Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь

   – Семен Афанасьевич! Я с Разумовым хочу! Мы с Володькой сколько времени неразлучно… хватит того, что без Плетня живем…
   – Да ты сам посуди, как же можно? Ты там не то что последним будешь, ты и совсем заниматься не сможешь, это ведь пятая группа.
   В дверях появляется Екатерина Ивановна – она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.
   – Эх, Митя, – говорит она, – не уходить бы тебе – мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу…
   – Екатерина Ивановна! – Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. – Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду… Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я…
   Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.
   – Да знаешь ли ты, что это значит?
   – Екатерина Ивановна!!
   В этих двух словах всё – и клятва, и мольба, и надежда.
   – Екатерина Ивановна! До сентября догоним?
   – Если будешь…
   – Буду! Буду! – Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: – Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?
   – Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?
   – Ну… Семен Афанасьевич!
   Часу не прошло – ко мне является Жуков.
   – Ты что, Александр?
   – Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.
   – Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?
   – В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил… Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости – мы им в баскет проиграли. Приедут опять – опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются – тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король… вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим… ну, культурным, что ли, досугом.
   – Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.
   – А знаете, кто придумал?
   – Кто?
   – Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: «Вот был бы Король – нипочем бы не проиграли». Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.
   – Можно к вам? – В дверях Алексей Саввич. – Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить…
   – …Королю? – Мы с Жуковым смеемся.
   – Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!
   Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так – это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали – уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.
   Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вел себя в точности так же, как все последнее время. Подчинялся режиму. Сносно работал в мастерской – руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, – а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали любым новым инструментом.
   А все-таки он был сам не свой – все его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умен и хорошо видел, что от прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чем не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и еще трех-четырех ребят из своего отряда он не дорожил: он умел, разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нем я. Все, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере – и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал: презрение – лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцирь черепахи. Им можно отравить – и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной, я ни на час не мог забыть о нем.
   Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощечину Репину. Он бродил вялый, потухший, не поднимая глаз. Все валилось у него из рук. Алексей Саввич говорил, что Разумов подолгу застывает у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всем. По словам Жукова, он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.
   – Слушай, Семен, – озабоченно сказала мне Галя, – Разумов приходит ко мне и все толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.
   – А он что?
   – Говорит, что слишком уж все совпало – их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.
   Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердит все то же: «Конечно, все так совпало… Только мы не брали… Разве мы могли бы…»
   И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко – Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то больное, что не успокоить словом, – а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить ее.
   С Разумовым говорила Галя, говорили Екатерина Ивановна и Алексей Саввич, говорил я. Он повторял одно и то же:
   – Если б можно было думать еще на кого-нибудь. А то получается ясней ясного: мы уходим – вещи пропадают…
   – Послушай, – сказала ему Галя, – ты бы поверил, что я украла?
   Он оторопело посмотрел на нее и не нашелся что ответить.
   – Ну, а если бы все улики были против меня и больше не на кого было бы думать? И один бы сказал, что сам видел, как я украла, и другой… Ты бы поверил?
   – Да что вы, Галина Константиновна! Нипочем бы не поверил!
   – Честное слово?
   – Честное слово.
   – А как же мы, по-твоему, должны думать, будто вы украли? Неужели только потому, что с виду всё против вас?
   – Так ведь вы нас мало знаете…
   – Разве ты знаешь меня дольше, чем я тебя?
   – Нет… но ведь все знают, что и Плетнев и Король… что бывало раньше… что случалось… и поэтому…
   …Екатерине Ивановне Разумов рассказал свою историю. Родители его разошлись три года назад. («Я только перешел в третью группу».) Семья жила тогда в Саратове. Потом в течение двух лет они съезжались и разъезжались, ссорились и мирились. Каждый тянул мальчишку к себе, каждый говорил о другом самое черное, самое горькое, что мог придумать: «Твой отец обманщик и негодяй», «Твоя мать подлая женщина». А во дворе был приятель – Сенька Плетнев, сверстник, но с характером крепким и властным. Этому было море по колено, он давно, советовал Владимиру плюнуть на все и уйти. («Он-то сирота, он с дедом жил. Но уж лучше, когда совсем ни отца, ни матери, чем так, как у меня», – сказал Разумов.) Кончилось тем, что они ушли вместе. Покатили зайцами в Москву, потом в Казань, тут познакомились и подружились с Королем, и уже все втроем двинулись в Ленинград. Здесь пустили корни – перезимовали в детдоме для трудных, а с теплом, понятно, собирались странствовать дальше.
   – Знаете, я слушала его и все думала: он как раз удивительно не приспособлен для такой бродячей жизни, – заключила Екатерина Ивановна, пересказав мне эту несложную и невеселую биографию. – Мне кажется, из всех наших ребят – во всяком случае, из тех, что постарше, – он самый «не беспризорный» по характеру, самый домашний. Ему, может быть, больше не хватает матери, чем даже нашему Лёне, хоть тот и совсем малыш. Недаром он все к кому-нибудь прислонялся – то к Плетневу, то к Королю. Может быть, он потому и со мной так откровенно разговаривал… в сущности, он стал рассказывать о себе прежде, чем я начала спрашивать…
   Она была, конечно, права – Разумов нуждался в мягком, не мужском внимании. Он, пожалуй, побаивался только строгой на вид Софьи Михайловны. С Антониной Григорьевной у него были наилучшие отношения – это его я застал в числе ее добровольных помощников по кухонным делам, когда впервые осматривал дом, – и с Галей он тоже говорил охотнее и откровеннее, чем со мной или Алексеем Саввичем.
   Однажды перед вечером, работая у себя в кабинете, я через раскрытое окно услышал разговор Гали с Разумовым. Они сидели рядом на крылечке флигеля – она с шитьем в руках, он с лобзиком и куском фанеры. С первых слов я понял: Разумов, должно быть, повторял Гале то, что я уже знал от Екатерины Ивановны, и вот продолжение:
   – Понимаете, все получилось не так. Мне не хотелось уходить. И Королю. А Плетнев все говорил: пойдем, уговорились ведь. Но и он тоже сомневался. А когда Жуков вывесил скатерть, Король обозлился… И Плетнев. Он сразу сказал: ноги моей здесь больше не будет…
   – Как ты думаешь, где он сейчас?
   – Он на нас совсем разозлился. Махнул на юг. Но он вернется. Он с Королем очень дружит.
   – А с тобой?
   – Со мной?..
   Пауза. Должно быть, Разумов впервые в жизни задумался – дружба ли то, что связывает его с Плетневым.
   – Знаете, мы с Арсением с пяти лет знакомы. В одном дворе жили. У него бабушка была очень хорошая. А потом она умерла… А дед… Ну, с дедом Сеньке плохо было…
   Я снова взглядываю в окно. Галя сосредоточенно шьет. Она замечательно умеет слушать, это я и по себе знаю, и Разумову, видно, приятно при ней вслух разбираться в своих мыслях, в своем прошлом – давно я не видел его таким спокойным.
   – Он обо мне всегда заботился, Сенька. Он никогда один куска не съест, всегда поделится. И он очень смелый. Даже отчаянный. Сколько раз его забирали в милицию! Ох, я боялся! А он всегда приходил назад. Соврет что-нибудь, уж не знаю, и отпускают его. Он… вы еще не знаете, какой! Он не хотел, чтоб я воровал. Он говорил – тебе нельзя! Вот хотите верьте, хотите нет, а я ни разу ничего не украл: Сенька не велел…
   Галя перекусила нитку:
   – Но ты говоришь, он всем с тобой делился?
   – Да.
   – Ты меня извини, Володя, но, по-моему, это одно и то же, если ты даже своими руками и не брал ничего.
   Пауза.
   – Вот видите, вы сами говорите… – угасшим голосом произносит Разумов.
   – Что же я говорю? Все это было прежде. А о прошлом тут никто не вспоминает. Я тебе и в тот раз сказала: все знают, что ты и Король не имеете никакого отношения к пропаже горна. Ребята у нас очень прямые, они не стали бы притворяться, если б действительно думали на вас.
   – Они просто слушаются Семена Афанасьевича. А Семен Афанасьевич просто для воспитания… разве я не понимаю?
   Галя смеется:
   – Плохо же ты знаешь Семена Афанасьевича! Он если и хочет что скрыть, так не умеет…
   Ну нет, выслушивать рассуждения насчет своего характера я не намерен. Закрываю папку с бумагами, выхожу на крыльцо и не торопясь шагаю мимо Гали и Разумова. Застигнутые врасплох, они умолкают. Выглядят они при этом довольно забавно.
   …Вечер. Галя укладывает ребят. Костик прыгает в кровати и хохочет, когда ему удается вывернуться из Галиных рук. Леночка молча, пыхтя и отдуваясь, стаскивает с себя платье, но когда я пытаюсь ей помочь, она заявляет:
   – Сама! Я сама!
   – Мне кажется, – говорит вдруг Галя, – он не успокоится, пока не разъяснится эта проклятая история…
   И хотя перед этим мы говорили о том, что башмаки у Костика и Леночки окончательно развалились и надо же наконец выбрать время и купить новые, я тотчас понимаю, о ком и о чем идет речь.

31. КОРОЛЬ ИЗОБРЕТАЕТ

   Приехал Гриша Лучинкин, ладный и аккуратный в своей юнгштурмовке. Мы рады ему, как старому знакомцу. А спутники его на сей раз – три паренька, такие серьезные и независимые, что я сразу вспоминаю Таню Воробьеву. Уж не знаю почему, но, как видно, все пионерские делегаты на первых порах чувствуют себя по меньшей мере наркомами при исполнении служебных обязанностей. Наши прямо подавлены их строгостью и холодностью. Один пионер – маленький, плотный, в очках – все время важно поджимает губы, отчего еще круглее становятся его толстые, совсем ребячьи щеки. Другой – повыше и потоньше; он успел сильно загореть, и его темно-русый чуб заметно выцвел на солнце; брови у него сросшиеся, да он еще все время хмурит их, так что вид у него уж вовсе неприступный. Но внушительнее всех держится самый серьезный и, видимо, самый старший из пионеров – грудь его украшает не только пионерский галстук, но и комсомольский значок, в руках – туго набитый портфель. Сам он скуластый, зеленоглазый, с наголо остриженной круглой, как шар, головой.
   – Полосухин, – представляется он. – Мне поручено вести переговоры. Мы просили бы, товарищ заведующий, собрать лиц, которые с вашей стороны будут отвечать за проведение военно-спортивной игры.
   «Лица» собраны в мгновенье ока: председатель совета Жуков, командиры отрядов и Дмитрий Королев. Все чинно усаживаются в клубе вокруг стола и с нескрываемым почтением смотрят, как строгий Полосухин вынимает из портфеля какие-то бумаги. Пока только одно согревает воздух: знакомая дружелюбная усмешка в глазах Гриши.
   – А у нас теперь есть «Друг детей». Мы теперь все – друг детей, – говорит Петька: без него, без нашего главного связиста, разумеется, и здесь не обошлось.
   Полосухин не обращает на него ни малейшего внимания, но Гриша – тот говорит:
   – Это хорошо. Я передам Тане Воробьевой – она интересовалась, даже велела спросить.
   – Вот список пионеров нашего района, которые остаются на лето в Ленинграде и объединяются в одну базу, – выждав, когда кончится этот диалог, говорит Полосухин. – Нас сто человек, вас восемьдесят. Но вы не должны смущаться нашим численным превосходством, поскольку у вас есть другие преимущества: вы постоянно живете в этом районе и сможете изучить его досконально.
   Гриша прикусил губу и смотрит в окно. Мне тоже стоит немалого труда не засмеяться. Но мои слушают речь Полосухина, как откровение. Они сознают, что никто из них не сумел бы говорить так великолепно, такими умными и звучными словами: «досконально»…
   – В начале августа мы выедем сюда в лагерь на две недели. В течение первой недели мы ориентируемся, а затем сообща назначим день для открытия военных действий. До этого – не скрою – мы зашлем сюда свою разведку и изучим местность. Вот карта вашего района, которую мы составили по кое-каким предварительным данным.
   И он разложил на столе карту, сделанную детской, но, несомненно, уверенной и искусной рукой. Зеленая, голубая, коричневая краски положены ровно и тщательно, условные знаки нанесены тушью, тонким пером. Онемев, мои ребята склонились над картой, а строгий Полосухин, очень довольный произведенным впечатлением, карандашом показывал нам наш парк, поляну, дом, речку за парком, овраг, железную дорогу…
   Король стал чернее тучи. Саня тоже нахмурился, но сохранял видимость спокойствия. Зато Петька совсем потерял себя от огорчения. Он вертелся на стуле, вздыхал, шмыгал носом, и глаза его стали не просто горестными, но поистине трагическими.
   – Вот примерно та территория, которую мы выбрали для расположения наших частей. – И Полосухин обвел карандашом соответствующее место на карте.
   «Территория» была выбрана с умом: по соседству с речкой, в дальней части леса.
   – Та-ак… – протянул Король.
   – А у нас к вам большая просьба, товарищи детдомовцы, – сказал Гриша. – Конечно, подготовку к военной игре надо вести в секрете, но скажу вам прямо: нам не хватит десятка флажков для сигнализации и десятка ружей. Нельзя ли и то и другое сделать в вашей мастерской? Мастерская школы, где сейчас находится наша база, в ремонте, и нам трудновато работать.
   – Как, Алексей Саввич, – спросил я, – осилим?
   – Осилим, я думаю… нас немного связывает ремонт школьной мебели и заказ колхоза имени Ленина, но надо поднажать…
   – Поднажмем! – решительно сказал Саня.
   – Я думаю, – снова заговорил Гриша, – нам надо будет встретиться через несколько дней, уточнить все подробности. А насчет ружей, можно считать, договорились?
   – Договорились!
   – Сколько у нас до поезда?
   – Полтора часа.
   Гриша обвел глазами моих и остановил взгляд на Сане:
   – Ну что же, может, покажете нам ваши владения?
   – А что… конечно… пожалуйста!
   Пионеры сорвались с места, словно воробьи, по которым выстрелили из рогатки. Непостижима была разница между плавным «досконально», «изучение местности» и азартным видом, с каким они выбежали из клуба и затормошили наших, требуя, чтобы им скорее показали все-все! Они выспрашивали о каждой мелочи, заглядывали во все закоулки, поистине «досконально» исследуя и наши мастерские, и парк, и дом, и гимнастический городок. Петька, конечно тоже сопровождавший их, еще долго не мог опомниться после этого внезапного превращения. И вечером, когда мы собрались на совет детского дома, он только таращил глаза и все повторял:
   – Ишь ты! Ишь какие… ка-акие они! А Генка-то… он у них сквозь землю видит!
   – А ведь верно, Семен Афанасьевич! – поддержал Сергей. – Они такие, ребята эти… Они только сперва задавались, а потом ничего. И понимают здорово, всё углядели, что и как. Геннадий этот у них… вот который речь говорил… Полосухин. Он здорово соображает!
   – Геннадий ничего, – подтвердил и Король. – А вот в очках… как его… Шурка, что ли? Этот еще несмышленый. Хохочет много. Если они таких маленьких наберут, так и играть мало интереса.
   – Вот это ты зря, – возразил Саня. – Ну что же, что хохочет. Ну, смешно было, как Ленька стал курами своими хвастать. И когда Володин с трапеции упал – тоже смешно. Несмышленых и у нас хватает. А с таким Геннадием воевать – ой-ой-ой! Не заскучаешь.
   – Геннадий – это да, – немедленно согласился Король. – И Сенька тоже.
   Петька вдруг весь расцвел:
   – Сеня и свистит же!
   – Верно, и свистит здорово. И песню эту… «Красный Веддинг». В общем, ребята хорошие.
   Даже Суржик вставил слово:
   – С ними ухо востро… У них вон карты какие… а у нас что – серость одна.
   Сергей обиделся:
   – Как это «серость»? Научимся тоже. Но только надо поднажать, а то проиграем так… потом позору не оберешься.
   В этот вечер совет детского дома заседал допоздна, обсуждая план подготовки к будущему сражению. А назавтра с утра Король начал проводить этот план в жизнь. Он взялся за дело так страстно, с такой одержимостью, что все вокруг него закипело и забурлило.
   После вечернего чая ребята поступали в распоряжение Короля. Я и раньше знал, что у него быстрый ум и живое воображение, но ни я и никто другой не ожидал от него такой неистощимой изобретательности. Выдумкам его не было конца.
   – Вот, – говорит Дмитрий, выстроив отряд (отныне взвод) Стеклова, – я от вас отворачиваюсь. Считаю до десяти. За это время прячьтесь кто куда.
   – В спальню можно? – пищит Леня Петров.
   – В помещение нельзя, – категорически отвечает Король. – Ну!
   Он отворачивается, плотно закрывает глаза и начинает размеренно:
   – Раз… два…
   Леня со всех ног бежит куда-то за курятник. Сергей, не теряя обычного спокойствия, беглым шагом скрывается в парке. Павлушка стоит растерянный и недоумевающий, потом расплывается в улыбке – ага, мол, придумал! – и карабкается на корявую, развилистую сосну. Остальные тоже находят себе убежища каждый по своему вкусу.
   – …девять… девять с половиной… десять!
   Король быстро поворачивается и, точно у него были глаза на затылке, тотчас бежит к курятнику. Вот он извлек растерянного Леню и мчится в парк: хватает одного в кустах, другого за деревом, третьего в какой-то ямке. Он заглядывает за угол дома, за распахнутую дверь столовой, под террасу – и безошибочно вытаскивает оттуда ребят, как будто видел, куда и как прятался каждый. Прошли считанные минуты – а перед ним уже собрался весь стекловский отряд. Не хватает только одного… Но Король, утирая вспотевший лоб и даже не глядя вверх, с подчеркнутым безразличием предлагает:
   – Пашка, слезай! Да слезай, говорю, хватит тебе ворону разыгрывать!
   Сконфуженный Павлушка слезает с дерева. Коленки у него ободраны, ладони почернели от смолы.
   Но смех и галдеж тут же стихают, потому что Митька говорит с расстановкой:
   – Никудышная ваша маскировка, всё делаете по-глупому. Куда Ленька побежал – вот задача! Да ее куры разгадали: они Леньку как завидят – сразу кудахчут. А вы в парк бежали – какой топот подняли! Как целый табун!
   – Да, а где время взять! – обиженной скороговоркой и, как всегда, пришепетывая от волнения, возражает Вася Лобов. – Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять – разве тут поспеешь по-настоящему спрятаться!
   – А по доске зачем скакал?
   – По какой еще доске?
   – По такой! Когда через мостик шарахнул. Там одна доска хлопает, так ты по ней раза три протопал. Если так будет все время, лучше эту самую игру и не начинать. Лучше сразу сядем в калошу и ботиком прикроемся… Ладно, берите лопаты – будем копать.
   – Чего копать?
   – Сергей, командуй им, пускай берут лопаты – и пошли в парк!
   В парке стекловский отряд вскапывает грядку шагов в тридцать. Ребята работают в поте лица: Король требует, чтобы грунт был разрыхлен до тонкости, как мука лучшего помола. Он копает вместе со всеми и остается глух к мольбам землекопов – объяснить, зачем все это нужно.
   На другой день в урочный час Король собирает всех вокруг грядки и, потребовав полной тишины, проходит по ней из конца в конец.
   – Колышкин! Теперь ты. Но чтоб след в след! Осторожно!
   Под взглядами затаивших дыхание зрителей, балансируя так, словно он идет над пропастью по узкой жердочке, Колышкин шагает по разрыхленной земле, стараясь ступить точно в отпечатки королёвской ступни. Раза три он съезжает – а, казалось бы, что тут трудного?
   – Давай я! Давай я! – Петька не в силах дождаться – вот он сейчас покажет, как надо, он пройдет след в след и даже не покачнется!
   – Нет, – отрезает Король. – Остается отряд Колышкина. Остальные – стройся! На первый-второй рассчитайсь! Ряды вздвой! На-пра-во! В лес шагом… марш!
   В лесу он располагает часть ребят цепью вдоль дороги:
   – Вы охрана, понятно? Ваше дело сторожить. Смотрите в оба. Никого не пускайте в лес, понятно? А мы будем пробираться через вас. Мы должны собраться у речки, чтоб вы не заметили. Если больше половины проберется, мы выиграли. Если больше половины задержите, мы проиграли. Отходим!
   Он никогда ни о чем не предупреждает заранее. Он все объясняет в последнюю минуту, очень кратко, словно рубит, и все на лету его понимают.
   Он пробирается к речке невредимым; вскоре к нему подходит Жуков. Затем появляется Подсолнушкин. Через полчаса «охрана» приводит под конвоем всех остальных. Король спрашивает с презрением:
   – Кто из охраны поймал Ваську?
   – Я!
   – Как ты его поймал?
   – А чего? Он в полный рост шел, прямо на меня.
   – Так. Санька, ты незамеченный?
   – Незамеченный.
   – Как шел?
   – Полз.
   – Правильно. Подсолнух, как шел?
   – Где ползком, где бочком.
   – Покажи!
   Подсолнушкин послушно сгибается и, раздвигая ветки, то ложась, то приподнимаясь, продвигается шагов на десять.
   Потом Король заставляет каждого часового и пойманного повторить сцену поимки, сопровождая каждое движение язвительными замечаниями:
   – Ну медведь, медведь и есть! Ты бы еще запел, чтоб тебя слышнее было… Не ври, ничего ты не полз. Это вон Жуков полз, а ты очки втираешь.
   – А вот полз, а вот полз! – кричит Глебов.
   – А если полз, значит, все под тобой трещало. Ванюшка, ты как его поймал?
   Ванюшка дает исчерпывающее объяснение:
   – Ну как? Как… Очень просто: слышу, сопит…
   – Вот я и говорю: сопишь, кряхтишь. Шуму на весь лес. А ты дышать – и то забудь, понятно тебе?
   Я вспоминаю, как настороженно, с недоверием и опаской отдавал распоряжения Репин, когда ему поручили привезти со станции ленинградские подарки. Он приказывал Жукову, Стеклову, почти уверенный, что они не подчинятся ему. Сейчас я не чувствую настороженности в поведении Короля. Он, как и Репин, привык приказывать и совсем не привык подчиняться. Он тоже мог бы ждать, что старшие, самые крепкие, не пожелают повиноваться ему. Но теперь все так сплелось в один узел, что и не разберешь. В отряде он, Король, подчиняется тому самому Подсолнушкину, который беспрекословно слушается его на спортивных занятиях. Оба они повинуются председателю совета Жукову, а Жуков без слова выполняет в отряде все требования Подсолнушкина и во время подготовки к игре – все приказания Короля. И все они обязаны подчиняться дежурному командиру – Колышкину ли, Суржику ли, а завтра Колышкин и Суржик будут послушно выполнять распоряжения нового дежурного командира – Стеклова или Володина.
   Все в детском доме зависят друг от друга. Каждый должен уметь и приказать товарищу и подчиниться ему. Подчинение и приказание встречаются все чаще, переплетаются все теснее, и Король уже не пробует на зуб ни Жукова, ни Стеклова. Он не тревожится, он знает: его послушаются. И он уже не может ответить своему командиру Подсолнушкину: «А ну тебя! Чего тебе еще надо?»