увидеть. Ее краска – черная. Самая черная на свете. Вот она! Или это черная тень всадника нависла над терским бродом? Он слышит тяжелую поступь его коня. Черная тень покрыла лес, ручей, помедлила в двух шагах и наконец накрыла Дмитрия Басаргина…
* * *
Дожили до лета.
Без мужчины в доме жить очень трудно. Ладно, им-то еще повезло – дом целый остался. Ни бомба, ни снаряд не попали, хвала Аллаху. А выбитые стекла – это ерунда.
По северной окраине села, по которой федералы били с особенным остервенением, там пятнадцать домов вообще в труху разнесло.
А какой дом у Ахмета Зелимханова был! С двумя балконами да с летней верандой. Двух цветов – красного и белого кирпича. Фугасной стокиллограммовой бомбой этот дом – все равно что по спичечному коробку тяжелым молотком… Хорошо, жена и дети дяди Ахмета в погребе сидели, а не в подвале. Их бы и не раскопали потом…
А в дом Доки Бароева, двоюродного дяди Айшат, гаубичный снаряд попал. Полдома стоит, а полдома в груду кирпича превратилось. Тоже, такой дом был! Отец дяде Доке помогал тот дом строить. Айшат тогда еще совсем маленькая была, но помнила, как отец на своей машине дяде Доке бетономешалку привез. Такая круглая, вроде котла, в каких на праздник баранину варят, только наклонный такой котел и вращается, если его к электромотору подключить.
И Айшат вспоминала, как она тоже маленьким пластмассовым ведерком носила в этот вращающийся котел песок и воду. А дядя Дока все смеялся и трепал ее по головке, мол, спасибо, помощница!
Теперь им, Ахмету Зелимханову да Доке Бароеву, жить негде. Да и их самих нет в селе. Дядя Дока с отрядом ушел, а Ахмета Зелимханова вместе с отцом Айшат тогда увезли… Уже год, как увезли.
В общем, дожили до лета.
Сажи уже совсем самостоятельная стала и коз пасла одна, без взрослых. Отпускали ее одну – а куда денешься! Мама опять ездила в Грозный – искать отца. Ее двадцать дней не было. Айшат и Сажи так и жили вдвоем.
Сажи с козами поутру в поле, а Айшат – воду натаскать, тесто замесить, лепешки испечь, постирать, убраться, нехитрую одежду починить… Ну, это-то все легкая работа – женская. А вот потом идти кирпичи по развалинам собирать, да сбивать с них цементный раствор – это совсем другая – трудная, тяжелая работа.
А надо. Потому что один кирпич можно продать за десять рублей. А деньги нужны. Потому что матери зарплату уже полгода не платили. И детское пособие тоже.
А муку купить, соль, крупу – на все деньги нужны. Хорошо, козы молока дают. Но и козам тоже надо накосить. Тоже не женская работа.
Раньше отец ходил косить. На берег речки. Там откос крутой. Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит. А потом наоборот. По очереди.
Айшат так не рисковала. Некому за веревку подержать. Сажи – та разве удержит?
Мать приехала совсем без сил. Устала там, в Грозном. И все деньги, что брала с собой, все там потратила. Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и даже в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах неопознанные в холодильниках лежат… Как взятки давала, как просила, как унижалась…
Айшат молча слушала и не приставала с расспросами. Чего зря матери сердце бередить? Отца то не привезла! И ничего нового не узнала. И маленькая Сажи – вот умница! Тоже не стала приставать, – «где отец, где отец»… А может, просто по малолетству отвыкла быстро?
Мать приехала, и теперь по дому все делала она. Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать… Айшат только с утра воду натаскает – и на свою работу, на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом раствор отбивать. Тележку кирпичей, ровно двадцать штук, наложит – и тащит через село к дому тети Фатимы. За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов – бараньей тушенки… Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты. Много.
От молотка, от цементной пыли лицо Айшат становилось серым. И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.
К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку. Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе полчаса лени. Сидела. Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах. Что появится у нее молодой мужчина. Красивый, стройный, гибкий, сильный. Прижмет ее спи ной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!
Мечтала…
Даже имя ему выдумала. Джон. Джон Бенсон. Он придет с отрядом дяди Доки. Он там у них будет американским инструктором. И он возьмет ее. Грубо, сильно…
И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно… И упросит его, чтобы он пошел в Грозный, и разгромил этот штаб ФСБ, и освободил отца…
Джон.
Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки… И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу… Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее. Ведь она знала, что такие мечты – большой грех. Что за такие мечты ей не попасть в рай…
И она резко вставала и, озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.
Глава 8
Надтеречная линия никогда не слыхала такого. Чтобы казак из ревности к пленной чеченке застрелил офицера и теперь прятался по лесам и горам, как дикий зверь! Может, какая старинная песня накликала? Только и песен таких никто не помнил. Может, бабка Серафима скажет, откуда надул ветер такую лихость в станицу Новомытнинскую? Или дед Епишка по ломоте в старых костях определит?
Только и без бабкиных примет и дедкиных болячек известно, чья это черная ворожба. Вот она, окаянная, стоит, глядит на всех. А из глаз ее черная душа кажется! Смерть и разлуку она уже накликала, чего же еще ей надобно? Чем еще утолится змеиная ее душа? Кого еще заманит она в черную бездну своих глаз? Стоит, как правая, глаз даже бесстыжих не опустит!
Так уйди ж ты, супостатка! По-хорошему уйди! А по добру не хочешь? Так пропади ты пропадом, змеюга гремучая! Мало тебе казака самого лихого да офицера-барина самого богатого? Что же ждешь ты? Каких гостинцев тебе? Может, шашки казацкой? Только возьмет ли ее, ведьму, шашка простая? Гурда тут нужна заговоренная и молитва проверенная. А рубить эту нечисть надо крест-накрест, да кровь собрать до капельки, да сжечь ее на костре до полной луны. Иначе так и будут чернить души казацкие эти глаза окаянные…
Айшат, как могла, жестами передала первым встреченным ею казакам о происшествии на ручье. Нашли хорунжего, тот побежал к командиру батальона капитану Азарову. И только потом из станицы в указанном Айшат направлении выехал разъезд из офицеров и казаков. За ними покатила двуколка с доктором Тюрманом.
Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.
– Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde[9], Дмитрий Иванович, – говорил он своему собеседнику. – Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы… А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?[10] Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит… Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.
– Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! – закричал он.
– Что ты мелешь, дурак? – даже испугался доктор. – Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!
– С кем же вы тогда… Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали… С кем же тогда-с…
– Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных не могли теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза…
– Да вот приснилось, что в церкви я летал…
– Это душа твоя летала.
– И как будто умер я…
– Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
– А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
– Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Митрохин – божий человек.
Глава 7
…В стороне слышу карканье ворона,
Различаю впотьмах труп коня…
Погоняй, погоняй! Тень Печорина
По следам догоняет меня.
Я.П.Полонский
Этот странный случай, похоже, подстегнул раненого горца, и он стал выздоравливать быстрее, или, как говорил Федор, «здоровел злее». Басаргин уже мало обращал внимания на своего питомца. Маленький мальчик натешился игрушечным джигитом, бросил его среди прочих солдатиков, мечтая о другой игрушке, которую увидел у счастливого соседа. Федор же приобрел в лице Ахмаза замечательного собеседника, который слушал внимательно, не перебивая, а реагировал всегда непосредственно и правильно. К тому же Дмитрию Ивановичу Пятница был не нужен, а Федор тайно о нем мечтал. С каждым днем он чувствовал, что скоро его «дикого, но верного друга» отошлют в крепость для обмена или еще куда, а он опять останется «на острове один». Поручик Басаргин очень бы удивился, узнав, что при распределении ролей из бессмертного романа Даниэля Дефо ему досталась роль острова, любимого, спасительного, но все же бездушного природного объекта.
– В этих краях туземных, Дмитрий Иванович, все на бабе держится, – говорил Федор, суетясь по хозяйству. – Пока казаки в засаде сидят, стерегут сами не знают чего, бабы ихние и девки в полях да огородах. Весь дом на них, весь достаток от них. И у дикарей, чеченов, ваварцев тож, все от баб. Дикость их тоже от баб. Наш-то Ахмаз пожил с нами, так смирным стал, обходительным, любо дорого на человека смотреть. А вот деваха эта чеченская, что у казака Фомки живет, как была кошкой одичалой, так ей и осталась. Чуть Ахмазу глаза не повыцарапала! А за что?! От дикости!
– Ты так думаешь?! – Басаргина на этот раз заинтересовали слова Федора, хотя обычно он пропускал его монологи мимо ушей.
– А что же тут еще думать, Дмитрий Иванович? Я Ахмаза давеча спрашивал: знает он ее, ал и нет? Тот только головой оцарапанной мотал. А он мне, Дмитрий Иванович, брехать не будет. Потому я так про этот случай думаю. Учуяла эта кошка в нем непонятное: по виду – свой чечен, а по душе – уже чужой. Вот и кинулась на него, как на чужого кота, шерсть ему драть.
– Так ты думаешь, что Ахмаз совсем уж своим стал?
– Да уж не меньше, чем казаки эти баламуты! Разве ж с ними можно, с чертями, душевно, к примеру, поговорить? Скалятся только, прохвосты, и перемигиваются. Пустой народец! А Ахмаз вот душевно ко всему тянется, слушает, понимает…
– Может, ты его, Федор, еще и покрестишь?
– А зря вы смеетесь, Дмитрий Иванович! Во всей станице этой есть один казак умственный…
– Дед Епишка, небось? Пьяница старый?
– Он и есть. Не без греха, конечно, но человек знающий, пожилой. Вот он любит рассказывать, что мусульмане так же, как и мы, в Иисуса веруют.
– Это и я тебе могу рассказать. Только наш Перун и Велес ближе к православной вере, чем их Коран, хоть там даже про Иисуса сказано.
– Как же так, Дмитрий Иванович?
– А так! Вера – не только в букве закона Божьего, а и в духе народа. Там ее истоки, потому народ ею жив. А если бы все так просто было – князь Владимир, мол, почесал лысину, дай, думает, чтобы винцом можно было баловаться, покрещусь, – рухнуло бы все здание давно. Так что про Ахмаза и не думай. Их Иса – не Иисус. Голгофа наша – льдом схвачена и снегом занесена. Бабы в платках, мужики в лаптях, Христос в простой, домотканой рубахе… А ты – Иса, Иса… Иди-ка ты, Федор, черкеску бурую почисти. Хочу ее Ахмазу отдать. Пора ему…
Выехали они затемно. Федор суетился как-то особенно, колыхал, снуя по комнате, пламя свечи. Увязав свою стряпню в узелок, долго указывал Ахмазу, что съесть наперед, пока не остыло, а что оставить на дальнюю дорогу. Он дошел с ними до околицы, думал расцеловаться со своим питомцем на прощанье, даже руки протянул, но чеченец только рукой махнул и что-то сказал гортанно.
Федор, заметив усмешку все понимающего Басаргина, сделал вид, что хотел поправить какую-то часть конского снаряжения, но так и не выбрал какую.
– Жди меня вскорости, – наказал ему поручик, и они скрылись за косматыми кронами деревьев.
– Нехристь дикая! – плюнул в сердцах Федор, но, одумавшись, перекрестил темный воздух, который поглотил уже всадников, и проговорил старательно Христову молитву.
– Прав, Дмитрий Иванович, – неспешно поплыл вдоль темных плетней его сердитый голос, – чужак и есть чужак. Волк он, серый разбойник. Выходишь его, как кутенка, с рук выкормишь. А он заслышит вой своей стаи, только хвостом махнет, а удерживать станешь – и руку отхватит. Глотку не перерезал? И на том тебе спасибо, Пятница…
Басаргин с Ахмазом ехали молча. Поручик думал уже о другом романтическом в высшей степени деле, которое волновало его молодую кровь, обещая то самое утоление гордости, которое он почитал за счастье. Ахмаз же вдыхал расширившимися ноздрями ветер с Терека, пил полными легкими дым горных селений и стужу далеких горных ледников. Горная страна властно возвращала его себе, как свою на время утерянную собственность, и дух горца был захвачен восторгом этого возвращения.
Так они добрались до брода, которые возникают кое-где по течению Терека в это время года. Здесь кони их заволновались, ожидая переправы, всадники же не спешили.
– Пора прощаться, Ахмаз, – сказал Басаргин, – война еще будет долгая. Всякое может на ней случиться. Могу я в тебя пулю выпустить, можешь ты в меня. Кто в бою разберет! Потому давай простим друг друга заранее, если что. Чтобы без обид!
– Ахмаз дорогой кунак не стреляй, – ответил горец. – Глаза есть, уши есть, зачем кунак стрелять? Ахмаз помнить, душа моя, никогда забывать! Коня дал, шашку дал, ружье дал, бешмет дал, жизнь дал… Аллах поможет Басарг-хан, Ахмаз не забудет Басарг-хан… Бешмет дал, жизнь дал… Аллах всевидящий и всемогущий!.. Свободу дал! Басарг-хан, пусть дни твой продлятся, род твой множится, душа моя! Ахмаз помнит всегда Басарг-хан!
– Прощай, Ахмаз! Удачи тебе и роду твоему! Пусть Аллах поможет тебе, – поручик хотел хлопнуть дружески горца по плечу, но почему-то передумал, шлепнул свою бывшую лошадь по крупу, и она, вздрогнув, скакнула сразу четырьмя ногами и пугливо ступила в темную, темнее ночи, воду Терека.
Басаргин постоял немного на берегу, как бы провожая взглядом невидимого без лунного глаза в эту облачную ночь кунака, потом проговорил едва слышно:
– А ведь Фомка Ивашков вчера на кордон уехал. Надолго ли?
Вдруг конь вздрогнул и захрапел. Поручик потянулся к зачехленному ружью. Огромная тень качнулась над бродом. Словно арочный мост, завис на мгновенье гигантский конь над Тереком, а всадник всматривался из-под козырька офицерской фуражки в сторону станицы. Басаргин запрокинул вверх голову, пытаясь заглянуть в его темное лицо, но в этот момент выскользнула монеткой из нищих лохмотьев тучи луна. Озарились бегущие воды и пустые берега. Никого не было, только холод невидимого ледника еще дышал ему в лицо.
– Тень отца Гамлета – это из другой трагедии! – крикнул поручик кому-то, поворачивая коня. – Ты ошибся! Ошибся, как всегда! Айшат, помяни меня в своих молитвах, нимфа!
Он хотел расхохотаться, но глотнул того самого холодного дыханья и закашлялся…
Басаргин поначалу подъехал к дому Ивашковых верхом. Но вдруг сам показался себе таким огромным, видимым всей станице, как тот призрачный всадник над бродом. Тогда поручик отвел коня домой и вновь вернулся сюда же, в тень пирамидальных тополей на краю станицы, и стал прогуливаться с независимым видом, словно по бульвару курортного городка в ожидании знакомых дам. И дамы не заставили себя долго ждать.
Первой прошла через двор старуха Ивашкова. Заметив поручика, она все стала делать чересчур шумно и порывисто.
– Моховину у нас нашел, что ли, кулик долгоногий? – услышал Басаргин. – То-то собака во сне брехала! Вот и набрехала! Кому гость, а кому – вынь да брось…
За старухой выбежала во двор Фомкина младшая сестра Дуняха. Та была смешлива без меры и, завидев шагающего вдоль плетня караульного, фыркнула в ладошку, а забежав за угол, дала себе волю и захохотала от души.
Так Басаргин и встречал это утро: направо шел, сопровождаемый заковыристой руганью, налево – девичьим смехом. Пока, наконец, не вышла во двор та, ради которой он терпел все эти неудобства. Она шла, не глядя по сторонам, но огромные глаза горной лани, Басаргин мог поклясться в этом, видели все вокруг.
– Здравствуй, Айшат! – сказал он, даже не надеясь услышать ответ, но стараясь по ее жестам угадать непроизнесенное. – Как живется тебе на чужой стороне, красавица? Не тоскуешь ли по дому?..
Злая старуха грохнула что-то об земляной пол, в пристройке покатился тяжелый чугунок, сшибая прислоненные к стене черенки.
– Бисово отродье! – крикнула старуха, обращаясь одновременно и к живому, и неживому источникам беспокойства. – Тебя еще только не дождавшись жили! Что б у тебя повылазило! Да еще столько же на том же самом месте! Вот так тебе и кататься, чтобы шибало тебя по всякому! Чтоб в твердом месте ломало, а в мягком свербело!..
– Что же ты, Айшат, друга моего, кунака, невзлюбила? – не обращая внимания на старухины проклятья, продолжал поручик масляным голосом. – Чем тебе Ахмаз не угодил?..
При упоминании этого имени Айшат метнула в Басаргина острый взгляд, но тут же спрятала его в складках платка. Поручик почувствовал, что за этой темной материей скрывается какая-то тайна, не та, которая, согласно известному выражению, присуща любой женщине, а та, которая сопровождается точным выстрелом и стуком копыт уносящегося прочь коня. Ему неожиданно захотелось уйти, выплеснуть все свои мечты и фантазии, как девка Дуняха – помои из деревянного корыта, оседлать коня и податься куда-нибудь в ногайские степи, где встречный ветер делает голову пустой и ясной, а мысли простыми и правильными.
Может, он так бы и поступил, но Айшат прошла мимо, почти задев его, как поднятая из травы лесная птица или как ищущая клиента уличная девушка. Она шла просто так, словно прогуливаясь, – без ведра, мешка, сита, решета… Она шла через поскотину к лесу, и Басаргин пошел за ней.
Она была всего в двух шагах перед ним, и чем больше они удалялись от станицы, тем сильнее им овладевало желание обнять ее за талию. Не руками, а одними пальцами, чтобы они сомкнулись стальным кольцом вокруг ее стана, чтобы она вскрикнула от боли и запрокинула в небо свое прекрасное лицо…
Басаргин заметил, что хотя он шагал в такт ее шагам, да и шаги его были, как ему казалось, гораздо шире, все же стал заметно отставать. Он пошел быстрее, но скоро стройная фигурка стала опять удаляться от него. Что за чертовщина?! Ведь она шла, будто бы совсем не торопясь? Да карается ли она земли?!
– Айшат! Погоди! Куда же ты так спешишь? Не бойся меня! – крикнул Басаргин, догнал ее и попробовал задержать ее за руку. Но чеченка словно скользнула между его пальцев и освободилась.
Вот и лес. Деревья зашумели, точно зароптали. Басаргину показалось, что они обсуждают эту сцену, но не понимают, что происходит. Шумят листвой, все переиначивают на свой лад, шепчут неправду, лгут. Особенно откровенно врала осина, дрожа от возбуждения.
– Что же это делается?! – воскликнул он. – Что же ты делаешь со мной, Айшат? Остановись! Дай сказать тебе слово, дай поглядеть в твои глаза!
Но она шла легко, не оставляя следа. Кусты и деревья запросто пропускали ее, а Басаргина ветки больно хлестали по лицу. Временами ему казалось, что он следует за виденьем, миражом, так легка и прозрачна была Айшат.
У ручья она остановилась. Лесная вода была выбрана ею в свидетели. Поручик, как зверь, продрался сквозь кустарник и остановился, тяжело дыша. Глаза Айшат были больше ее лица, больше весеннего леса и утреннего неба. Они были больше жизни.
– Довольно, Айшат, – сказал Басаргин, переводя дух, – давай поговорим. Только вот поймешь ли ты меня? Но глубину чувств можно понять, и не зная языка. Ведь так? Тогда выслушай меня. Да, я заигрался в эту странную игру, правила которой не я придумал, и роль тоже написана не мной, а другим. Чудак! Как слабоумный идальго из Ла-Манча, я начитался романов, только не рыцарских, а русских, кавказских. Я упорно примерял к себе образ Печорина, играл, переигрывал. Мне казалось, что только такая жизнь достойна моей души, жажда действия, избыток чувств, но обреченных на пустое кипение, бесполезное прожигание. У меня дух захватывало от этой роли, хотя я не чувствовал ни скуки, ни разочарования, наоборот, моя жизнь страшно нравилась мне. Я с удовольствием ходил в набеги, сидел в засаде, разговаривал с казаками, казачками… Не было во мне этой высокой болезни, я слишком любил в себе обычного человека, которому просто нравится жить. Но я так привык чувствовать за собой эту печоринскую тень… Что бы было со мной дальше? Не знаю. Но я встретил тебя, моя Бэла…
– Айшат, – сказала девушка, глядя на поручика внимательно.
– Да-да, Айшат! Конечно, Айшат! Я встретил тебя, и вся эта игра наполнилась смыслом. Все написанное не для меня действительно стало моим. Как бы чужая книга закончилась, и открылись страницы моего романа. Живого, настоящего. Конечно, ты – не Бэла, ты – Айшат, а я – не Печорин… Все это глупые фантазии, а теперь начнется жизнь. Ты станешь моей женой, мы уедем в Петербург, в мое имение, за границу, в Париж… Я дам тебе образование, выведу в свет. В тебе удивительным образом будет сочетаться восточная пластика и европейское воспитание. У нас родится сын – новый Жуковский… Нет, Лермонтов! Айшат… Моя Айшат…
Басаргин порывисто обнял ее, только не ладонями, как задумывал, а схватил, словно в охапку. Она была так тонка, что выскальзывала из его объятий. Поручику пришло на ум, что сейчас происходит какая-то сцена из древней мифологии. Нимфа превращается в змею, огонь, воду, а он должен непременно удержать ее в руках, хотя это почти невозможно.
Чеченка выскользнула из его объятий, но не убежала. Она сама вдруг приблизилась к нему, позволяя заглянуть в самую темную глубину ее глаз, и сказала только одно слово:
– Ахмаз.
– Что «Ахмаз»? – Он схватил девушку за руки, приблизил к ней свое лицо, стараясь прочитать потаенный смысл в ее взгляде. – При чем здесь Ахмаз? Кто такой Ахмаз?
Айшат что-то сказала по-чеченски, и Басаргин среди других слов опять услышал имя спасенного им горца. Произнеся это, девушка с необыкновенной для ее хрупкого тела силой притянула поручика к себе и поцеловала его в губы.
– Моя Айшат! – воскликнул пораженный в самое сердце Басаргин. – Не говори мне ничего! К чему слова? Моя Айшат!
– Отпусти ее! – вдруг раздался над ними громкий голос. – Ну?!
Басаргин отпрянул назад. Всадник в нескольких шагах от них едва сдерживал волнующегося коня. Прямо в грудь поручику смотрело черное дуло ружья.
– Фома?! – вскрикнул поручик, и тут же прозвучал выстрел.
Басаргин упал у ручья. Он увидел тонкие, в белых чулках ноги коня, испуганно переступавшие и скользившие по мокрым камням. Последним усилием он поднял голову, чтобы увидеть Айшат. Как был велик мир! Как долго двигался по нему его взгляд! Как вдруг выросли детали и перемешались краски! Но еще можно ее увидеть. Ее краска – черная. Самая черная на свете. Вот она! Или это черная тень всадника нависла над терским бродом? Он слышит тяжелую поступь его коня. Черная тень покрыла лес, ручей, помедлила в двух шагах и наконец накрыла Дмитрия Басаргина…
* * *
Дожили до лета.
Без мужчины в доме жить очень трудно. Ладно, им-то еще повезло – дом целый остался. Ни бомба, ни снаряд не попали, хвала Аллаху. А выбитые стекла – это ерунда.
По северной окраине села, по которой федералы били с особенным остервенением, там пятнадцать домов вообще в труху разнесло.
А какой дом у Ахмета Зелимханова был! С двумя балконами да с летней верандой. Двух цветов – красного и белого кирпича. Фугасной стокиллограммовой бомбой этот дом – все равно что по спичечному коробку тяжелым молотком… Хорошо, жена и дети дяди Ахмета в погребе сидели, а не в подвале. Их бы и не раскопали потом…
А в дом Доки Бароева, двоюродного дяди Айшат, гаубичный снаряд попал. Полдома стоит, а полдома в груду кирпича превратилось. Тоже, такой дом был! Отец дяде Доке помогал тот дом строить. Айшат тогда еще совсем маленькая была, но помнила, как отец на своей машине дяде Доке бетономешалку привез. Такая круглая, вроде котла, в каких на праздник баранину варят, только наклонный такой котел и вращается, если его к электромотору подключить.
И Айшат вспоминала, как она тоже маленьким пластмассовым ведерком носила в этот вращающийся котел песок и воду. А дядя Дока все смеялся и трепал ее по головке, мол, спасибо, помощница!
Теперь им, Ахмету Зелимханову да Доке Бароеву, жить негде. Да и их самих нет в селе. Дядя Дока с отрядом ушел, а Ахмета Зелимханова вместе с отцом Айшат тогда увезли… Уже год, как увезли.
В общем, дожили до лета.
Сажи уже совсем самостоятельная стала и коз пасла одна, без взрослых. Отпускали ее одну – а куда денешься! Мама опять ездила в Грозный – искать отца. Ее двадцать дней не было. Айшат и Сажи так и жили вдвоем.
Сажи с козами поутру в поле, а Айшат – воду натаскать, тесто замесить, лепешки испечь, постирать, убраться, нехитрую одежду починить… Ну, это-то все легкая работа – женская. А вот потом идти кирпичи по развалинам собирать, да сбивать с них цементный раствор – это совсем другая – трудная, тяжелая работа.
А надо. Потому что один кирпич можно продать за десять рублей. А деньги нужны. Потому что матери зарплату уже полгода не платили. И детское пособие тоже.
А муку купить, соль, крупу – на все деньги нужны. Хорошо, козы молока дают. Но и козам тоже надо накосить. Тоже не женская работа.
Раньше отец ходил косить. На берег речки. Там откос крутой. Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит. А потом наоборот. По очереди.
Айшат так не рисковала. Некому за веревку подержать. Сажи – та разве удержит?
Мать приехала совсем без сил. Устала там, в Грозном. И все деньги, что брала с собой, все там потратила. Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и даже в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах неопознанные в холодильниках лежат… Как взятки давала, как просила, как унижалась…
Айшат молча слушала и не приставала с расспросами. Чего зря матери сердце бередить? Отца то не привезла! И ничего нового не узнала. И маленькая Сажи – вот умница! Тоже не стала приставать, – «где отец, где отец»… А может, просто по малолетству отвыкла быстро?
Мать приехала, и теперь по дому все делала она. Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать… Айшат только с утра воду натаскает – и на свою работу, на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом раствор отбивать. Тележку кирпичей, ровно двадцать штук, наложит – и тащит через село к дому тети Фатимы. За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов – бараньей тушенки… Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты. Много.
От молотка, от цементной пыли лицо Айшат становилось серым. И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.
К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку. Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе полчаса лени. Сидела. Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах. Что появится у нее молодой мужчина. Красивый, стройный, гибкий, сильный. Прижмет ее спи ной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!
Мечтала…
Даже имя ему выдумала. Джон. Джон Бенсон. Он придет с отрядом дяди Доки. Он там у них будет американским инструктором. И он возьмет ее. Грубо, сильно…
И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно… И упросит его, чтобы он пошел в Грозный, и разгромил этот штаб ФСБ, и освободил отца…
Джон.
Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки… И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу… Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее. Ведь она знала, что такие мечты – большой грех. Что за такие мечты ей не попасть в рай…
И она резко вставала и, озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.
Глава 8
…Сядь, мой ворон, над могилой,
Вздох мой праху передай;
А потом к подруге милой
В древний терем ты слетай!
Если ж грозный рок жестокий
Мне судил ее не зреть,
Ворон! Из страны далекой
Для чего назад лететь?..
В.И.Карлгоф
Надтеречная линия никогда не слыхала такого. Чтобы казак из ревности к пленной чеченке застрелил офицера и теперь прятался по лесам и горам, как дикий зверь! Может, какая старинная песня накликала? Только и песен таких никто не помнил. Может, бабка Серафима скажет, откуда надул ветер такую лихость в станицу Новомытнинскую? Или дед Епишка по ломоте в старых костях определит?
Только и без бабкиных примет и дедкиных болячек известно, чья это черная ворожба. Вот она, окаянная, стоит, глядит на всех. А из глаз ее черная душа кажется! Смерть и разлуку она уже накликала, чего же еще ей надобно? Чем еще утолится змеиная ее душа? Кого еще заманит она в черную бездну своих глаз? Стоит, как правая, глаз даже бесстыжих не опустит!
Так уйди ж ты, супостатка! По-хорошему уйди! А по добру не хочешь? Так пропади ты пропадом, змеюга гремучая! Мало тебе казака самого лихого да офицера-барина самого богатого? Что же ждешь ты? Каких гостинцев тебе? Может, шашки казацкой? Только возьмет ли ее, ведьму, шашка простая? Гурда тут нужна заговоренная и молитва проверенная. А рубить эту нечисть надо крест-накрест, да кровь собрать до капельки, да сжечь ее на костре до полной луны. Иначе так и будут чернить души казацкие эти глаза окаянные…
Айшат, как могла, жестами передала первым встреченным ею казакам о происшествии на ручье. Нашли хорунжего, тот побежал к командиру батальона капитану Азарову. И только потом из станицы в указанном Айшат направлении выехал разъезд из офицеров и казаков. За ними покатила двуколка с доктором Тюрманом.
Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.
– Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde[9], Дмитрий Иванович, – говорил он своему собеседнику. – Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы… А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?[10] Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит… Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.
– Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! – закричал он.
– Что ты мелешь, дурак? – даже испугался доктор. – Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!
– С кем же вы тогда… Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали… С кем же тогда-с…